Слышишь, Кричит сова !

      С этим странноватым читателем Антон столкнулся вскоре в неожиданном месте. В базарные дни по утрам Антон обычно отправлялся на толкучку. Интересовали его, конечно, не ржавые гвозди, замки без ключей и ключи без замков, которые с непонятной настойчивостью из года в год раскладывают у забора старой церкви их замшелые владельцы. Возможно, при иных "экономических предпосылках", как выражался Остап, они знавали лучшие времена, и сейчас за этими кривыми гвоздями и стоптанными башмаками на левую ногу им мерещатся электрические витрины, вывески "Бакалея и колониальные товары" и звон золотых лобанчиков. В общем, барахольщики продолжают делать деньги. Пусть без толку, но "при деле". А в закутке между керосиновой лавкой и церковным забором всегда можно найти двух-трех старушонок, торгующих совсем иным товаром. Холодно ли, жарко, они, плотно закутавшись в бархатные салопчики, сидят на специально принесенных из дому скамеечках перед стопками старых книг.
      Чего только здесь не встретишь - разрозненные комплекты "Нивы" и "Арифметика" Киселева для четвертого класса неполной средней школы, потрепанные томики "'Библиотеки для юношества" и альманах "Бессарабец". Случайно забредя сюда в первые дни после приезда, Антон нашел книгу Джека Лондона "Обреченные" двенадцатого года издания, и с тех пор регулярно заглядывал сюда.
      Здесь Антон снова встретил его. Он листал какую-то толстую книгу. Увидев Антона, он вежливо кивнул и спросил: - Интересуетесь старыми изданиями?
      В маленьком городке незнакомые люди быстро становятся знакомыми. Антон стал бывать у Дмитрия Степановича.
      Он не решался расспрашивать старика о том, что он не хотел или не считал нужным рассказывать. Хотя так и подмывало спросить, когда в разговоре о какой-нибудь книжке тот вдруг говорил: "В Сорбонне у нас был профессор", и-дальше шла история о профессоре, который "тигра Франции" Клемансо обозвал "бумахшым тигром", и это было справедливо, а теперь некоторые (он осторожно говорил "некоторые") взяли это определение для обозначения совсем не бумажных вещей. Или, вспоминая, как ему удалось познакомиться со знаменитым парижским букинистом Бурдонне, он говорил: "Ну да, мы к нему ходили с Александром Ивановичем...", и выяснялось, что Александр Иванович - это Куприн. В общем Антон однажды не выдержал и спросил напрямик.
      Дмитрий Степанович помолчал и как-то задумчиво проговорил: - Да как вам сказать... Все довольно просто...
      Но все было совсем не просто. В последние два года перед революцией Дмитрий Степанович преподавал латынь в здешней городской гимназии, носившей пышное название "Мужская классическая имени императора Александра Третьего". В восемнадцатом году городок, как и весь край, был оккупирован. Гимназию переименовали в лицей имени Карла Второго, а Дмитрию Степановичу было предложено вместо "Цицерон" говорить "Чичерон". Спорить было трудно и бесполезно. И после крупного разговора с самим попечителем лицея господином Попеску Дмитрий Степанович собрал вещи, попрощался с квартирной хозяйкой и отправился на вокзал. А дальше - потекли годы, тасуя города. В лучшие времена - репетиторство, уроки русского и латыни. В худшие - носильщик, грузчик. Не очень сытно, не очень тепло. Но так жилось многим. Потом война. Жена - женился в Гренобле - погибла при облаве.
      Сын - в сорок четвертом, "маки". Сам тоже немного воевал... После войны было трудно. В Париже иностранцев не прописывали, только студентов. Пришлось снова поступить в Сорбонну. Утром на лекции, вечером - с метлой уборщик на рю Блаз.
      Три факультета кончил - из-за прописки. Как говорится, нет худа без добра... В пятьдесят пятом пришел утвердительный ответ на просьбу о репатриации. Пожил сначала на родине под Киевом. Потом решил сюда. Городок тихий, пенсия, книги.
      Он покопался в ящике стола и вынул коробку В коробке лежали две тонких книжечки и два креста на ленточках.
      - Один его, один - мой...- сказал Дмитрий Степанович.
      Это были ордена "Крест франтирера". В одной книжечке стояло имя "Анри Колософф", в другой - "Дмитрн Колософф".
      Вот такая история. Конечно, это только канва, за десять минут больше не расскажешь. Антон это понимал и не корил себя за свой вопрос...
      А через несколько дней Любовь Ивановна, выглянув из двери своего кабинета, позвала: - Антон, тебя к телефону.
      Он сразу узнал голос Дмитрия Степановича: - Я просил бы вас зайти вечером...
      - Конечно, приду,- ответил Антон.- Что-нибудь случилось?
      - Нет, просто мне нужно с вами поговорить...
      Со стороны лимана стал подниматься неясный рокот - даже в центре города, если прислушаться, можно его услышать. Это лягушки в лиманских камышах начинают вечерний концерт. Тени стали длинными, жара спала, на танцплощадке Клуба моряков запустили модную пластинку "Кумбанчерро", где-то вдалеке загавкали собаки. Наступил вечер.
      Дмитрий Степанович сидел в кресле, тяжело опершись на подлокотники. Лиио его казалось сильно постаревшим, если можно так сказать о лице восьмидесятилетнего человека, Разговор начался с каких-то малозначительных слов - о здоровье, о погоде. Но суть разговора Антон помнил до мельчайших подробностей и спустя годы.
      - Я много рассказывал вам о себе. Но почему-то все время избегал одной мысли, одной мечты - пусть не покажется вам это слово высокопарным,которая наполняла мою жизнь почти два десятилетия.- Он помолчал.- Может быть, потому, что рассказать об этом значило бы признаться самому себе, что уже не успеть, не суметь, а значит и не помочь...
      Он умолк. Антон ничего не понял, но ждал...
      - В сорок четвертом наши подорвали в Арденнах оппель немецкого генерала Фокса. Среди трофеев были важные документы, походный сейф и несколько чемоданов,набитых книгами. В спешке ребята не заглянули в чемоданы, это и спасло книги - кто бы их стал тащить на себе в горы... Я разобрал чемоданы. Книги были... Сказать, что нам в руки попало чудо сказать мало. Рукописи, малоизвестные и неизвестные издания Ариосто, Кардане, Кастильоне, Саннадзаро и многое другое... Надписи и печати говорили, что книги принадлежали монастырю бенедектинцев близ Вероны. Видимо, оттуда они были взяты, вернее, украдены Фоксом. Говорили, он был библиофил. Другие крали картины, коллекции вин, а он книги. Мы сохранили наши трофеи и сдали их в библиотеку в Седане. Но одну книгу я оставил себе. На память? Но почему именно эту? - Дмитрий Степанович убрал газету, и Антон увидел небольшой томик в странного цвета обложке и понял - серебро.
      - Эта книга лежала в генеральском сейфе. Я не думаю, что немец подозревал что это такое,- Дмитрий Степанович сделал нажим на последних словах.
      Дмитрий Степанович расстегнул застежки книжки и повернул ее к Антону.
      Вверху была надпись латинскими буквами.
      - Надпись сделана на классической латыни. Она означает,- Дмитрий Степанович помолчал и продолжил:"Нашедший, если не можешь прийти на помощь, храни!" Теперь взгляните на текст. Вы видели что-либо подобное?
      Цветные кружки, углы, квадраты переплетались, отходили, проникали друг в друга, то покрывая всю страницу, то сходясь к краю, к центру и опять расходясь.
      Антон мучительно вглядывался, стараясь вспомнить, и вспомнил: забытые книги Магацитлов! Только те звучали!
      Дмитрий Степанович покачал головой.
      - Я знаю, о чем вы подумали. Нет. Марсианские книги - это чудесная фантазия Алексея Николаевича. А это - фат. Ни Лось, ни Аэлита не держали ее в руках.. Но,- помолчав, сказал Дмитрий Степанович,- но взгляните сюда.
      Он раскрыл книгу на нужной странице, и Антон увидел правильный круг, испещренный точками, концентрическими кружками и ломаными линиями.
      - А теперь возьмите, пожалуйста, вон ту книжицу.
      Антон снял с полки книгу в мягком синем переплете.
      "Академия наук СССР. Фотографии обратной стороны Луны, снятые советской автоматической станцией в октябре 1959 года". И ниже - большая фотография.
      - Теперь вы понимаете? - глухо спросил Дмитрий Степанович.
      Антон ошеломленно молчал. Фотография и рисунок в странной книге были тождественны!
      - Бесспорно одно. В сорок четвертом году, когда я нашел эту книгу, люди, кто бы они ни были, не могли знать того, что человечество узнало лишь спустя пятнадцать лет,- до той поры никто не видел обратной стороны Луны. Я не придавал, естественно, значения этому рисунку, но необычность книги чувствовал по другим признакам. Во-первых, эти странные движущиеся знаки. Или, например, ее не смогла пробить пуля. Или, когда взрывали сейф, заложили тола больше, чем было нужно. Броню разнесло вдребезги, и среди груды обломков мы обнаружили ее. Тогда, собственно, я и решил разглядеть ее повнимательнее. Попробуйте вырвать страницу.
      Видя нерешительность Антона, он подбодрил: - Рвите, я пытался.
      Как Антон ни тянул, страница не поддавалась, медленно скользя из его сжатых пальцев.
      - А теперь...- Дмитрий Степанович взял с подоконника паяльник и воткнул штепсель в розетку. Антон понял, что он основательно подготовился к этому разговору.
      Подождав, пока паяльник накалится, Дмитрий Степанович положил его на раскрытые страницы.
      После всего услышанного и увиденного Антон, конечно, понимал, что ничего не случится. Но, когда так и вышло, ему стало не по себе.
      - Это не бумага,- устало сказал Дмитрий Степанович.- Книга неуничтожима. Вот все, что я знаю. А теперь предположения. Вы вольны с ними согласиться или нет.Он с минуту передохнул.- Кто они были? Космонавты из иного мира, потерпевшие аварию вблизи Земли и вынужденные совершить посадку? Или специально посланные исследователи, попавшие в беду? Не знаю и не берусь предполагать. Почему сигнал о помощи они послали в будущее? Не знаю. Но что он послан в будущее, ясно из надписи: "Нашедший, если не можешь помочь, храпи!" Это значит - храни, пока не наступит Время, люди которого смогут прочесть! А значит и помочь. Почему они избрали книгу как носитель сигнала? Такой выбор говорит о многом: если у них не было способа связаться со своими напрямик, та же авария, например, нужно было выбрать другой - надежный и безопасный. Он не должен бросаться в глаза и должен быть застрахован от случайной гибели. Иначе говоря, его должны хранить, даже не зная всего смысла этого действия... Книги в знакомом нам и сегодня виде появились в XI веке. Значит, раньше она появиться не могла. Иначе бы не было соблюдено первое условие - незаметность. К XIV веку книги перестали быть редкостью, оставаясь ценностью. К этому времени они стали сосредоточиваться в монастырских библиотеках - значит, сохранность еще надежнее: стены, стража. Теперь. На нашей книге нет никаких печатей, кроме печати бенедиктинского монастыря, откуда она была украдена генералом Фоксом или его поверенным. А монастырь основан в 1501 году. Значит, примерно в это время и произошло то, о чем я говорил... Будь это иначе, и сигнал был бы иным. Во времена фараонов они построили бы пирамиду. Главное для сохранности - равновесие, равнодействие взаимоотвергающих сил. В данном случае - ценность и относительная привычность...
      Он умолк. И только сейчас Антон увидел, как он страшно устал. Под глазами легли тяжелые тени. Дыхание было неровным.
      - Вам надо отдохнуть, Дмитрий Степанович. Поздно уже.
      Он не ответил, глядя прямо перед собой. Антону показалось, что старик не слышит. Но он слышал.
      - Вы правы. Но я еще не сказал всего.
      - Может быть, завтра?
      - Вы знаете, для человека моего возраста завтра иногда может оказаться "никогда",- усмехнулся он через силу.- Но я недолго. Всего два слова. Я хочу просить вас взять эту книгу. Не для того, чтобы прочесть. Теперь я понял, что одному человеку это не под силу. Храните ее. Потом передайте дальше... Сигнал должен дойти... Fed quod potui, faciant meliora potentes... [ Я сделал все, что мог, пусть сделают больше те, кто сможет (лаг.). ]
      Антон Давидович поворочался с боку на бок, устраиваясь поудобнее, а память услужливо подставляла воспоминание за воспоминанием, эпизод за эпизодом...
      Каникулы закончились, и, провожаемый вздохами заведующей Любови Ивановны, перед которой опять во весь рост встал кадровый вопрос, Антон зашел попрощаться к Дмитрию Степановичу. Старик был уже совсем плох...
      Сразу по возвращении с каникул книгу он показал не кому иному как Митьке Чернякову (с которым им еще только предстояло стать противниками. Пока же они были не только однокурсниками, но и койки их стояли рядом в стоодиннадцатой общежитской комнате, что уже само по себе свидетельствовало о добром приятельстве), - Чудак все-таки этот дед,- сказал Митька.- Ну где одному такую вещь разобрать. Отдай-ка ты ее мне, у нас знаешь, какие машины - в два дня любой орешек расщелкают...
      Черняков практику проходил в лаборатории вычислительных машин, в могущество которых поверил раз и навсегда, едва войдя в лабораторию впервые. Но ничего его машины в два дня не расщелкали. Митька крутил книжку и после работы, пока его не отругали за перерасход электричества. Чем дальше тем больше. Два дня превратились в два года. И дипломы уже защитили, Антон в аспирантуре остался, а Митькина самодеятельность к тому времени сменилась научной деятельностью сначала группы из трех человек, потом пяти, пока, наконец, не была создана специальная лаборатория для расшифровки, и Митька, естественно,- ее шеф. Книжка, естественно, запрятана в спецсейф, берут только для особых экспериментов, а вообще всю ее переписали в память машины. Так в принципе Антон оказался крестным будущей лаборатории бурения времени, потому что, когда книжка была наконец расшифрована, Черняков успел не только кандидатскую защитить, но и начать весьма перспективные с его точки зрения исследования пространства-времени. Антон тоже подбирался к этим самым тайнам, но совсем иным путем. Главным же его противником и оппонентом был Черняков вместе со всей своей "бурильной" лабораторией, которая возникла когда-то благодаря именно Антону... Парадокс, но что поделать? Кто бы мог подумать, что эта поразительная история будет иметь такое продолжение - разведет его и Митю Чернякова по разным дорогам, каждая из которых неприемлема либо для одного, либо для другого. В правильности своего пути Антон Давыдович был уверен, но так же был уверен в единственности своей дороги и Черняков. Решить, кто прав, могло только время, только работа.
      Но сколько понадобится работы и хватит ли времени, Антон Давидович не мог и предположить. Собственно, если это иногда и приходило в голову, он в долгие размышления не пускался ввиду полной бесполезности на этот счет размышлять. Он престо изо дня в день методично и скрупулезно строил свою дорогу.
      Текст в конце концов был расшифрован, но, когда Черняков вручил ему тоненькую пачку листов - даже не пачку, а полтора десятка машинописных страниц, Антон не скрыл недоуменного удивления.
      Митя перехватил его взгляд: - Не удивляйся. В книжке три четверти объема формулы занимают. А это, так сказать, история вопроса,- и добавил не без ехидства,- тебе как первооткрывателю...
      Когда потрясение от прочитанного прошло, и Антон Давидович, отбросив эмоции, стал анализировать этот поразительный документ, он вдруг обнаружил, что помнит его от строчки до строчки дословно! На память он вообще-то не жаловался, но чтоб с ходу запомнить текст такого размера, это попахивало фокусом. Тогда он пошел от факта назад, и в конце концов нашел объяснение, имевшее на его взгляд большую долю вероятности. Текст был намеренно построен так, чтобы прочитавший запомнил его максимально точно - ибо в принципе такова была задача: сигнал должен дойти в неискаженном виде. И стоило хоть чуточку сосредоточиться, как все вставало в памяти с кинематографической ясностью. Несколько лет прошло с тех пор, но стоило сейчас Антону Давыдовичу невольно напрячься, и перед глазами всплыли машинописные строки: "Большому Совету. 1473 год минус-времени...
      (Антон Давыдович знал и вторую особенность документа - его нельзя было вспомнить по частям или только часть, он возникал только целиком и снова прятался в глубинах памяти лишь с последней строкой.) ...В результате непредвиденных причин при проведении опыта, содержание которого будет понятно Совету из приведенных формул, произошла материализация участников опыта Рете и Цига на уровне 1473 года минус-времени. Вероятность помощи и ее способ могут быть определены Советом после решения уравнения 12-а, которое мы решить не можем, не зная причин неудачи опыта. Мы ждем!"
      Текст второй: "Когда мы с Цигом пришли к выводу, что дематериализация собственными силами невозможна, решено было найти способ сообщить о себе. На первым взгляд, это бессмысленно - расстояние между нашим временем и временем, в котором мы сегодня существуем, безнадежно велико. Но мы пришли сюда иным путем, миновав тысячелетия за несколько мгновений. Циг считает, что мы замкнули время в гигантскую окружность, где расстояние между двумя соседними точками - расстояние, пройденное нами, а расстояние между ними по всей окружности - путь, который должен пройти наш сигнал, Циг рассчитал, что за время прохождения сигнала по большой темпоральной окружности расстояние, пройденное нами за мгновение, возрастет до десяти часов. Если сигнал дойдет, окружность будет разомкнута и после десятичасового отсутствия мы возвратимся, проведя здесь около пяти дней. Одного я не могу представить: сигналу 'Предстоит преодолеть века, а для нас это будет всего пять дней. То есть мы будем спасены раньше, чем он пройдет ничтожную долю пути. На мои расспросы Циг говорит, что все дело в разных системах отсчета времени. Ему виднее - он темпораник. Мое дело психопласгика. Когда был изготовлен сигнал, я решил вместе с письмом Совету послать и свои записки на тот случай, если Циг ошибается и сигнал дойдет, когда уже будет поздно.
      Я пишу это в маленьком каменном помещении. На столе (подставка для еды, письма, чтения) источник света, поначалу показавшийся мне странным быстрое истощение, запах, малый радиус действия. Столь же малопродуктивен и способ регистрации мыслей - с помощью птичьего пера наносятся определенные знаки на специально приготовленную шкуру животного. Определенная последовательность знаков означает ту или иную единицу речи.
      Но нам приходится подражать всем деталям и мелочам здешнего образа жизни. Иначе помощи нам не дождаться: мышление людей, к которым мы попали, во многом может быть определено как антимышление, где истина - абсурд, и абсурд - истина.
      Мы с Цигом принадлежим к одной из многочисленных категорий, на которые делится общество. Наша называется - монахи. О содержании этого понятия я еще расскажу. Пока же я хочу вернуться к тому времени, когда задумывался опыт, приведший нас сюда.
      О Циге я много слышал, но знаком с ним не был. Это понятно - мы работали в несоприкасающихся областях знания: он занимался временем, я психопластикой. Поэтому я и удивился, узнав, что меня спрашивал Циг и, не застав, оставил письмо (я уже начинаю пользоваться здешними терминами). Если я удивился, что меня разыскивал Циг, то содержание его письма меня просто ошеломило.
      Я помню его наизусть: "Губы раскрылись в широкой улыбке, а за ней открылась вторая улыбка, третья - и возник целый коридор улыбок. И вел он прямо к тому месту у озера, где у самого берега в камышах лежало лицо с закрытыми глазами. Маленький мальчик уверенно пробирался через анфиладу улыбок - каждое утро он ходит сюда посмотреть на лицо. Еле слышно шелестят камышовые острова. Суетятся рыжие муравьи. Высоко в небе стоит белое облако. У самого берега лежит лицо... Теперь я знаю, что это мое лицо. Я уже давно ношу его. А там далеко-далеко - маленький мальчик пробирается сквозь коридор улыбок к тихому озеру в камышах, чтобы посмотреть на лицо, которое станет его лицом. Он ничего не знает об этом, но что-то властно тянет его сюда. И каждое утро далекий, только ему слышный горн будит его: "Встань пораньше..." Вот такое письмо оставил Циг, c припиской внизу:"Рете, жду тебя завтра. Циг".
      Первой мыслью было: странная шутка. Но потом: Циг достаточно занят, чтоб тратить время на шутки. Уж ктокто, а он-то знает цену времени.
      На следующий день рано утром я пришел в лабораторию Цига, справедливо рассудив, что, если он не уточнил времени встречи, написав просто "завтра", он будет у себя весь день. Так и оказалось. Циг не выказал никакого удивления моему раннему приходу.
      - Хорошо, что ты пришел,- сказал он.- Мне нужна твоя помощь.
      В лаборатории не было больше никого. Циг вышел и тут же возвратился с двумя футлярами от циркониевых грасов.
      - Придется посидеть на этом,- пояснил он.- Всю энергию от бытовых силоусгановок я переключил вот на эту штуку,- он показал на небольшой аппарат у стены.Нужно очень сильное поле. Порядка...
      Какого порядка - я не запомнил. Да меня и не интересовал его аппарат. Я ждал, что он объяснит свое странное письмо и приглашение, и приготовился слушать.
      - Прежде чем сказать, что мне от тебя нужно, я хочу тебе рассказать кое-что и кое-что показать,- начал Циг.-Что ты думаешь о машине времени?
      - Ничего,- сказал я ему.- Кроме того, я ничего не думаю о спектральном анализе, квазнзвездах и еще много о чем.
      Он выслушал с невозмутимым видом.
      - Ты не сердись,- сказал он, когда я кончил.- Прежде чем перейти к делу, тебе придется выслушать небольшую лекцию. Я постараюсь популярно. Если я скажу чтолибо известное тебе, кивни, я перейду к другому, - Хорошо,согласился я.
      - Идея машины времени высказана очень давно. Когда впервые неизвестно. Идея состоит в том, что время - это четвертое измерение. И точно так, как можно двигаться по высоте вверх-вниз, по ширине влево-вправо, во времени можно двигаться вперед-назад. Внешне это выглядит просто. Но машина времени до сих пор не создана.; Я кивнул.
      - Вернее, создана в сотнях моделей...
      Я не успел удивиться, как Циг продолжил: - ...в фантастических сочинениях.
      Я снова кивнул.
      - Но почему же она не создана до сих пор? Если созданы вещи и не снившиеся самому разгоряченному воображению еще совсем недавно? - он помолчал.- Я скажу тебе... Потому что создать машину времени не-воз-можно. Точно по тем же причинам, по которым невозможен вечный двигатель,- это расходится с единственно вечными законами - законами природы,- он умолк и, мне показалось, с интересом посмотрел на меня.- Так вот. Я сделал эту самую машину.
      - Какую машину? - привстал я.
      - Времени. Какую же еще,- он явно наслаждался моей растерянностью. Как я сообразил потом, это было маленькой местью за мою агрессивность в начале разговора. Но разозлиться мне он не дал.
      - Никакой машины времени нет и не может быть,заговорил он серьезно.Во времени нельзя двигаться туда-сюда. Нет ни временных тунелей, нет ни аппаратов с велосипедными седлами. Если их построить, они, конечно, будут двигаться, но не во времени, а вместе с ним. Как все существующее. Как само время.
      У меня в голове стало темнеть. Чего же он хочет?
      - Но способ проникнуть в прошлое есть,- продолжал Циг.- Не механический, лежащий в основе идеи, о которой мы говорили. А принципиально совершенно иной. Я назвал бы его передвижением в памяти. Что такое память?
      - Ну, если коротко,- ответил я, почувствовав себя в близкой области.Память это консервация информации.
      - Информации об окружающем мире?
      - Конечно.
      - И во временной последовательности?
      - Консервация - да. Выдача-не обязательно.
      - Отлично.- Он казался довольным.- А теперь я расскажу об одном наблюдении, которое сделал не я. И слышал я о нем в пересказе. Информация, что называется, через пятые руки. Суть в следующем... Хотя нет. Скажи, тебе снилось когда-нибудь, что ты падаешь с какой-то огромной высоты?
      - Это очень распространенное сновидение.
      - Помнишь ли ты панический, я бы сказал, животный ужас, который охватывает в этом сне?
      - Да, это страшновато.
      - И еще один вопрос: хоть раз ты упал на землю? Или просыпаешься раньше?
      Я попытался вспомнить: - Пожалуй, от страха просыпаешься до конца падения.
      Он торжествующе посмотрел на меня.
      - Вот в этом и заключается древнее наблюдение. Все падают и никто - до конца. Вот как объясняет свое, я сказал бы, гениальное наблюдение его автор, или, может быть, пересказчик. То, что я сейчас скажу, тебе, специалисту, покажется банальным, дилетантским утверждением: все дело в наследственной памяти.
      Я рассмеялся.
      - Подожди,- сказал он,- я не собираюсь читать тебе лекций из твоей области. Ты сам сказал, что память - это консервация информации.
      - Ну и что?
      - А такой распространенный сон говорит, по-твоему, о том, что предками подавляющего большинства людей были летчики и канатоходцы, оставившие им подсознательное воспоминание об ужасе падения?
      Я промолчал, обдумывая.
      - Ну, ладно,- махнул он рукой.- В общем, это воспоминание куда древнее. Обезьяна, сорвавшаяся с ветки в доисторическом лесу, либо разбивалась вдребезги, либо попадала на обед какой-нибудь зверюге, которая только того и ждала. Но иногда ожидания этой самой зверюги бывали обмануты. Не долетев нескольких метров до земли, обезьяне удавалось ухватиться за сук - и она оставалась жива. Каков диапазон впечатлений, доступных примитивному мозгу? Боль, холод, тепло, страх. Страх. Ужас, испытанный нашим хвостатым прапредком, прочно закрепился в наследственной памяти потомков вместе с отсутствием воспоминания о конце падения, которого не было!
      Все, что он говорил, было верно. Я просто никогда не задавался целью взглянуть на дело под таким углом. Так я и сказал Цигу.
      - Послушай, ты так ничего и не понял,- с сожалением проговорил он.- А еще психопластик. Я ведь тебе не о самом факте наследственной памяти толкую. Этот обезьяний ужас, который испытываем мы, свидетельствует о непрерывности цепи между нею и мной, между нею и тобой, между нею и всеми людьми. Это значит, что если разбудить клетки, откуда к нам в сон врывается единственный прорвавшийся сигнал, то мы вскроем консервную банку со всеми впечатлениями этой обезьяны, иными словами, очутимся в мире, окружавшем ее. Проще говоря, Перенесемся в самих себе на миллионы лет назад!
      Я похолодел. Если цепочка непрерывна, а это несомненно, то в кладовой памяти мы можем взять с полки любую "консервную банку" и, вскрыв ее, оказаться в любой на выбор эпохе человеческой истории!
      - Ну, наконец-то,- сказал он с насмешливым облегчением.
      - Хорошо,- остановил я его.- Ты в самом начале сказал, что нужна моя помощь. В чем же она может заключаться'? Не в том же, конечно, чтобы я подтвердил выводы, которые ты сделал.
      - Нет, дело в том, что я сделал консервный ключ...
      Это был тот самый аппарат, из-за которого вместо силового кресла я сидел на жестком футляре.
      - Послушай,- осторожно спросил я,- а ты уже пробовал?
      - Да. В записке, которую я тебе оставил,- результат третьего опыта. Предыдущие два еще темнее. Где-то пересекаются континуумы. Получается, будто я вместо одной вскрываю две. а то и три банки и все вперемешку.
      - Чем же я могу тебе помочь?
      - Я хочу, чтобы ты попробовал сам. Твои собственные ощущения могут дать тебе материал для анализа. По-моему, что-то с настройкой прибора. Может быть, ты подскажешь, ведь это твоя область.
      Так начался опыт. Циг переключил тумблер. "Экранировка,- пояснил он,чтоб в твою память не влез еще кто-нибудь".
      ...Кромка берега была еле различима не потому, что была далеко. Какой-то все время неуловимо меняющейся и почти не существующей линией она изгибалась, выпрямлялась, свивалась кольцами в совершенной темноте.
      А еще дальше за ней лежала черная, как пустота, полоса, вытянутая стоящей на ребре линейкой. Все это было позади, мы не видели этого, но знали, что это есть. Мы плыли, то медленно, то стремительно поднимаясь вместе с огромной волной, как песчинки, взмётнутые порывом ветра к самым облакам. И с этой высоты мы еще лучше знали, что у нас за спиной и что произойдет сейчас. И оно произошло. Где-то в невидимости, за черной стеной возникло слабое пятнышко света, и через какую-то долю секунды весь горизонт вспыхнул широкой расплавленной полосой.
      И вниз от нее, через пальмовый лес, к морю, рванулись брызжущие огнем стремительные потоки. И стало светло, как днем. И мы увидели, что мы не одни. Позади, впереди, справа, слева, во все концы плыли люди. Мерные волны покачивали их, как детские мячики. Я знал, что Ольхэ не умеет плавать, но вовсе не удивлялся тому, как она, плавно вынося руки над водой, загребает рядом со мной. Только успел удивиться, почему же до сих пор не появились акулы. Бегущие вниз потоки с шипением ворвались в море, и паром окутало берег, и вода стала теплее и продолжала теплеть. И тут раздался грохот, который шел со всех сторон, отовсюду, как будто мы были в центре шара.
      Я сначала даже не понял, что это грохот - он был настолько огромен, что терялся где-то на грани слышимости.
      А вода становилась все теплее, одновременно желтея. "Ну, теперь акулы и вовсе не появятся,- подумал я,- они не любят жары", и вдруг почувствовал, как руки мои увязают в воде, она стала плотной и желтой, как жидкая глина.
      И тут появился откуда-то сбоку небольшой паром с колесами, лопасти которых медленно шлепали по густой воде.
      - Эй! - крикнул нам какой-то парень в плавках.- Мы спасатели! "От чего спасатели?" - подумал я.
      Паром подшлепал к нам, и рыжий в плавках снова крикнул: - Сначала женщина!
      Но мне почему-то не понравилось выражение его лица, и я, подсадив Ольхэ, крепко вцепился в борт я вскарабкался вслед за нею. И в ту же секунду паром рванулся с места. Это было так неожиданно, как если бы карета с выпряженными лошадьми вдруг сорвалась бы с места и помчалась со скоростью гоночного автомобиля.
      - Ах ты, гад! - сказал я рыжему. Он только ухмыльнулся в ответ и отошел. Но в глазах его было недоумение, а может быть, страх. На маленькой палубе сгрудились какие-то люди в плавках и купальниках. А паром летел, разрезая желтую воду. Потом стало темно, и я забыл, что позади расплавленное небо и неслышимый грохот. А паром на той же бешеной скорости влетел в какую-то узкую вертикальную щель с черными стенками. Щель была вдвое уже парома, но он продолжал скользить вперед, даже не задевая бортами черных стен. И когда движение исчезло, на одной из стен появилась вертикальная лесенка и рядом табличка, как в купейных вагонах. Только вместо номеров мест на табличке было вертикально написано "Прапор фон Папен".