" Если это следует применить ко всем нам без изъятия, то во сколько крат более оно должно быть применено к тем, у которых поприще - слово, и которым определено говорить о прекрасном и возвышенном. Беда, если о предметах святых и возвышенных станет раздаваться гнилое слово; пусть уже лучше раздается гнилое слово о гнилых предметах. Все великие воспитатели людей налагали долгое молчание именно на тех, которые владели даром слова, именно в те поры и в то время, когда больше всего хотелось им пощеголять словом и рвалась душа сказать даже много полезного людям: они слышали, как можно опозорить то, что стремишься возвысить, и как на всяком шагу язык наш есть наш предатель. "Наложи дверь и замки на уста твои", говорит Иисус Сирах: "растопи золото и серебро, какое имеешь, дабы сделать из них весы, которые взвешивали бы твое слово, и выковать надежную узду, которая бы держала твои уста".
      "Благоухающими устами поэзии навевается на души то, чего не внесешь в них никакими законами и никакою властью".
      Но при каком условии навевается?
      "Старая истина, которую век мы должны помнить и которую всегда позабываем, а именно: по тех пор не приниматься за перо, пока все в голове не установится в такой ясности и порядке, что даже ребенок в силах будет понять и удержать все в памяти".
      Не только в голове, но и сердце.
      "Нужно сделаться глубже христианином, дабы приобрести тот прозирающий, углубленный взгляд на жизнь, которого никто не может иметь, кроме христианина, уже постигнувшего значение жизни".
 

***

 
      По поводу всевозможных нападок на Православную Церковь Гоголь отвечает: "Они говорят, что Церковь наша безжизненна. Они сказали ложь, потому что Церковь наша есть жизнь; но ложь свою они вывели логически, вывели правильным выводом: мы трупы, а не Церковь наша, и по нас они назвали и Церковь нашу трупом. Как нам защитить нашу Церковь и какой ответ мы можем дать им, если они нам зададут такие вопросы: "А сделала ли ваша Церковь вас лучшими? Исполняет ли всяк у вас, как следует, свой долг?" Что мы тогда станем отвечать им, почувствовавши вдруг в душе и совести своей, что шли все время мимо нашей Церкви и едва знаем ее даже и теперь? Владеем сокровищем, которому цены нет, и не только не заботимся о том, чтобы это почувствовать, но не знаем даже, где положили его. У хозяина спрашивают показать лучшую вещь в его доме, а сам хозяин не знает, где лежит она. Эта Церковь, которая как целомудренная дева, сохранилась одна только от времен апостольских в непорочной первоначальной чистоте своей, эта Церковь, которая вся с своими глубокими догмами и обрядами наружными как бы снесена прямо о неба для русского народа, которая одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, которая может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, заставив у нас всякое сословие, звание и должность войти в их законные границы и пределы и, не изменив ничего в государстве, дать силу России, изумить весь мир согласною стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала, - и эта Церковь нами незнаема! И эту Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь!
      Нет, храни нас Бог защищать теперь нашу Церковь! Это значит уронить ее. Только и есть для нас возможна одна пропаганда - жизнь наша. Жизнью нашею мы должны защищать нашу Церковь, которая вся есть жизнь; благоуханием душ наших должны мы возвестить ее истину. Пусть миссионер католичества западного бьет себя в грудь, размахивает руками и красноречием рыданий и слез исторгает скоро высыхающие слезы. Проповедник же католичества восточного должен выступить так перед народом, чтобы уже от одного смиренного вида, потухнувших очей и тихого, потрясающего гласа, исходящего из души, в которой умерли все желания мира, все бы подвинулось еще прежде, нежели он объяснил бы самое дело, и в один голос заговорило бы к нему: "Не произноси слов: слышим и без них святую правду твоей Церкви!"
      "Есть примиритель всего внутри самой земли нашей, который покуда еще не всеми видим - наша Церковь. Уже готовится она вдруг вступить в полные права свои и засиять светом на всю землю. В ней заключено все, что нужно для жизни истинно-русской, во всех ее отношениях, начиная от государственного до простого семейственного, всему настрой, всему направление, всему законная и верная дорога. По мне, безумна и мысль ввести какое-нибудь нововведение в Россию, минуя нашу Церковь, не испросив у нее на то благословения".
 

* * *

 
      Мы видели примеры зоологической ненависти Шевченко к священнослужителям.
      В сборнике выписок Гоголя из творений Святых Отцов и учителей Православной Церкви помещена выдержка из произведения Св. Иоанна Златоуста "О почитании священника, хотя бы и погрешающего": "Кто чтит священника, тот будет чтить и Бога. Но кто научился презирать священника, тот будет хулить и Самого Бога".
      Гоголь: "Духовному предстоит много искушений, гораздо более даже, нежели нам… Это даже хорошо, что духовенство наше находится в некотором отдалении от нас. Хорошо, что даже самой одеждой своей, не подвластной никаким изменениям и прихотям наших глупых мод, они отделились от нас. Одежда их прекрасна и величественна. Это не бессмысленное, оставшееся от осьмнадцатого века рококо и не лоскутная, ничего не объясняющая одежда римско-католических священников. Она имеет смысл: она по образу и подобию той одежды, которую носил Сам Спаситель. Нужно, чтобы и в самой одежде своей они носили себе вечное напоминание о Том, чей образ они должны представлять нам, чтобы и на один миг не позабылись и не растерялись среди развлечений ничтожных нужд света, ибо с них тысячу крат более взыщется, нежели с каждого из нас; чтобы слышали беспрестанно, что они - как бы другие и высшие люди… Священнику нужно время также и для себя: ему нужно поработать и над самим собою. Он должен со Спасителя брать пример, Который долгое время провел в пустыне и не прежде, как после 40-дневного предуготовительного поста, вышел к людям учить их. Некоторые из нынешних умников выдумали, будто нужно толкаться среди света для того, чтобы узнать его. Это просто вздор. Опровержением такого мнения служат все светские люди, которые толкаются вечно среди света и при всем том бывают всех пустее. Воспитываются для света не посреди света, но вдали от него, в глубоком внутреннем созерцании, в исследовании собственной души своей, ибо там законы всего и всему: найди только прежде ключ к своей собственной душе; когда же найдешь, тогда этим же самым ключом отопрешь души всех".
 

***

 
      Томас Манн называл русскую литературу XIX века святой. В середине этого века Шевченко недоумевал: "Чом москалі самі нічого не пишуть по своєму, а тілько переводять, та й то чорт-зна по-якому".
      Гоголь в главе "О лиризме наших поэтов": "…В лиризме наших поэтов есть что-то такое, чего нет у поэтов других наций, именно - что-то близкое к библейскому, - то высшее состояние лиризма, которое чуждо увлечений страстных и есть твердый возлет в свете разума, верховное торжество духовной трезвости…
      Наши поэты видели всякий высокий предмет в его законном соприкосновении с верховным источником лиризма - Богом, одни сознательно, другие бессознательно, потому что русская душа, вследствие своей русской природы, уже слышит это как-то сама собой, неизвестно почему. Я сказал, что два предмета вызывали у наших поэтов этот лиризм, близкий к библейскому. Первый из них - Россия. При одном этом имени как-то вдруг просветляется взгляд нашего поэта, раздвигается дальше его кругозор, все становится у него шире, и он сам как бы облекается величием, становясь превыше обыкновенного человека. Это что-то более, нежели обыкновенная любовь к отечеству. Любовь к отечеству отозвалась бы приторным хвастаньем. Доказательством тому наши так называемые квасные патриоты. После их похвал, впрочем довольно чистосердечных, только плюнешь на Россию. Между тем заговорит Державин о России - слышишь в себе неестественную силу и как бы сам дышишь величием России…
      Эта богатырски -трезвая сила, которая временами даже соединяется с каким-то невольным пророчеством о России, рождается от невольного прикосновения мысли к верховному Промыслу, который так явно слышен в судьбе нашего отечества. Сверх любви участвует здесь сокровенный ужас при виде тех событий, которым повелел Бог совершиться в земле, назначенной быть нашим отечеством, прозрение прекрасного нового здания, которое покамест не для всех видимо зиждется и которое может слышать всеслышащим ухом поэзии поэт или же такой духоведец, который уже может в зернепрозревать его плод.
      … Но перейдем к другому предмету, где так же слышится у наших поэтов тот высокий лиризм, о котором идет речь, то есть, любви к царю. От множества гимнов и од царям, поэзия наша, уже со времен Ломоносова и Державина, получила какое-то величественно-царственное выражение. Что чувства в ней искренни - об этом нечего и говорить. Только тот, кто наделен мелочным остроумием, способным на одни мгновенные легкие соображения, увидит здесь лесть и желание получить что-нибудь, и такое соображение оснует на каких-нибудь ничтожных и плохих одах тех же поэтов".
      "Только по смерти Пушкина обнаружились его истинные отношения к государю… И теперь всяк, кто даже и не в силах постигнуть дело собственным умом примет его на веру, сказавши: "если сам Пушкин думал так, то уже, верно, это сущая истина". Царственные гимны наших поэтов изумляли самих чужеземцев своим величественным складом и слогом. Еще недавно Мицкевич сказал об этом на лекциях Парижу, и сказал в такое время, когда и сам он раздражен против нас, и все в Париже на нас негодовало. Несмотря, однако ж, на то, он объявил торжественно, что в одах и гимнах наших поэтов ничего нет рабского или низкого, но напротив, что-то свободно-величественное; и тут же, хотя это не понравилось никому из земляков его, отдал честь благородству характеров наших писателей. Мицкевич прав. Наши писатели, точно, заключили в себе черты какой-то высшей природы. В минуты сознания своего они сами оставили свои душевные портреты, которые отозвались бы самохвальством, если бы их жизнь не была тому подкреплением".
 

* * *

 
      Шевченко: "Рабочий дом, тюрьма, кандалы, кнут и неисходимая Сибирь - вот место для этих безобразных животных… До первого криминального поступка, а потом отдавать прямо в руки палача… Я до сих пор вижу только мерзавцев под фирмою несчастных".
      Гоголь: Пушкин "весь оживлялся и вспыхивал, когда дело шло к тому, чтобы облегчить участь какого-либо изгнанника или подать руку падшему! Как выжидал он первой минуты царского благоволения к нему, чтобы заикнуться не о себе, а о другом несчастном, упадшем! Черта истинно русская. Вспомни только то умилительное зрелище, какое представляет посещение всем народом ссыльных, отправляющихся в Сибирь, когда всяк несет от себя - кто пищу, кто деньги, кто христиански - утешительное слово. Ненависти нет к преступнику, нет также донкишотского порыва сделать из него героя, собирать его факсимиле, портреты или смотреть на него из любопытства, как делается в просвещенной Европе. Здесь что-то более: не желание оправдать его или вырвать из рук правосудия, но воздвигнуть упадший дух его, утешить, как брат утешает брата, как повелел Христос нам утешать друг друга. Пушкин высоко слишком ценил всякое стремление воздвигнуть падшего… Пушкин был знаток и оценщик верный всего великого в человеке, да и как могло быть иначе, если духовное благородство есть уже свойственность почти всех наших писателей? Замечательно, что во всех других землях писатель находится в каком-то неуважении от общества, относительно своего личного характера. У нас даже и тот, кто просто кропатель, а не писатель, и не только не красавец душою, но даже временами и вовсе подленек, во глубине России отнюдь не почитается таким. Напротив, у всех вообще, даже и у тех, которые едва слышали о писателях, живет уже какое-то убеждение, что писатель есть что-то высшее, что он непременно должен быть благороден, что ему многое неприлично, что он не должен и позволить себе того, что прощается другим. В одной из наших губерний, во время дворянских выборов, один дворянин, который с тем вместе был и литератор, подал было свой голос в пользу человека, совести несколько запятнанной - все дворяне обратились к нему тут же и его попрекнули, сказавши с укоризною: "А еще и писатель!"
      Как часто многие строки Шевченко сопровождаются звучащими в душе читателя словами: "А еще и писатель!"
      Словами Гоголя можно было бы сказать тому: "Храни тебя Бог от запальчивости и горячки, хотя бы даже в малейшем выражении. Гнев везде неуместен, а больше всего в деле правом, потому что затемняет и мутит его. Вспомни, что ты человек не только не молодой, но даже и весьма в летах. Молодому человеку еще как-нибудь пристал гнев; по крайней мере, в глазах некоторых он придает ему какую-то картинную наружность. Но если старик начнет горячиться, он делается, просто, гадок… Из уст старика должно исходить слово благостное, а не шумное и спорное. Дух чистейшего незлобия и кротости должен проникать величавые речи старца, так, чтобы молодежь ничего не нашлась сказать ему в возражение, почувствовав, что неприличны будут ее речи, и что седина есть уже святыня."
 

* * *

 
      Дух непоколебимой самоуверенности пронес Шевченко через всю жизнь: от "Я тайну жизни разгадал, раскрыл я сердце человека" до "Втомилися і підтоптались і розуму таки набрались". Причина такой косности - жизнь без Бога. Гоголь в главе "Христиании идет вперед" писал: "Друг мой! считай себя не иначе, как школьником и учеником. Не думай, чтобы ты уже был стар для того, чтобы учиться, чтобы силы твои достигнули настоящей зрелости и развития и что характер и душа твоя получили уже настоящую форму и не могут быть лучшими. Для христианина нет оконченного курса: он вечно ученик и до самого гроба ученик. По обыкновению, естественному ходу, человек достигает полного развития ума своего в тридцать лет. От тридцати до сорока еще кое-как идут вперед его силы, дальше же этого срока в нем ничто не подвигается, и все им производимое не только не лучше прежнего, но даже слабее, и холоднее прежнего. Но для христианина этого не существует, и, где для других предел совершенства, там для него оно только начинается… Пересмотри жизнь всех святых: ты увидишь, что они крепли в разуме и силах духовных по мере того, как приближались к дряхлости и смерти. Даже и те из них, которые от природы не получили никаких блестящих даров и считались всю жизнь простыми и глупыми, изумляли потом разумом речей своих. Отчего ж это? Оттого, что у них пребывала всегда та стремящая сила, которая обыкновенно бывает у всякого человека только в лета его юности, когда он видит перед собою подвиги, за которые наградою всеобщее рукоплескание, когда ему мерещится радужная даль, имеющая такую заманку для юноши.
      Угаснула пред ним даль и подвиги - угаснула и сила, их стремящая. Но перед христианином сияет вечно даль, и видятся вечные подвиги. Он, как юноша, алчет жизненной битвы; ему есть с чем воевать и где подвизаться, потому что взгляд его на самого себя, беспрестанно просветляющийся, открывает ему новые недостатки в себе самом, с которыми нужно производить новые битвы. Оттого и все его силы не только не могут в нем заснуть или ослабеть, но еще возбуждаются беспрестанно, а желание быть лучшим и заслужить рукоплескания на небесах придает ему такие шпоры, каких не может дать наисильнейшему честолюбцу его ненасытимейшее честолюбие. Вот причина, почему христианин тогда идет вперед, когда другие назад, и отчего становится он, чем дальше, умнее.
      Ум не есть высшая в нас способность… Разум есть несравненно высшая способность; но она приобретается не иначе, как победою над страстьми. Его имели в себе только те люди, которые не пренебрегли своим внутренним воспитанием. Но и разум не дает полной возможности человеку стремиться вперед. Есть высшая еще способность: имя ей - мудрость, и ее может дать нам один Христос. Она не наделяется никому из нас при рождении, никому из нас не есть природная, но есть дело высшей благодати небесной. Тот, кто уже имеет и ум, и разум, может не иначе получить мудрость, как молясь о ней и день и ночь, прося и день и ночь ее у Бога, возводя душу свою до голубиного незлобия и убирая все внутри себя до возможнейшей чистоты, чтобы принять эту небесную гостью, которая пугается жилищ, где не пришло в порядок душевное хозяйство и нет полного согласия во всем. Если же она вступит в дом, тогда начинается для человека небесная жизнь, и он постигает всю чудную сладость быть учеником. Все становится для него учителем; весь мир для него учитель: ничтожнейший из людей может быть для него учитель. Из совета самого простого извлечет он мудрость совета, глупейший предмет станет к нему своею мудрою стороною, и вся вселенная перед ним станет, как одна открытая книга чтения: больше всех будет слышать, что он ученик. Но если только возмнит он хотя на миг, что учение его кончено, и он уже не ученик, и оскорбится он чьим бы то ни было уроком или поучением, мудрость вдруг от него отнимается, и останется он впотьмах, как царь Соломон в свои последние дни…"
 

* * *

 
      Мудрость, к сожалению, не обременяла Писаку на его жизненном пути.
      Гоголь: "Много есть таких предметов, которые страждут из-за того, что извратили смысл их; а так как вообще на свете есть много охотников действовать сгоряча, по пословице: "рассердясь на вши да шубу в печь", то чрез это уничтожается много того, что послужило бы всем на пользу. Односторонние люди и притом фанатики - язва для общества; беда той земле и государству, где в руках таких людей очутится какая-либо власть. У них нет никакого смирения христианского и сомнения в себе; они уверены, что весь свет врет и одни они только говорят правду. Друг мой, смотрите за собою покрепче: вы теперь именно находитесь в этом опасном состоянии… Друг мой, храни вас Бог от односторонности: с нею всюду человек произведет зло: в литературе, на службе, в семье, в свете, словом - везде! Односторонний человек самоуверен; односторонний человек дерзок; односторонний человек всех вооружит против себя. Односторонний человек ни в чем не может найти середины. Односторонний человек не может быть истинным христианином: он может быть только фанатиком. Односторонность в мыслях показывает только то, что человек еще на дороге к христианству, но не достигнул его, потому что христианство дает уже многосторонность уму. Словом - храни вас Бог от односторонности! Глядите разумно на всякую вещь и помните, что в ней могут быть две совершенно противоположные стороны, из которых одна до времени вам не открыта… Друг мой, мы призваны в мир не за тем, чтобы истреблять и разрушать, но подобно Самому Богу, все направлять к добру, - даже и то, что уже испортил человек и обратил во зло. Нет такого орудия в мире, которое не было бы предназначено на службу Бога. Те же самые трубы, тимпаны, лиры и кимвалы, которыми славили язычники идолов своих, по одержании над ними царем Давидом победы, обратились на восхваление истинного Бога, и еще больше обрадовался весь Израиль, услышав хвалу Ему на тех инструментах, на которых она дотоле не раздавалась."
      Писака проклинал, поучал, распекал. В лучшем случае давал советы: "Отак-то, братія моя возлюбленная! Щоб знать людей, то треба пожити з ними; а щоб їх списувать, то треба самому стать чоловіком, а не марнотрателем чорнила і паперу. Отоді і пишіть і дрюкуйте, і труд ваш буде трудом чесним".
      Гоголь никого не проклинал, но советы давал. В том числе и подходящие Шевченко: " Уча других, также учишься… Итак, не останавливайся, учи и давай советы! Но, если хочешь, чтобы это принесло в то же время тебе самому пользу, делай так, как думаю я и как положил себе отныне делать всегда. Всякий совет и наставление, какое бы ни случилось кому дать, хотя бы даже человеку, стоящему на самой низкой степени образования, с которым у тебя ничего не может быть общего, обрати в то же время к самому себе, и то же самое, что посоветовал другому, то советуй себе самому, тот же самый упрек, который сделал другому, сделай тут же себе самому. Поверь, все придется к тебе самому, и я даже не знаю, есть ли такой упрёк, которым бы нельзя было упрекнуть себя самого, если только пристально поглядишь на себя. Действуй оружием обоюдоострым. Если даже тебе случится рассердиться на кого бы то ни было, рассердись в тоже время и на себя самого, хотя за то, что сумел рассердиться на другого. И это делай непременно! Ни в каком случае не своди глаз с самого себя. Имей всегда в предмете себя прежде всех. Будь эгоист в этом случае. Эгоизм тоже не дурное свойство; вольно было людям дать ему такое скверное толкование, а в основание эгоизма легла сущая правда. Позаботься прежде о себе, а потом о других; стань прежде сам почище душою, а потом уже старайся, чтобы другие были чище".
 

* * *

 
      Диаметрально противоположны ответы на вопросы "кто виноват". У Шевченко: кто угодно, все (русские, паны, цари, Петр, Екатерина, Богдан, люди, само небо).
      Гоголь: "Не знаю, много ли из нас таких, которые сделали все, что им следовало сделать, и которые могут сказать открыто перед целым светом, что их не может попрекнуть ни в чем Россия, что не глядит на них укоризненно всякий бездушный предмет ее пустынных пространств, что все ими довольно и ничего от них не ждет. Знаю только то, что я слышал себе упрек. Слышу его и теперь. И на моем поприще писателя, как оно ни скромно, можно было кое-что сделать на пользу более прочную… В России теперь на всяком шагу можно сделаться богатырем. Всякое звание и место требует богатырства. Каждый из нас опозорил до того святыню своего звания и места (все места святы), что нужно богатырских сил на то, чтобы вознести их на законную высоту. Я слышал то великое поприще, которое никому из других народов теперь невозможно и только одному русскому возможно, потому что перед ним только такой простор и только его душе знакомо богатырство - вот отчего у меня исторгнулось то восклицание, которое приняли за мое хвастовство и мою самонадеянность!"
      Вывод Гоголя: виноват я.
 

* * *

 
      Шевченко ничего не говорил о своем хвастовстве. А не мешало бы. Например, часто он с презрением говорит о немцах: "катової віри німота" и т.п.
      Про такое бессмысленное хвастовство Гоголь говорит так: "Многие у нас уже и теперь, особенно между молодежью, стали хвастаться не в меру русскими доблестями, и думают вовсе не о том, чтобы их углубить и воспитать в себе, но чтобы выставить их напоказ и сказать Европе: "Смотрите, немцы: мы лучше вас!" Это хвастовство - губитель всего. Оно раздражает других и наносит вред самому хвастуну. Наилучшее дело можно превратить в грязь, если только им похвалишься и похвастаешь. А у нас, еще не сделавши дело, им хвастаются, - хвастаются будущим! Нет, по мне, уже лучше временное уныние и тоска от самого себя, нежели самонадеянность в себе. В первом случае, человек, по крайней мере, увидит свою презренность, подлое ничтожество свое и вспомнит невольно о Боге, возносящем и выводящем все из глубины ничтожества; в последнем же случае, он убежит от самого себя прямо в руки к черту, отцу самонадеянности, дымным надмением своих доблестей надмевающему человека".
 

* * *

 
      Нечем украинцам гордиться перед немцами. Нечем гордиться и перед русскими. Тем более, что под русскими Гоголь имел в виду восточных славян, следовательно, и украинцев. К ним и адресованы следующие слова: "Без любви к Богу никому не спастись, а любви к Богу у вас нет…Трудно полюбить Того, Кого никто не видал. Один Христос принес и возвестил нам тайну, что в любви к братьям получаем любовь к Богу. Стоит только полюбить их так, как приказал Христос, и сама собой выедет в итоге любовь к Богу Самому. Идите же в мир и приобретите прежде любовь к братьям.
      Но как полюбить братьев? Как полюбить людей? Душа хочет любить одно прекрасное, а бедные люди так несовершенны, и так в них мало прекрасного! Как же сделать это? Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы русский. Для русского теперь открывается этот путь, и этот путь - есть сама Россия. Если только возлюбит русский Россию, возлюбит и все, что ни есть в России. К этой любви нас ведет теперь Сам Бог. Без болезней и страданий, которые в таком множестве накопились внутри ее и которых виною мы сами, не почувствовал бы никто из нас к ней сострадания. А сострадание есть уже начало любви. Уже крики на бесчинства, неправды и взятки не просто негодование благородных на бесчестных, но вопль всей земли, послышавшей, что чужеземные враги вторгнулись в бесчисленном множестве, рассыпались по домам и наложили тяжелое ярмо на каждого человека; уже и те, которые приняли добровольно к себе в домы этих врагов душевных, хотят от них освободиться сами, и не знают, как это сделать, и все сливается в один потрясающий вопль, уже и бесчувственные подвигаются. Но прямой любви еще не слышно ни в ком, - ее нет таки и у вас. Вы еще не любите Россию: вы умеете только печалиться да раздражаться слухами обо всем дурном, что в ней ни делается; в вас все это производит только одну черствую досаду да уныние. Нет, это еще не любовь, далеко вам до любви, это разве только одно слишком отдаленное еще ее предвестие. Нет, если вы действительно полюбите Россию, у вас пропадет тогда сама собою та близорукая мысль, которая зародилась теперь у многих честных и даже умных людей, то есть, будто в теперешнее время они уже ничего не могут сделать для России, и будто они ей уже не нужны совсем; напротив, тогда только во всей силе вы почувствуете, что любовь всемогуща и что с нею можно все сделать. Нет, если вы действительно полюбите Россию, вы будете рваться служить ей;…последнее место, какое ни отыщется в ней, возьмете, предпочитая одну крупицу деятельности на нем всей вашей нынешней бездейственной и праздной жизни. Нет, вы еще не любите России. А не полюбивши России, не полюбить вам своих братьев, а не полюбивши своих братьев, не возгореться вам любовью к Богу, а не возгоревшись любовью к Богу, не спастись вам."
 

* * *

 
      Отношение к монашеству у Шевченко: "У черницях занапастилося добро" и т.д.
      И у Гоголя: "Нет выше звания, как монашеское, и да сподобит нас Бог когда-нибудь надеть простую рясу чернеца, так желанную душе моей, о которой уже и помышление мне в радость."
      Но и для мирянина остается широкое поприще. Гоголь обращается к нам: "Монастырь ваш - Россия! Облеките же себя умственно рясой чернеца и, всего себя умертвивши для себя, но не для нее, ступайте подвизаться в ней. Она теперь зовет сынов своих еще крепче, нежели когда-либо прежде. Уже душа в ней болит, и раздается крик ее душевной болезни. Друг мой! или у вас бесчувственное сердце, или вы не знаете, что такое для русского Россия. Вспомните, что когда приходила беда ей, тогда из монастырей выходили монахи и становились в ряды с другими спасать ее. Чернецы Ослябя и Пересвет, с благословения самого настоятеля, взяли в руки меч, противный христианину, и легли на кровавом поле битвы, а вы не хотите взять поприще мирного гражданина, и где же? - в самом сердце России.
      Гоголь говорит о своем (и о нашем) времени: "… Еще никогда не бывало в России такого необыкновенного разнообразия и несходства в мнениях и верованиях всех людей, никогда еще различие образования и воспитания не оттолкнуло так друг от друга всех и не произвело такого разлада во всем. Сквозь все это пронесся дух сплетней, пустых новозаносных выводов, глупейших слухов, односторонних и ничтожных заключений. Все это сбило и опутало до того у каждого его мнения о России, что решительно нельзя верить никому: нужно самому узнавать… Клянусь, человек стоит того, чтоб его рассматривали с большим любопытством, нежели фабрику и развалину. Попробуйте только на него взглянуть, вооружась одной каплей истинно-братской любви к нему и вы от него уже не оторветесь - так он станет для вас занимателен… В природе человека, а особенно русского, есть чудное свойство: как только заметит он, что другой сколько-нибудь к нему наклоняется или показывает снисхождение, он сам уже готов чуть не просить прощения. Уступить никто не хочет первый, но как только один решился на великодушное дело, другой уже рвется, как бы перещеголять его великодушием. Вот почему у нас скорей, чем где-либо, могут быть прекращены самые застарелые ссоры и тяжбы, если только станет среди тяжущихся человек истинно-благородный, уважаемый всеми и притом еще знаток человеческого сердца. А примирение, повторяю вновь, теперь нужно: если бы только несколько честных людей, которые из-за несогласия во мнении насчет одного какого-нибудь предмета, перечащих друг другу в действиях, согласились подать друг другу руку, плутам было бы уже худо!"
      Даже "многие из духовных, как я знаю, уныли от множества бесчинств, возникнувших в последнее время, почти уверились, что их никто теперь не слушает, что слова и проповедь роняются на воздух, и зло пустило так глубоко свои корни, что нельзя уже и думать об его искорененьи. Это несправедливо. Грешит нынешний человек, точно, несравненно больше, нежели когда-либо прежде. Но грешит не от преизобилья собственного разврата, не от бесчувственности и не от того, чтобы хотел грешить, но от того, что не видит грехов своих. Еще не ясно и не всем открылась страшная истина нынешнего века, что теперь все грешат до единого, но грешат не прямо, а косвенно… Жизнь нужно показать человеку, - жизнь, взятую под углом ее нынешних запутанностей, а не прежних, - жизнь, оглянутую не поверхностным взглядом светского человека, но взвешенную и оцененную таким оценщиком, который взглянул на нее высшим взглядом христианина. Велико незнание России посреди России. Все живет в иностранных журналах и газетах, а не в земле своей. Город не знает города, человек - человека, люди, живущие за одной стеной, кажется как бы живут за морями… Очнитесь! Куриная слепота на глазах ваших! не залучить вам любви к себе в душу. Не полюбить вам людей по тех пор, пока не послужите им. Какой слуга может привязаться к своему господину, который от него вдали и на которого еще не поработал он лично? Потому и любимо так сильно дитя матерью, что она долго его носила в себе, все употребила на него, и вся из-за него выстрадалась. Очнитесь! Монастырь ваш Россия… Именно в нынешнее время, когда таинственною волей Провидения стал слышаться повсюду болезненный ропот неудовлетворения, голос неудовольствия человеческого