Фургон казался сначала маленькой точкой на горизонте, а потом становился все больше и больше, по мере того как постепенно приближался, полз по усыпанной цветами равнине, как маленький черный жучок. Под сапфирово-голубым небом земля казалась живой от полевых цветов – они начали появляться еще в феврале, а теперь был март, самый сезон расцвета. Маргаритки, астры и хризантемы расцвели под нежным весенним солнцем, но больше всего было колокольчиков, которые ковром покрыли прерию, зеленые холмы и склоны долины. Пахучие и нежные, они походили на море из драгоценных камней, радовали взор и волновали душу. Наблюдая, как фургон проплывает по этому сверкающему голубому морю, Мэгги чувствовала, как жизнь и надежда наполняют ее сердце, и не только оттого, что она была счастлива видеть приближающуюся гостью. Природа, способная на проливные дожди, мучительную летнюю жару и суровые зимние метели, сегодня смилостивилась и словно одобряла ее желание наслаждаться жизнью, мечтать и с надеждой смотреть в будущее.
      Мэгги отошла от окна и неуклюже пошла через гостиную к двери встречать фургон, остановившийся у дома. Ее тело стало огромным и тяжелым. Она чувствовала себя такой же толстой и неповоротливой, как кастрированные быки, которых Сойер и его помощники выращивали на самых дальних лугах. Зато Дотти Мей совершенно не изменилась – это Мэгги отметила сразу, как только вышла на веранду, заслонив рукой глаза от слепящего солнца: такая же стройная и хрупкая. Она застенчиво улыбнулась Сэму Холкомбу, когда он помог ей выйти из фургона, и побежала к Мэгги.
      – О, Мэгги, ты только взгляни на себя! Ты выглядишь такой… такой домашней! И довольной! – засмеялась Дотти Мей. – Скажи, как ты себя чувствуешь? Тебе нужно уйти с солнца. Не могу поверить, что ты серьезно хотела, чтобы именно я составила тебе компанию, пока Сойер в отъезде. Я совершенно ничего не знаю о том, как рожают детей! Боюсь, я буду помехой, вместо того чтобы помочь тебе! Но я буду стараться, клянусь, Мэгги, очень буду стараться!
      Мэгги заметила лукавое выражение на лице Сэма Холкомба, когда он принес на веранду чемодан Дотти Мей.
      – Заходи, болтушка, – сказала она, взяв подругу за руку.
      В доме она снова взглянула на Дотти Мей, отметив ее аккуратное муслиновое платье бледно-лавандового цвета и шляпку с цветами на светлых кудряшках. Никто бы не догадался, что она работала в салуне в Уэйко, – скромная и приличная, она… скорее походила на учительницу, а не на девушку из салуна.
      – Не бойся, – успокоила ее Мэгги, провожая в гостиную. – Когда придет время, мы пошлем за доктором Харви; кроме того, Тереса тоже поможет. От тебя мне нужна только твоя компания, мне так недоставало тебя, а сейчас самое лучшее время для визита. Когда Сойер вернется домой после отправки скота в Канзас, ребенку будет уже несколько месяцев, а мне захочется показать его, или ее, кому-нибудь раньше!
      Мэгги подала лимонад и стала молча выслушивать восторженные восклицания Дотти Мей о том, какой у нее очаровательный дом, в какой красивой местности расположено ранчо и как ей повезло, что она вышла замуж и хорошо устроилась.
      – А дети… дети Сойера, где же они? – спросила наконец подруга, оглядев просторную гостиную. В доме было тихо, слышалось только гудение насекомых в звенящей полуденной тишине на улице да тихий шелест занавесок на окнах.
      – Они пошли гулять к ручью. Там есть одно местечко, где им очень нравится играть. Регина собирает для меня цветы и валяется в траве. Приходит домой вся чумазая. А Абигейл, хотя ей всего шесть лет, ведет себя не по возрасту спокойно – берет с собой бумагу и карандаши и делает наброски деревьев, кактусов и цветов. – Дотти Мей вопросительно посмотрела на Мэгги, услышав в ее голосе напряженные нотки. – Абигейл очень артистична, – продолжила Мэгги как ни в чем не бывало, – думаю, у нее настоящий талант. Попроси ее как-нибудь сыграть для тебя на клавесине.
      – А теперь рассказывай, что скрываешь.
      Мэгги уставилась на цветастый ковер.
      – Я не могу сдружиться с Абигейл. Она меня ненавидит! – Тут она взглянула на Дотти Мей, и слова полились безудержным потоком. – Иногда меня пугает, что я никак не могу проникнуть сквозь барьер, которым она себя окружила, сколько бы я ни старалась. Она отдалилась даже от Сойера… и от Регины. Она такая невозмутимая и такая… далекая. Я вижу, как она сооружает вокруг себя стену, кирпич за кирпичом. И все идет хуже и хуже. Я знаю, что это такое, потому что росла, чувствуя себя совершенно одинокой, ненужной… Мне… мне очень хочется помочь ей, только я не знаю как!
      Дотти Мей заморгала, явно озадаченная. В письмах, которыми они с Мэгги обменивались в последние месяцы, не содержалось и намека на эти сложности. У Дотти Мей сложилось впечатление, что Мэгги отлично ладила со своими приемными дочерьми. Когда она высказала свое недоумение вслух, Мэгги поднялась и подошла к окну.
      – Не хотела жаловаться, кроме того, я все время думала, что все образуется само собой, как это случилось с Региной. Она заболела, как ты знаешь, и я выходила ее. Высокая температура держалась целых пять дней. Одно время мы даже боялись, что можем ее потерять, и я проводила у ее постели дни и ночи.
      Ее глаза затуманились от воспоминаний. Как она боялась, и как трудно приходилось Сойеру! Он был сам не свой, беспокойно ходил из угла в угол и пытался заглушить боль спиртным. Он уже потерял жену, и мысль о том, что теперь может потерять дочь – свою младшую любимицу, – приводила его в полное отчаяние. Но, слава Богу, Регина выздоровела. И в те беспокойные дни, когда Мэгги непрерывно ухаживала за ней, между ними что-то произошло. Когда Регина впервые пришла в сознание, она была очень слабенькой и захотела пить. Мэгги покормила ее бульоном, держала ее за руку и сидела с ней, пока она снова не погрузилась в сон – на этот раз спокойный. И каждый раз, когда Регина просыпалась, Мэгги была рядом. Только после того, как доктор Харви сказал, что кризис прошел и что Регина пошла на поправку, Мэгги легла отдохнуть, заручившись словом Тересы, что та проведет ночь в комнате малышек. Почти теряя сознание от истощения, Мэгги рухнула в постель и провалилась в долгожданный сон. Среди ночи ее разбудили отчаянные крики.
      – Мама, мама! – кричала Регина.
      Когда Мэгги на заплетающихся ногах добралась до детской, она застала там Тересу, которая безуспешно пыталась успокоить плачущего ребенка, но, как только Регина увидела Мэгги, она с облегчением вздохнула.
      – Мама, – пролепетала она, подняв свое бледное личико к Мэгги. – Я хочу, чтобы ты была со мной.
      С этого момента они стали мамой и дочкой. Регина как хвостик следовала за ней, пока Мэгги возилась по хозяйству, забиралась к ней на колени, когда она садилась передохнуть, и каждый вечер желала ей спокойной ночи, осыпая поцелуями. Мэгги понимала, что Регина, совсем еще маленькая, уже забыла свою настоящую мать, кроме разве смутного образа, сохранившегося в глубине ее сознания, образа, который таял с каждым днем… С Абигейл все обстояло совсем по-другому: она наблюдала, как Мэгги возится с ее младшей сестрой, и Мэгги читала на ее лице неприязнь. Она сердилась на сестру за то, что та приняла Мэгги, негодовала на их близость, которая с каждым днем становилась все сильнее. Она замыкалась в себе каждый раз, когда Регги называла Мэгги мамой. Абигейл стала молчаливой даже с Сойером, все глубже и глубже погружаясь в свой маленький внутренний мир.
      – Я не знаю, что делать. – Мэгги нахмурилась, вспомнив каменное выражение лица своей приемной дочери – слишком злое и несчастное для такой маленькой девочки. – Я пыталась поговорить с ней…
      – И?..
      – Все равно что разговаривать с кактусом.
      – Ну что ж, тебе остается только быть доброй к ней и надеяться, что когда-нибудь она смягчится. – Дотти Мей отпила лимонад и аккуратно поставила стакан. – А что думает Сойер?
      – Он уже дошел до того, что начал сердиться на дочь. Он видит, как мы подружились с Региной, и считает, что Абигейл просто упрямится.
      – Так и есть, – резонно заметила Дотти Мей. Мэгги подошла к клавесину и машинально провела пальцем по клавишам. Сегодня даже ребенок, росший в ней, вел себя спокойно. Вокруг царила атмосфера мира и спокойствия, которая никак не соответствовала мучившим ее сомнениям. Мысль о том, что она была сама так несчастна в доме тети Виллоны, что кто-то чувствует себя одиноким и заброшенным, не давала ей покоя.
      – Абигейл очень чувствительная девочка, – тихо проронила Мэгги. – Она совсем не такая, как Регина, которая любит шумные игры и веселые песенки. Регги никогда не грустит. А Абигейл подбирает придуманные ею самой мелодии на клавесине, любит рисовать, много читает, даже те книги, которые, как мне кажется, трудны для ее понимания. Но все это она делает в одиночестве… Я боюсь, со временем она совершенно отдалится от всех, кто ее окружает.
      – В конце концов она – дочь Сойера. – Дотти Мей помогла Мэгги собрать стаканы и кувшин и отнести их на кухню. – Пусть он ею и занимается. Рано или поздно ей придется выбирать, другого пути нет. Очень скоро у тебя появится собственный ребенок, и тебе будет совсем некогда.
      Как будто услышав ее слова, ребенок начал биться, и Мэгги улыбнулась:
      – У меня такое впечатление, что этот маленький шалун обязательно окажется мальчишкой, который просто вне себя оттого, что его отец отправился в объезд без него! Он непрерывно толкается с тех самых пор, как отъехал фургон с Сойером.
      Когда через некоторое время Регина и Абигейл пришли домой, Мэгги представила им Дотти Мей. Регина пришла в восторг от золотистых волос гостьи и от цветка, приколотого к ее сумочке. Малышка тут же забралась к ней на колени и стала копаться в сумочке, рассматривая содержимое. Абигейл же присела на самый краешек стула и едва прислушивалась к тому, о чем говорили. На ее лице застыло унылое выражение. Похоже, ей не понравилась Дотти Мей только потому, что она была подругой Мэгги. Когда Мэгги спросила девочку, не желает ли она сыграть что-нибудь на клавесине для гостьи, та покачала головой.
      – Тогда давайте пойдем на кухню и приготовим ужин! Сейчас мы одни в доме и можем готовить наши любимые блюда – все, что захотим. Сегодня на ужин у нас жареная курица и кукурузный хлеб. Я знаю, это любимые кушанья Дотти Мей.
      – Я не хочу есть, – пробормотала Абигейл. Когда Мэгги, удивленно подняв брови, посмотрела на нее, она быстро добавила: – Я не совсем хорошо себя чувствую. – Она встала и направилась к лестнице. – Пойду в свою комнату.
      – Абигейл, вернись, пожалуйста.
      Девочка нехотя остановилась, повернулась и медленно пошла по гостиной. Ее огромные, как блюдца, голубые глаза, вызывающе смотревшие на Мэгги, были чистыми и ясными, худенькое личико имело здоровый цвет.
      – Ты не выглядишь больной, – сказала Мэгги.
      – Но я больна! Я хочу пойти в свою комнату!
      – Ты можешь лечь в постель и немного отдохнуть, пока мы приготовим ужин, но потом ты должна сесть с нами за стол, даже если не хочешь есть. – Желая смягчить строгие слова, она протянула руку, чтобы погладить девочку по щеке, но Абигейл поморщилась, и Мэгги опустила руку.
      – Что ж, иди наверх, – вздохнула она. Наблюдая за Эбби, которая поспешила наверх, Мэгги вспомнила другую девочку, проводившую дни и ночи в одиночестве, отгородившуюся от всех на маленькой канзасской ферме… «Неужели тетя Виллона тоже иногда чувствовала себя такой же беспомощной и преисполненной жалости?» – потрясенно подумала Мэгги.
      А наверху, спрятавшись в своей комнате, плакала Абигейл. Это несправедливо! Несправедливо, что мама умерла и она заняла ее место. Мэгги ненавидит ее! Но она ненавидит эту чужую женщину еще больше! Лучше бы она умерла!
      Ее маленькое личико сморщилось, злые, безутешные слезы бежали по щекам.
      В последующие несколько недель Сэм Холкомб почти ежедневно показывал Дотти Мей ранчо и долину. Его не взяли в объезд, чтобы женщины не остались одни на все долгое лето. Если ему это и было не по душе, вида он не показывал и относился к Мэгги и Дотти Мей с полным уважением и даже иногда, поборов стеснение, обедал с ними.
      Весенние дни проходили спокойно, наполненные миром и красотой. Для Дотти Мей поездка оказалась долгожданным отдыхом после шумной суеты в салуне, который она ненавидела.
      – Почему ты не уйдешь? Найди себе какую-нибудь работу в Уэйко. Я уверена, что на свете существует много вещей, которые ты умеешь делать, – затеяла Мэгги разговор как-то после обеда, когда свинцовые облака закрыли небо и превратили пыль в прерии в потоки грязи, заставив женщин и детей сидеть дома.
      Дотти Мей покачала головой:
      – В Уэйко все знают, что я девушка из салуна. Меня никто не наймет на другую работу. Считают, что я недостаточно респектабельна.
      – Тогда приезжай в Бакай. Здесь никто не знает, чем ты занималась. Начнешь все сначала. Давай поищем, может быть, для тебя найдется место в редакции газеты или в универмаге.
      Дотти Мей все еще сомневалась.
      – Лилиан будет по мне скучать, она любит «Счастливую звезду». Она постоянно твердит мне, что я должна расслабиться и наслаждаться жизнью, но я не могу. А вот ей все это нравится – смех, выпивка, флирт с мужчинами.
      – Но тебе-то не нравится! – Мэгги взглянула на нее через кухонный стол. – Ты сделана из другого теста, Дотти Мей, неужели ты не видишь? Каждый человек выбирает для себя дорогу в жизни, которая лучше всего подходит ему, – таково мое мнение.
      – Ты счастливая. – Дотти Мей вздохнула. – Уверенно идешь по этой дороге и знаешь, куда она тебя приведет. А я боюсь сделать даже один шаг.
      – Если бы Альма слышала сейчас твои слова, она прочитала бы такую лекцию, что у тебя бы уши заложило.
      Дотти Мей закусила губу.
      – Ты права. Она назвала бы меня трусихой, и я не смогла бы возразить. – Она взглянула на Мэгги, и ее лицо вдруг стало вытянутым и несчастным. – Иногда мне снится Альма. И та ночь…
      – Мне тоже. – Мэгги смотрела мимо Дотти Мей в окно, за которым ровным потоком лился дождь. Прошлое казалось таким далеким.
      Эштон, долгие беседы с Амелией, вечер, на котором она танцевала с Колином Вентвортом в переполненном школьном зале, путешествие на дилижансе, во время которого погибли Альма и Хэнк Макбрайд и которое соединило ее и Сойера. Теперь у нее новый дом, дети, новая жизнь заполняла ее дни и все мысли, однако иногда во сне воспоминания о прошлом возвращались… И одним из них была ужасная смерть Альмы Макбрайд.
      – Я будто слышу, как она говорит, чтобы ты взяла себя в руки и перестала вести себя как дурочка. – Мэгги вдруг поймала себя на том, что улыбается, да и Дотти Мей повеселела. – Ты бы лучше подумала о какой-нибудь другой работе, – продолжала Мэгги, – иначе Альма однажды ночью восстанет из могилы, явится в твою комнату и будет тыкать пальцем прямо тебе в лицо. И ты этого заслуживаешь!
      Дотти Мей поежилась.
      – Не пугай меня призраками, пожалуйста. Перебранки ковбоев, драки и бесконечное бренчание на пианино в «Счастливой звезде» – с меня и так достаточно!
      Вечером, собираясь ложиться спать и расчесывая волосы перед зеркалом, Мэгги подумала о Сойере. Где он сейчас? Где-нибудь на пути в Канзас? Хотя в этом году стада погонят в Уичито, а не в Абилин или Ньютон. Устал ли он? Чувствует ли одиночество? Может быть, тоже скучает по ней? Она почувствовала прилив желания. Уже несколько месяцев ее тело было огромным и раздутым. Сойер почти не прикасался к ней, с тех пор как ее живот начал расти. Но ребенок появится на свет со дня на день, и к тому времени, когда Сойер в сентябре вернется, она снова будет стройной и здоровой. Она хотела, чтобы Сойер снова желал ее, она хотела, чтобы он обнимал, целовал, любил… Она скучала по мужу, но это было не то пылкое желание, которое она испытывала к Колину Вентворту в ту сумасшедшую ночь в Канзасе. Ее чувство к Сойеру оказалось глубоким и прочным, их любовь выросла из уважения и привязанности, из признательности и восхищения. Даже несмотря на то что у нее гостила Дотти Мей, Регина и Абигейл спали в своей спальне, без Сойера в доме было пусто. Как будто печальный ветер гулял по гулким комнатам.
      – Скорей возвращайся, – прошептала Мэгги и, улыбаясь собственной сентиментальности, забралась под прохладную простыню, легла на спину и стала смотреть в черное небо за окном. Похоже, снова пойдет дождь, возможно, даже разразится гроза… В следующий же момент она услышала раскат грома, в небе сверкнула молния. Внутри у Мэгти будто что-то оборвалось. Странная судорожная боль, которая длилась всего мгновение. Она лежала тихо, настороженно прислушиваясь. Пошел дождь, большие капли стучали по стеклу, как пули. В черноте ночи снова и снова сверкали молнии. Боль повторилась, и Мэгги с трудом села в огромной постели.
      Вот и пришел тот миг, которого она ждала со смесью нетерпения и страха. Несколько лет назад она присутствовала при том, как тетя Виллона рожала Эвана, и знала, что рождению ребенка всегда сопутствует боль, но она также видела, как счастлива была тетя, когда держала на руках и кормила новорожденного. Об этом она много думала за последний месяц. Теперь, когда начались схватки, Мэгги смотрела на молнии, сверкавшие за окном, и чувствовала, что ее глаза пощипывает от слез. Слез радости или печали? Скорее всего и того и другого. Ее ребенок в пути, он появится на свет в ночь, так похожую на ту, в которую его зачали, – в грозовую бурную ночь, темную и яростную, живо напомнившую ей о том, как они с Колином Вентвортом соединились.
      Но нет – этот ребенок будет принадлежать Мэгги и Сойеру Блейк!
      Слабым голосом она позвала Дотти Мей, но ее слова утонули в раскатах грома и свисте ветра. Спустив ноги с постели, Мэгги попыталась встать, но ее пронзила боль, намного сильнее, чем раньше. Она охнула и, согнувшись, уперлась обеими руками в ночной столик. Когда приступ боли немного стих, Мэгги выпрямилась и поковыляла к двери.
      – Дотти Мей!
      Маленькая комнатка рядом со спальней девочек обычно предназначалась для гостей, но Мэгги уже несколько месяцев назад превратила ее в детскую: повесила яркие желтые занавески на окна, поставила шкафчик с распашонками и одеяльцами, которые связала и сшила сама, а в углу, рядом с креслом-качалкой, поместила большую самодельную колыбель, в которой после рождения спали по очереди Абигейл и Регина. Дотти Мей, лежащая на широкой кровати у окна, проснулась, как только Мэгги вошла и позвала ее. В отблеске молнии, которая осветила комнату, она была похожа на хорошенькое привидение. Светлые волосы рассыпались по плечам, когда она резко села в постели.
      – Схватки… начинаются, – прошептала Мэгги.
      – Уже? – изумленно воскликнула Дотти Мей, и ее восклицание подтвердил ужасающий раскат грома. Дождь стучал по стеклам, сотрясая рамы и барабаня по покатой крыше. – Что я должна делать? – снова воскликнула подруга, в панике вскочив с постели.
      Схватки были более частыми, чем ожидала Мэгги. Тетя Виллона родила Эвана быстро, но Мэгги слышала, что рождение первого ребенка тянется вечность. «Этот явно торопится», – подумала она и затаила дыхание, потому что ее снова пронзила боль.
      – Беги в сарай, Дотти Мей, – попросила она, борясь с собственной тревогой и страхом. – Скажи Сэму, чтобы он ехал за доктором Харви. Поторопись, Дотти Мей. Думаю, у нас мало времени.
      Дотти Мей бросила взгляд на бледное лицо Мэгги, быстро натянула ботинки и схватила накидку.
      – Уже бегу! – воскликнула она. – А ты иди ложись в постель.
      В постель. Да, ей нужно лечь. Мэгги пошла по коридору медленными, осторожными шагами, тяжело дыша. Если бы Сойер был здесь! Впрочем, ничего бы не изменилось – он не смог бы сейчас помочь ей. Рождение ребенка – это то, что каждая женщина переживает в одиночку. Буря бушевала вокруг ранчо, кружила по прерии и сотрясала ветви тополей, росших за окном. Мэгги добралась наконец до своей постели и бессильно опустилась на нее, зажмурив глаза от нового приступа боли.
 
      Вспышка света, тьма, грохот. Как будто стреляли ружья – нет, пушки. Боль раздирала ее, пронзала, выкручивала, захватывала и никак не хотела отпускать. Она кричала, но слышала только гром. И вдруг – светящаяся желтая вспышка.
      Она поморщилась и попыталась прикрыть глаза рукой, но боль снова заполнила ее – пришла без предупреждения… такая ужасная… разрывала ее на части… такая острая.
      Она кричала. По ее лицу стекал пот. Или дождь?
      – Все хорошо, – успокаивал кто-то. Голос словно плавал в воздухе. Чья-то мягкая ладонь погладила лоб, щеку. Дотти Мей.
      – Доктор здесь, Мэгги. Уже осталось недолго. Все будет хорошо.
      Боль снова поглотила ее, разрывала внутренности, крепко удерживала и мучила, поднимала к самому потолку и бросала вниз.
      Она тонула, захлебываясь в жестоких, невероятных волнах боли.
      – Попробуйте расслабиться. – Странный голос – доктор Харви? – разозлил ее. Расслабиться? Она же умирает!
      «Помогите мне!» – хотелось ей закричать, но ничего не получалось. Тогда, всхлипнув, она простонала:
      – Помоги мне, Бен.
      Но никто не мог ей помочь. Она извивалась, горя как в огне, думала, что сейчас сойдет с ума. Сойер, ей нужен Сойер! Он сделает так, что боль отступит. Как все неправильно… вся боль… Слишком, слишком…
      Сойер знает, что делать… если бы только он приехал…
      – Он идет! Тужься!
      Вскрикнув, она стала тужиться изо всех сил, какие у нее остались.
 
      Мальчик. Маленький мальчик с лилово-красным сморщенным личиком. Мэгги смотрела на ребенка, лежавшего в ее руках, и улыбалась.
      Все ее существо заполнило облегчение, как чистая золотистая река. Она боялась, так боялась… Все эти месяцы она боялась, что, когда ребенок родится, она не будет его любить. Но она любила… Уже любила его!
      Эта новая, щемящая любовь была такой нежной, хрупкой, что доставляла боль, даже большую, чем все схватки, вместе взятые. На ее глаза навернулись слезы.
      – Мэгги, с тобой все в порядке? Ты не рада? Дотти Мей склонилась над ней, бледная, уставшая, но полная благоговейного восхищения при виде ребенка, которого произвела на свет Мэгги.
      – Все хорошо, Дотти Мей. – Ее кожа и глаза горели. – Просто замечательно. Не правда ли, он красивый? Самый замечательный ребенок на свете!
      Дотти Мей, непривычная к новорожденным, с сомнением пробормотала слова согласия.
      Мэгги рассмеялась. Она подвинула ребенка повыше и коснулась его щеки губами.
      Все ее тело, каждый мускул, каждая косточка болели от усталости, но она чувствовала себя возбужденной и словно парила, легкая и воздушная, как облачко. За окном спальни яркое солнце возвещало начало прекрасного майского дня.
      – Джона, – сказала она, рассматривая крохотные пальчики младенца. Солнечный свет заливал комнату, теплый и трепещущий. – Джона, – тихо повторила она, – в честь моего отца. Ваше имя, молодой человек, Джона Блейк.
      Только позже она заметила крошечное родимое пятнышко в форме полумесяца на левой ручке сына. Она замерла, с отчаянием глядя на эту отчетливую метку.
      Горькое чувство заполнило все ее существо. Будь проклят Колин Вентворт! Будь проклят за то, что оставил свою отметину на ее ребенке! Она всегда считала себя добрым существом, но теперь ее захлестнула ненависть к человеку, который воспользовался ею, а потом бросил. В ярости оттого, что он имеет какое-то отношение к ее сыну, даже такое незначительное, как это маленькое родимое пятнышко, она несколько мгновений боролась с собственной неприязнью. А потом покрепче прижала к себе младенца.
      Колин будет справедливо наказан – ведь он никогда не узнает своего сына, никогда не увидит мальчика, его собственную плоть и кровь. Родимое пятнышко станет единственным законным доказательством его принадлежности к роду Вентвортов, но таким жалким и несущественным, как травинка в прерии.