Анатолий Гребнев
      Из цикла "Венок сюжетов"
      Лев и Екатерина
      1
      Что интересно: мужа Екатерины Дмитриевны никто никогда не видел. Поговаривали, что она его прячет, и это было не так далеко от истины. Вообще-то в кругу коллег Екатерины Дмитриевны если не специально прятали, то, по крайней мере, не демонстрировали мужей, равно как и жен. В этом кругу, как правило, семьями не встречались, в гости друг к другу не ходили, даже и в тех случаях, когда жили рядом. Но мы еще, пожалуй, вернемся к неписаным правилам этого круга, а сейчас - о муже Екатерины Дмитриевны, которого как бы не было и который на самом деле, разумеется, существовал, и не "где-то там", а у нее, то есть у себя, у них дома. Все-таки тема эта время от времени возникала вокруг Екатерины Дмитриевны: когда присутствует красивая и еще относительно молодая женщина, вопрос о предполагаемом спутнике жизни всплывает сам собой, хотя бы из любопытства. Предположить, что она в разводе или даже, допустим, замужем, но несчастлива в браке, было решительно невозможно: женщине на таких должностях полагалось быть в меру благополучной в личной жизни.
      Итак, муж у Екатерины Дмитриевны действительно был, имел место, а не высовывался не из одной только скромности, но и по причинам более веским. Он не был ни мидовским чиновником, ни главным инженером завода, ни доцентом, как полагалось бы по рангу жены - то есть на должности не столь видной, чтобы затмевать супругу, но и не такой, чтобы ее компрометировать. Мужем Екатерины Дмитриевны был человек, нигде не работающий, числящийся в каком-то полусомнительном профкоме литераторов, что-то когда-то написавший или собиравшийся написать, одним словом, неудачник, если не сказать хуже: диссидент. Звали его, как кто-то однажды выяснил, Львом Яковлевичем, что тоже наводило на размышления и, во всяком случае, не вписывалось в стандарты. Одним словом, у этой женщины при ее незаурядном характере и положении были основания если не скрывать, то, во всяком случае, не афишировать свою семейную жизнь.
      А карьера у Екатерины Дмитриевны была не рядовая. Вы, конечно, знаете этих женщин, вынесенных током событий на гребень общественной жизни - в президиумы съездов, в кабинеты, обитые светлым орехом, в черные лимузины с солидными шоферами; женщин, созданных для государственной работы, а может быть, этой работою и вылепленных: вы вступаете в кабинет, и перед вами блондинка лет между 40 и 50, стройная, с правильными чертами лица, чуть постаревшая физкультурница с плаката, сменившая купальник на строгий темный костюм, заколовшая волосы на затылке, со взглядом прямым и ясным - воплощенный идеал эпохи.
      Они такими рождаются? Становятся? Судьба выбирает их или они судьбу?
      К моменту, когда Екатерине Дмитриевне выпал ее жребий и она должна была сказать "да" или "нет" и сказала "да", она уже была женой Льва Яковлевича.
      И здесь начинается наша история - повесть о любви и жертве.
      2
      Они встретились лет тридцать назад - да, уж почти тридцать - в подмосковном городке, в цехе текстильной фабрики, где Екатерина Дмитриевна, тогда еще Катя, трудилась в должности поммастера, так это называлось, а Лев Яковлевич, Лева, брал у нее интервью. Лева работал тогда вне штата в комсомольской газете, они с фотографом приехали делать "окно", то есть фотоснимок в рамочке с текстом строк на сорок, и красивая физкультурница, она же поммастера, трудовой маяк, студентка-заочница и все прочее, оказалась образцовой моделью, лучше не придумаешь. "Окно" имело успех, Леву похвалили на летучке, она стала получать письма, как водится; ее заметили, - и не с этого ли началось то, что последовало потом... А в тот день в прядильном цехе, расставаясь, Лева ясно дал понять, что она ему понравилась, он в этих случаях не терялся: "Где и когда?" - "У меня уже есть парень", - без обиняков отвечала Катя. Но Лева был не из тех, кого это могло смутить. На другой же день он ей дозвонился, на третий сводил ее в ресторан, в кармане звякали ключи от квартиры приятеля - дело было летом. Потом они оба говорили, что влюбились друг в друга с первого взгляда - так оно, вероятно, и было...
      Все, что происходило дальше, было следствием любви, сколь ни громко, но это так. Как все молодые люди его круга, Лева, конечно же, не торопился с законным браком и некоторое время, как водится, поманежил Катю. Женился же он потому лишь, что не мог, оказывается, жить с ней в разлуке, от встречи до встречи. Полюн бил - и женился. И привез Катю в родительский дом, где она в конце концов понравилась. Потому что любила его. Вот такая история, такое начало.
      До Кати у Льва, как она его называла, была еще одна жена, Лена, но прожили недолго, год или полтора, и расстались потому, что Лена и особенно ее родители требовали от Левы стандартной жизни. Папа Лены даже устраивал его на приличную работу в одну редакцию. Лева там не ужился.
      От этого брака остался "Москвич" старой модели, на котором Лева катался до тех пор, пока не обзавелся, уже с помощью Кати, новой машиной - он был автомобилист.
      У Кати от прошлой жизни осталась дочь Света. Она росла у бабушки в Балашихе. Отцом Светы был дагестанец, солдат; близ текстильного поселка стояла воинская часть - ни о чем больше Лев Яковлевич не расспрашивал.
      Новая жена на удивленье легко, с полуоборота, как говорил Лев, вошла в компанию его друзей, через день-другой была со всеми на "ты". Физики и лирики, бородатые гитаристы и альпинисты середины шестидесятых, те, кому в скором будущем предстояло стать знаменитыми, отвалить за бугор или спиться, как повезет, в то время собирались чуть не каждый вечер, один приводил другого, пели, пили и братались, и Левина квартира в отсутствие родителей была одной из тех, куда могли нагрянуть в любое время суток, с бутылками в оттопыренных карманах, и молодая хозяйка, новая Левина жена, всегда оказывалась на высоте.
      Тогда она еще не знала слова "однозначно", а глагол "ездят" произносила по-своему: "ездиют" - и кое-что еще в таком роде. Гостей это не шокировало. Лев наедине давал ей уроки родного языка. "Буду твоим Пигмалионом", - говорил он смеясь и объясняя заодно, кто такой Пигмалион.
      Вытравить это "ездиют" ему до конца так и не удалось, и, забегая вперед, скажем, что простонародные речения, этот ее "текстиль", как говорил Лева, сыграли свою роль в дальнейшем восхождении Екатерины Дмитриевны, замечательно сочетаясь с элегантным костюмом, ниткой жемчуга на шее и запахом французских духов...
      Была одна слабость, которую знала за собой Екатерина Дмитриевна: ей совсем нельзя было пить - ни грамма. Непонятно, по какой причине, но пьянела она от одной рюмки, да как пьянела! В этом состоянии Лев видел ее лишь несколько раз за все годы, и эти "разы" были кошмаром для обоих. Наутро Катя просыпалась виноватой, пришибленной, решительно ничего не помня. "Ты дралась", - говорил ей Лев. Или - того хуже: "Ты лезла к мужикам, я тебя оттаскивал..." Вступив в должность, Екатерина Дмитриевна категорически отказывалась от всякого питья, и ей это удавалось.
      Неожиданная Катина "карьера", поначалу еще скромная, всего лишь райком, и тем не менее, была встречена в компании Льва с надлежащим юмором, скорее как повод для шуток. К этому времени компания уже поредела да и изменилась: у друзей появлялись жены. Катя была по-прежнему на высоте как хозяйка; к остротам в свой адрес (но главным образом в адрес Левы как номенклатурного мужа) относилась терпимо и даже как бы поощрительно, отвечая также шуточками, кстати сказать, вполне удачными. Со временем, однако, юмор этот стал приедаться, а затем и вовсе сделался неуместным. Катя стремительно росла на работе (это называлось "расти") и, как случается со многими из нас, начала уже и всерьез относиться к тому, что поначалу было как бы игрою. Однажды и сам Лев был грубо одернут, когда при гостях попытался сострить по поводу жены-начальницы. "Кончай хохмить, надоело", - сказала ему Катя, показывая характер, и Лев удивился, но промолчал.
      Компания между тем собиралась все реже, и кто знает, что они там говорили меж собой по поводу номенклатурного дома, тем более что и дом-то со временем поменялся: Катя с Левой переехали на новое место жительства, с двумя лифтами, консьержем внизу и черными "Волгами" у подъезда...
      А началось все в тот день, когда в прядильном цехе появился некий товарищ из райкома, Гусев Иван Иванович, как он представился, и, подозвав поммастера Катю Новикову, ту, про которую "было в газете", затеял с ней ничего не значащий, на первый взгляд, разговор: как, мол, живешь и какие планы на будущее. Другая бы на месте Кати подумала: нечего делать человеку, пришел поболтать. Или: я ему нравлюсь, сейчас начнет клеить (тогда уже было это слово). Но Катя своим природным хитрым чутьем с первой фразы угадала, что к чему, а именно - в каком качестве она нравится этому узкоплечему Ивану Ивановичу, и уж постаралась повести разговор так, чтобы не разонравиться.
      В тот раз предложение выглядело очень скромно: перейти с производства на профсоюзную работу, из цеха в фабком, в кабинетик с заляпанным столом и сейфом в углу - и с табличкой на двери: "Председатель". Для этого требовалось еще одно усилие: "вступить в ряды", то есть в данном случае написать под диктовку заявление на тетрадном листке, что она тут же и проделала. Нет, она, конечно же, не строила далеко идущих планов. Скорее всего новая должность, не бог весть какая, устраивала по причинам чисто бытовым, как мы их называем. Успела прикинуть: будет лучше для дома, для мужа. Но и обещание товарища из райкома, брошенное вскользь, что-то вроде того, что "а там посмотрим" или "лиха беда начало", тоже не было пропущено мимо ушей. Иван Иванович ясно давал понять, что и впредь не оставит Катю своими заботами. Склонясь над тетрадным листком и вырисовывая школьным почерком строчки заявления, Катя Новикова уже понимала, на что идет. В тот день она выбирала свою судьбу.
      3
      Лев Яковлевич Шустов не был на самом деле ни диссидентом, ни даже евреем, однако нес в себе признаки и того и другого и уже по одному этому нуждался в покровительстве и защите. Внешность его была, прямо скажем, не та, с какою в те времена можно было преуспеть на официальной ниве. Фамилия Шустов никого не убеждала, даже в некотором смысле и раздражала. Уж если у тебя нос с горбинкой и толстые губы, да и зовут к тому же Львом Яковлевичем, так уж будь на здоровье каким-нибудь Шустерманом и нечего пудрить людям мозги. При том еще Лев Яковлевич обладал неуживчивым, чтобы не сказать вздорным, характером, любил, как это называется, качать права, одним словом, не приживался ни в каком коллективе, повсюду и всегда выговаривая для себя какую-то особую позицию, на что, как ему казалось, имел основания. Кроме того, он писал или, по крайнем мере, замыслил - некий капитальный труд жизни, философский роман. Книгу жизни. Все остальное имело смысл лишь постольку, поскольку могло помочь осуществлению этой главной цели, если хотите, долга или даже, может быть, миссии.
      Но, чтобы осилить задуманный труд, нужно было есть и пить, и, бросив, теперь уж бесповоротно, постылую ежедневную службу, Лев Яковлевич с отвращением брался за случайные заработки, халтуру, всякий раз кляня себя за то, что разменивается.
      К тому же писательство, как частный промысел, вне официального статуса, было занятием подозрительным. Нормальный писатель получает патент на профессию от общества и государства, а если нет патента, то кто ты? как тебя именовать и что ты там пишешь у себя в каморке, не иначе как пасквиль на нашу жизнь? Только что прогремел процесс в Ленинграде, поэта отправили в ссылку за тунеядство, и никто из именитых коллег не смог его защитить... На Катю эти рассказы произвели впечатление большее, чем можно было представить. Человек в каморке нуждался в защите. Чтобы кто-то здоровый и сильный, пользующийся доверием власти, прикрыл его своим крылом, отвел от него беды и угрозы. И не это ли соображение - может быть, даже инстинкт - заговорили в ней в тот час, когда Катя сделала свой выбор?
      По крайней мере, в дальнейшем, когда карьера пошла на подъем, она уже отдавала себе в этом отчет.
      С первых же дней ее нового поприща, теперь уже партийного, в райкоме, в Москве, Лев, по обоюдному их желанию - молчаливому уговору, ушел в тень, залег на дно, как выразился однажды, в минуту откровенности, он сам. Было так, что он отказался пойти с Катей на какой-то там торжественный вечер ("зачем я тебе там нужен?"), и Катя не настаивала. В другой раз она опять предложила и опять не настаивала, в третий - уже и не предлагала. Случалось, Лев подвозил ее утром на работу на своей машине - служебной пока еще не было - и всякий раз останавливался метрах в пятидесяти, за углом. Дальше она шла одна. Конспирация эта также не обсуждалась, все было ясно без слов. Лев возвращался домой писать роман, а Екатерина Дмитриевна поднималась к себе в кабинет, где созревало, совершалось ее необыкновенное преображение.
      4
      Все происходило незаметно, неслышно, как бы само, помимо нее, без ее участия. Искусство как раз в том и заключалось, чтобы не проявлять активности, предоставив ход вещей его собственному теченью и лишь в нужный момент оказываясь на месте. Не суетиться, не подталкивать, не делать более того, что положено, никаких лишних телодвижений. И еще много всяких "не". Не отмалчиваться, но и не выступать подробней, чем нужно. Не напрашиваться, но и не отказываться... Екатерина Дмитриевна постигала эти тайны собственным шестым чувством, но отчасти и с помощью опытного наставника, человека, который однажды и, как оказалось, надолго протянул ей свою руку.
      Звали его, как уже сказано, Иваном Ивановичем Гусевым, и был он скромным инструктором райкома, пятидесяти пяти лет, то есть уже на излете, с несостоявшейся карьерой и мудрыми мыслями о том, почему она не состоялась.
      Тут и впрямь было над чем задуматься. Жили два друга, два однокашника. Пришли из армии в сельский клуб: Виктор баянистом, Иван киномехаником. Оба поступили на заочный. Обоих выдвинули в райком, сначала комсомола, а там и повыше. Так и шли параллельно, в одной связке, пока один из них не ушел в отн рыв - взяли в область, потом на учебу, так и пошло. Иван до сих пор в райкоме, а Виктор... да, представьте, это он, тот самый Виктор Сергеевич, чьи портреты вы таскали на демонстрациях...
      Надо сказать, большой демократ. Как-то раз встретились с Иваном на юбилее общего друга: приехал, не погнушался, охрана осталась на улице. Иван ему - "вы", "Виктор Сергеевич", как положено. А тот - что бы вы думали: брось, Иван, придуриваться, как, мол, тебе не стыдно!
      Вот так: вместе начинали, и родословные одинаковые, и сказать, что кто-то умнее, кто-то глупее... да ничего подобного. А вот поди ж ты!
      С тех пор Иван Иванович в свободное от аппаратной работы время все еще размышляет над этой загадкой. Ну как вы объясните сей парадокс: почему один, а не другой, в чем тут дело? Слепая фортуна? Да нет же. Наверняка существуют какие-то особенности характера, скрытые от глаза. Какое-то особое, если хотите, вещество... фермент, гормон, как угодно называйте - то, что есть у одного и чего нет у другого.
      Так и не найдя искомой формулы, Иван Иванович тем не менее угадывал чутьем этот таинственный гормон, он же фермент, в других людях. И, надо сказать, не ошибался. Так и на этот раз, когда взгляд его в первую же минуту, еще там, в прядильном цехе, угадал Екатерину Дмитриевну.
      С того дня и до недавних пор ее вела от ступеньки к ступеньке все та же невидимая рука Ивана Ивановича.
      В его покровительстве не было никакого расчета, ни доли своекорыстия, ну разве некая мужская симпатия, да и то слабо выраженная: Иван Иванович был человеком скромным и держался правил (не это ли, кстати, и помешало ему в жизни?). Был, пожалуй, некоторый спортивный интерес, что-то подобное азарту тренера, выпускающего своих питомцев на беговую дорожку... А может быть, где-то в глубине души он предчувствовал будущее - день, когда все еще в ранге рядового инструктора запишется на прием к секретарю горкома, и недоступная начальница примет его без проволочек и со всей возможной благосклонностью - усадит за приставной столик, сама напротив, и они с доверием улыбнутся друг другу, и он, Гусев, волнуясь, изложит свою просьбу, а она, Екатерина Дмитриевна, тут же поднимет трубку телефона - об чем разговор!
      Это был уже другой кабинет, все другое: вкрадчивые трели телефонов, еле слышные голоса, неподвижная убаюкивающая тишина, которую не нарушит ни один резкий звук. Иван Иванович мог вспомнить, как сам когда-то наставлял Екатерину Дмитриевну: старайся в любом случае успокоить человека. Да и сейчас, перейдя вслед за ней на полушепот, он не преминул снабдить свою питомицу одним-двумя полезными советами на разные случаи аппаратной жизни, и Екатерина Дмитриевна выслушала его, как всегда терпеливо и отзывчиво, на этот раз с улыбкой...
      А из просьбы Ивана Ивановича, той, с которой он приходил, увы, так ничего и не вышло. Екатерина Дмитриевна снимала трубку еще и в другой раз, уже без него, и может быть, даже в третий, и кто-то что-то обещал, куда-то "ушло письмо", но, видимо, так и не дошло... Кто думает, что такие люди, как Екатерина Дмитриевна, из своих кабинетов управляли жизнью, тот глубоко ошибается. Жизнь управлялась, да и управляется совсем другими способами и другими людьми, если вообще может быть управляемой... Вот, кстати, одна из истин, которые не умел понять Иван Иванович Гусев, отчего и устарел раньше времени. Но это уж совсем другая тема...
      5
      Труд жизни между тем подвигался медленно; романисты народ, как известно, усидчивый, и этого качества Льву как раз не хватало, если считать, что были все другие. Мешали также увлечения: сначала гитара, потом кактусы, потом еще свечи различной конфигурации - Лев возил их из Прибалтики; потом чеканка грузинской работы, а вскоре и иконы, собиранью которых он отдавал немало времени. Возвращаясь с работы, Екатерина Дмитриевна все еще заставала мужа за пишущей машинкой, но случалось, что он просто дремал, обложившись газетами. Прошло время, и Лев в эти предвечерние часы оказывался на кухне: в нем прорезался новый талант - кулинара. Екатерина Дмитриевна, а иногда и гости - старые друзья все еще хаживали к ним - могли оценить его фирменные блюда, иногда уж такие замысловатые, что ни одна хозяйка не догадалась бы, что из чего сделано.
      Каждое из новых увлечений встречалось, как ни странно, полным одобрением жены. Кажется, ни разу за все годы Катя не упрекнула мужа за странный образ жизни. Были ли у них вообще размолвки, взаимные обиды, конфликты? Да, в общем-то, не было, если не считать случаев, когда Екатерина Дмитриевна могла - имела основание - приревновать своего благоверного к кому-то из гостей женского пола или, как это случилось однажды, к молодой врачихе из спецполиклиники, которой больной Лева слишком уж упоенно вешал лапшу на уши, как выразилась Екатерина после того, как бедная врачиха удалилась, - и что тут было!
      Она оказалась ревнивой!
      Вот уж чего был лишен сам Лев. Впрочем, Екатерина и не давала серьезных поводов, при том, что была хороша и соблазнительна и окружена мужчинами. И, представьте, она не хитрила. Ей никто не был нужен, кроме ее Льва. Так она прямо и заявляла, открытым текстом, в те разы, когда объявлялся некий претендент. Это мог быть, сами понимаете, не каждый встречный, а только человек ее круга, не иначе, и в обстоятельствах особых, лучше всего - подальше от Москвы, скажем, где-нибудь в городе Будапеште, в командировке. Как раз в городе Будапеште, в отеле, во втором часу ночи Екатерина Дмитриевна выталкивала из номера своего спутника по делегации, перед тем основательно набравшегося на приеме в посольстве. Сама Екатерина хоть и не пила, по обыкновению, но все же пригубила бокал шампанского на этот раз. Казалось бы, что могло помешать совершиться греху в эту ночь, но... Екатерина Дмитриевна была и оставалась верной супругой, о чем напрямик и в грубых выражениях, не стесняясь, заявила спутнику. Это был человек в больших чинах, и еще не стар, и, как выяснилось, охотник до приключений, особенно вдали от отечества. И тем не менее оказался за дверью!
      Лев, в свою очередь, также мог бы сказать, что не нуждается ни в ком, кроме собственной жены, хотя время от времени и отдавал дань традиции, существовавшей в его кругу, и позволял себе так называемые левые заходы. После таких эпизодов Лев, как человек, склонный к самоанализу, мучился раскаяньем, зарекался и еще больше любил Катю.
      Им и впрямь не нужен был никто, включая друзей и близких, от которых они почему-то быстро уставали, к концу вечера начинали откровенно томиться, а лучшие часы жизни были те, когда они оставались вдвоем и ложились, что уж тут говорить. Привычка и время, случается, не притупляют желания, а даже и обостряют их. Уходит молодость, с нею то, что было отрадой для глаз, но остается то, что чувствуют кожей. Так и в природе: слепому дано слышать так, как недоступно зрячему, слабеющее зрение возмещается обострившимся слухом, осязанием, обонянием, все пять органов чувств стоят на страже, готовые подкрепить друг друга... Среди ночи Лев заводил разговоры, она слушала полусонная, иногда отвечала, а то вдруг оживлялась: начинали смеяться. Смеяться они умели, и часто не к месту и по любому поводу - это было ее, Катино, свойство, перешедшее уже и к нему, как оно и бывает у супругов.
      А уж отпуска, их отпуска в августе-сентябре, совместные вояжи и приключения - тут был сплошной праздник. Конечно, никаких санаториев и путевок, положенных ей по чину, об этом и разговору не было: садились в машину и - на юг! В первое же лето он посадил ее за руль, Катя и тут оказалась способной ученицей: уже к концу отпуска она гоняла почем зря, а в следующем августе вели машину по очереди.
      Если б кто увидел ее сейчас - за рулем, в джинсах, где-нибудь на заправочной станции между Джанкоем и Симферополем, - не поверил бы своим глазам. И еще бог весть что подумал бы. Притворяется, не иначе либо здесь, либо там... Однажды так и встретили кого-то из сослуживцев, и тот поспешил удалиться, а в другой раз другой знакомый что-то бормотал...
      В Балашихе у бабушки росла дочь Света. Имя это ей никак не шло: чернявая, худенькая, похожая, надо понимать, на отца-кавказца - уж скорее какая-нибудь Фатьма или в крайнем случае Нина, но никак не Светлана. Во всем остальном Света была в мать, или скорее в бабушку: старательная, неприхотливая. Исправно училась, исправно навещала мать по выходным и уж непременно в праздники, не забывая отдельно поздравить и открыткой. С отчимом, если можно так назвать Льва Яковлевича, Света держалась корректно. Как относилась к нему? Скорее всего, никак. Уже девицей, в восьмом или девятом классе, Света стала чаще наезжать к ним в Москву, иногда ей нужны были деньги на какую-нибудь покупку - в пределах вполне скромных, не более того, что имелось у подруг: сапоги, джинсы, однажды - магнитофон. Екатерина Дмитриевна и Лев Яковлевич, можно сказать, не знали с ней хлопот.
      Иногда возникало: а не взять ли ее к нам, все-таки Москва, вот окончит школу, поступит в институт, не ездить же электричкой из Балашихи. Тему эту начинал Лев, понятное дело, для приличия, но разговор повисал в воздухе. Школу Света окончила, в институт поступила, оказалось, что и ездить не так сложно: из Балашихи пустили автобус до метро...
      Своих детей они так и не завели.
      Была еще одна тема, не то чтобы запретная, но все же достаточно болезненная или, скажем так, настолько деликатная, чтобы ее всуе не касаться: Левина книга - цель и венец всей его, а теперь уж и их общей жизни. Временами Лев все же рабон тал - писал, нельзя сказать, что он так и пролежал все годы на диване. Писал - хотя и лежа, но и великий наш Пушкин тоже, как известно, любил сочинять в горизонтальном положении. Катя, надо отдать ей должное, с пониманьем и даже трепетом относилась к творческому труду, понимая всю его исключительную особенность. Это осталось у нее на всю жизнь. Иногда Лев сам, без ее расспросов, заговаривал о заветной книге, случалось, и читал ей готовые страницы, чаще рассказывал задуманное, всегда находя в ней восторженного слушателя. В книге был, между прочим, подмосковный текстильный городок, куда судьба забросила героя; фабрика с ветхим оборудованием, еще времен хозяев Алексеевых; трехэтажные кирпичные корпуса-общежития, казармы, как они назывались еще с тех времен. Хозяева Алексеевы были те самые, из которых вышел великий артист Станиславский, и дальше автор прочерчивал историю МХАТа, горькую участь русской интеллигенции при новой уже власти: боялись, ненавидели и служили.
      Конечно, и речи не могло быть о том, что это все когда-нибудь может увидеть свет в напечатанном виде. И больше того: написанные страницы требовали осторожного хранения, даже, может быть, конспирации - с этим шутить не приходится, случается, изымают даже копирку. В другое время Лев не удержался бы и прочел пару-тройку готовых глав близким приятелям, а уж тот кусок, где шли философские рассуждения о природе власти, наверняка пустил бы по кругу. Но сейчас, в его ситуации, это значило бы подвести Катю. То есть он все-таки считался с ее положением, принимал его как должное, да и пользовался, чего уж там, всеми его выгодами, хоть и писал крамолу. Так они и жили в согласии.
      После очередного творческого приступа подворачивалась халтура, какой-нибудь перевод с туркменского по подстрочнику (с некоторых пор Льва Яковлевича стали привечать в издательствах), потом наступала пора увлечений - отправлялся в Прибалтику за кактусами, потом вдруг впадал в отчаяние: жизнь не удалась. Ночами в темноте он прижимался к ней, обнимал ее плотно и говорил, говорил ей все, в чем мог признаться только себе, себе и ей. Кто это из великих сказал: мы ревнуем женщину потому, что поверяли ей все сокровенное, и, изменяя, она как бы предает эти тайны. Ей, Кате, были вверены все потаенные мысли, сомнения, слезы, вся беззащитность седеющего мальчика Льва Шустова. Он засыпал, уткнувшись лбом в ее шею, обвив ее руками, словно ища защиты, и она, освободив руку, натягивала сползшее одеяло ему на спину.
      Наутро, оставив его в постели, она поднималась, наспех завтракала, гляделась в зеркало. В половине девятого у подъезда стояла машина, начинался ее рабочий день.
      6
      "Чем отличается троллейбус от трамвая? - рассуждал когда-то Иван Иванович Гусев. - Трамвай идет строго по рельсам, а троллейбус может и отклониться - метр влево, метр вправо. Будь как троллейбус, - напутствовал он Катю, - маневрируй, но поглядывай на провода!"
      Екатерина Дмитриевна с легкостью усвоила и этот урок.
      Вокруг еще оставались, курсировали, и в немалом числе, люди-трамваи. Но времена менялись. Это был уже тот период в жизни общества, когда на смену защитному френчу и фуражке пришел цивильный костюм-тройка, а к нему галстук и шляпа, а по зиме пыжиковая шапка, у женщин норковая. У женщин же соответственно жакет, белая блузка с кружевами, гладкая юбка, туфли-лодочки, косметика в осторожных пределах, все в меру. Не синий чулок, не Надежда Константиновна, но и не эстрадная дива.
      Почему, можете ли вы объяснить, форма одежды, фактор галстука и шляпы или, скажем, наличия или отсутствия бороды и усов приобретает историческое значение в жизни государства? Представьте себе бороду Карла Маркса или бородку Владимира Ильича у вождей эпохи сороковых или тех же шестидесятых-семидесятых годов! В чем тут секрет?
      Жакет секретаря райкома был, таким образом, не прихотью личного вкуса, но строгой исторической нормой, которой ты должна соответствовать, как самой должности.
      Люди-троллейбусы жили по своим законам, как и их предшественники. Конечно, никакого коммунизма никто из них не исповедовал, никакого Маркса-Энгельса сроду не читал, это были всего лишь названия, ярлыки, псевдонимы чего-то, что было просто властью одних людей над другими. Екатерина Дмитриевна была достаточно умна, чтобы не строить на этот счет никаких иллюзий. Маркса и Энгельса она тоже не читала, хотя Лев утверждал, что старики были прекрасные полемисты, и принес откуда-то "Анти-Дюринг". Вникать было, конечно же, трудновато.
      Как и предсказывал Иван Иванович, Катя постепенно перемещалась из кабинета в кабинет, все выше и выше, как поется в песне, - и как раз потому, тут он тоже был прав, что не прилагала к этому никаких особых усилий, жила как все, не выделяясь, не отличаясь, не вступая в зону интриг и, следовательно, риска, то есть не будучи опасной.
      И тут, в самый раз, ее приметили наверху.
      Это был момент в ее жизни, о котором Екатерина Дмитриевна не распространялась, и даже сам Лев узнал о нем много позднее, - с некоторых пор она перестала рассказывать все, проведя как бы некоторую границу между службой и домом. Итак, однажды Екатерина Дмитриевна оказалась на совещании в Кремле, в составе довольно узком, у важного лица, одного из тех, кто управлял страной. Человек этот, как считалось, был хранителем чистоты партийных рядов, чему соответствовала аскетическая худоба и болезненный блеск глаз. В отличие от своих коллег, в то время уже не чуждых эпикурейства, человек этот не расставался с защитной фуражкой и лишь после долгих уговоров и чуть ли не специальных постановлений (так говорили) сменил ее на мягкую шляпу, принятую в коллективном руководстве. Вот это-то лицо и удостоило своим благосклонным вниманием скромного районного второго секретаря с пучком на затылке. "Задержитесь", - было сказано Екатерине Дмитриевне в конце совещания, и минут сорок после этого, дело неслыханное, они проговорили с глазу на глаз в просторном кабинете. Был подан чай с баранками - знак особого расположения. Вопросы касались положения в районе, роста партийных рядов и тому подобных материй. Екатерина Дмитриевна отвечала конкретно, как ее учили, ощущая между тем внимательный, пронизывающий, откровенный, влажный мужской взгляд хозяина кабинета и время от времени теряясь от этого взгляда. Вот, собственно, и все, что позволило себе важное лицо, ничего более, метр в сторону, в данном случае влево. На прощанье хозяин кабинета - то ли в знак партийного доверия, то ли все же что-то подразумевая, записал на бумажном квадратике номер телефона и со словами: "Звони, если что" - отпустил гостью. Об этих квадратин ках - с целью экономии бумаги - и бисерном почерке важного лица ходили легенды, и вот Екатерина Дмитриевна вышла из кабинета обладательницей драгоценной реликвии.
      Минуло полгода, встреча в кремлевском кабинете, казалось, отошла в прошлое, и вдруг об Екатерине Дмитриевне вспомнили и произвели ее в депутаты - с чего бы это?