Глава пятая

Сад имел довольно сложную конфигурацию. Обойдя его по периметру, Максим обнаружил, что, во-первых, территория не имеет ни одного прямого угла, а во-вторых, она разделена на две неравные части вишневыми зарослями. Надо же, думал он, оглядывая преграду, как вишенник запущен… впрочем, так гораздо живописнее. С дальней от дома стороны вишневая путаница вплотную примыкала к забору, и Максиму понадобилось приложить солидные усилия, чтобы прорваться сквозь нее. Зеленая стена отрезала примерно треть участка, и там, в центре невидимой со стороны дома лужайки, росла одна-единственная старая кривая слива, изогнувшаяся дугой. Крупные дымчато-сизые ягоды, казалось, притягивают верхушку небольшого дерева к земле… листья ложились на траву, путаясь в белой кашке и малиновом клевере. Максим замер, не в силах оторвать взгляд от этого чуда. Китайский пейзаж… почему китайский? Картина на шелке… ну да, на той драной ширме, что стоит в ванной комнате старухи, есть такая же слива… точнее, жалкие остатки рисунка, однако сходство бросается в глаза… надо же…

Его вывел из состояния ступора визг, раздавшийся где-то неподалеку, за его спиной. За визгом последовал выкрик:

— Да уж конечно! Делать ей нечего, вот и вкалывает!

Безумная Настасья…

Охваченный внезапно вспыхнувшим любопытством, он пошел к забору, разделявшему два участка. Забор, как Максим уже имел возможность убедиться, был весьма старым и не слишком плотным, и хотя держался пока что вполне вертикально, видно было, что он готов при первом же удобном случае завалиться в любую сторону. Из-за забора донеслось оглушительное:

— Ублюдки!

Вздрогнув от неожиданности, он тем не менее пробрался между двумя до неприличия колючими кустами запущенного и увитого вьюнком крыжовника и, очутившись рядом с древними досками, выбрал щель пошире и приник к ней.

Соседний участок оказался гол, как песчаная пустыня. Плотно утрамбованная серая земля пугала своей нищенской наготой. Максим прижался к доскам вплотную, стараясь увидеть как можно больше… но ни вправо, ни влево не нашел ни травинки, не говоря уж о кустиках. Ну и ну, подумал он, это же надо так постараться…

На дальнем краю открытой всем ветрам территории пристроился небольшой дом, и на Максима смотрели два немытые окошка, между которыми затесалась обитая жестью дверь. Дверь была распахнута. Пока Максим изучал особенности соседнего участка, на крылечко с тремя ступеньками вышла сама безумная Настасья. Она оказалась на первый взгляд самой обыкновенной женщиной — среднего роста, хрупкого сложения, ниже средней упитанности, в простом ситцевом платье… с нечесаными длинными волосами мышиного цвета, падавшими на плечи и на лоб… но когда она отбросила с лица немытые пряди и Максим увидел ее глаза, он тихонько охнул.

Это были вообще как бы и не глаза, а сверкающие выпученные шары — огромные, бесцветные, стеклянные, готовые в любой момент выскочить из орбит… пугающие своим холодным блеском…

Безумная Настасья встала на крылечке, подбоченилась и уставилась на небо с таким видом, словно намеревалась разобраться с ним по-свойски. Постояв так несколько секунд, безумная Настасья сложила ладони рупором и, повернувшись вправо, что есть сил завопила:

— Ужо я тебя! Ничего не выйдет! И не надейся!

Потом набычилась и развернулась влево. Очевидно, теперь она вознамерилась послать некое сообщение соседям с другой стороны. Но тут ее внимание что-то отвлекло. Что именно — Максим не мог рассмотреть с такого расстояния, это было нечто слишком маленькое, но явно живое, потому что безумная Настасья вдруг прямо с крыльца бросилась плашмя на утрамбованную землю, крича:

— А, гад! Опять приполз! Ну уж нет, не выйдет! Тут всяким тварям не место! — и заколотила по серой пыли кулаком.

Расправившись с врагом, безумная Настасья вскочила и заплясала на месте, высоко вскидывая босые ноги… и внезапно Максим увидел в ее движениях нечто знакомое… ох, нет, не может быть…

Но он уже знал, что это действительно так. Безумная Настасья совсем недавно была прекрасной балериной.

Какой ужас, думал он, отходя от забора и пробираясь сквозь заросли гигантской лебеды и крапивы к дому старухи, что замечательная танцовщица превратилась в такое вот недоразумение… интересно, помнит ли она свое прошлое? Запах кулис, тесноту гримерной, суету костюмерш, свет рампы… овации восторженной публики… А может быть, теперь весь ее мир состоит из пыльного квадрата земли возле дома и врагов-червяков? А может быть, она и не заметила перехода, и по-прежнему танцует, слыша аплодисменты?…

Он споткнулся о затаившуюся в траве корягу и едва не врезался носом в землю, но каким-то чудом извернулся и удержался на ногах. И тут же увидел сидящую поодаль, на пышной подушке птичьего горца, мадам Софью Львовну. Кошка, сверкая белизной, осуждающе следила за ним, чуть прищурив раскосые желтые глаза. Перед кошкой лежала на траве обкусанная со всех сторон сосиска.

— Добрый день, — вежливо поздоровался Максим, переведя дыхание. — А я вот тут сад осматриваю. Знакомлюсь, так сказать, с местными достопримечательностями.

Мадам Софья Львовна как-то по-собачьи наклонила голову набок и взмахнула черным хвостом. Потом облизнулась и принялась рассматривать сосиску, игнорируя жильца. Он понял, что мадам не настроена уделять ему внимание. Из-за забора донеслось громогласное:

— А уж важные-то мы какие! Ну, ничего, ничего! Всему свое время!

Кошка внезапно снялась с места и исчезла в траве. Максиму показалось, что она отправилась в гости к безумной Настасье, но, конечно, это была лишь его фантазия…Пушистый дымчатый котенок с огромными круглыми глазами осторожно трогает лапкой желтую гусеницу, то вздымающую горбатым мостом свою щетинистую спину, то распластывающуюся по гладкой крашеной доске пола… гусеница испуганно обмирает, а котенок, вытянув шею, принюхивается… а потом вдруг подскакивает на месте, игриво раскинув лапы…

Покачав головой, Максим пошел дальше. Что ему делать с этими молчаливыми картинками, вспыхивающими перед ним? Что делать, что делать? На что они ему? Их суть и смысл остаются скрытыми от него…

Задняя дверь дома оставалась открытой, но старухи на кухне уже не было. Чистота и порядок, тишина и безмолвие. Чем бы ему заняться? Тут он вспомнил вырвавшиеся у него слова о возможном скором отъезде… куда бы это он мог поехать? Что, еще не наездился?…бескрайняя гладкая равнина… желтый глинистый проселок… темная полоса леса на горизонте…

— Ну и что? — сказал он вслух. — Что мне эта равнина? Где мне ее искать? А главное — зачем? Кто-нибудь способен это объяснить?

Он сел на крыльцо и задумался.

Конечно же, он ощущал, что все происходившее с ним с того момента, когда он вдруг очнулся от забытья в купе поезда, было на самом деле связано в единую цепь… но никак не мог уловить принципа этой связи. Разные предметы и эпизоды рождали в нем обрывки воспоминаний, но воспоминаниям не доставало окончательности… ему казалось, что если бы одна из картинок обросла именами, он сразу понял бы, и кто он таков, и что он делает в этом мире и в этом городишке, и почему очутился здесь… и зачем. Взять хоть безумную Настасью. Он не помнит, видел ли он хоть какой-то балет… но ведь наверняка видел, и не один, сумел же он понять, что Настасья когда-то танцевала не просто хорошо, а замечательно… а может быть, он и сам был танцором?… А вот если бы он, например, когда-то аплодировал той, потерявшей разум…

Стоп.

Он вскочил и помчался обратно к забору, отделявшему похожую на джунгли территорию старухи от пустынной территории безумной Настасьи.

И поискал щель между досками пошире той, в которую смотрел в первый раз.

Щель нашлась без труда, и Максим заглянул в нее.

Безумная Настасья танцевала. На ней были грязные пуанты и обвисшая потемневшая пачка. Нечесаные волосы скрылись под замусоленной шапочкой с помятыми искусственными цветами… да уж, теперь он понимал, почему вокруг ее дома не росло ни травинки. Это была сцена. Прекрасная огромная сцена, на которой великая балерина могла выразить свою душу в танце, не боясь споткнуться или запутаться в каком-нибудь дурацком спорыше. И у балерины была зрительница. Мадам Софья Львовна, сидевшая слева от щели в аккуратной и даже торжественной позе, спрятавшая под себя нелепый черный хвост…

Что же это, что она танцует? Ох, ну конечно же, он знает… «Умирающий лебедь».

Под слышную лишь ей одной музыку Сен-Санса безумная Настасья выделывала пируэты, которым позавидовала бы сама великая Дудинская. Танцовщица время от времени сбивалась с ноги, и все равно ее танец зачаровывал… как жаль, что у нее было всего двое живых, осязаемых зрителей — прилипший к щели в заборе Максим да замершая поодаль мадам Софья Львовна…

— Что, нравится? — послышался возле самого уха Максима хрипловатый шепот.

Он вздрогнул и обернулся. Старуха стояла рядом с ним, невинно глядя большими бледными глазами.

Он молча кивнул и снова стал следить за трепещущими крыльями прекрасного белого лебедя… ведь тому оставалось так немного… и вот наконец лебедь замер… и цветы, украшавшие головку балерины, коснулись досок сцены…

— Ч-черт… — прошипел он, делая шаг назад. — Ч-черт…

Старуха уже исчезла. Очарование танца угасло. Он налетел на куст крыжовника, оцарапал руку, но сумел сдержаться и не вскрикнуть — ему совсем не хотелось пугать танцовщицу.

Наконец он выбрался на относительно безопасное пространство, где даже крапивы было не слишком много, и остановился, пытаясь осмыслить увиденное.

Впрочем, он видел всего лишь потерявшую разум балерину… потерявшую разум, но практически не утратившую мастерства… кто она? Почему живет в маленькой Сарани, ведь здесь едва ли имеется оперный театр… надо спросить у старухи.

Он вбежал в дом и позвал:

— Нина Петровна! Нина Петровна!

Но старуха то ли уже ушла куда-то, то ли просто не желала разговаривать с постояльцем.

Не зная, чем заняться, он зашел в свою комнату и, включив телевизор, но лишив его звука, принялся снова перебирать и ощупывать свои вещи в поисках документов. Потом, бросив не до конца исследованные очередные джинсы, взялся за чемодан и как следует изучил его. Может быть, найдется какой-то незамеченный прежде кармашек… или вовсе второе дно? Время от времени он поглядывал на экран. Там бушевали мексиканские страсти. Мелькали гладкие толстомордые красавцы с усиками — вперемешку с ослепительно красивыми смуглыми женщинами… качали листьями пальмы, сверкало море……и белые барашки волн гонялись друг за другом, а в его ушах звучал смех… язвительный смех… и он понимал: все было глупой ошибкой… его вдруг охватило сожаление о потерянных годах…

Ну да, конечно. Если ему тридцать пять (приблизительно тридцать пять), в его жизни были женщины. Вот если бы он вспомнил хоть одну из них… Но даже те две, которых он увидел на фотографии, найденной в кармане собственной рубашки (если, конечно, эта рубашка принадлежит ему), кажутся ему совершенными незнакомками…

Черт, черт побери… Он снова схватил черные джинсы и сердито встряхнул их. Но ничего не вытряс. Пустота, его окружала бесконечная пустота, отсутствие смысла, отсутствие знаков, символов, способных разъяснить суть происходящего…

Схватив фотоаппарат, он отправился на прогулку, не забыв запереть калитку на ключ, как было велено. Конечно, старуха могла оказаться и дома, но если уж она затаилась в своих владениях, не подавая признаков жизни, значит, следует вести себя так, будто она отсутствует.

На этот раз он решил никуда не сворачивать, а пройти улицу до конца. Вечерело, и тени высоких деревьев понемногу сгущались и словно бы обретали живую плоть, подвижную, вздрагивающую при порывах легкого ветра, а трава казалась синеватой. Улица отнюдь не страдала примитивной прямолинейностью; она то и дело мягко изгибалась то вправо, то влево, забирая при этом немного вверх… и вдруг он очутился на краю обрыва.

Внизу были насыпаны как попало маленькие домишки с разноцветными крышами — белыми, красными, зелеными… Домишки утопали в зелени… он вдруг подумал, что в его уме постоянно возникают стандартные фразы… утопать в зелени… но разве в данном случае можно сказать как-то иначе? И вообще — разве бывает иначе? На самом деле все и всегда говорят и мыслят готовыми блоками. Просто у разных людей разные наборы штампов, вот и вся разница… Абсолютно нестандартный оборот — большая редкость, если вообще возможен.

На домики внизу уже опускалась ночь. И в той, нижней темноте он не сразу разглядел неширокую речку, протекавшую слева. Ему захотелось спуститься к ней. Он посмотрел на небо — как там солнышко, скоро ли сядет? И замер.

Над городом разгорался закат. Алые, розовые, оранжевые облака на фоне бледно-голубого неба то тянулись полупрозрачными полосами, то превращались в рваные клочья, то сбивались в пышные клубы… а прямо над ним теснились ультрамариновые громады, обведенные по краям тонкими золотыми нитями… и он вдруг подумал, что этот закат как-то уж слишком похож на тот, который снимала из поезда фантастическая Лиза, чудо-дитя… и что он даже мысленно описывает его для себя точно такими же словами… ну, может быть, не точно такими, но очень похожими… а с другой стороны, что еще можно сказать, если облака над его головой именно ультрамариновые? Не назовешь ведь этот цвет как-то иначе…

А почему он так хорошо разбирается в цветах и оттенках? Может быть, он живописец?…

Он осторожно, словно боясь спугнуть царившее в небе великолепие, снял крышку с объектива «Никона»… черт, а фильтры-то он забыл… ну и наплевать, пусть будет, что будет… а кстати, он и не видел эти фильтры среди барахла, может, у него их и нет… и вообще нужно было цифровой взять…

Он отснял пленку до конца. Потом снова принялся рассматривать домики внизу. Пожалуй, сейчас не стоит спускаться туда, решил он наконец, все равно пленки больше нет. А ведь даже отсюда видно, что почти каждый из домов украшен изумительной деревянной резьбой — наличники, ставенки, крылечки… ни одной печной трубы без нарядного навершия, множество флюгеров… ну и ну! Ай да городок! Ну, домики под обрывом никуда не денутся, вместе с речкой, можно будет прийти сюда завтра, прогуляться по тихим улочкам……до него доносится аромат свежих яблок, жарящихся в сливочном масле… где-то рядом готовится начинка для пирога… он знает, что это будет всем пирогам пирог, что он будет необычайно вкусен…

Вот только он не знал, кто, где и когда пек такие пироги.

Стемнело, и он зашагал назад, размышляя, стоит ли ему отдавать пленку местным народным умельцам. Как они ее проявят, не поцарапают ли? Но, с другой стороны, он ведь не имеет представления, когда у него будет возможность вручить свое сокровище настоящим специалистам…

А кстати, откуда он знает, что таковые вообще имеются?

Ладно, неважно.

Старуха встретила его горестным восклицанием:

— Ну где же вы так долго пропадали? У меня ужин перестоялся!

— Ох, извините… я не знал, — принялся оправдываться он. — Я просто гулял, закат сегодня был на редкость красивый, я фотографировал… и еще там какой-то район под обрывом, мне хотелось бы завтра туда спуститься… а кстати, можно мне вас сфотографировать? Только пленку новую заряжу.

— Меня? — как-то неестественно удивилась старуха. — Зачем?

— Как это зачем? — растерялся он. — Ну… вы необычная женщина, я таких никогда не встречал… мне просто хотелось бы иметь ваш портрет на память… то есть если вы не против, конечно…

— Право, не знаю, — усомнилась старуха. — Ладно, мойте руки, после это обсудим.

Он поспешно бросился в свою комнату, швырнул драгоценный «Никон» на постель, побежал в ванную… он и в самом деле огорчился из-за того, что испортил старухе торжество какого-то необыкновенного блюда…

И вот наконец на тарелке перед ним лежит огромный кусок самой настоящей разварной стерляди — политой бледно-желтым яичным соусом, украшенной веточкой петрушки… и тончайший ломтик лимона рядом, и две кругленькие горячие картофелинки… и шесть штук крошечных отварных маслят.

— Ну и ну, — он покачал головой, беря фасонистую рыбную вилку и осторожно отделяя кусочек сочной стерлядки. — Ну вы и закатили пир… с какой стати?

— Есть причина, — чуть суховато ответила старуха, явно довольная произведенным впечатлением. — Но вам ее знать не обязательно.

— Пусть так, — покладисто кивнул он. — И все равно — роскошь несусветная.

— Ничего подобного, — возразила старуха. — Может быть, где-то в других местах это и роскошь, а у нас на средней Волге — нормальное дело.

На средней Волге… так вот куда его занесло!

Несколько минут они поглощали ужин молча, но потом Максим почувствовал, что старуха сейчас куда более склонна к беседе, нежели днем, и решил воспользоваться моментом.

— Ваша соседка… безумная Настасья, — осторожно начал он, — наверное, она была знаменита?

— Возможно, — кивнула старуха. — Я не знаю. Она поселилась здесь всего-ничего, лет пятнадцать назад, и я никогда не интересовалась ее прошлым.

— Она танцует для себя…

— Нет, — возразила старуха, — она танцует для моей дуры.

— Не понял? — Максим вопросительно посмотрел на хозяйку.

— Для мадам Софьи Львовны, неужели не ясно? Это единственное существо, нашедшее общий язык с безумной Настасьей.

Ошеломленный Максим задумался, пытаясь усвоить новую информацию. Но ведь он и в самом деле видел это, видел собственными глазами… безумная балерина танцует… кошка сидит неподвижно, серьезно и внимательно следя за пируэтами… черт, бред какой-то…

— Н-да, — пробормотал он и решил поискать более доступную для его сознания тему. — А вы сами давно здесь живете?

— О, да! Я родилась в этом городе. Потом, конечно, уезжала… а еще потом вернулась. Впрочем, это никому не интересно.

На неширокий белый подоконник распахнутого, как всегда, окна кухни вдруг шумно и стремительно приземлилась толстая черная ворона. Максим решил, что это странно — ночь на дворе, птицы в это время спят… ну, может быть, данная конкретная ворона страдает бессонницей? Или просто такой уродилась… непохожей на других?… Почему бы птице не обладать особой, ярко выраженной индивидуальностью?…

Старуха тем временем спокойно протянула руку и положила перед птицей ломтик хлеба. Ворона наклонила голову вправо, потом влево, умильно заглянула старухе в глаза, схватила хлеб и, с треском расправив крылья, исчезла в темноте. Максим сбился с мысли, совершенно забыл, о чем они с хозяйкой говорили до момента появления черной гостьи, и озадаченно уставился в тарелку, не зная, что бы сказать такое умное и оригинальное. Старуха вывела его из затруднения, сама начав новую тему.

— Вас никогда не раздражают люди?

— Э-э… — совершенно растерялся он, — в каком смысле — раздражают? Какие именно люди?

— Да всякие! — величественно взмахнула рыбным ножом старуха. — Вообще — люди.

— Право, не знаю… — Он и в самом деле не знал. С того момента, как началась его новая жизнь, лишенная воспоминаний, он видел не так уж много людей… и они его ничуть не раздражали. Скорее наоборот — они его очаровывали и заставляли удивляться сложности и непонятности человеческой натуры.

— Вас не доводит до бешенства человеческая глупость? Неужели вам никогда не приходилось сталкиваться, например, вот с такой ситуевиной: вы говорите, что-то объясняете, лезете из кожи вон — а человек вас вроде бы даже и не слышит! Ни слова не слышит и не понимает! И это при том, что явно слушает! Внимательно! Бывало?

— Не знаю… — растерянно ответил он, пытаясь отвлечься от поразившего его словечка «ситуевина» (уж очень это было неожиданно — услышать такое от старухи… впрочем, наверное, ничего неожиданного тут как раз и нет…) — Не помню. Но… мне кажется……Нет, это просто невыносимо, сколько раз можно повторять одно и то же… она что, глухая? Ведь речь идет о самых простых вещах, даже примитивных… он ведь совсем не предлагает ей углубиться в метафизические пучины голых абстракций… ну почему она так глупа… -…мне кажется, сталкивался.

— Вам кажется? — демонстративно изогнула бровь старуха. — И как?

— Так себе, — признался он. — Да, вы правы… если человек вас не слышит — это ужасно. А, собственно… я не понял, к чему вы это?

— К тому, что общаться с не слышащими вас людьми невозможно. И хочется убежать от них куда-нибудь подальше… спрятаться, сделать вид, что вас вообще нет на свете.

Он молча уставился на старуху, даже не пытаясь сказать что-то в ответ. Да ответа и не требовалось. Неужели эта невероятная старуха так же, как фантастическая Лиза, поняла: он лишился воспоминаний… и хочет помочь ему, ищет объяснение случившемуся?

А если он и в самом деле забыл все по собственному желанию?

Может быть, в какой-то момент его жизнь стала настолько невыносимой, что сознание отказалось ее воспринимать и ушло в глухую защиту? И сделало вид, что его вообще нет на свете?

Он не заметил, как доел стерлядь и как перед ним оказался кусок пирога с вишнями и большая чашка с черным растворимым кофе. И стопочка водки. Он машинально выпил водку и подцепил вилкой вишенку. Старуха молчала, не мешая ему думать, и краем сознания он оценил это.

Но до какой же степени умопомрачения нужно довести человека, чтобы он сам захотел забыть всю свою жизнь?

Нет, нет…

Снова зашумели крылья — и давешняя ворона брякнулась на подоконник, поскользнулась и едва не свалилась на стол. Старуха сердито махнула на птицу рукой и потребовала:

— Исчезни, любезная! Будет с тебя! Спать отправляйся!

Ворона попятилась и оглушительно каркнула, но не улетела.

Максим, вздрогнув от неожиданности, вернулся к реальности и вяло улыбнулся.

— Ворона-полуночница… надо же! Странное существо. Иди отсюда, сказали же тебе! — Он махнул на ворону бумажной салфеткой, и птица обиженно удрала.

— Уж на что мне в жизни везет, так это на странные существа, — старательно-грустным тоном произнесла старуха, и Максим уловил в этой старательности нечто прямо противоположное… старуха явно гордилась тем, что странные существа находили привлекательным ее общество.

— Не расскажете о каком-нибудь из них? — осторожно спросил он. Кто его знает, как старуха отнесется к посягательству на ее личную жизнь… но старуха отнеслась благожелательно.

— Почему бы и нет? — она пожала сухоньким плечом. — Вот только не уверена, что это действительно может быть кому-то интересно…

— Мне интересно, — заверил ее Максим. — И даже очень.

Он не лгал, и старуха это поняла.

— Ну… например, — завела она тоном бабки-сказочницы (правда, с этим тоном совсем не сочетался лексический строй старухиной речи), — однажды, давным-давно, у меня была кошка, которая патологически любила жареную картошку и соленые огурцы. Хорошо еще, водки к ним не требовала… И эта страсть в конце концов привела ее к трагической гибели…

Максим почему-то вдруг представил, как кошка, гонимая желанием испробовать жареной картошки, прыгает в огромную сковорчащую сковороду… но он ошибся. -…я тогда жила далеко отсюда, да и времена были другие… к тому же я была до глупости молода… В общем, я совершенно не понимала, что несчастное животное не в силах справиться с собой, и решила кошку перевоспитать. И несмотря на то, что сама с точно такой же страстью любила оба упомянутые блюда, я распорядилась несколько дней не подавать к столу ни того, ни другого… более того, я запретила жарить картошку на кухне, для прислуги, и лично проследила за тем, чтобы там не осталось ни одного соленого огурца! Вы можете представить себе подобную глупость и жестокость? Но именно такой была я в те годы! Н-да… И вот, представьте… то есть сначала необходимо упомянуть о том, что неподалеку от дома, в котором я тогда обитала, находилась большая лавка, в которой торговали всякой всячиной… и в том числе солеными огурцами. В общем, кошка, лишенная предметов своего обожания, отправилась на поиски гастрономического утешения страдающей души… и в результате утонула в бочке с огурцами. А поскольку все в округе знали, чье это животное… она была довольно заметным созданием, редкой породы… мне пришлось заплатить за испорченный продукт. Впрочем, я крепко подозреваю, что негодяй-купец позже все-таки продал эти огурцы.

Максим покачал головой, не зная, смеяться или выразить соболезнование… ему хотелось сделать и то, и другое. И вдруг замер, соображая и подсчитывая. Негодяй-купец… лавка… прислуга…

— Простите, Нина Петровна, а в каком году случилось это печальное событие, если не секрет?

— Какие тут могут быть секреты? — удивилась старуха. — В шестнадцатом, за год до того дурацкого социального катаклизма.

— Э-э… — проблеял Максим, всматриваясь в старуху, — э-э… сколько же вам тогда было лет?

— Тогда — двадцать пять. Я уже давным-давно была замужем и имела семилетнюю дочь. Понимаю, вы пытаетесь сосчитать. Не трудитесь. Сейчас мне сто десять. И я этим горжусь.

— Да уж, — вырвалось у него, — я бы тоже гордился… в жизни бы не подумал! Я-то гадал, есть ли вам семьдесят…

— Было в свое время, — кивнула старуха. — Но давненько уже.

Наверное, он удивился гораздо сильнее, чем это позволительно (а что вообще значит это выражение — «позволительно»? Кто позволяет или не позволяет нам удивляться, смеяться, плакать?), но ничего не мог с собой поделать. Невероятно, думал он, не-ве-ро-ятно… разговор как-то сам собой иссяк, старуха прогнала его из кухни и принялась мыть драгоценный фарфор… он ушел в свою комнату и сел возле письменного стола, придвинув стул поближе и положив перед собой вытянутые руки. Он бездумно рассматривал собственные ладони и все размышлял о том, до чего же невероятная старуха эта Нина Петровна. Сто десять? Черт побери, да за ней половине сорокалетних не угнаться… а откуда он это знает? С того момента, как началась его новая жизнь, у него не было возможности наблюдать за большим количеством людей и сравнивать их между собой… но он уверен в своем выводе… Может быть, он все-таки занимался психологией? Такая идея у него уже мелькала. Но он отбросил ее как необоснованную…