Глава вторая

Ванная комната у старухи оказалась, на взгляд Максима, просто роскошной. Широкая и глубокая ванна с душем родилась, похоже, далеко не вчера. Во всяком случае, вид у нее был почтенный. В правом ближнем к двери углу притаился за потрепанной китайской ширмой унитаз — тоже явно не молоденький. Стенка, отделявшая ванную от комнаты, предназначенной для заезжего гостя, по сути представляла собой сплошной шкаф со множеством узких дверец. Максим открыл одну, другую… стопки ярких махровых полотенец и салфеток, несколько халатов… ну и ну, подумал он, однако старуха, похоже, не нищая…почему же она щеголяет в таком рванье? Или это специфический ночной мундир местных валькирий? Впрочем, его это не касается.

Он потратил довольно много времени, пытаясь совладать с газовым водогреем — возможно, когда-то в прежней жизни он и встречался с подобным чудом инженерной мысли, но совершенно того не помнил. Наконец ему удалось раздобыть горячую воду, и он принял душ, с наслаждением смыв с себя все то, что налипло на него в поезде, а возможно, и раньше. Во всяком случае, у него было такое ощущение, что с его кожи сползло по меньшей мере с полтонны всякой дряни.

Моясь, он присматривался к ширме, за которой стыдливо прятался унитаз. Бамбуковые рамы ширмы заключали в себе почти прозрачные от старости и во многих местах продранные прямоугольные куски шелка, на которых кое-где можно было еще рассмотреть частицы картин, написанных кистью легкой и уверенной. Сосны и горы… цветок то ли сливы, то ли груши… вон там — зонтик, под которым гуляет дырка в шелке… и вдруг его взгляд уперся в женское лицо, затерявшееся среди белых хризантем размером с половину копейки. Тонкие восточные черты притягивали к себе, манили, ничего не обещая… печальные черные глаза смотрели в пространство… сложная прическа наполовину потерялась, съеденная временем, зато сохранилась рука, держащая веер… а позади незнакомки почему-то сидел на сосновой ветке пышнохвостый павлин.

Встряхнув головой, он закончил процедуру мытья, вытерся огромным махровым полотенцем, которое позаимствовал в старухиных запасах (он понятия не имел, есть ли в его чемодане что-то в этом роде, да к тому же и чемодан остался где-то там, в черных зарослях невесть чего…). Еще раз посмотрев на удивительную китаянку, он набросил на плечи безразмерный полосатый халат, также раздобытый в местном шкафу, сполоснул ванну, погасил свет и отправился в предназначенную для него комнату, прихватив по дороге свою сумку, ожидавшую его в кухне, и лишь теперь заметив, что кроме гигантской печки в кухне имеется и вполне стандартная газовая плита, а рядом с ней — трехэтажный холодильник.

Он открыл дверь — с какой-то непонятной внутренней настороженностью, словно ожидал от комнаты подвоха, — и, перешагнув через порог, стал искать выключатель. Нашел его слева от двери, зажег свет, вернулся в кухню, чтобы обесточить ее, — и лишь после этого решился осмотреть свое новое пристанище.

Однако ничего поражающего воображение он не увидел. Это была самая обычная комната — пестрая красно-желтая тахта слева, телевизор на полированной коричневой тумбе справа, напротив двери — окно без занавесок, у окна — небольшой письменный стол… еще в комнате имелись два стула и платяной двустворчатый шкаф, и не слишком большое зеркало на стене у двери. Да над тахтой висела на голой белой стене лампа-бра в аляповатом матерчатом абажурчике.

Ну и ладно, подумал он, сколько можно ожидать чудес? Спать пора.

Он заглянул в шкаф, нашел в нижней части его нутра подушку и одеяло, на узкой полочке — простыни и наволочки… положил на стол граненый шар, подаренный ему девчонкой, и через несколько минут уже провалился в сон.

…он стоял на маленькой круглой площадке, повисшей в безвременьи, ощущая себя каплей, упавшей на желтую монетку… возле него теснились непонятные предметы — пугающие своей непостижимостью, недоступные для познания… они давили на его чувства и ощущения, вызывая в нем боль, ненависть, бешеную ярость… и он кружился на месте, не зная, как утихомирить кипение всей той внутренней грязи, что бурлила в нем, рождая серую пену… и вдруг он превратился в кристалл. Бесцветный и холодный. И все окружавшие его вещи отразились в нем, как бы впитавшись в него, но не затронув его структуру… и он мгновенно проник в их суть — и забыл о них, как о ненужном и бессмысленном хламе… в них не было ничего такого, что стоило бы внимания. Сверху на него упал широкий луч света, и он, будучи кристаллом, преобразовал белый свет во множество ярких нежных радуг, разбросав их в невесомости… но сам остался бесцветным и прозрачным… он был спокоен, он просто наблюдал за бытием…

…Проснулся он от того, что на его лицо упал косой луч солнца, щекоча лоб. Он открыл глаза. Окно комнаты выходило почти строго на восток, и утренний свет, воспользовавшись отсутствием занавесок, заполнил ее от пола до потолка. Граненый шар, оставленный им вечером на столе, сиял и переливался истинной хрустальной красотой, рассыпая вокруг себя радуги… и тут он вспомнил свой сон. Вот только это было совсем не похоже на сон.

Он долго лежал, размышляя, но в конце концов решил, что понять что-либо не в силах. Тогда он встал, накинул халат и отправился в соседнее помещение. Ему хотелось принять душ, но он побоялся нашуметь и разбудить старуху — было еще довольно рано… он спал всего пару часов, однако чувствовал себя бодрым и энергичным, как никогда… как никогда? Но ведь он не помнил, как он просыпался в прежней своей жизни, зачеркнутой чьей-то наглой, бесцеремонной рукой.

Прямо в халате, босиком, он осторожно прошел через кухню на веранду, открыл едва слышно скрипнувшую дверь и спустился в сад. Теперь-то он видел, что это именно сад — запущенный донельзя, но чарующий глаз. Обогнув веранду, он отправился на поиски своего чемодана. Тот обнаружился скоро — в трех шагах от калитки. Громадина чемодана придавила какие-то высоченные цветы с толстыми листьями, и они жалобно распластали сиреневые и розовые стрелки по зелени и огню соседствующих с ними ноготков, перемешав и нарушив цветовую композицию.

На чемодане сидела гладкая кошка — абсолютно белая, с абсолютно черным хвостом. Хвост выглядел настолько нелепо, что Максиму сразу захотелось его оторвать. Кошка явно уловила идею — и не одобрила. Она вдруг мявкнула, вскочила и, хлеща воздух черной веревкой хвоста, принялась драть когтями толстую мягкую кожу чемодана.

— Эй, ты это брось! — посоветовал ей он. — А то я тебя сейчас!

Кошка приостановила движение когтей и вперила в него зеленые глазищи, словно спрашивая: «И что именно ты — сейчас?»

Он неожиданно смутился, понимая, что сказал глупость. И в самом деле, не станет же он ловить кошку и шлепать ее по попке! Тем более, что она здесь хозяйка, а чемодан, возможно, помял ее любимые цветы.

— Извини, — искренне произнес он. — Можно мне взять чемодан?

Кошка еще раз полоснула правой передней лапой, добавив четыре светло-бежевые полосы ко множеству тех, что уже расцветили коричневую поверхность, и, спрыгнув в траву, исчезла.

Подхватив грузилище с барахлом, он с трудом поволок его ко входу. Колеса в путанице жесткой травы, застелившей неровную извилистую тропинку, прикладного смысла не имели. Основательно запыхавшись, он втащил чемодан в свою комнату и осторожно опустил на пол. Поднял крышку и, посмотрев на толстые, плотно сбитые слои барахла, тяжело вздохнул. Он был не в силах понять, зачем все это взято с собой… Зеркало у двери, наклоненное к полу, деловито заглянуло в чемодан вместе с ним, следя за каждым движением его пальцев. Конечно, нужно во всем этом разобраться, подумал он, но… пусть подождет. Зацепив первое, что попалось под руку, он оделся, взял сигареты, зажигалку, и вышел на крыльцо.

Давешняя кошка сидела на нижней ступеньке, полностью поглощенная процедурой умывания. На Максима она не обратила ни малейшего внимания, решив, очевидно, что система взаимоотношений между ними установлена раз и навсегда. Он в общем был с ней согласен, однако желание доказать свое превосходство — как-никак он был существом мыслящим и владеющим членораздельной речью, — все-таки копошилось где-то в глубине его ума. Но он не позволил ему вырасти и обрести плоть. В конце концов, если рассуждать здраво, чем кошка хуже него? Ну, говорить не умеет… но так ли это важно? Большинству двуногих прямоходящих куда лучше было бы всегда помалкивать… так нет ведь, сыплют словами без остановки…

Огромный чугунный котел стоит на обросших мхом и травой желтовато-белых камнях… рядом с котлом гордо высится огромная старая вишня, сплошь усыпанная крупными, почти черными ягодами, сочными и кисловатыми… мальчик карабкается на камни, чтобы заглянуть внутрь большущей, выше него ростом рыжей полусферы… этот мальчик — он сам… он знает, что в котле живут головастики… внутренности котла заросли нежной тиной, ее длинные пряди едва заметно колышутся, когда между ними шныряют крошечные черные точки с хвостиками… он опускает в котел руку и взбалтывает воду… Синие и зеленые сверкающие стрекозы, зависшие над поверхностью воды, бросаются врассыпную… Он познает мир вокруг себя…

Он уселся на крыльцо и закурил, осторожно и поверхностно втянув первый клубочек дыма. Кошка на мгновение замерла с поднятой к уху лапой и посмотрела на него строго и осуждающе, а потом снова вернулась к своему делу.

— Что, не любишь курильщиков? — спросил он, едва ли не ожидая ответа.

Кошка промолчала, зато подал голос кто-то другой — и подал его резко и энергично… где-то неподалеку, за деревьями, послышался протяжный вой, а затем — энергичный выкрик:

— Уж конечно!

Максим, вздрогнувший от неожиданности, хотел было встать и пройти за деревья, чтобы выяснить, кто это там горланит спозаранку, но его намерение было пресечено.

— Не обращайте внимания, — раздалось за его спиной по-утреннему хрипловатое контральто старухи. — Это моя соседка, безумная Настасья.

— А? — вскинулся он. — С добрым утром, Нина Петровна… я тут покурить вышел…

— Вижу, не слепая, — ответствовала старуха.

— Безумная Настасья? — задумчиво и вопросительно повторил он.

— Да, она живет в соседнем доме. Безвредное существо, но иногда производит много шума.

Словно в доказательство слов старухи невидимая, но явно и в самом деле безумная Настасья завопила:

— А деньги-то где на ремонт взять?! Нету!

— У нее что-то сломалось? — осторожно спросил Максим.

— Да, мозги, — сообщила старуха. — И основательно. Не надейтесь, что вам удастся починить. Тут нужен сантехник совсем другого калибра.

Он фыркнул, подавившись дымом, потом расхохотался. Старуха нравилась ему все больше и больше.

— Ладно, давайте завтракать, — решила старуха. — Но сначала рекомендую принять душ. Вы побоялись меня разбудить, но я встаю с петухами. Впрочем, у меня нет петухов.

И она вернулась в дом.

Выйдя из— под душа (и подумав при этом о проницательности старухи -догадалась ведь, что он боялся нашуметь, чертова ведьма…), он задумчиво уставился на свое отражение в большом круглом зеркале, висевшем над раковиной. Побриться? Или ну его на фиг? Запустить бороду, как у деда Мазая (кто это такой, хотел бы я знать…), пугать детишек на улицах, прикидываясь Бармалеем… тьфу, что за чушь!

Но бриться все равно не хотелось.

В итоге он решил еще несколько дней не беспокоить уже не короткую щетину, дать ей подрасти и налиться соками, — а уж потом решать, как оно лучше. Может быть, борода окажется очень даже кстати в новой незнакомой жизни? Для маскировки.

Он вышел в кухню и увидел, что старуха уже накрыла на стол.

В великолепных мисочках севрского фарфора (севрского? откуда он это знает? как он это определил? чем севрский фарфор отличается от других?…) дымилась овсяная каша «Быстров» с кусочками абрикосов. Рядом на тарелках аналогичной работы лежали тоненькие квадратные кусочки белого и черного хлеба, прозрачные ломтики сыра, кубики нежно-золотистого масла. Столовые приборы ослепительно сверкали — их старинное фасонное серебро ошеломляло глаз изысканной усложненностью линий (хотя и непонятно было, зачем старуха выложила полный комплект вилок, ложек и ножей — не кашу же вилкой ковырять?). Ближе к окну, под китайской фарфоровой вазой с фоновой росписью (на бледно-голубом — белые и желтые хризантемы с коричневатыми листьями), наполненной простыми полевыми ромашками, пристроились две похожие на морские раковины чайные чашки — голубые, с волнистыми боками и тонким золотым орнаментом по самому краю. На блюдечках под ними лежали чайные ложки с витыми золочеными ручками. Ай да старуха, подумал Максим, отодвигая простую сосновую табуретку и усаживаясь, ай да Баба Яга!

Салфетки выбивались из ансамбля своей ядовито-зеленой бумажной простотой, зато не пугали помпезностью, как это часто случается с крахмальными льняными. А заодно вносили некую диссонирующую цветовую ноту, нарушая торжественность момента. Максим и это оценил по достоинству.

— Ну-с, юноша, — прогудела старуха, — приятного аппетита.

— Спасибо, Нина Петровна, — с улыбкой ответил он.

— Ох, как это ужасно звучит! — вздохнула старуха, запуская в кашу вилку и нож. — Нина! Петровна! Я, наверное, так никогда и не привыкну к этому чудовищному обозначению моего «я».

Максим едва не подавился. Овсянка вела себя как-то странно, забиваясь за щеки и путаясь под языком. Но в конце концов он справился с задачей и проглотил первую ложку, с полным и окончательным обалдением наблюдая за тем, как ловко старуха уминает свою порцию, не роняя с вилки ни зернышка. Старуха тем временем продолжала светскую болтовню, холодно поглядывая на гостя бледными глазами, непропорционально большими для крошечного сморщенного личика.

— Я не спрашиваю вас, надолго ли и с какими целями вы явились в нашу захолустную Сарань, — заявила она. — Я вообще никогда не сую носа в чужие личные дела. И, кстати, в мои дела соваться не советую. Ну, это так, к слову. А вот вопрос оплаты за постой — это для меня существенно и даже, я сказала бы, актуально. Не сочтете ли вы неприличным, если я предложу вам обсудить подробности прямо сейчас? Не повлияет ли это на ваше пищеварение?

Тут уж Максим заржал, едва успев проглотить крошечный квадратик хлеба. Придя в себя, он с трудом проговорил:

— Вы просто назовите свои условия, и все. Я согласен. И даже вдвойне. (Похоже, он научился этому у фантастической Лизы.) Старуха поняла идею, заключенную в странном наборе слов, и деловито кивнула.

— Что ж, — сухо (он вдруг понял, что ее смущает денежная тема) сказала она, — тогда — из расчета тысяча рублей в месяц. С питанием и стиркой.

— Вы, надеюсь, сдаете постельное белье в прачечную, не сами же стираете? — спросил он.

— С прачечными у нас в городе некоторые сложности, — ответила старуха. — Но сама я, разумеется, не стираю. Просто не умею. Нанимаю женщину.

— Отлично, — кивнул он, — тогда будем считать из расчета две тысячи в месяц. Но я не знаю, как долго я здесь пробуду.

— Неважно, — отмахнулась старуха, и он увидел в глубине поблекших глаз нечто похожее на радость. Неужели у нее так плохо с деньгами? Надо что-то придумать… старуха с характером, гордая, подачку не примет… ну, изобретем подходящий ход. Тут главное — не спешить.

— А как вашу кошку зовут? — поинтересовался он, чтобы разрядить обстановку. — Очень у нее необычная раскраска.

— Вообще-то обычно я ее зову просто дурой, — ответила старуха. — Но для посторонних она — Софья Львовна, и никак иначе. И не вздумайте с ней фамильярничать. Она этого не любит.

— Нет, что вы… какие уж тут фамильярности! — с жаром произнес он. — Мадам Софья Львовна уже имела честь поставить меня на место.

На высохшем личике старухи отразилось явное удовольствие. Он понял, что наконец-то по-настоящему угодил.

Мадам Софья Львовна, то ли услышав, что речь зашла о ней, то ли просто проголодавшись, как раз в этот момент соизволила вспрыгнуть на стол. Максим замер, не зная, как в этом доме принято поступать в подобных случаях. Но, само собой, у него и в мыслях не было проявлять фамильярность.

Кошка, подрагивая черным червем хвоста, внимательно обнюхала остатки каши в мисочке Максима (он замер с поднятой ложкой, как «Девушка с веслом»), потом совершила ту же процедуру с мисочкой старухи (старуха наблюдала за кошкой молча, с суровым выражением лица), потом почему-то обратила внимание на ромашки в китайской вазе, потянулась к ним носом, чихнула… а в следующую секунду зацепила когтем лепесток сыра и ловко сбросила его с тарелки прямо на пол — и сама прыгнула следом.

— Вот так, — довольным тоном произнесла старуха. — Мы такие.

— Да уж… — только и сказал он.

Настал черед душистого чая. Старуха собрала фарфоровые мисочки и тарелки, небрежно поставила их в мойку, а потом из отмороженного нутра гиганта-холодильника извлекла тарелку с двумя простыми бисквитными пирожными. Каждое из них уже было разрезано на четыре части, чем создавалась видимость увеличения общей массы.

Когда неторопливый и даже отчасти величественный процесс принятия пищи закончился, Максим, поблагодарив старуху, заявил, что пойдет погулять. Та кивнула небрежно, уже занятая какими-то своими мыслями, не имеющими отношения к постояльцу.

Он взял фотоаппарат и зарядил пленку. Пальцы действовали автоматически, дело было явно им хорошо знакомо (почему он снова выбрал из двух камер именно «зеркалку», он даже не стал задумываться). Затем получил от старухи ключ от калитки и парадной двери (с напоминанием, что сегодня данная дверь еще не функционирует), спросил, по какому, собственно, адресу он поселился, и отправился на прогулку.

Глава третья

…Он медленно шел по тихим утренним улицам, глядя по сторонам, наслаждаясь буйством зелени (похоже, в его прежней жизни вокруг не было такого количества травы и деревьев) и пытаясь понять, отчего с ним приключилось все это?

Теперь он уже почти не сомневался в том, что ни о каких случайностях не может быть и речи, что его ведет к неведомой цели твердая невидимая рука… но почему, почему именно он, забывший свое имя, подвернулся под эту руку?

Может быть, все случилось из-за того, что он устал от заквадраченности собственной жизни? Из-за того, что его потянуло к приключениям? Все его ощущения говорили о том, что его прежняя, исчезнувшая в беспамятстве жизнь была именно жесткой и угловатой… но в чем она состояла?

А может быть, в нем таилось нечто такое, о чем он сам не имел понятия, но что привлекло того или тех, кто теперь использовал его для выполнения неких задач?

Кем он был? Чем занимался? Где и когда столкнулся с той силой, что гнала его куда-то? Какова она из себя, эта сила? И чего она к нему прицепилась, черт бы ее побрал!

Изредка он видел на улицах то какую-нибудь бабку с ведром, аккуратно укрытым белой тряпочкой, то мальчишку на велосипеде, то пробегала дворняжка… прогуливались сытые непуганые кошки, одна другой краше… однако ни одна из них и в сравнение не шла с Софьей Львовной, решил он. Тихо, безлюдно… ну, наверное, в этом городке есть и более оживленные места. А здесь, в среде деревянных одноэтажных домиков с тщательно покрашенными стенами и ставнями, угнездившихся явно далеко от центра, утренние часы протекали вяло и бездеятельно.

Он в очередной раз повернул за угол — налево, в сторону вокзала, как ему подумалось. И увидел пожарище. Дом стоял здесь еще совсем недавно, это видно было по тому, что обгоревшие бревна и доски не успели утратить антрацитового блеска, а сорная трава и не пыталась пока что подступиться к черному неровному кругу. Забор смахнули в процессе тушения огня, но чуть поодаль, справа от останков погибшего так бесславно жилища, стоял сумевший выжить в катаклизме покосившийся сарай. Его крыша едва ли не сплошь поросла толстым ярким мхом — плотно сбитым, короткошерстным…