Глава четвертая

Лиза— дубль куда-то ушла, не сказав ни слова, а Никита уселся на скамью, стоявшую рядом со врытым в землю посреди сада-огорода трехногим деревянным столом -древним, потемневшим, с растрескавшейся от смены сезонов столешницей, — и принялся размышлять о сущем. По столу вокруг синей керамической пепельницы суетливо бегали жуки-солдатики — красные, с черными физиономиями, нарисованными на спинках, — и Никита вспомнил, как в детстве, приезжая на лето к бабушке в Панелово, он собирал солдатиков в спичечные коробки и уносил на луг, — потому что бабушка их недолюбливала. А ему солдатики очень нравились… Бабушкин дом сгорел. Вещи бабушки… ну, наверное, кое-что оставалось в доме, а что-то разошлось по разным рукам… и где теперь искать скарабея с магической формулой на спине? Кстати, он что-то и не замечал, чтобы на ониксе была какая-то формула… впрочем, всякие извилистые линии и кружочки-черточки там действительно изображены, возможно, это и есть формула — на каком-нибудь арамейском или шумерском языке? Или на языке голодных духов.

Неужели фараон, затаившийся в раскинувшейся по всей планете информационной паутине, и в самом деле рассчитывает обрести новое тело? Как? Захватить чужое? Но это же чушь, мистика из мистик… однако сумел же он отправить тебя за этой ониксовой безделушкой, напомнил себе Никита, еще утром в силу полного беспамятства носивший временное имя Максим, подаренное ему фантастической Лизой… фантастическая малышка Лиза… воспоминания о ней время от времени начинали одолевать Никиту, почему-то причиняя тягучую боль… но сейчас он задумался о другом. Почему вообще мы зачастую так цепляемся за воспоминания… за ерундовые, никчемные события прошлого, которые куда разумнее было бы просто выбросить из головы, похоронить… почему иной раз завязнет в уме какая-нибудь чушь, и ни за что ее не выковырнуть, или начинаешь до бесконечности повторять чьи-то слова, задевшие, обидевшие тебя, и постепенно (или мгновенно) раскаляешься гневом… или просто повторяется фраза, мелодия… кружится, кружится в сознании, рассыпая вокруг себя мутный сор ненужности… может быть, это из-за того, что все энергии всегда текут по кругу, и именно потому всей материальной природе свойственен круговорот… и колесо сансары вращается по той же причине… интересно, а что будет, когда все потоки энергии — и живых существ, и материальных предметов, — сольются воедино? Впрочем, возможно ли такое?…

Мадам Софья Львовна мягко вспрыгнула на стол, спугнув его мысли и перепугав жуков-солдатиков, и уселась перед Никитой.

— Вам что-то нужно, мадам? — спросил он.

Мадам в ответ фыркнула и принялась тщательно мыть мордочку. Никита наблюдал за изящными движениями лапки Софьи Львовны, думая о красоте всего племени кошачьих… а потом почему-то его мысли съехали на личностную и социальную обусловленность эстетических канонов. То, что кажется красивым, например, африканцу, живущему в глубине джунглей, в глазах рафинированного европейца может выглядеть уродливым… ну, а если папуас вдруг задумается об окружающей его природе — сочтет ли он прекрасными водопад, море на закате… или посмотрит на них строго утилитарно? И существует ли вообще хотя бы одна-единственная общечеловеческая эстетическая константа? Что-нибудь такое, что все, абсолютно все до единого мыслящие существа сочли бы красивым? Константа… константы характера…

Зеркало.

Он встал и вернулся в дом.

Зеркало в овальной раме висело, само собой, на том же месте, однако Никите показалось, что угол наклона стекла изменился, уменьшился, зеркало как бы прижалось к стене… ерунда, строго сказал он себе, не выдумывай лишнего, в этих краях и без выдумок хватает всякой эквилибристики. Тщательно изучив собственное отражение и не обнаружив никаких констант характера, он вспомнил наконец, что увидеть их можно только ночью. И решил прогуляться до бабушкиного дома — точнее, до его развалин.

Немного поплутав между разбросанными как попало садами и огородами, он выбрался наконец к знакомому месту. И тут же пожалел о том, что пришел сюда. Лучше было бы оставить в памяти бабушкин дом таким, каким он видел его в последний раз — живым, нарядным, веселым… и совсем не литовским, а очень даже русским. А теперь, думая о бабушке, он будет всегда видеть перед собой пожарище… дом сгорел еще зимой, и за весну и лето черные руины наполовину скрылись под разнообразной сорной зеленью, огород затянуло мокрицей, яблони погрызли гусеницы, малину и смородину затянуло белой гнилью… Резко повернувшись, Никита пошел обратно.

Елизавета Вторая все не возвращалась, и день полз в никуда уныло и однообразно. Миновал обеденный час, и Никита, в одиночестве сидя на пустой кухне, начал подумывать о том, чтобы соорудить себе какой-нибудь бутерброд, — но тут во дворе раздались знакомые шлепающие шаги, дверь открылась без стука, на пороге возникла милая Наташенька.

— Никитушка, мне велено тебе обед сготовить, — деловито заявила она. — Лизавета задержится немножко, дела у нее.

— Какие дела? — оторопело спросил он, рассматривая принаряженную в нечто черно-малиновое Наташеньку.

— Ну, нас с тобой это не касается, — улыбнулась Наташенька, поправляя пышные малиновые рюши на пышной груди. — У меня забота одна — чтоб ты до ее прихода с голоду не помер. Давай-ка бери мисочку… — милая Наташенька явно хорошо знала положение вещей в кухне Елизаветы Второй. Она открыла настенный шкафчик и извлекла оттуда эмалированную посудину емкостью, наверное, в полведра. — И отправляйся полынь собирать. Верхушечки, молоденькие, понял? Полную набери.

— Где я ее наберу? — удивился он.

— А как со двора выйдешь, поверни направо, там в проулке ее сколько хочешь. Да поспеши. А я тут пока займусь… ну иди, иди, что уставился? — кокетливо хихикнула Наташенька.

Никита, схватив миску, испуганно выскочил за дверь, вспомнив, как в далекой юности милая Наташенька заигрывала с ним… не хватало еще, чтобы она снова ударилась в нежности!

Полыни в проулке и впрямь оказалось немеряно, и ее сбор не занял много времени. С благоухающей дымной горечью миской Никита вернулся в кухню — и замер на пороге.

Милая Наташенька куховарила, обвязавшись ядовито-зеленым фартуком с огненно красными оборками. Где она такой раздобыла, подумал Никита, надо же, я и не видывал такого цвета… как медный купорос! Наташенькин фартук, построенный по точно такому же замыслу, как красный фартук невероятной старухи, выглядел тем не менее пародией на блистающее великолепие оригинала, — главным образом из-за искаженного и смещенного сочетания цветов. На пышной черной юбке Наташеньки, густыми складками спадавшей с необъятной попы, светилось несколько крупных дыр. Малиновая в черных разводах блузка с рукавами до локтя лопнула по шву справа и расползлась подмышками… но милую Наташеньку ничуть не заботили подобные мелочи.

— Наташ, а чего ты дырки не зачинишь? — спросил он, ставя миску с полынью на стол. — Лень, что ли? Или уж так некогда?

— А и не лень, и не некогда, — весело ответила милая Наташенька. — Руки не доходят, вот как.

Перед Наташенькой стояли на плите две здоровенные кастрюли с кипящей водой, и в одну из них она только что запустила чуть ли не целого гуся, порубанного на крупные куски. Потом бухнула во вторую кастрюлю со стакан серой соли и принялась за следующий этап обеденного священнодействия: высыпала полынные верхушки в ведро с чистой водой, тут же выловила их большой шумовкой и бросила в круто посоленный кипяток. Через минуту, как только над водой вздыбилась пышная серая пена, Наташенька накрыла кастрюлю дуршлагом, сняла варево с огня, обхватив горячую посудину толстым махровым полотенцем, и вынесла во двор. Никита решил не предлагать свою помощь. Пусть сама управляется. Еще через пару минут милая Наташенька вернулась с уже откинутой на дуршлаг полынью, оставив кастрюлю снаружи.

— Ну вот, — сообщила она, — через пяток минут все будет готово.

— Да разве гусь за пять минут сварится? — недоверчиво спросил Никита.

— В нашей воде даже старый башмак за десять минут съедобным станет, — ответила Наташенька, принимаясь накрывать на стол. — Такая у нас вода особенная. Да если еще печку ольхой топить… ну, неважно. Жаль, не время, а то бы я тебя салатиком из сныти угостила. Сныть, пока она юная, нежная, уж так хороша в сметане!

Никита, не слишком любивший гастрономические изыски такого рода, молча порадовался неправильности сезона. Наташенька тем временем продолжала рассуждать на кулинарную тему, и он теперь уже сам вспомнил, что с самого детства продукты питания были единственным предметом ее интереса (а в нынешние времена ему говорила об этом Елизавета Вторая…). Милая Наташенька в принципе не способна была думать и говорить о том, что нельзя съесть. И как бы ни старался, например, ее собеседник увлечь Наташеньку рассказом о чем-нибудь хотя бы относительно отвлеченном, милое существо с необъятной попой всегда умудрялось свернуть разговор на съестное. -…и до грибочков я тоже лакома, уж так лакома! Я уж в мае иду в лес — сморчки, знаешь, что жареные, что сушеные, что маринованные — отличная штука! Ну, и денежки экономятся. Мне, конечно, любимый присылает, да ведь не так уж и много, лучше отложить… а то мало ли что с ним случиться может! Хоть бы и под машину угодит. А без денег, сам знаешь, прожить можно — но недолго.

— А почему ты с мужем разошлась, Наташенька? — спросил Никита, вымыв руки и усаживаясь к столу.

— Очень уж он человек крайний. То уж такой хороший, такой добрый и ласковый — а то вдруг страшнее Кащея Бессмертного станет! А я крайностей не люблю. Мне больше золотая серединка по вкусу.

Ай да Наташенька, подумал он, ай да философ! Может быть, совсем не так она глупа, как кажется?

Наташенька нагрузила тарелки кусками гуся, исходившими душистым паром, и насыпала рядом с мясом горы отварной полыни, полив ее сверху каким-то хитрым бледно-желтым соусом. Никита с некоторым сомнением посмотрел на полынь, но все же решил ее попробовать. Взяв вилку, он осторожно нацепил на нее одну полынную верхушку и положил в рот. Милая Наташенька следила за ним насмешливо, уверенная в том, что гарнир придется другу детства по вкусу. Так оно и вышло. Нежная маслянистая плоть полыни, соленая, с легкой горчинкой, очаровала вкусовые пупырышки Никиты, и он принялся за еду с отменным аппетитом. И соус был хорош — чуть кисловатый, шершавый, и гусь каким-то чудом уварился точно до нужной кондиции… в общем, обед удался на славу. Наташенька, уписывая гуся за обе щеки (и прекрасно обходясь без ножа и вилки), умудрялась одновременно развлекать гостя светской беседой.

— И как вы только там живете, в этих своих столицах, не понимаю, — исподлобья поглядывая на Никиту, говорила она. — И машины, и грязь всякая, и хулиганы по улицам ходят! Я и в Сарань-то не езжу, тут у нас чтобы до автобуса добраться, надо через переезд идти, а там вечно товарняки стоят, не дождешься, когда и с места тронется, а автобус тем временем — прощай! — Она схватила большую ложку, зачерпнула гарнир прямо из большой миски, стоявшей в центре стола, и, удивительно широко разинув маленький ротик, запихнула в него такую порцию отварной полыни, что Никита задохнулся от изумления.

— Ну, товарняк и обойти можно, если тот стоит, — слегка опомнившись, предположил он.

— Ну да, обойти, а вдруг он назад подаст? — Мгновенно сглотнув непрожеванную полынь, милая Наташенька испуганно вытаращила блестящие глазки. — Страшно-то как!

— Да ведь не прыгнет же он сразу на десять метров!

— Ой нет, я лучше дома посижу, телевизор посмотрю. Столько нынче фильмов замечательно интересных! И в каждом обязательно покажут что-нибудь вкусненькое. У нас, правда, за электричество много платить приходится, местная станция старенькая, постоянно всякий ремонт требуется.

— Вот видишь, выходит, это дорогое удовольствие — все время кино смотреть?

— Ну, нынче все развлечения дороги, вот разве что в носу ковырять от скуки — так это бесплатно, — сказала милая Наташенька, облизывая пальцы. Потоки гусиного жира стекали по ее рукам до самых локтей, впитываясь в пышные оборки рукавов. Никита поморщился.

— Наташенька, почему ты ешь так неаккуратно? — спросил он.

— А так вкуснее! — серьезно ответила она и тут же пригрозила: — Не делай мне замечаний, а то я стану непредсказуемой!

Никита сразу вспомнил, что это значит. Когда в их далеком детстве милая Наташенька становилась непредсказуемой (к счастью, очень редко), это приводило в ужас всех, кому досталось увидеть страшное зрелище. Наташенька, и без того смотревшая на мир исподлобья, сначала еще сильнее наклоняла голову, закатывая глаза вверх и выпучивая их до предела, а потом начинала выть — все громче и громче… а что могло случиться после, никто и никогда не угадал бы заранее. Милая Наташенька, временно превратившись в отнюдь не милую фурию, могла кого-нибудь побить, исцарапать, облить кипятком, могла ругаться такими словами, каких в обычном своем состоянии и слышать-то оказывалась не в силах (когда Наташенька чувствовала себя хорошо, она бледнела и начинала дрожать, почти теряя сознание, едва до ее ушей доносился матерный звон, и потому деревенские мужики никогда при ней не ругались). Непредсказуемость милой Наташеньки выражалась иной раз и в том, что несчастная девочка убегала в лес, и вся деревня вынуждена была отправляться на ее поиски… но Наташенька пряталась от людей не шутя. Никита помнил, как бабушка рассказывала: однажды милую Наташеньку искали целую неделю… а ей тогда было лет десять или одиннадцать, и когда ее наконец нашли, она была чуть жива от голода.

Но зато по окончании приступов непредсказуемости Наташеньку посещали дивные видения. Наташенька могла очутиться в райских кущах, на других планетах, в жерле вулкана, на океанском дне, могла превратиться в птицу Феникса, в белого лебедя, в черную пантеру, в махаона, в индуистскую богиню… и искренне верила, что все это было с ней на самом деле (а почему бы и нет, кстати говоря, подумал Никита, может быть, она просто вспоминает прошлые жизни?).

— Извини, Наташенька, — с чувством сказал Никита. — Я об этом не подумал.

— Думать — полезно! — назидательным тоном сообщила милая Наташенька. — Ну, ты сыт?

— Да, спасибо.

— Тогда иди погуляй. Мне посуду помыть надо.

Глава пятая

Милая Наташенька давно ушла, мадам Софья Львовна куда-то запропастилась, Елизавета Вторая не возвращалась… Никита сидел на ступеньке перед входом в дом, вертя в руках граненый шар — подарок фантастической Лизы, и думал о скарабее… и о девочке, неведомо как понявшей, что он потерял прошлое и пообещавшей ему, что скоро он все вспомнит. Так ведь и вышло: он все вспомнил. И Елизавета Вторая тоже поняла, что он лишился памяти… и тоже отнеслась к этому спокойно. Что за чудеса творятся вокруг него, думал он, что за странные, необычные люди и животные встречаются на его пути с того момента, как он наткнулся на сайт фараона… чем это обусловлено? Ведь до того он жил как все, много работал, надеялся на семейное счастье… но его домашняя жизнь по сути являла собой ежеминутное извержение раскаленных до беспредела страстей… вокруг него царила обстановка первобытного эмоционального хаоса, неспособного принять более или менее упорядоченное состояние… жена умудрялась найти повод для взрыва в любой мелочи… он знал, что припадки ярости обычно бывают обусловлены давними психическими травмами, и сначала пытался сам отыскать причину, но скоро понял, что ему это не по силам, и несколько раз заводил с женой разговор о том, чтобы посоветоваться с психоаналитиком… и это лишь ухудшало дело. Наконец он понял, что ей нужен не психолог, а психиатр, что она тяжело больна… но ему понадобилось несколько лет, чтобы прийти к такому пониманию, потому что он любил ее… и только когда любовь иссякла, он сумел взглянуть на ситуацию аналитически. И тогда супруга ушла. Ушла с треском, со скандалом, шумно и демонстративно… он долго не мог опомниться и привыкнуть к тишине и одиночеству. Собственно, он еще и не успел к ним привыкнуть, когда наткнулся на сайт фараона…

Надо же было такому случиться — чтобы именно он, а не кто-нибудь другой, купил в Египте скарабея с мистической формулой на спинке, чтобы он привез ониксового жука именно сюда, подарил бабушке… и в результате собственных прошлых поступков встретился с фантастической Лизой, с невероятной старухой, с безумной Настасьей… и с Елизаветой Второй.

Где она, кстати? Куда провалилась? Темнеет уже…

И тут— то она и появилась, бесшумно войдя в калитку. Глянув на девушку, Никита тихо ахнул.

Вместо ставших уже привычными для него джинсов и футболки Лиза-дубль была одета в светло-голубое платье с узким открытым лифом и юбкой, обтягивающей бедра — и тут же расходящейся легкими пышными волнами. Подол юбки, отделанный тонкой серебряной каймой, спадал почти до земли, и из-под него кокетливо выглядывали обутые в белые «лодочки» ножки. Никита невольно встал навстречу этому чуду с пушистой шапкой волос и сверкающими огромными глазами.

— Что, нравится? — насмешливо спросила Елизавета Вторая. — Не ожидал?

— Не ожидал, — честно признался он. — Ты потрясающе выглядишь. Невероятно женственно.

— А разве в джинсах я не выгляжу женственной?

Он подумал немного, прежде чем ответить. Наконец, отыскав нужный образ, попытался преобразовать его в слова (попутно подумав о том, что когда пытаешься выразить словами ощущение или яркую картинку мысли — все становится обычным и серым, неинтересным и непохожим на то, что виделось в глубине ума):

— В общем, выглядишь… но не настолько. Просто широкая пышная юбка более естественна, что ли…

— Самым естественным является голое состояние, — перебила его Лиза-дубль.

Он рассмеялся.

— Ну да, никаких воланов, ты права… и все-таки… Возьми хотя бы цыганок. Они, конечно, залеплены грязью с ног до головы, и все же очень женственны, потому что носят пышные юбки. А в прямой юбке или в брюках женщина немножко похожа на столб.

— Ну да, — кивнула Елизавета Вторая, — и именно потому так женственно выглядят японки в своих кимоно, или женщины Индии, одетые в сари, — это же сплошной клеш, правда? Не в брюках проблема, дорогой, а в дефектном стереотипе восприятия. Ты видишь не то, что есть, а то, что вбито в твою голову социальными установками. Брюки — для мужчин, юбки — для женщин, и так далее. Ужинать будем?

— Не знаю, меня тут милая Наташенька днем укормила вусмерть, — сказал он, почесывая затылок. Дефектные стереотипы восприятия? Ну, похоже, и в самом деле дефектные… социально обусловленные.

— Ладно, тогда подожди, пока я сменю женственный вид на мужественный, а потом погуляем немножко, ты не против?

— Нет, я «за».

Ожидая Елизавету Вторую, он достал из кармана сигареты и вышел за калитку. Над Панелово висела тишина — мягкая, естественная, легкая… быстро темнело, в домах начали загораться огни, специалисты по выращиванию сельдерея на корень ужинали, намереваясь вскоре отойти ко сну, чтобы завтра с новыми силами приняться за окучивание… или что там они делают на своих полях… Никита отошел подальше от ограды, чтобы увидеть светящееся голубизной окно милой Наташеньки. Телевизор смотрит, толстопопая… а ночью будет видеть сны. Роскошные, со сложными сюжетами, в ярких красках — куда там студии «Двадцатый век Фокс»… Он подумал, что милая Наташенька, живи она поблизости от Голливуда, могла бы стать уникальным сценаристом… ведь ей достаточно было бы просто надиктовывать на пленку свои видения.

И еще он думал о том, с какой легкостью здесь, в Панелово, вернулась к нему память. А может быть, не в деревне дело, а в милой Наташеньке? Впрочем, милая Наташенька неотделима от здешних странноватых мест…

Лиза— дубль возникла рядом с ним, словно из воздуха, и негромко сказала:

— Интересная у нее жизнь, тебе не кажется?

— Интересная? — недоуменно повторил он. — Что же интересного в такой жизни? Спит да ест, ни о чем, кроме съестного да своих снов, и говорить-то не в состоянии…

— А ты попробуй поставить себя на ее место, посмотри на мир ее глазами.

— Это невозможно, — вырвалось у него. — Нельзя увидеть мир чужими глазами, каждый смотрит по-своему! Хотя, конечно, иногда чужой взгляд пробуждает в тебе твое собственное непроявленное… но все равно все видят по-разному, нет двух одинаковых людей, как нет двух одинаковых зеркал, всегда будут различия в оттенках!

— А, и тебя зеркала достали… — непонятно сказала Елизавета Вторая. — Ну, идем. — Она протянула ему парусиновую куртку. — Накинь, прохладно становится, да и комаров полно.

Он надел куртку и, ощутив тяжесть в левом кармане, сунул туда руку. Граненый шар. Разве он клал его в карман? Вроде бы да. Впрочем, неважно. Этот шар настолько самостоятелен и шустр, что мог и сам туда забраться.

— Куда мы идем? — спросил он, когда они с Елизаветой Второй неторопливо зашагали по мягкой травянистой дороге. — У нас есть какая-то цель?

— В общем, скорее нет, чем да, — туманно ответила Лиза-дубль. — Но мы ведь должны отыскать твоего скарабея.

— И что, мы прямо сейчас начнем его искать? — поинтересовался он. — Не темновато ли?

— Сейчас мы поищем помощников, — серьезно сказала Елизавета Вторая. — Кого-нибудь, кто готов проникнуться нашими проблемами.

— Ну, проблема в основном моя, — напомнил он.

Елизавета Вторая промолчала.

— Да и вообще, — заговорил он снова, — я не уверен, что так уж необходимо искать эту безделушку. Зачем? Не для того же, чтобы и в самом деле сканировать рисунок формулы и отправить этому чудику, фараону.

— Не для того, — согласилась Лиза-дубль. — Но представь, что кто-то еще пострадает так же, как ты… лишится памяти, отправится на поиски жука… хорошо ли будет?

— Да, конечно, — сообразил он. — Ты права. Скарабея нужно найти. Но удастся ли? Он мог сгореть вместе с бабушкиным домом. Бабушка могла кому-то его подарить…

— Подарить твой подарок? — перебила его Елизавета Вторая. — Могла ли?

Подумав, он понял правоту Лизы-дубль. Конечно, никому бабушка не отдавала эту безделушку. Тогда, значит, нужно искать в развалинах ее дома? Рыться в углях и золе?

— Вот потому нам и нужны помощники, — сказала Елизавета Вторая в ответ на его мысли. — Если бы скарабей безвозвратно погиб, фараон почувствовал бы это и не стал бы посылать тебя за ним.

В небо поползла из-за горизонта толстая сытая луна с едва заметной щербинкой на самом краю сверкающей безупречности, стало светлее, и Никита понял, что они уже почти дошли до пожарища. Ему не очень-то хотелось снова видеть руины любимого дома, но Лиза-дубль вела его именно туда, и он не стал сопротивляться, решив, что ей виднее, что делать.

— Правильно, — сказала она. — Мне виднее.

— Я все-таки не понимаю, — почти с возмущением произнес он. — Как тебе удается читать мои мысли?

— Только мне? — ответила она вопросом.

А и в самом деле, фантастическая малышка Лиза тоже умела это…

— Пришли, — сообщила Елизавета Вторая, прервав его едва начавшееся воспоминание.

— И что делать будем?

— Ну, пока просто посидим тут вот, рядом с пожарищем.

Холодный и безмятежный лунный луч указал им подходящее местечко — и тут же луна спряталась за длинным облаком, тянувшимся с севера на юг. Никита снял куртку, не забыв вынуть из кармана граненый шар, и бросил ее на траву.

— Садись.

Они устроились рядышком и долго молчали. Никита вертел в ладонях стеклянный шарик, ни о чем в особенности не думая. Тоненько звенели комары, кружившие над головами сидящих, но почему-то не проявлявшие особой активности… время от времени какая-нибудь из деревенских собак разражалась нервным лаем, заподозрив в тенях нечто неправильное; изредка мычали дремлющие коровы… Потом где-то неподалеку послышалось негромкое фырканье, топот маленьких лап — и из гущи сорняков выбрались на относительно открытое пространство два на редкость крупных ежа, в густых сумерках казавшихся угольно-черными. Ежи громко сопели, топчась на месте, словно чего-то ожидая… а потом сквозь прореху в облаке ненадолго высунулась луна, осветив место действия, и Никита обнаружил, что черные блестящие глазки ежей неотрывно смотрят на Лизу-дубль.

— Чего это они? — шепотом спросил он, однако Елизавета Вторая махнула рукой, предлагая ему заткнуться. Он в общем-то ничего не имел против, вот только ему было интересно: чего хотят ежи? Но поскольку сам он все равно сути ежиных желаний постичь не мог, то и оставил это дело на квалифицированного специалиста, каким, без сомнения, являлась Лиза-дубль. Разберутся без него.

И они, похоже, разобрались, потому что ежи вдруг развернулись и с сопением и кряхтением ушли в травяные гущи. Но Елизавета Вторая продолжала молчать, и Никита не решался нарушить ход ее таинственных мыслей.

Наконец Лиза-дубль поднялась на ноги — легким, стремительным движением, как будто и не сама встала, а ее поднял кто-то невидимый, — и сказала:

— Ну, теперь можно и домой.

Уже окончательно воцарилась ночь, а луна плотно засела за облаками. Погода вроде бы решила измениться к худшему. Впрочем, тут же подумал Никита, еще неизвестно, что хуже — дождь или жара. К тому же разнообразие природных явлений задает многим работу для мысли. А иначе им и поговорить было бы не о чем.

Они не обменялись ни словом на обратном пути. Елизавета Вторая упорно размышляла о своем, Никите тоже было о чем подумать. Например, о прошлом. Да и о настоящем тоже — в том смысле, что он понятия не имел, оформил ли он отпуск на работе, или, может быть, его сейчас ищут в Питере, не зная, что с ним случилось… Надо же, удивлялся он, все вспомнил — до того момента, как получил приказ от фараона. А потом — полный провал. Как собирался, зачем столько барахла с собой нахватал, как билеты брал, в поезд садился… все это пропало, стерлось, похоже, окончательно и навсегда. Ну и наплевать. Это не главное. Просто интересно. Может быть, он взял с собой вообще все, что ему принадлежало в том доме? Ну, кроме компьютера, конечно. А зачем? Квартира-то — его собственная, хотя и набита доверху барахлом бывшей супруги… непонятно. И деньги. На кой ляд он потащил с собой такую прорву денег? Предполагал, что путешествие затянется? Так проще было прихватить аккредитив… Ладно, может быть, еще разъяснится. Или нет. Только фотоаппараты имеют объяснение: ему ведь нужно было сфотографировать скарабея. А масса пленок — это уже профессиональная привычка. Вдруг что-то интересное подвернется…

Тут он обнаружил, что сжимает в ладони левой руки граненый шар. Он поднес шар к глазам и разжал пальцы. Шар брызнул ему в лицо бледным зеленоватым светом, и Никита испуганно накрыл его правой ладонью.

— Чего это он? — вслух сказал он. — Темно, а он светится!

— Он ощущает свет луны, — не оборачиваясь, ответила шедшая на несколько шагов впереди Елизавета Вторая.

Рассерженно плюнув, Никита запихнул граненый шар в карман куртки. До чего же утомляла его вся эта мистическая неопределенность, таинственность, загадочность!

— Это все внешнее, — сказала Елизавета Вторая.

— Что — внешнее? — не понял он.

— Внешняя мистика. Вообще-то все самое главное происходит в уме и только в уме, но мы ведь не настолько сильны пока что… вот и приходится пользоваться внешним, оно иной раз может посодействовать, если ум слаб. Не обращай внимания.

На что, собственно, я не должен обращать внимания, думал он, шагая следом за почти невидимой в темноте Лизой-дубль… если начать с самого начала… Не обращать внимания на то, что фантастическая Лиза читала его мысли? На то, что невероятная старуха встретила его на вокзале среди ночи и привела в свой дом… рядом с которым живет безумная Настасья, заявившая, что она-то и есть фараон? Или не обращать внимания на мадам Софью Львовну, явно понимающую слишком много для обычной кошки? Или на лосей, выходящих на дорогу… на мужичков, держащих перепелок в клетках — в качестве примера отсутствия внутренней свободы… на милую Наташеньку, одним словом (или взглядом? или самим своим видом?) заставившую его все вспомнить (а может быть, просто созрел наконец результат сожжения тени?)? На что не обращать внимания?…

— А на все, — заявила Елизавета Вторая. — Пришли.

Они и в самом деле уже стояли возле калитки своего дома, — а Никита и не заметил, как добрались… путь, конечно, был не слишком далек, однако он как бы и вовсе размылся, растаял в мыслях…

— Интересно, — сказал он, лишь теперь заметив еще одно обстоятельство. — Мне ты вынесла куртку — от прохлады и комаров. А сама в голошейке. Тебя что, комары не кусают?