5

Раз в неделю Лоран встречался за ужином с одними и теми же «товарищами». Это был почти священный ритуал, устоявшаяся церемония. Собиравшиеся за столом люди не были ни друзьями детства, ни членами закрытого кружка. У них не было общего страстного увлечения – сотрапезники объединились по корпоративному принципу: все они работали в полиции. Жизнь сводила их в разное время и при разных обстоятельствах, но теперь каждый в своем деле добрался до самого верха иерархической лестницы.

Анне, как и остальным женам, вход на эти встречи был заказан: если ужин устраивал Лоран в их квартире на авеню Ош, ей следовало пойти в кино.

Но внезапно, три недели назад, муж предложил ей присоединиться в следующий раз к их компании. Сначала она отказалась – в том числе и потому, что муж добавил участливым тоном профессиональной сиделки:

– Увидишь, это тебя отвлечет!

Позже Анна передумала: во-первых, потому, что была от природы любопытна; кроме того, ей хотелось встретиться с коллегами Лорана, посмотреть, как выглядят другие высокие чины. В конце концов, до сего дня она видала единственный образчик – собственного мужа.

И Анна не пожалела о своем решении. На том ужине она встретилась с людьми жесткими, но потрясающе интересными, их разговоры были откровенными – на грани фола. Среди них Анна почувствовала себя королевой, единственной женщиной на борту военного крейсера, перед которой все эти высокие полицейские чины распускали хвост, сыпали анекдотами, вспоминали «боевые подвиги», хвастались раскрытыми преступлениями.

После первого ужина Анна ходила на каждую встречу «товарищей по оружию» и научилась лучше понимать этих людей. Она подмечала их привычки, знала козыри всех и каждого, угадывала мании и наваждения. Общество, собравшееся за столом, больше всего напоминало коллективный снимок. Черно-белый мир, живущий по жестким законам непреложных истин, одновременно гротескный и завораживающий.

Присутствовали всегда одни и те же люди – за редким исключением. Чаще всего разговором за столом управлял Ален Лакру. Высокий, худой, прямой, как отвесная скала, экспансивный пятидесятилетний полицейский отмечал конец каждой фразы взмахом вилки или кивком головы. Даже переливы голоса со средиземноморским акцентом участвовали в окончательном оттачивании, доводке до совершенства его высказываний. Все в этом человеке пело, волновалось, улыбалось – никому на свете и в голову бы не пришло, чем он в действительности занимается: Ален Лакру был заместителем директора Департамента уголовной полиции Парижа.

Пьер Карасилли был полной его противоположностью. Маленький, коренастый, смуглый, он вечно что-то неспешно рассказывал, и в голосе его присутствовала почти гипнотическая сила. Именно этот голос усыплял самых недоверчивых, добивался признания от закоренелых преступников. Карасилли был корсиканцем. Он занимал важный пост в Дирекции по территориальному надзору (ДТН).

Жан-Франсуа Годмар не был ни вертикальным, ни горизонтальным: он напоминал скалу – был собранным, упрямым. Высокий, с залысинами, лоб, черные глаза – в их глубине словно притаилась опасность, угроза. Анна всегда оживлялась, когда Годмар вступал в разговор. Речи его были циничны, истории – ужасны, но окружающие почему-то начинали испытывать странное чувство благодарности, словно он приоткрывал для них завесу над тайнами мироздания. Он был шефом ЦББНРН (Центрального бюро по борьбе с незаконным распространением наркотиков), главным по наркотикам во Франции.

Но Анна предпочитала всем Филиппа Шарлье – гиганта ростом под метр девяносто, в трещавших по швам дорогих костюмах. Коллеги прозвали его Зеленым Исполином. У него было лицо боксера – широкое, как валун, и усатое, в темных волосах блестела обильная седина. Он всегда говорил слишком громко, его смех звучал как тарахтение двигателя внутреннего сгорания, он насильно вовлекал, затягивал собеседника в свои смешные, но и странные истории, удерживая его в разговоре за плечо.

Тому, кто хотел общаться с Шарлье, следовало для начала овладеть его затейливо-похотливым лексиконом. Вместо «эрекция» он говорил «кость в трусах», о кудрявом человеке говорил, что у него волосы – как «шерсть на яйцах». Вспоминая о проведенном в Бангкоке отпуске, коротко подводил итог:

– Везти жену в Таиланд – все равно что лакать французское пиво в Баварии.

Анна находила его вульгарным, опасным, но неотразимым. От него исходила животная сила, нечто невероятно «легавистое». Его легче было представить сидящим в полутемном кабинете и выбивающим признания из подозреваемых. Или ведущим на штурм спецназовцев с помповыми ружьями.

Лоран рассказывал Анне, что Шарлье за годы службы хладнокровно убил как минимум пятерых человек. Полем его деятельности был терроризм. Работал ли Шарлье в Дирекции по территориальному надзору, или в Главном управлении внешней безопасности, или в другом подразделении, он всегда сражался, вечно воевал. Двадцать пять лет было отдано тайным операциям, раскрытию заговоров и предотвращению переворотов. Если Анна спрашивала о деталях, Лоран отмахивался:

– Это ничтожная часть айсберга!

В тот вечер компания ужинала именно у Шарлье, на авеню Де-Бретей. Квартира в стиле барона Османна – идеально натертый паркет, драгоценная коллекция колониальных безделушек. Любопытство заставило Анну порыскать по тем комнатам, куда она смогла попасть: никаких следов женского присутствия. Шарлье был закоренелым холостяком.

Часы пробили одиннадцать. Гости сидели за столом – расслабленные, в сигарном дыму, как это обычно бывает в конце трапезы.

На дворе стоял март 2002 года, до президентских выборов оставалось всего несколько недель, и каждый считал своим долгом сделать прогноз, высказать предположения касательно перемен, грядущих в Министерстве внутренних дел в случае избрания того или другого кандидата. Казалось, все они готовы к решающей битве, хоть и не уверены, что примут в ней участие.

Филипп Шарлье, сидевший рядом с Анной, доверительно шепнул ей на ухо:

– Надоели они мне со своими историями! Знаешь анекдот про швейцарца?

Анна улыбнулась.

– Ты же сам рассказал мне в прошлую субботу.

– А про португалку?

– Нет.

Шарлье поставил локти на стол.

– Португалка собирается съехать с горы на лыжах. Очки на носу, колени согнуты, палки подняты. Мимо проезжает лыжник и спрашивает, широко улыбаясь: «Готовы?» А она отвечает: «Не шовшем… Губы слиплись!»

Анне потребовалось несколько секунд, прежде чем она поняла похабный юмор этой истории. Она расхохоталась. Все полицейские шутки, истории и анекдоты касались темы «ниже пояса», зато не были избитыми. Анна все еще смеялась, как вдруг лицо Шарлье расплылось, черты мгновенно утратили резкость, поплыли, трясясь, как желе, в центре белого пятна.

Анна отвернулась, чтобы взглянуть на остальных. Их лица тоже распадались, сливаясь в жуткие маски, безобразно скалясь вопящими ртами…

Внутренности скрутил жестокий спазм. Она судорожно задышала ртом.

– Тебе плохо? – забеспокоился Шарлье.

– Я… Мне что-то жарко. Пойду освежусь.

– Хочешь, я тебя провожу?

Она встала, опираясь на его плечо.

– Все хорошо. Я сама найду.

Она пошла вдоль стены, зацепилась за угол каминной доски, натолкнулась на круглый столик на колесах, что-то защелкало, застучало…

В дверях она оглянулась: на нее смотрели все те же маски. Гомон, крики, преследующая ее уродливая морщинистая плоть. Анна шагнула за порог, едва сдержав крик.

В холле было темно. Висящие на стене пальто пугали, как и темнота, сочившаяся из открытых дверей. Анна остановилась перед зеркалом в раме цвета старого золота: ее лицо было пергаментно-бледным, оно почти фосфоресцировало, как у привидения. Анна обняла себя за плечи, обтянутые тонкой шерстью черного свитера: ее трясло, ей было холодно.

Внезапно в зеркале за ее спиной появился мужчина.

Она не знает этого человека – он не был на обеде. Она оборачивается. Кто он? Зачем пришел? Его лицо таит угрозу – в нем есть какой-то выверт, что-то извращенное. Руки сияют в темноте белизной, как две шпаги…

Анна отступает, прячется среди пальто. Мужчина делает к ней шаг, другой… Она слышит, как остальные разговаривают в соседней комнате, хочет закричать, но ее горло похоже на тлеющий рулон картона. До его лица осталось всего несколько сантиметров. В глазах отражается зеркальный блик, золото плещется в зрачках…

– Ты хочешь уйти?

Анна с трудом подавила стон: это был голос Лорана. Его лицо внезапно снова стало узнаваемым. Она ощутила его руки на своем теле и поняла, что потеряла сознание.

– Боже! – воскликнул Лоран. – Что с тобой?

– Мое пальто. Дай мне мое пальто, – почти приказала она, высвобождаясь.

Дурнота не отпускала. Она не могла с уверенностью сказать, что по-настоящему узнала мужа. Наоборот, в ней поселилась другая уверенность: черты его лица изменились, все лицо стало другим, в нем появился секрет, непроницаемая для нее зона…

Лоран протянул ей пуховик Его трясло. Он наверняка боялся за нее – но и за себя тоже. Его ужасала одна только мысль о том, что остальные могут понять, в чем дело: у одного из высших должностных лиц Министерства внутренних дел – чокнутая жена.

Она скользнула внутрь пальто, ощутив на мгновение удовольствие от прикосновения шелка подкладки. Как бы ей хотелось зарыться в него и исчезнуть навсегда…

Из гостиной доносился громкий смех.

– Я попрощаюсь за нас обоих.

Она расслышала упрек в его голосе, новые взрывы хохота. Анна бросила последний взгляд в зеркало. Однажды, очень скоро, она спросит у своего отражения: «Кто это?»

Лоран вернулся. Она прошептала:

– Увези меня. Я хочу вернуться домой. Хочу лечь спать.

6

Но зло преследовало ее и во сне.

С тех пор как начались эти приступы, Анне всегда снился один и тот же сон. Зыбкие черно-белые изображения наплывали одно на другое, как в немом кино.

Повторялась одна-единственная сцена: ночь, перрон вокзала, крестьяне с изможденными лицами; в облаке пара по рельсам тянется товарный поезд. Открывается переборка, и появляется человек в фуражке; он наклоняется и подхватывает знамя, которое кто-то ему протягивает. На полотнище – странные символы: четыре луны, образующие звезду с четырьмя лучами.

Человек выпрямляется, поднимает черные брови. Он обращается к толпе, флаг развевается по ветру, но слова его не слышны. Площадь словно укутана живой, призрачно-прозрачной тканью, сотканной из горестного шепота, вздохов и рыданий детей.

Шепот Анны вливается в этот душераздирающий хор. Она спрашивает у молодых голосов: «Где вы?», «Почему вы плачете?»

Отвечает ей лишь ветер, взвихрившийся на платформе. Четыре луны на знамени внезапно начинают фосфоресцировать. Сцена превращается в настоящий кошмар. Пальто на мужчине распахивается – у него голая, вскрытая, выпотрошенная грудная клетка; под ураганным ветром начинает распадаться лицо. Плоть осыпается с костей, как пепел, начиная с ушей, обнажая выступающие почерневшие мышцы…

Анна вздрагивает и просыпается.

Смотрит в темноту – и ничего не узнает. Ни комнату. Ни кровать. Ни тело спящего рядом человека. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы освоиться со всеми этими незнакомыми предметами. Она прислонилась к стене, вытерла залитое потом лицо.

Почему этот сон возвращается снова и снова? Как он связан с ее болезнью? Она была уверена, что столкнулась с другой ипостасью беды, с загадочным отзвуком, необъяснимым контрапунктом ее душевного недуга.

Она зовет, глядя во мрак:

– Лоран?

Муж лежит спиной к ней. Он не шевельнулся, не отозвался. Анна тянет его за плечо.

– Лоран, ты спишь?

В ответ – неясное шевеление, шорох простыней. Потом Анна начинает различать профиль Лорана в сумерках комнаты. Она снова спрашивает – тихо, но настойчиво:

– Ты спишь?

– Уже нет.

– Я… Я могу задать тебе вопрос?

Он садится в подушках.

– Я слушаю.

Анна еще больше понижает голос – рыдающие отголоски сна все еще звучат у нее в голове:

– Почему… – Она колеблется. – Почему у нас нет детей?

Наступает долгая секунда тишины. Потом Лоран откидывает простыни и садится на край кровати, повернувшись к ней спиной. Молчание внезапно становится напряженным, даже враждебным.

Он трет лицо ладонями, прежде чем объявить о своем решении:

– Мы вернемся к Акерманну.

– Что?

– Я позвоню ему. И назначу встречу в больнице.

– Зачем?

Он бросает через плечо:

– Ты солгала. Сказала, что у тебя нет никаких провалов в памяти. Только проблема с узнаванием лиц.

Анна поняла, что допустила серьезный промах: вопрос выдал, насколько плохо у нее с головой. Она могла видеть лишь затылок Лорана, завитки волос, узкую спину, но безошибочно угадывала, что он одновременно подавлен и разгневан.

– Что я сказала не так?

Лоран полуобернулся к ней.

– Ты никогда не хотела детей. Лишь на этом условии ты согласилась выйти за меня замуж. – Голос его звучал все раздраженнее, он начал размахивать левой рукой. – Даже на свадебном ужине ты заставила меня поклясться, что я никогда не попрошу тебя об этом. Ты теряешь голову, Анна. Мы должны действовать. Необходимо сделать эти обследования, провести тесты. Понять, что происходит. Нужно остановить это! Черт-черт-черт!

Анна отодвинулась на противоположный конец кровати.

– Дай мне еще несколько дней. Должно быть другое решение.

– И какое же?

– Не знаю. Несколько дней. Пожалуйста.

Он снова лег, укрылся простыней с головой.

– Я позвоню Акерманну в следующую среду.

Благодарить не имело смысла: Анна даже не знала, зачем ей эта отсрочка. К чему отрицать очевидное? Болезнь захватывает – нейрон за нейроном – все отделы ее мозга.

Она скользнула под одеяло, оставаясь на безопасном от Лорана расстоянии, и начала размышлять о своем странном нежелании иметь детей. Почему она заставила мужа дать ей эту клятву? Чем тогда руководствовалась? Ответа она не знала. Ее собственная личность становилась для нее загадкой.

Анна мысленно вернулась на восемь лет назад. Ей было двадцать три года, когда она вышла замуж. А что она действительно помнит из того времени?

Усадьба в Сен-Поль-де-Ванс, пальмы, выжженная солнцем трава газонов, смех детей. Она закрыла глаза, пытаясь вернуть былые ощущения. Круг, растекающийся китайскими тенями по лужайке, косы из цветов, белые руки…

Внезапно из глубин памяти Анны выскользнул газовый шарф: ткань крутанулась перед глазами, разрывая круг, замутняя зелень травы, притягивая свет причудливым танцем.

Вуаль подплыла так близко, что Анна почувствовала кожей фактуру ткани. Шарф лег ей на губы, Анна рассмеялась, но внезапно газ начал заползать ей в горло. Анна судорожно вдохнула, и шарф стремительным движением прилепился к нёбу. И был он уже не из газа – из марли.

Хирургической марли, которая душила ее.

Она закричала в ночи – не издав ни единого звука. Открыла глаза: оказывается, она заснула. И уткнулась ртом в подушку.

Когда же все это кончится? Анна выпрямилась, почувствовала, что снова вспотела. Ощущение удушья спровоцировал тот липкий кусок ткани.

Она встала и пошла в ванную. Нашла на ощупь ручку, вошла, закрыла за собой дверь и только тогда зажгла свет. Потом повернулась к зеркалу над раковиной.

Лицо у нее было в крови.

На лбу – красные полоски, под глазами, у ноздрей, вокруг губ – мелкая труха высохших капелек.

Она было подумала, что поранилась, но, вглядевшись внимательнее, поняла, что это всего лишь носовое кровотечение. Наверное, она инстинктивно попыталась утереться, вот и выпачкалась собственной кровью. Текло сильно – так, что намокла ночная рубашка.

Анна отвернула кран холодной воды, подставила под струю руки, и в раковину потек розоватый ручеек. Внезапно Анну посетило озарение: эта кровь олицетворяла собой ту истину, что пыталась вырваться, высвободиться из глубин ее существа. Секрет, который ее сознание отказывалось разгадывать, формулировать, органическим потоком истекал из ее тела.

Анна подставила лицо под освежающий холод воды, и ее слезы смешались с прозрачными струйками. А она все шептала и шептала бегущей воде:

– Что со мной? Да что же со мной такое?

Часть II