— Ну-у-у!..
      — Так ему и надо, мать его так!
      А у Ишхана как раз в этот вечер болели ноги, боль поднималась от щиколоток к бёдрам и снова спускалась в щиколотки. В этот вечер Ишхан готов был утверждать, что ревматизм вовсе и не болезнь, а живое существо, холодное, как змея, и сильное, как змея, и можно даже дотронуться до него. И страсть как хотелось Ишхану полоснуть ножом по собственным лодыжкам, выковырять этого ползучего гада. И, потирая ноги, Ишхан стонал: «У-у… уж лучше бы руки болели… у-у-у…»
 
      Лейтенант улыбнулся, сел. Ишхан мысленно поблагодарил его за эту улыбку:
      — Словом, смешались эти самые овцы с нашими… А я молчу, думаю, ничего не скажу ребятам до ночи, а там засну, а уж как засну, ясное дело, не скажу. Помолчу, думаю, пока хозяин не объявится… Так я себе думаю, а Венетик тем временем взошёл на камень и стал читать: «Яго ты, Яго, ты, мол, такой-сякой, ты, мол, козлиная борода, чёртов рог ты, Яго…»
      — Что это ещё за Венетик?
      — Завен. Тот, которому мешок с солью вы помогли поднять. Мы его прозвали герцогом… Забрался, значит, Венетик на камень и читает… Что это он читал… Совсем вылетело из головы.
      — Это неважно, — сказал лейтенант, — просто стал на камень и декламирует.
      — Нет, — снисходительно улыбнулся Ишхан, — он читал что-то очень хорошее. Я всё помню, только название города забыл… в том месте, где он говорит: он схватил собаку за горло и задушил — вот так… Я не умею, как Завен, он очень хорошо это место читает. А город… оттуда армяне в Армению возвращаются.
      — Париж?
      — Нет, Париж помню.
      — Лондон?
      — И не Лондон.
      — Тогда Нью-Йорк.
      — Н-нет.
      — Москва?
      — Москву-то всегда помню.
      — Берлин?
      — Берлин тоже знаю. Абраам и Амо в войну дошли до Берлина.
      — Абраам был в тот вечер?
      — Нет, Абраам в клубе работает.
      — Амо тоже в клубе?
      — Нет, он на партийной работе. И они не имеют отношения к ферме.
      — Ну ладно, а на ферме кто работает?
      — Значит, стал наш Завен на камень и читает…
      — Да, мы на этом остановились. Завен декламировал, а кто же его слушал?
      — Мы остановились на названии города.
      — Оставим город в покое.
      — Вот сейчас вспомню название, тогда и оставим.
      Запас известных лейтенанту названий городов был на исходе, и он спросил с осторожностью, даже с робостью:
      — Может быть, Рим?
      — Вот-вот, что-то вроде этого Рима, но только не Рим.
      — Он декламировал, не давал тебе спать…
      — Проклятый город, на языке вертится, товарищ лейтенант…
      — Дели? Токио? Пекин? — с решимостью отчаявшегося человека выпалил единым духом лейтенант.
      — Нет, нет, нет. Как вы сказали? Пекин? Нет!
      — Не будем, Ишхан, мучиться, не стоит… предположим, Тбилиси…
      — Тбилиси?.. О-хо-хо… ха-ха-ха… в Тбилиси… а-а-а… ха-ха-ха… один лейтенант, схватил собаку за горло и задушил… Он оскорбил мою нацию, и я задушил его… вот так… ха-ха-ха… Так ведь, товарищ лейтенант… ох, не могу… Я каждый год езжу в Тбилиси сыр продавать. Разве можно про Тбилиси?.. Ах, товарищ лейтенант, товарищ лейтенант…
      Но не было больше товарища лейтенанта, был человек, готовый провалиться сквозь землю. Дочь этого человека учится в музыкальной школе, сын увлекается шахматами и про Ботвинника говорит «устарел», и у этого человека не меньше пятисот книг, и в одной из них непременно написано, в каком же это городе и кто кого схватил за горло, и кто был виноват, и понёс ли наказание виновный… Всё это непременно написано, но книг он не читает. Некогда… Глупые допросы, «пьяные протоколы»… Нет, нет, надо менять профессию… Да, но кто же это делает в пятьдесят лет?
      — Хорошо, Ишхан, — проговорил лейтенант, — ведь Завен, наверное, ещё что-нибудь знает наизусть? Ну, так давай и мы с тобой вспомним что-нибудь, ладно?
      Ишхан продекламировал начало стихотворения «Пёс и кот», лейтенант сказал, что можно вполне удовлетвориться этим, потому что и тут вроде бы кто-то душит кого-то, но, подсказывая и помогая друг другу, они дошли до конца… Потом в разговоре промелькнули имена Авага и Павле, и Ишхан перестал представлять для лейтенанта интерес.
      Допрос таким образом кончился. Рассыльного сельсовета срочно отправили в горы за Павле, Завеном и Авагой, а Ишхану было предложено сидеть дома. Ишхан отнёсся к этому как к шутке и шуткой же ответил:
      — Ты думаешь, мне самому не хочется сидеть дома? Сидишь себе — и радуешься: ни дождь тебя не мочит, ни ревматизм не жжёт. Если бы не дела…
      — Ничего, — сказал лейтенант, — я скажу председателю, чтобы он вместо тебя кого-нибудь другого в горы послал.
      — Я вижу, тут что-то неладное творится, — обернулся с порога Ишхан.
      И со дна души Ишхана друг за дружкой поднялись желания, как поднимается из-за кустов засада: желание вымолить прощение, желание выругаться, желание ударить этого лейтенанта — врага своего — по-пастушьему, без дальних слов, желание обратить услышанное в шутку, ах, конечно же, в штуку. И вдруг все эти желания разом попрятались, и в душе у Ишхана осталось только одно чувство — чувство страха.
      Ишхан боялся высоты. Во сне ему часто снились бездны, и его неодолимо влекло в бездонную тёмную глубину, и он судорожно хватался за кусты, чтобы не броситься вниз, но кусты обламывались, и он падал, па-а-адал… а-а-а!.. Ишхан просыпался, кое-как приходил в себя, но сердце, проклятое, ещё долго не успокаивалось.
      Ишхану и теперь показалось: кусты обламываются, и он падает, падает…
      — Товарищ лейтенант…
      — Иди, иди…
      Нет, Ишхан не овец зарезал — он человека зарезал, вот что он сделал! Зарыл его Ишхан и заровнял землю — замёл следы, но люди нашли могилу и привели Ишхана к ней: «Разрывай!»
      — Конечно, мы виноваты, товарищ лейтенант, этого нельзя было делать, но…
      — С тобой я уже всё кончил…
      Ишхан вышел из комнаты, огляделся и облегчённо вздохнул: весь мир засиял, засверкал для Ишхана. Неподалёку раздался школьный звонок, возвестивший перемену, и Ишхан увидел розоватые кровли домов, жёлтые тыквы на крыше какого-то сарая и нанизанный на суровую нитку пылающий красный перец. Широко взмахнув крыльями, пропел петух: «Ку-ка-реку-у-у!..» Петушиный крик потонул в густом войлоке ослиного рёва. Рёв этот вырвался из-под балок ближайшего сарая.
      — Уже час, — пробормотал Ишхан. — Проклятая скотина, не осёл, а фабрика — минута в минуту подаёт голос… — И, повернув, неизвестно зачем подошёл к дверям. Почему-то воспрянул духом. Почему-то сейчас он был твёрдо уверен, что всё, что с ним случилось, сущие пустяки. Поели шашлычка, и всё — эка важность!
      Чуть приоткрыв дверь, Ишхан сказал:
      — Товарищ главнокомандующий… Разрешите, товарищ главнокомандующий, стало быть, впредь сидеть дома. — И, поднеся руку к папахе, лихо щёлкнул каблуками: — Есть! — Но щиколотки больно ударились друг об дружку, и торжественность минуты пропала. — О-ох, товарищ главнокомандующий, а ведь ты, наверное, и не знаешь, что это за скверная штука — боль в ногах, — и, морщась и прихрамывая, Ишхан пошёл прочь.
      Вызов в село дядюшка Аваг счёл за приглашение помыть голову.
 
      — Волосы уже слиплись, — сказал он, — да и выкупаться не мешало бы, хоть бы Сато дома была. Ты не знаешь, парень, Сато дома или на работе?
      В селе Ишхан сообщил Авагу нерадостные вести:
      — Говорят, мы кражу совершили.
      — Что ж, мы и сами не знаем, что ли?
      — Дело вроде бы судом пахнет.
      — Ну да?!
      — Я так понял.
      — Где это ты понял?
      — А со слов лейтенанта. Хитёр, чёрт, себе на уме.
      — Кто себе на уме — лейтенант?
      — Лейтенант. Я и не заметил, как он из меня всю эту историю вытянул.
      — Лейтенант вытянул?
      — Лейтенант. С виду будто и не следователь, мяконький такой, а по нутру, как видно, и следователь и в придачу ещё что-то.
      — И что же с нами будет? — переминаясь с ноги на ногу, спросил дядюшка Аваг.
      — А кто его знает, — Ишхан смотрел на него, вовсе не надеясь, что тот скажет что-либо дельное. И всё же он думал: а вдруг тот возьмёт да и рассудит иначе, не так, как он, Ишхан? Но, насколько он помнил, это был Аваг, значит, не советчик; лучше уж спросить совета вот у этого плетня, чем у Авага.
      — Аваг, — сказал Ишхан, — ты на десять лет старше меня, но у тебя ни одного седого волоса.
      — Куда прёшь, дурень! — шуганул дядюшка Аваг телёнка, забравшегося через плетень в сад. — Эй ты, девчушка, прогони телёнка, а то он всю прививку попортит! — крикнул он, полагая, по-видимому, что какая-нибудь девчушка всегда поблизости. Но так как поблизости никого не оказалось, то дядюшка Аваг сам прогнал телёнка. Потом он снял папаху, положил её вместе с палкой на землю и занялся плетнем. — Успел-таки чёртов телок напакостить, — пробурчал дядюшка Аваг и вдруг заметил, что плетень не его, а чужой. — Хозяюшка, — кончив дело, постучал он в окно, — выйди поблагодари дядюшку Авага.
      Хозяюшка не откликнулась.
      — На работе, конечно. Кто же в такое время сидит дома, — спохватился Аваг. — Бездельник, — сказал он, — бездельник, да и только…
      Тут дядюшка Аваг вспомнил другого бездельника, из-за которого и сам стал бездельником, и продолжал уже в свой адрес:
      — Заладил: овцы да овцы… Ты кто, Реваз? Или ты кто? Ты что дурака-то валяешь? Ну, я, я зарезал овец, а дальше что? Пойду на внучонка взгляну, — успокоился наконец дядюшка Аваг, — заодно и голову помою.
      Рассыльному из сельсовета, явившемуся за ним, он сказал:
      — Скажи там, что голову моет, кончит, мол, придёт.
      Он не только голову помыл — и ноги помыл, он и пообедал, а после взял да и лёг спать.
      — Ах, хорошо! Нет, видно, и в поле есть смысл работать, как ты думаешь, невестушка?
      Пришлось ещё раз посылать за Авагом.
      — Поди скажи им, не их овцы в горах остались, а мои, — сказал дядюшка Аваг. Но всё-таки отправился вслед за рассыльным. — Стар становлюсь, невестушка, в сапогах тяжеловато уж мне.
      — Выспаться тебе не дали, оттого и тяжеловато.
      Дядюшка Аваг подмигнул невестке сразу обоими глазами — дескать, ничего, поживём ещё годов до ста, а может, я до ста двадцати, кто знает.
      Ровно месяц назад умер родной дядя Авага, а за двадцать дней до него велела долго жить тётка, то есть жена этого самого дяди; на кладбище старик упал на могилу жены и бог весть сколько пролежал бы там, насилу увели домой. «Вы, — говорил старик, — идите, а мне нет смысла возвращаться». Старик прожил бы ещё лет двадцать, увидел бы двадцать сенокосов, двадцать раз он увидел бы созревание и сбор плодов, двадцать раз — ослепительной белизны первый снег, который ложится на крыши, на лес, на речку, на горы и обволакивает их задумчивой тишиной, и двадцать вёсен — с разбушевавшимися ручейками в горах, с разбушевавшейся кровью в жилах, а он, глупый старик, пообещал сырому холмику: «Не бойся, я не покину тебя, через двадцать дней приду к тебе». Даром что говаривал про старуху: «Старая дура, совсем из ума выжила…» Через двадцать дней старик ушёл вслед за своей старухой. А двадцать лет так и остались непрожитыми. Ну, не двадцать, хоть четыре-то года можно было прожить? Или год, или, ладно уж, полгода?.. Но если обещал прийти через двадцать дней, стоит ли приходить на двадцать второй день, стоит ли… стоит ли тянуть с этим.
      Как-то один из пастухов спросил Авага:
      — Аваг, если Сато помрёт, как ты будешь жить?
      — Пусть моя Сато не умирает, пусть твоя Ашхен помрёт.
      — Да я вроде бы и себя спрашиваю.
      — Пусть Сато не умирает, — сказал дядюшка Аваг, — но если, не приведи бог, Сато умрёт, свет клином на Сато не сошёлся. Свет во-о-он какой большой!.. — дядюшка Аваг обвёл дубинкой кусок неба с клочком облака на нем, гору, где бьют студёные родники, лесок, полный поющих птиц, стадо овец, передвигающееся по склону горы, косарей среди зелёных покосов и женщин в белых платках, — если Сато, не дай бог… — дядюшка Аваг ещё раз обвёл дубинкой видневшихся вдалеке женщин.
      Бессердечная Сато умерла-таки. Дядюшка Аваг погрустить, конечно, погрустил, но вскоре привёл в дом новую жену. Новая жена оказалась порядком сварливой, прожили они вместе два года с грехом пополам. А через два года благоверная дядюшки Авага задумала разводиться с ним, зазвала председателя сельсовета к себе и давай судиться: одну из комнат — ей, платяной шкаф — ей, одну из кроватей — ей, корову — ей, одну из лопат ей, и так далее и тому подобное. Дядюшка Аваг не возражал: женщина, думал он, привыкла к достатку, пусть забирает что надо. Но ночью… ночью его жена, то есть бывшая уже жена, легла спать на своей, отведённой ей сельсоветом, индивидуальной кровати. И дядюшка Аваг возмутился: «Шкаф взяла себе — на здоровье, корову забрала — на здоровье, лопату — на здоровье… Сельсовет привела домой — ладно, пусть всё по закону будет, кто же против, но чтобы врозь спать — где же это видано?!»
      …Возле школы дядюшка Аваг остановился, протянул в раскрытое окно руку и ущипнул за щеку улыбнувшегося ему ученика с огромными, как у телёнка, глазами:
      — Учись лучше, Амаяков сын. А учителю сказал:
      — Звонок уже был, слышишь, парень, ты что же детишек не отпускаешь, жалко ведь, — и зашагал вдоль раскрытых окон школы.
      За последним окном шёл урок физкультуры, два десятиклассника прыгали друг возле дружки, размахивая боксёрскими перчатками.
      — Ну как, петушки? — осведомился дядюшка Аваг. И тут же посерьёзнел: — Эй ты, внук Эрегло, ты потише бей, драчун!
      Внук Эрегло и ухом не повёл: припёр своего противника к стенке и делал обманные движения, готовясь нанести решающий удар.
      — А что, перчатки эти мягкие? — спросил дядюшка Аваг, ложась локтями на подоконник. — А то я слышал, внутри у них вроде бы свинец. Э-э, ты что там делаешь! — закричал он, вскинув голову. Это, по-видимому, внук Эрегло опять стал теснить своего противника. Потом досталось и самому внуку Эрегло. — Молодцы, — похвалил дядюшка Аваг, отходя от окна, — так и продолжайте, — по очереди друг друга бейте.
      Тому же, кто был человеком по сути, но прикидывался следователем, дядюшка Аваг сказал:
      — Что, из-за овец вызвал?
      — По делу овец.
      — А разве Ишхан не всё рассказал?
      — Ишхан сам по себе, ты сам по себе.
      — Что же, тебе виднее. Ну, спрашивай.
      — Двадцать седьмого августа сего года, вечером…
      Дядюшка Аваг зевнул и потянулся, хрустнув всеми косточками, и так он сладко зевнул, что даже сам лейтенант, кабы не важные его обязанности, завалился бы спать.
      — Овцы — Реваза Мовсисяна… — предупреждающе повысил голос лейтенант.
      — Говори, говори. — И дядюшка Аваг снова зевнул.
      — Нами ещё не выяснено, приблудные то были овцы или вы их пригнали.
      — Нет, не мы их!.. — Дядюшка Аваг ещё раз зевнул. — Сами пришли, по собственной воле… Не сердись, пожалуйста, всю ночь не спал, и потом, как ни зайду в этот сельсовет, меня сон одолевает, извини…
      — Ничего, я ненадолго тебя вызвал.
       — Ну, спрашивай, — сказал дядюшка Аваг, зевнув в четвёртый раз, и поднялся с места. — Овцы пришли сами, по своей охоте, зарезал их я, ели все. Где-нибудь надо подписаться?
      — Сколько вас было?
      — Я был, Ишхан был, Завен, Павле, но, ежели дело не добром кончится, про Павле не пиши — у него полный дом детей, мал мала меньше. И про Завена не пиши — скажут, вон ваш образованный чем занимается. — Дядюшка Аваг поправил на письменном столе чернильницу с конторским клеем, ручку устроил так, чтобы не запачкалась скатерть. — И про Ишхана тоже не упоминай, жена ему жизни потом не даст.
      Выходя от следователя, дядюшка Аваг сказал:
      — Зима скоро, побойся бога, не отрывай людей от работы. — Но что следователю зима!.. И дядюшка Аваг понял это и нашёл всё-таки, чем припугнуть его: — Смотри, ежели председатель увидит нас в селе, и тебе несдобровать и нам.
      Следователь только усмехнулся. А дядюшка Аваг сказал:
      — У меня двоюродный брат главным бухгалтером в орсе работает. Гарегином звать, не знаешь? Гарегин Данилович.
      Над следователем, видно, немало поиздевались в жизни, коли теперь он так потешается над бедным человеком, но ничего, отобьюсь, подумал дядюшка Аваг.
      — А старший сын у меня начальник управления милиции в Ереване. Оганесян Ашот Авагович, слыхал?
      Теперь уже лейтенант не усмехался, теперь уже дядюшка Аваг смотрел на лейтенанта с усмешкой.
      — Нет, — ответил лейтенант, — не знаю, его майор должен знать.
      — Мой сын полковник, — сказал дядюшка Аваг.
      — Чего тебе от меня нужно? — вспылил лейтенант.
      — Ладно, ладно, не обижайся. — Дядюшка Аваг ещё немного подумал. — Неправду я тебе сказал, мой сын никакой не полковник. Пастух он. Овец пасёт. Но вот друг детства есть у меня, тот генерал. Нет, ты не думай, тут уж я не вру. Но и он тоже не из ваших, он армейский генерал. А кто выше: армейский генерал или майор милиции? Я ведь не знаю, потому и спрашиваю… Эх, да кто вас разберёт, лейтенанта, генерала, полковника, майора!..
      — День добрый, товарищ лейтенант.
      — Здравствуйте.
      — Можно сесть?
      — Садитесь.
      — Зачем вызывали, товарищ лейтенант?
      — Да так, дело небольшое.
      — Очень приятно иметь с вами дело, товарищ лейтенант.
      Это пришёл Завен, тот, который знает, в каком городе и кто кого схватил за горло.
      — Может быть, вас, товарищ Завен, не было в тот вечер в горах и ваше имя упомянули так, из солидарности, а? Дело может принять плохой оборот. Вас там не было?
      — Нет, товарищ лейтенант, так нельзя…
      «Честный…» — подумал лейтенант, потом, тщательно, слишком уж тщательно выговаривая слова и стараясь говорить на литературном языке, сказал:
      — Мы хотим услышать от вас название того города, в котором кто-то кого-то задушил, мы с Ишханом не могли вспомнить, Ишхан сказал, что вы знаете.
      Завен пожал плечами.
      И чтобы выразить как-то уважительное своё отношение к образованности Завена, лейтенант, вежливо улыбаясь, добавил:
      — Я это спрашиваю не в порядке допроса, просто интересно узнать, что это за книга, которую мне не приходилось читать.
      — Не знаю, товарищ лейтенант, что это за книга, которую вам не приходилось читать.
      «Издевается… Так знай же, милый, запомни, что ты вор, и неважно, сколько ты книг прочитал, понятно? А я твой следователь, запомни это тоже. Я однажды одного профессора оштрафовал. А ты и не профессор даже».
      — Значит, не помнишь названия города?
      Завен вопросительно выпятил губы.
      — Не понимаю, какое это имеет отношение к делу?
      — Ты много книг прочитал?
      — Сколько успел в школе. Книг на свете много, а времени мало.
      Лейтенант вспомнил свой книжный шкаф: «Книг много, а времени мало, и тот, кто читает книги, ничем больше не занимается, а кто занят делом, тому не до книг».
      — Сейчас время стрижки, — сказал Завен, — а зимой хорошо — подбросишь овцам корма и сидишь читаешь себе.
      «Ещё один профессор… все теперь профессорами сделались».
      — Не помнишь, значит, какие стихи ты читал перед тем, как зарезать овец? Чужих овец.
      И, увидев себя в роли допрашиваемого, проговорил, усмехаясь, Завен:
      — Забыть Шекспира, товарищ лейтенант! Что тебе прочитать? Из «Гамлета», из «Короля Лира» или из «Отелло»? А хочешь из «Пепо»?  — по тому, как Завен произнёс все эти слова, и особенно слово «Отелло», лейтенант заключил, что перед ним ни дать ни взять артист.
      А артист — это не профессор вовсе. Артист есть артист. Если выразиться немного грубо, он всё равно что клоун, мартышка. И этот клоун, этот прохвост выдаёт себя перед своими пастухами за учёного, за профессора, и даже его, лейтенанта, норовит обвести вокруг пальца. Обыкновенный жулик, вот он кто!
      — Ну что вам прочитать, товарищ лейтенант?
      — Что-нибудь. — Лейтенант откинулся на спинку стула. Лейтенант? О нет! Он по меньшей мере дипломат, посол, уставший от своих посольских дел. А Завен… Завен всего-навсего обезьяна, научившаяся разным трюкам, и пусть эта обезьянка немного позабавит обременённого заботами деятеля.
      — Что же прочитать?
      — Что-нибудь.
      — Закажите, товарищ лейтенант.
      — Выбирай сам.
      — Вы, конечно, хотели бы из европейской литературы?
      — Очень хорошо, прочти из европейской.
      — Из кого именно?
      — Ну, из европейской.
      — Но какого автора?
      — Из Маркса можешь?
      — Из Маркса? Могу.
      — Ну, если можешь, — перевёл дыхание лейтенант, — прочти что-нибудь из Маркса.
      — Но ведь Маркс не поэт и стихов не писал.
      — Так ты о стихах говоришь? Я стихов не люблю, — решительно заявил лейтенант, — и поэтов не люблю, все они сумасшедшие. Есть и у нас в райцентре поэт, целый день пьяный.
      — Совершенно верно, сумасшедшие, товарищ лейтенант, но что же мне прочитать всё-таки?
      — Пишут всякую чушь, всё, что в голову взбредёт. И что это они столько пишут, не понимаю. Вместо того чтобы заниматься общественно полезной работой, чепухой занимаются!
      — Но вы так и не сказали, что вам прочитать, товарищ лейтенант. — Всё существо Завена было переполнено желанием расхохотаться, смех трепетал и бился за плотно сжатыми губами.
      — Прочти из Туманяна «Пёс и кот». Если знаешь, конечно.
      — Конечно. «Пёс и кот»… Ко-о-от… ох-хо-хо-о… ха-ха-ха… «Пёс и кот»… ха-ха-ха-а-а!..
      Листки допроса полетели на пол, на настольном календаре перевернулась страничка, вода в графине заплескалась. И добрых пять минут позванивали оконные стёкла, и где-то на краю села испуганно соскочил с плетня петух, не запев «кукареку», а в ущелье на мельнице глухой на одно ухо мельник сказал:
      — Не иначе Завен смеётся. Интересно, что у них там в селе случилось? Да разве узнаешь? Сидишь круглый год на мельнице, одним ухом уже совсем ничего не слышишь, а другим разве только шум жерновов.
      А в селе лейтенант вымещал на Завене свою злость. Да, он ненавидит этого пакостного Аршо, оскорблён недоверчивостью своего майора, очень жалеет себя, потому что из всех книг на свете он знает только «Пёс и кот»; да он постоянно жаждет выругаться по адресу учительницы музыки, которая обучает его дочь, высоко вздёргивая брови и громогласно рыча: «до, ре, ми… до, ре, ми… ре, ре ре». Он презирает, да, да, презирает этого вот самого Завена, который занят тем, что перетаскивает мешки с солью и делает вид, будто он и впрямь профессор, ни больше ни меньше; и, наконец, вот он, лейтенант, с самого утра сидит не евши и вынужден без конца допытываться, кто же делал этот проклятый шашлык, будь он неладен! Жирное ли было мясо, какой категории, какого сорта… О-о-о! Всё это накипело на сердце у лейтенанта и выплеснулось на голову несчастного Завена:
      — Ты над кем это смеёшься, скотина! Замолчи! Заткнись! Ты кто тут такой… Молчать!.. Замолчи, а не то!..
      И он разразился такой бранью, этот лейтенант, что можно было без особого труда заключить, из какого он села родом, кто его отец, чем он занимался до службы в милиции и так далее. Можно было с лёгкостью заполнить всю его анкету.
      Завен не сказал больше ни слова, даже извинения не попросил. Ах, уж эти мне интеллигенты! Прочтут две-три книжки и рады, а как дело доходит до более или менее серьёзного разговора, молчат, словно в рот воды набрали.
      — То, что не успел прочесть, прочтёшь в тюрьме! И овцы тебе больше не помешают. И на отсутствие времени не будешь жаловаться — будет времени вдоволь! Иди! Благодари бога, что прямо сейчас не арестовываю. Иди, иди!.. Профессор! Молчать! Вас только распусти немного — средь бела дня ограбите, не постесняетесь! Молчать! Ограбите и не моргнёте. Поглядите-ка ему в глаза — какие невинные… честные… Божий агнец, и только. Молчать!.. Разве он может убить овцу — он ведь сам как овечка… Иди! «В Тбилиси собака-турок оскорбил… я схватил этого собаку за горло…» Иди, иди! Профессор! Ничтожество! Голодранец!..

Это наш дом