Теперь, когда «республику» пастухов взяли под арест, в селе снова вспомнили историю с волом.
      — Значит, если бы не кошки, не попали бы вы в руки дашнаков, товарищ Егор…
      — Ага.
      — И партизанами бы не стали, не получали бы пенсию…
 
      На следующий день Ишхан принёс домой мяса. Жена Ишхана отнесла мясо соседке: у той вернулся из города сын, работник милиции. Говорили, что его уволили с работы будто бы за взятку, так это было или нет, — неизвестно.
      — Наплевать, — сказал он сам, — в чабаны пойду, дышать буду свежим воздухом — красота! Живут же другие в деревне. Вот поем сейчас хорошего шашлычка и начну новую жизнь. Жаль только, мяса маловато.
      Ишхан объяснил ему: мяса больше не осталось, конечно, знали бы — отложили бы, а то Телефонный Сако так объелся этим мясом, что потом целый день из-за камня не вылезал.
      — А может, у Сако есть мясо?
      — Да говорят же тебе, всё съели.
      — А кто овцу зарезал — может, у хозяина найдётся?
      — Ну как же ты не понимаешь, никакого хозяина нету, просто я зарезал четырёх овец гетамечского Реваза… Не окажись Реваз добрым человеком — не обобрались бы сраму. Но Реваз молоде-ец, дали мы ему денег, сколько надо было, ещё и поблагодарил нас.
      Соседский сын Аршо слушал Ишхана с улыбкой, потом перестал улыбаться и вдруг так заулыбался, что Ишхану не по себе стало.
      — Значит, ты зарезал четырёх овец гетамечского Реваза, а Сако объелся шашлыком? — И Аршо надел наброшенный на плечи милицейский китель.
      — Ну да… — Ишхан было прикусил язык, да что толку. — Зайдём к нам, Аршо, — предложил он, — отведаешь деревенских кушаний, давно, наверное, не пробовал.
      Аршо не стал отказываться, зашёл. У дверей дома заюлила, стала ластиться к нему собака. Аршо назвал собаку по имени, даже погладил её, а в комнате подошёл к люльке, перевесил погремушку к самому носу ребёнка.
      — Ку-ку! — кивнул он в люльку и, нагнувшись, защекотал малыша. — До чего же ты симпатичный… Значит, сначала вас было четверо: ты, Аваг, Павле, Завен, а остальные шестнадцать уж после подошли, так? Жалко, меня с вами не было… Вкусно небось такой большой компанией шашлык есть… Ха-ха-ха-ха… Из-за камня, говоришь, не вылезал…
      Он разговаривал как истинный уроженец Антарамеча и, попив воды, вытер рот так же, как это делают в Антарамече — тыльной стороной ладони, но вот — засмеялся. Не понравился Ишхану его смех: антарамечец так не смеётся, антарамечец начинает хохотать, сам себя оборвав на полуслове, потому что, рассказывая какую-нибудь историю, он успевает придумать новую, да такую смешную — гораздо более смешную, чем если бы придумали вы.
      Через пять минут Аршо звонил в райцентр. Замешкавшейся телефонистке он сказал:
      — Я на тебя фельетон напишу, ты у меня покрасуешься, дура! Зачем выключаешь? Ты чем тут двадцать лет занималась? Зад себе нагуливала, бездельница! Цыц!
      И вдруг лицо его, голос, весь вид — всё разом изменилось, словно отчитанная им в пух и прах телефонистка внезапно каким-то чудом оказалось его богатой и бездетной престарелой родственницей: телефон соединили с районным отделением милиции.
      — Разрешите доложить, товарищ майор…
 
      Это было настоящее преследование — с собакой и со всем прочим. Так отряды красной милиции когда-то преследовали кулацких сынков.
      Милиционеры из райцентра направились прямиком в Гетамеч, к сараю Реваза, и там в результате подробнейшего допроса, учинённого Ревазу и его жене, установили, что два дня тому назад, 27 августа сего года, около пяти часов вечера — не ранее четырёх тридцати, не позднее пяти тридцати — у жителя села Гетамеч гражданина Мовсисяна Реваза Геворковича пропали четыре овцы: две четырёхлетние, одна годовалая и одна двухлетняя — две белые, две чёрные.
      После этого милиционеры пустили в ход овчарку, Собака метнулась в сарай, дважды обежала его (в протоколе было указано, что «овцы паслись возле сарая»), потом обнюхала корыто с замоченным бельём («…овцы пили из корыта»), потом опять кинулась в сарай, вывела оттуда сержанта и потащила за собой сержанта к центру, к правлению, потом — в клуб. В клубе собака обнюхала «Приключения Шерлока Холмса» и вдруг устремилась к щиту с республиканской газетой «Авангард». Но тут сержант обозвал Джульбарса дурой, и Джульбарс потянул сержанта к складу с бензином и вывел его на шоссейную дорогу, ведущую в райцентр. Он, наверное, потащил бы сержанта в райцентр, на станцию, к цистернам с бензином, и кто знает, быть может, там обнаружилась бы недостача в тысячу, а может, и больше литров дорогого горючего. Но сержант не допустил такой непоследовательности, и живописная тройка — сержант с упирающимся Джульбарсом и оперуполномоченный следователь Акопян — двинулись в Антарамеч. Дорога привела преследователей прямо в антарамечские горы, к потухшему костру, на котором — мы должны это отметить — не было никакого котла с чудовищным варевом — для людоедов. Здесь был один только Ишхан, и занят он был весьма странным делом: пытался повалить быка.
      — Здравствуй.
      — Вовремя подоспели, я уже не надеялся осилить его, — всё это Ишхан проговорил, не поднимая головы.
      И пусть это вас не удивляет. Просто Ишхан услышал человеческие голоса, а ему позарез нужна была помощь. Понимаете, чёрт бы побрал этого Сахмедика, хоть, без сомнения, он его, Ишханов, сын. Ишхан попросил его: «Сахмедик, присмотри за овцами, мне надо в село по делам спуститься». А тот: ладно, мол, отец, иди, не беспокойся. «Так ты, сукин сын, присмотрел? Овцы, слов нет, были в полном порядке, но быки, но колхозные быки Дро и Махно?! Погнал их, разбойник, на поляну, а там лесник картофель посадил». — «Так ему, отец, и надо, помнишь, ты срубил в лесу несколько деревьев, когда дом достраивал, а лесник отобрал их у нас да ещё и выругал тебя, помнишь? Нечего жалеть такого — ведь он только и знает, что пьёт да к чужим жёнам липнет, пускай теперь посмотрит, как картофель-то его испарился». — «Чтоб ты сам испарился, Сахмедик! Леснику — что? У него по всему лесу картофель засажен, а вот что у быков животы вздулись — что ты на это скажешь?»
      — Давайте, ребята, подходите…
      Ишхан один пытался совладать с быком, с этой яростной глыбой сопротивлявшихся мышц.
      — Да подсобите же, что же вы стали?!
      Но прежде чем лейтенант решил бы помочь Антоняну Ишхану, он должен был многое взвесить. Во-первых, лейтенант должен был подумать о том, что он является представителем закона, а Ишхан не кто иной, как нарушитель этого закона, но если даже это не так, то есть Ишхан не нарушал никакого закона, всё равно: Ишхан — самый обыкновенный рядовой пастух, а он — лейтенант. Однако этот напрягшийся с ног до головы человек, хоть он и преступник, должен был вызвать в лейтенанте жалость, потому что один пытался одолеть быка, который в двадцать раз сильнее человека, не говоря уж о том, что бык сопротивлялся и тем самым удваивал свои силы. Потом лейтенанту должна была прийти в голову печальная мысль о том, что перед ним не просто восемьсот килограммов мяса, как показалось сначала, а живое существо, силища, красота, и теперь эта красота гибнет; и, наконец, лейтенант не мог не подумать о том, что если бык подохнет, то несчастный этот человек, лысый и тщедушный, с седыми висками, неминуемо понесёт тяжёлое наказание, почти такое же тяжёлое, как сам бык. Лейтенант должен был пройти сквозь строй всех этих соображений и чувств, прежде чем он решил бы помочь.
      Для сержанта же с самого начала было ясно одно: надо во что бы то ни стало повалить быка, а там уж видно будет. Но сержант ждал приказа лейтенанта.
      Ишхан уже сделал всё, что смог: надел на быка намордник и, обвязав одним концом верёвки рога, а другим левую заднюю ногу быка, тянул его изо всех сил вправо. Исход борьбы решала сила. Такое уже это дело — тут уж ничего не значит, Ишхан ты или ещё кто, и не важно вовсе, что ты учился в школе, знаешь, где на карте находится Австралия, имеешь какое-то представление о международном положении и, может, читал Ованеса Туманяна. Всё это в таком деле не имеет ровным счётом никакого значения. Тут уж просто чья возьмёт. Тут ты сам уже превращаешься на пять, на десять минут, а может, и на целый час в такого же, как Махно, быка, ты меряешься с ним силами, борешься с ним, побеждаешь или терпишь поражение и только потом снова становишься Ишханом Антоняном со всеми своими познаниями. Но если вас трое, то тогда дело это, конечно, лёгкое.
      — А другого способа нету, полегче?
      — Есть, — разом выдохнул весь воздух из лёгких Ишхан, — берись за верёвку, легче будет.
      И, решившись, лейтенант быстро ухватился обеими руками за верёвку и подставил под неё спину. Он в жизни не занимался таким делом, и никто не говорил ему, что тянуть верёвку нужно и всей спиной, но, по-видимому, это получается у людей само собой.
      — Потянули?
      — Ты за шею его тяни, за шею! Слышишь, за шею! Надави, вот так… О-о-оп… Надави… Мо-лодец… у-у-уп!
      С минуту они помолчали, застыв как изваяния, потом у быка подогнулись ноги, и он завалился на бок.
      — Готово, — лейтенант уже хотел было отойти в сторону, чтобы полюбоваться работой — тяжёлой, но доставившей ему такое удовольствие своей определённостью.
      — Почти… готово… — перевёл дыхание Ишхан. — Подсоби ему, — сказал он сержанту, — он один не справится. — Ишхан опутал верёвкой задние ноги быка и бросил конец верёвки лейтенанту. — Держи крепче, — а сам достал складной с двумя лезвиями нож и со всего размаху всадил его по самую рукоятку в ту часть брюшины, где мышцы послабее.
      Первый рывок быка оторвал лейтенанту руку, следующий убедил, что рука на месте, только побаливает. И всё же лейтенант крепко упёрся ногами в землю и ещё сильнее потянул верёвку к себе. Тогда Ишхан, медленно вытащив нож, вставил быку в брюхо полую камышинку. Из брюха, как из проколотого мяча, стал выходить воздух.
      — Ловко я придумал, да?.. — Ишхан улыбался. — В первый раз так врачую, понаслышке. Знаю, как это делается. А воздух-то как свистит. Ишь ты…
      Лейтенанту же в это время казалось, что бык для Ишхана всё равно что дерево для деревообделочника, ему казалось, будто Ишхан, наклонившись над брюхом быка, не видит самого быка (а разве люди, живущие на земном шаре, видят этот земной шар?). И теперь лейтенанту бык снова показался тушей в восемьсот килограммов, и страстно захотелось ему, чтобы мясо это было немедленно отправлено на бойню, потому что сейчас оно сильно лягалось.
      — Ну, ну, чёртова скотина, это ты вместо благодарности так брыкаешься? Жизнь тебе спасли, ненасытная ты морда, бочка сорокавёдерная, барабан ты этакий… А теперь вставай, вставай, милый, вставай, Махношечка, та-ак… молодчина. — Ишхан погладил Махно глаза. — Вы поглядите, какие у него рога, будто нарисованные!.. Надо и со вторым разделаться, пусть вдвоём посвистят. Поможете?
      — А может, не дело то, что мы делаем? — спросил лейтенант.
      — Не знаю, но ведь совсем ничего не делать тоже не дело.
      — И то верно, — сказал лейтенант.
      — Этот Дро немного того… сумасшедший и немного посильнее Махно будет.
      И когда валили на землю сумасшедшего Дро и от натуги глаза у Ишхана вылезли из орбит, а лицо посинело, вдруг лейтенант вспомнил о цели своего прихода сюда, в Антарамеч, и ему стало стыдно.
      — У-уп!..
      — Нажимай! У-уп!.. Есть!..
      И потом лейтенанту ещё долго казалось, что он пришёл сюда, чтобы хорошенько потрудиться и до того изнемочь, когда и стоять не стоится и сидеть не очень-то сподручно, а только так и тянет распластаться по земле — и лежать, лежать… Потом они ели мацун и смотрели, как садятся у быков животы.
      И всё это время они были втроём. Но один за другим подошли пастухи, и образовалось в некотором роде общество. Завен отдал кому-то из пастухов какое-то распоряжение, из чего стало видно, что он здесь главный. И лейтенант вспомнил, что в мире существуют те, кто распоряжается, и те, кто выполняет эти распоряжения, существуют лейтенанты и нелейтенанты, законопреступники и законоблюстители. И лейтенант вспомнил, что он сам, Анушаван Акопян, лейтенант и защитник закона, к тому же и находится среди пастухов по долгу службы. Минуту-другую он мялся и не знал, с чего начать, потом сказал:
      — Что же вы не спрашиваете, зачем мы к вам пришли?
      После этих слов мир сразу же разделился на допрашивающих и допрашиваемых.
      — Ваше имя, фамилия?
      — Будто и не знаешь, — обиделся Ишхан, — будто позабыл районную конференцию комсомола в тридцать втором?
      — По правде говоря, не помню.
      — Антонян Ишхан. Это были овцы моего свата Реваза. Деньги ему вернули. Пиши.
      — Спокойно, спокойно, Ишхан.
      — Постыдился бы ты, парень, — упрекнул Ишхан, краснея.
      — При чем тут стыд, дело-то государственное.
      — А ну вас… — И, махнув рукой, Ишхан пошёл прочь.
      — Сержант Саргсян, вернуть гражданина Антоняна ко мне!
      Сержант засвистел в свисток. Пастухи расхохотались.
      — Стой!
      Ишхан, по-видимому, направлялся к ближайшему камню, чтобы сесть отдохнуть.
      — Стой, стрелять буду!
      Ишхан не остановился.
      — Предупреждаю, буду стрелять!
      В подобных случаях обычно обходятся без выстрела; после такой угрозы преступник обычно останавливается, а милиционер с болтающейся на боку кобурой подбегает к нему. Так что нашему милиционеру ещё и не приходилось стрелять. А всё, что непривычно, может, как известно, здорово запутать любое дело. Хорошо ещё, что прежде чем выстрелить, надо проделать ряд движений: расстёгнуть кобуру, вынуть револьвер. Тем временем, глядишь, всё и уладится.
      Как и следовало ожидать, Ишхан дошёл до камня. И когда он уселся на него, милиционер понял интуитивно, что это и есть исполнение приказа «стой». Дальше всё просто: милиционер подбегает к преступнику, заводит ему руки за спину и тащит в отделение милиции. Но так он поступает в городе, а вот как быть в горах — про это в уставе ничего не сказано. И наш милиционер блестяще разрешил этот вопрос: он отвёл Ишхана обратно к потухшему очагу. Но тут произошло такое, что никакая интуиция и никакое сознание — будь ты даже семи пядей во лбу — не помогли бы тебе сориентироваться. Произошло вот что: у милиционера ветром сорвало фуражку, и покатилась она вниз по горе. Представьте сами: фуражка круглая и внутри — металлический ободок, вот и покатилась она по склону, весело подпрыгивая и торопясь скрыться из виду.
      — Ну, свисти же, свисти, чего не свистишь? — сказал дядюшка Аваг милиционеру.
      Все спустились к ущелью, взглянуть, как там фуражка, а фуражка зацепилась за куст шиповника и знай качается себе, красуется на ветке. Что ж, пришли к заключению — сшибить её. Чем? Поколебались. Да камнями, наверное. Так или иначе, но фуражку надо было вызволить и со всеми почестями водрузить сержанту на голову. И тут Павле, пастух Павле, который однажды, когда отбывал воинскую повинность, съел десять килограммов винограда, доказал-таки, что в армии он не только лакомился виноградом.
      — Сержант Саргсян, дальность объекта пятьсот метров, угол прицела тридцать пять градусов, залп из орудий! Два залпа! Огонь! Приготовиться!.. Огонь!
      Камни бросали и по очереди, и все вместе, и лейтенант, и сержант тоже. Но куст шиповника цепко держал свою добычу и так и не выпустил её.
      Милицейская фуражка и сейчас ещё красуется на кусте шиповника, истрепавшаяся, полинявшая. Пастухи иногда спускаются к ущелью поглядеть на неё. (В протоколе про фуражку сказано: «Гражданин Ишхан Антонин, будучи препровождаем сержантом Саргисом Саргсяном, сделал резкое движение корпусом, вследствие чего форменная фуражка, слетев с головы сержанта Саргсяна, скатилась в ущелье, откуда достать её не удалось».)
      Словом… Потом всё общество снова собралось у очага, и допрос продолжался.
      — Овцы отсюда не уходили, — с улыбкой человека, которого не проведёшь, объявил лейтенант.
      — Никто уже никуда не уйдёт, ежели ему отрубят голову. Ещё бы!
      — Прошу отвечать на вопросы.
      — Овцы не чужие были, нашего Реваза были овцы.
      — Ещё раз прошу отвечать на вопросы!
      — Уж больно долгий разговор затеваешь, товарищ лейтенант. Зарезали, и всё тут. Реваз на нас не в обиде, и мы премного им довольны, что же ты всё крутишь да вертишь.
      — И фуражку вот ни за что загубили, — вставил Павле.
      А дядюшка Аваг надел на голову сержанта огромную свою папаху, вернее, спрятал в своей папахе сержантскую голову.
      — В наших горах холодно, сынок, ещё простудишься, — пояснил он с серьёзным видом.
      — Седой уже, а ребячишься, — покраснел милиционер.
      — А ты свистни в свисток, чего стесняешься, — толкнул его в бок один из пастухов.
      — А что, сынок, может, подаришь нам свою свирель, очень уж она нам понравилась, — сказал дядюшка Аваг.
      — Нет, вы наган у него, наган попросите, — пролез вперёд Сако.
      Лейтенант залился краской, крикнул: «Разойдись!» — и отступил на несколько шагов, отведя руку к кобуре.
      — А мы не шутим, товарищ лейнетант, нам хотя бы на несколько дней. Понимаешь, Баграт, волк наш, различает ружьё от палки, улепётывает.
      И пастухи тесно окружили лейтенанта: не то что четыре — четыреста сорок четыре овцы уволок Баграт, одолжи наган, лейтенант!..
      — Ну, хватит! Никакого оружия вы, ясно, не получите! — нахмурился лейтенант. — Попрошу всех лишних удалиться!
      — Здесь лишних нету, — возразил Завен и, раз уж к слову пришлось, прибавил, не удержался: — Лишний, если хочешь знать, ты сам. Ты нехороший человек. Да, да, ты плохой человек, и лучше будет, если ты уйдёшь отсюда. Вот тебе дорога, уходи, как пришёл. А вы все, — повернулся он к пастухам, — разойдитесь по своим местам, поговорили — и ладно.
      — Нет, ты погоди, ты с кем это так разговариваешь, — надвинулся на него лейтенант, — ты отдаёшь себе отчёт?
      — Не мешай нам работать. — Завен оттолкнул руку лейтенанта и нагнулся, чтобы поднять мешок с солью. — Помоги мне, — сказал он, по-видимому обращаясь к тому, кто стоял ближе всех.
      Ближе всех стоял лейтенант — нагнулся, помог. Мешок был тяжёл — у обоих на шее напряглись жилы.
      — Спасибо, — сказал Завен и, согнувшись в три погибели, быстро засеменил к хлевам, так быстро, словно кто его подталкивал в спину. — Сако! — крикнул он из-под мешка. — Чтобы корм собакам был готов через час, — и, почувствовав, видимо, что такой начальственный тон ни к чему, он ещё раз высунул голову из-под своей тяжёлой ноши, — с маслом, с солью такую приготовь еду, чтоб и нам самим захотелось поесть… — И добавил уже вполголоса: — А ежели понадобится, чтоб и гостей не стыдно было попотчевать…
      Эти слова навсегда запали в память лейтенанта: «Тащил такую тяжесть и ещё подшучивал над нами».
      — Такие вот дела, сержант Саргсян, — лейтенант закурил сигарету. — Ты погляди, что за пастбище у этих людей, что за овцы!
      — А воздух, товарищ лейтенант, воздух…
      — И воздух тоже, и вода, а в городе дым, один дым… тьфу!.. Подумать только! Люди шашлык ели, а ты допытывайся, кто сколько кусков съел да кто съел первый кусок, кто последний, пропади ты пропадом такая жизнь! Овцу зарезали! Сами растили, сами и зарезали! При чём тут мы?.. Трудно дело лейтенанта, сержант Саргсян, ох трудно! Ты видел, сколько соли поднял этот человек? Поднимешь столько? То-то же. Здесь каждый, видно, здоров работать, не только есть.
      А сержант Саргсян шёл и думал о всяких званиях. То есть пусть, конечно, один будет сержантом, другой лейтенантом, должны же люди чем-то отличаться друг от друга, но почему лейтенант может говорить сколько влезет, а сержант может только время от времени поддакивать ему: «Верно, товарищ лейтенант, верно…» И почему милиционер должен носить форменную фуражку, а пастух папаху? Почему если милиционер наденет пастушью папаху, то все засмеются, и если пастух наденет милицейскую фуражку, тоже все засмеются? Почему?
      — Товарищ лейтенант, всё, что вы говорите, верно. А вы сами когда-нибудь были пастухом?
      — Может и был, не помню, я таких вещей не помню. Кто-то сказал, что лучше думать о завтрашнем дне, нежели вспоминать, как в детстве без штанов бегал. Читал ты про это, сержант Саргсян? Не читал. Да это и в самом деле так. Если каждый из нас будет выполнять свои обязанности, ты свои, я свои, то ни на одном участке не будет воровства, а если каждый из нас займётся тем, что станет вспоминать своё детство, то ясно, что из этого получится: хватаясь за сердце, поднимешься в горы и без протокола допроса спустишься вниз.
      — Да, это верно, товарищ лейтенант. Товарищ лейтенант, а я был пастухом. Ягнята рвались к овцам: ме-е-е… ме-е-е… Мне грустно делается, как вспомню.
 
      Через два дня в Антарамече зазвонил телефон. В трубке не слышалось посторонних голосов и звуков, это обстоятельство свидетельствовало об официальности звонка, но в том, о чём спросили по телефону, не было ничего официального.
      — Ну как там ваши быки Махно и Дро? — спросил мужской голос.
      Председатель смутился:
      — А кто спрашивает? Алё, кто спрашивает?
      — Акопян, с вами говорит лейтенант Акопян.
      — Алё, Анаит, линия не в порядке, спрашивают — не слышу.
      — Алё, Антарамеч, я тебя слышу, ты не слышишь меня?
      — Слышу, говорите.
      — Как быки Махно и Дро?
      — Алё, Анаит, линию проверь.
      — Линия в порядке. Отвечай на мой вопрос: как быки?
      — Что он говорит? На какой вопрос я должен отвечать, Анаит?
      — Он говорит, как ваши быки?
      — Быки хорошо… Алё, а кто спрашивает?
      — Лейтенант Акопян. Два дня назад я был у вас в горах, у ваших быков животы вздулись, жалко мне было ваших быков. Я потом беспокоился сильно.
      Председателю показалось, будто никакой не лейтенант это, а кто-то другой — везёт муку в дальнее село, где нет хлеба, где голодные люди ждут не дождутся его, а волы притомились, не тянут уже…
      — Алё, Акопян, ты слышишь меня: Махно встал, а Дро скапустился, зарезать пришлось.
      — Жалко. Ах, как жалко! Дро, говоришь? Ой-ой-ой, это же тот, с крутыми рогами!.. А Ишхан, что он делает? Как же он теперь рассчитается? Сможет ли? Вы бы там помогли ему.
      — А ты что, родственник Ишхану?
      — Нет, не родственник. Он сказал, что в тридцать втором мы вместе были на районной конференции, но я этого не помню. Жалко его. Семья, наверное, большая…
      — Семья у него как раз небольшая, живёт неплохо, что касается убытка, то убыток невелик. Мясо было хорошее, распродали — почти окупился Дро, а должок Ишхана пастухи погасили, сложились и погасили.
      — Молодцы! Быка вот только жалко. Рога у него были красивые. Ну ладно, передай от меня привет пастухам, скажи, лейтенант Акопян звонил, привет передавал. А Аршалуйс, ваш односельчанин, слух распространяет, будто я тоже тот шашлык ел. Что поделаешь, горбатого могила исправит. Ничего, начальник у нас хороший человек, может, и замнёт дело. А по-моему, и дела-то никакого нет. Передай привет Ишхану, скажи, лейтенант Акопян из райцентра звонил. Да, а если опять придут к вам люди по этому делу — отправьте их в горы, пусть там с Махно потягаются… хе-хе-хе… Слышишь, пусть с Махно потягаются…
      Но вместо тех, о которых было сказано: «Хе-хе-хе… Слышишь, пусть с Махно потягаются», в Антарамеч явился всё тот же лейтенант Акопян.
      — Иди, иди к нам, — позвал его со своей скалы старый пасечник.
      Но лейтенант не услышал пасечника, пошёл прямо в сельсовет. Он возмущён: этот ваш Аршалуйс наплёл бог знает что, сказал начальнику, будто бы он, Акопян, взяточник, будто бы он тоже резал быка. Начальник говорит: «Акопян, чистая совесть у тебя — докажи». — «Товарищ майор, никакого быка я не резал, и не было там воровства, я не знаю, что там у них было, но только не воровство». — «Значит, вы не резали быка, лейтенант Акопян?» — «Да кто это всё выдумал, никакого быка я не резал…» — «Ну, наверное, кого-нибудь да зарезали… Что это за пьяный протокол ты мне представил? Ты хоть сам-то читал его? Лейтенант Акопян, докажи, что ты лейтенант».
      — Вот такие дела, — лейтенант притушил ногой окурок. — Я докажу, что я лейтенант. Вызовите сюда Ишхана, — сказал он председателю сельсовета. — Я жду.
      …Нет, нет, пожалуйста, не беспокойтесь, лейтенант не голоден, когда он проголодается, в сельмаге что-нибудь найдётся, а у лейтенанта есть деньги, если желаете, может даже вас угостить… И вообще лучше будет, если вы оставите его в покое… Ах, вы недовольны? Ничего не поделаешь, насколько лейтенанту известно, нигде ещё не сказано, что преступление не влечёт за собой наказания.
      Ну и ну!
      — Добро пожаловали, — сказал Ишхан, заходя в помещение сельсовета.
      — Садись.
      — Ничего, не из стыдливых, сядем, — ответил Ишхан, делая вид, что не замечает повелительной нотки в голосе лейтенанта. — Слушай, председатель, а ты свой кабинет прямо по-министерски обставил… Какие стулья, скажи пожалуйста! Из Дилижана привёз? Нет, наверное, где уж Дилижану…
      — Может, в селе вас ждут дела? — спросил лейтенант у председателя сельсовета.
      — Ждут, — насупился председатель и вышел из кабинета.
      — Послушай, а мы… — начал было Ишхан.
      — Отвечай только на вопросы, — оборвал его лейтенант.
      — Ого, кажется, мы имеем дело с властями.
      — Я вызвал тебя по поводу кражи, Ишхан.
      Ишхану понравилось, что лейтенант назвал его по имени. Он было заулыбался, но тут же опомнился:
      — Какой кражи?
      — Кражи овец.
      — Зря вы обижаете меня, товарищ лейтенант.
      — Ты сам себя обидел.
      — Я себя не обижу, я себе не враг.
      — Ты совершил кражу.
      — Я, товарищ лейтенант, не вор, чтобы кражи совершать.
      — Ты зарезал ревазовских овец.
      — Был такой случай.
      — Значит, ты вор.
      — Не обижай человека, товарищ лейтенант.
      — А о чём же ты думал, когда чужую скотину резал?
      — Ты же сам знаешь, товарищ лейтенант, сначала овцы, правда, были чужие, но потом объявился хозяин, мы с ним потолковали, и всё уладилось. Дело прошлое.
      — Дело только начинается, Ишхан, — погрустнел лейтенант.
      — Всё в ваших руках, товарищ лейтенант, не захотите — не начнётся.
      — Не от моего желания это зависит, Ишхан, существует закон.
      И опять понравилось Ишхану, что лейтенант называет его по имени.
      — Закон в твоих руках, товарищ Акопян.
      От этих слов лейтенант умилился, но в следующую же минуту подумал, что как раз под внушением подобных чувств и составляются порой «пьяные протоколы», и тогда, строго-настрого запретив себе считаться с разными там душевными тонкостями, он ответил:
      — Нет, это мы в руках закона, дорогой Ишхан, когда-нибудь я уйду из жизни и ты уйдёшь, а закон останется. Закон всегда будет. Совершил преступление? Неси наказание. А как же ты думаешь? И тот, кто придумал закон, он тоже в руках закона. Закон выше всего.
      Речь получилась гладкая, лейтенант, явно довольный даже звучанием собственного голоса, почувствовал себя многоопытным мужем, и Ишхан показался ему неразумным ребёнком, которому всё надо объяснять.
      — Ясно тебе, Антонян Ишхан?
      Некоторое время они сидели молча: оба думали о том, что сказал лейтенант. Наконец Ишхан проговорил со вздохом:
      — Что ж, видать, и твоё дело трудное, товарищ лейтенант.
      — Значит, не один ты был?
      — Не один.
      — Кто же был с тобой?
      Ишхан жалко улыбнулся.
      — Все.
      — Кто это — все?
      — Все… — Ишхан стал раскачиваться на стуле взад-вперёд (сказать — не сказать?) и вдруг заметил на лбу у лейтенанта шрам; шрам напомнил ему лысую голову дядюшки Степана, и сходство это сделало лейтенанта Акопяна в глазах Ишхана таким же, как все, человеком. — По именам не стану называть, товарищ лейтенант. Напиши, Ишхан зарезал овец и вместе с друзьями съел их.
      — Но давай постараемся понять друг друга, Ишхан.
      — Да ведь нельзя имена называть, товарищ лейтенант.
      — Не бойся, я в хороших отношениях с судьёй, ничего с вами не сделают.
      — Э, раз уж до судьи дошло… Нет, по именам никого не назову. Я зарезал, ребята ели. Я сам тоже ел. И Реваз ел — все ели.
      — Но ведь у каждого из ребят есть имя, не так ли?
      — Есть, конечно, только зачем тебе имена?.. Не слыхал разве поговорку, — решил схитрить Ишхан: — «Слово чабана — слово; сказал чабан: не назову имён, значит не назовёт».
      — Назовёт, назовёт.
      — Не назовёт, товарищ лейтенант.
      — Назовёт.
      — А поговорка что говорит?
      — Поговорку ты сам выдумал, Ишхан.
      — Ха-ха-ха… Догадался, значит? Я думал, не смекнёшь. Хороший ты человек, товарищ лейтенант, честное слово. Сразу понял, что я сам выдумал… — Ишхан ещё немного посмеялся. — Ах, товарищ лейтенант, товарищ лейтенант… Ну, оставим эти имена в покое, очень тебя прошу, товарищ лейтенант.
      — Не темни, Ишхан.
      — Я не темню, товарищ Акопян, я тебе прямо, по-человечески говорю, что имён не назову.
      — Назовёшь.
      — Ну, если ты заставишь, придётся, конечно, но ты лучше не заставляй.
      — Я не заставляю. Ты скажешь по своей воле.
      — А моя воля такая — не говорить имён.
      — Скажешь, Ишхан, скажешь, по своей воле и скажешь.
      — Ты от меня имён не дождёшься…
      Ишхан понимал, что таким образом он только чуть оттягивает ту минуту, когда вынужден будет назвать имена, он знал, что ещё немного, и лейтенант прервёт этот дружеский тон, и тогда он, Ишхан, сдастся.
      — Ишхан, — лейтенант закурил сигарету и поднялся из-за письменного стола, — имена и фамилии. Ишхан!
      — Прошу тебя, товарищ лейтенант, не заставляй…
 
      Несколько лет назад, в сорок восьмом или сорок девятом, пропала лошадь нашего Авага. Все думали, что лошадь не пропала — пасётся где-нибудь в лесу и вот-вот явится. Но на следующий день пропала ещё одна лошадь — жеребец председателя. И не успели подивиться и обсудить как следует эти исчезновения, пропал буйвол тётушки Эрикназ, а через два дня гетамечское стадо убавилось на пятьдесят овец. А через месяц разнёсся слух — всё это дело рук знаменитого вора по имени Мко, недавно отбывшего четвёртый срок в тюрьме.
      Весть эта пришла под вечер, моросил мелкий дождь, из тех дождей, которые как зарядят, так а льют целый месяц, пока всё село не заболотится, пока пастушьи бурки не одеревенеют, насквозь пропитавшись влагой, и пока от холода не застучат зубы даже у собак… Прибывший из райцентра рассказывал, что будто бы следователь на допросе приказал вору: «Встань! Расставь ноги, шире, ещё шире!» — и столько бил по щиколоткам сапогом, что не приведи бог…