Буйволица
На макушке горы был кусочек белого льда, над льдом молча трудилось, разматывало нити пелены маленькое облачко. Под облачком восторженно болтался, наслаждался белым светом жаворонок, а над облачком, над стадами, над соколом, над горами, над летним выгоном и лесами чистые ветры других стран, полыхая жаром, несли огромное, огромное солнце.
Трава здесь была необыкновенно вкусная, полевой сторож поэтому должен был появиться с минуты на минуту и закричать, чего это они так долго едят вкусную траву, и коровы паслись с жадностью. Наверняка они давно уже были сыты-пересыты, но полевой сторож отчего-то всё не являлся. От льда начинался ручеёк и проходил между коровами. Коровы краем уха слышали, что ручеёк — есть. Они ели траву, под брюхом у них обильно и быстро гналось молоко, и коровы всё время себе говорили, что ручеёк — есть.
Обнесённая тёплым ароматом, в овражке паслась буйволица. Ветры не побывали в овражке, не унесли из него ни одного запаха. Стадо могло вот-вот прийти, истоптать и испоганить овражек — буйволица паслась бодаясь и угрожая. Вдруг трава сделалась невкусной, прямо сухой соломой стала. Ручеёк был близко. Но тут стала мёрзнуть спина. Значит, облако заслонило солнце. Буйволица поёжилась, захотела сбросить тень со спины, но кожа на спине твердела, словно не её была. С задранной головой буйволица подождала, что же будет дальше, и кровь в её жилах делалась медленной и липкой, потом застопорилась, вовсе стала, а мир затихал и гас в её ушах. Мир умолк и потемнел. Сейчас облако должно было взорваться. Спрятались, пропали куда-то ветерок, жаворонок, ручей… и вдруг вены расширились снова и кровь побежала по ним, свободно и легко клокоча.
Буйволица выбралась из овражка — в тумане хороши были коровы, дали, молчаливое облако, но в стаде не было буйвола. Кровь согревалась в ней, с тихой болью и теплотой проснулись голени, а позвоночник уже приятными волнами покалывало от шеи до хвоста. Она переставила ноги, чтобы пойти и подраться с быком коров, но вдруг почувствовала, что не хочет идти, что злость тает, злости не остаётся в ней.
В глубокой тишине травы плели шёлковое благоухание, и оно расстилалось по зелёной этой стране, и с благоуханием вместе опускалась на мир сладкая тоска.
Буйволица замычала.
Коровы поглядели — не сторож был, буйволица была, мычала. И коровы продолжали пастись среди изобилия ничьей мягкой травы, поблизости от хорошей воды, в тучном довольстве от присутствия своего быка, обильного бега молока внутри себя и тёплого-тёплого солнца над головой.
Буйволица направилась к летнему выгону, грудь ласково уминалась между двумя ногами. Буйволица шла доиться к бабке. Летний выгон качнулся в её взгляде и исчез в овражке, буйволица сорвала два-три пучка травы, сжевала и остановилась в замешательстве. Да, ведь она к бабке шла, на выгон. А почему стадо ещё пасётся? Стадо — коровы, она — одна-единственная буйволица, вот так.
Она встала в дверях палатки, промычала и подождала, пока бабка выйдет.
— Пришла уже? — сказала бабка.
— Что же в такое время? На улице светло, а ты пришла?
— Стадо в поле, ты взяла и пришла?
— Ну ладно, давай подою, раз уж пришла.
— Вымя наполовину пустое, куда же это ты явилась?
Бабка доила плохо, вымя болело. Буйволица выгнула шею, принюхалась — пахло бабкой, и голос был бабкин, но доила она на этот раз совсем нехорошо. Буйволице не хотелось доиться. В дальних далях и ещё дальше, за ними, в тёплых туманах стоят группы буйволов, и один из них поверх лесов и дорог шлёт свою тоску ей.
— Эй… Сатик… бабку свою топчешь, кто же тебя ещё доить будет, а?..
— Нет, молока не принесла, что было — и то не дала…
— Вуй, вуй, вуй, истоптала бабку свою, бабку-то…
— Минас… буйволица какая-то не такая сегодня.
— А-а-а буйволица моя буйвола хочет.
— Буйвола хочет. Июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль, март… март… апрель; май… в хорошее время родишь. Телёнку твоему вкусные листья буду давать, солнце на дворе будет, май будет…
Буйволица встала на взгорке и поверх божьего этого зелёного мира поглядела на далёкие опалённые долины.
Лиса умерла, среди расщелин, на самом видном месте умерла — чтобы трава не мешала и ястреб в небе обязательно её увидел. И до того правильно умерла лиса, что ветерок трепал её мех и играл с ним как хотел.
В опалённых солнцем дальних долинах покачивались потные жаркие группы буйволов, и среди них жаркий и сильный один, высоко задрав голову, посылал свой зов ей. Буйволица замычала и сорвалась с взгорка…
Что это делает, что делает, что это там делает эта скотина! — кинулась к ней лисица. Тысячу раз думала распроклятую эту нору не рыть в такой рыхлой и дрянной земле… Тьфу!.. Лисица прыгнула под мордой у буйволицы, чуть-чуть не была истоптана, но сумела всё же немножко испугать и немножко сбить буйволицу с дороги. Потом присела и поглядела ей вслед, на удаляющийся её зад.
Буйволица рассекла колючий ежевичник, вошла в освещённый мягким светом лес, где деревья стояли высокие, а стволы их были почти голые, и земля под ним — сплошь из твёрдых жилистых корней сплетена была. Буйволица слышала спокойное дыхание леса. Потом земля оделась прелой листвой, медвежьей травы стало больше, и засверкала и одноцветно забелела поляна с малиной. Малинник закрывал буйволицу, запах малины стоял в половину роста деревьев. Сцепившиеся между собой ветви хватали буйволицу за рога, кругом всё шелестело. Поляна кончилась, и тишина в лесу устроила такую засаду, будто буйволице разом заложило уши.
От земли шёл грибной дух, а сама земля под слоем прелой прошлогодней листвы тоже оказалась сгнившей — поползла с буйволицей вместе в овраг. В овраге крепкая глиняная грязь схватила буйволицу за связки нервов и сухожилий. Буйволица выбралась из оврага, встала на опушке.
Двадцать дней спустя известный завиральник охотник Адам, увидев изрытую грязь в овраге и заметив, что пня тут раньше не было, а теперь есть, почёл за благо не заходить дальше и убраться отсюда подобру-поздорову, да поскорее, — он не зашёл в малинник, как собирался, не отведал малинки, а, перетирая табак между пальцами, похвастался в селе:
— На медведя набрёл… он от меня — в овраг… деревья на ходу валил… малинник весь разнёс. Пойду, сказал я себе, пойду, охота запрещена…
Буйволица стояла на опушке, облитая белым светом, против ячменного поля. Поле пребывало в молчаливом ожидании, колосья стояли прямые-прямые, никто ни у кого не отнимал солнца — солнце над полем было большое, света было много, каждый колосок ячменя выпивал свою долю солнца и тихонечко прятал эту долю в своих зёрнышках, и поле колыхалось и ходило с шелестом из конца в конец.
Куст шиповника в начале поля, с одним-единственным белым цветком, одним-единственным бутоном и десятью зелёными плодами, стоял, окутанный собственным тёплым дыханием, в спокойном ожидании. Семейство маленьких мохнатых диких пчёл усердно вибрировало в воздухе под кустом.
Медовая груша на краю поля томилась под прыгающими бликами света — листьев на ней было мало, груша с ног до головы нагрелась, жёлтая, как мёд. Она почти семьдесят лет с глухим стоном мучилась, чтобы прикрыть трудную рану, сделанную молнией, — молодость ушла на это, но не успела ещё как следует затянуться рана — припёрся тронутый Каранц Мацак, шарахнул грушу топором и, разинув рот, сопя носом, подождал, потом — словно безжизненные дрова рубил — отделил, отодрал от ствола на тридцать ложек и три черпака. Сил больше не было — груша устало приняла долгую смерть, тихо стала доживать дни на краю поля.
Весеннее временное болотце засохло и от сухости пошло трещинами, но под буйволицей заходило и закачалось, как настоящее. Маленький сноп сухого сена разостлал кругом аромат яблочного цветка и смуглел среди благоухания и солнца. Молодую орешину хорошенько исколошматили, обобрали и унесли для варенья её зелёные плоды. Под орешиной, у камня грелась на солнце и свою толику яда кипятила и проваривала в себе короткая змея.
Потом вырос накалившийся от зноя сухой обугленный каранцевский холм, горячий воздух волнами ударился о голову буйволицы, обсушил ей ноздри и глаза. Перед тем как спуститься с холма, буйволица, отдуваясь, остановилась, поглядела кругом.
Село под холмом словно вымерло — сады стояли молчаливые, дороги были рыжие, в густом воздухе алели и чернели крыши домов.
Тоненький ручей заходил под изгородь и заворачивал оттуда на Каранцево капустное поле. Широкие свои лица обратили к буйволице подсолнухи. Адамов тополь все листья вывернул наизнанку, побелел — он понемногу крал воду у яблони-двухлетки, у картофеля, у зацветавшего огурца и перца, от капусты крал вовсю, но теперь делал вид, что истомился, жажда одолевает, одолела уже его и он ждёт дождя, сейчас дождь, наверное, пойдёт. Прерывисто дышал под яблоней красный волкодав. С поблёскивающей лысиной, с белой бородой и усами дед Саргис на пасеке мял и перевёртывал в руках восковые лепёшки — сквозь густой гул он услыхал шаги, увидел возле подсолнухов чучело собственного изготовления, в своём старом пиджаке, в фуражке набекрень чучело обозревало черешни в саду.
За тропой был дом, дом отделялся от хлева большим двором. Расстеленное во дворе на карпетах зерно излучало свет. Возле зерна дремал смахивающий на льва пёс. Пёс говорил себе: я — Басар, я стерегу зерно, а птицы спят. Он сказал себе: всадник идёт, кто бы это мог быть? Потом сказал: не всадник идёт, бык идёт, интересно, куда в такую жару собрался? Слабые толчки земли прекратились, сквозь дрёму пёс почувствовал присутствие кого-то сильного, чей-то тяжёлый взгляд на себе. Пёс поднял веки — вай, да это буйволица. Пёс подбежал, и — морда к морде — они слегка поцеловались, и тут же, не мешкая, пёс метнулся на улицу встречать стадо. Но молчаливая дорога пустовала под солнцем. Пёс подумал немного, дошёл до поворота, потом пошёл вдоль изгороди, до самого каранцевского холма — дорога под солнцем была пустынна. Пёс не понял ничего, загрустил и, вернувшись, лёг на землю между зерном и буйволицей.
Остановившись взглядом на Басаре, буйволица глухо мычала и не говорила, чего хотела, потом она пошла к хлеву, рогами толкнула дверь, прошла в хлев и стала. Тёмный хлев поблёскивал холодными глазами. Тихий стон стоял в нём — кто-то притаился, кто-то устроил здесь засаду. Может, это насторожившийся в паутине паук был, может, стонали балки. Буйволица зашла на своё место и подождала. Каменная соль в яслях запотела и постепенно шла на убыль, доски яслей старели в темноте, дубовые балки смиренно рушились под тяжестью крыши, и медленно просачивалась всюду, вкрадывалась смерть. Буйволица попятилась — нет, верёвки не было, ничто не держало её — ну да, ведь она сама зашла сюда, на дворе ведь лето, ну да.
Буйволица выбежала из хлева, встала во дворе и промычала; вот капустные грядки, вот изгородь, вон их пёс Басар, а вот это зерно, что же ей нужно ещё? В опалённых зноем, далёких долинах к тёплым водоёмам направляются группы буйволов, и один среди них могуч и красив. Буйволица рванулась со двора. Собака двинулась за ней. Собака себе сказала — посмотрим, куда эта буйволица пойдёт. Буйволица пошла вдоль изгороди.
В конце изгороди стоит ещё один дом — перед домом красным цветом зацвела фасоль. В зарослях фасоли прохлаждается длинная сука, которая, если не укусит прохожего, не отведает трёпки или, на худой конец, не зальётся хотя бы лаем, — заплачет от злости. Поэтому Басар обогнал буйволицу, пошёл встал возле зарослей фасоли и, задрав хвост и голову, рявкнул, захрипел, заворчал суке назло. Сука из зарослей не показалась, и Басар победоносно проводил буйволицу вдоль всей изгороди, провёл рядом с родником, через заброшенный сад, мимо часовни — вывел за село. В речке за селом купались ребятишки. Нуник и Гаянэ были девочки, Нуник и Гаянэ не сняли свои трусики, а Овик, Тигран и Манук были мальчики — мальчикам можно было купаться голышом. Речка была ясная, голоса детей были ясные, единственный раз землю согревало большое-пребольшое ясное ребяческое солнце. А по рыжей дороге, освещаемая этим солнцем, шла, покачиваясь, буйволица, за ней — красный волкодав, они должны были пройти так между городами, вдоль неудавшейся жизни, до старости, до скончания дней этих ребят, мальчиков и девочек. Буйволица понюхала от кучки песка, пёс тоже принюхался. Буйволица перешла речку, пёс поискал узкое место для прыжка. По извилистой тропинке буйволица поднялась на пригорок, пёс нашёл узкое место — перепрыгнул речку, пробежал немного, одолел пригорок — буйволица была уже в овраге.
Буйволица и собака взошли на Кизиловый бугор, ветер доносил с низин сухую пыль скошенных, обгоревших на солнце полевых цветов. Буйволица оглянулась — пёс присел на корточки на бугре и хотел хорошенько запомнить это место, чтобы, когда люди спросят: «Эй, Басар, буйволица куда подевалась?» — привести людей сюда, сказать: до этого места — видел, дальше не знаю. Пёс взглядом проводил буйволицу до изгиба тропинки, немного погрустил, оттого что буйволица удалилась и ещё оттого, что вот уж третье лето бабка не брала его с собой на летний выгон, потом вскочил и побежал обратно — птицы сейчас опомнятся, всё зерно склюют, зерно всё склюют, ничего не оставят.
Буйволица с тропинкой вместе свернула, бодаясь, ступила в овражек. Где-то неподалёку должен был быть родник, буйволица захотела поискать воду, но в эту минуту в ноздри ей хлынул кислый запах свежевспаханного чернозёма. Среди выжженных бескрайностей маленький кусочек земли вспахан, и под грушевым деревом рядом с пашней прилегли отдохнуть быки, среди быков — два буйвола. Вот один из буйволов поднял голову, почуяв присутствие самки на этой же самой земле. Он почуял её и всеми порами, всем нутром своим ловит теперь её приближающиеся шаги.
Задержав запах чернозёма в ноздрях, буйволица одним махом выбралась из овражка — на все четыре стороны желтело чистое поле. Душным воздухом полыхнуло, высушило кислую прохладу пашен в ноздрях буйволицы. Поле сделалось совсем безжизненным. Она глухо промычала и подождала — зов её медленно сходил на нет среди этого безлюдья. Крепко упёршись ногами в землю, она стала вылавливать из голосов мира грохот трудной пахоты — с хрустом подрубаются в земле опутавшие её корни трав, чернеет борозда, тягловый покачивается, а буйволы опустились на колени и так волокут плуг.
Буйволица, фыркнув, ринулась вперёд, не помня себя, топча все запахи и все звуки на земле.
Буйволица ошиблась. Пашен не было. Начался край каменистостей, и этот край, не содрогнувшись, принял на себя её тяжёлую поступь. Буйволица встала — каменистость под ней оставалась безучастной. Буйволица отступила — каменистость двинулась вместе с ней, потом вдруг круто оборвалась, ушла под землю, далеко. А в полях где-то медленно затихала дрожь пахоты, у края пашни стоял буйвол, и тяжёлый его взгляд был пригвождён к её спине. Буйволица услышала его голос. Буйволица подождала — ни звука, одно молчание. Буйволица зашагала. Земля под нею теперь была рассыпчатая, осыпаясь маленькими волнами, она несла токи от её чёрных гладких копытец к тому буйволу, она же несла буйволице весть о его мужественном существовании.
Буйволица ошиблась опять. Пашен не было, слой земли пошёл совсем тонкий, и снова под землёй обнажился камень, потом перед буйволицей встала скала. Из её тёмной пасти, не мигая, смотрела слепая безжизненность. Буйволица взревела — пустынная тишина подождала секунду, покачнулась и обернулась эхом, а из грота выпрыгнуло густое зловоние птицы и лисицы. Буйволица фыркнула, отгоняя зловоние, потом повернулась и поглядела на затуманенные дали, среди которых, кто знает, оставил ей бог одного буйвола или нет. Жидкий слой земли выскользнул из-под ног — буйволица обезумела, буйволица пошла, бодаясь, разрывая землю прыжками, вся кровь хлынула ей вдруг в голову, земли под ногами снова не было — в ущелье устроила засаду, затаила дыхание пропасть. Буйволица снова ошиблась, ох, видит, видит синий бог в небе, это было уже сверх её сил — буйволица взревела во всю мощь своих лёгких, но этого было мало, и она взревела ещё раз. Её влажный зов прокатился вдоль полей, был осушен солнцем и, смешавшись с тихими шорохами земли и тоской, превратился в молчание. Фиалки в этом краю ещё летом были оплодотворены крупицей влаги и крылом шмеля, ирисы давно передали земле свои крепкие семена, и медоносный цветок успел выпить свою долю росы и, заполучив причитающуюся ему частицу тепла, успел замкнуть в твёрдой коробочке своё потомство — после этого можно было спокойно умереть. Сверчки в своих гнёздах народили сверчат и дожидались среди сухих стеблей вечера, чтобы запеть вечернюю песню, вытянув шею, озиралось по сторонам перекати-поле, да на гребне пашенных земель стояла буйволица.
Она спустилась к пашенным землям и пошла медленно, снижаясь и возносясь с холмами вместе.
Пахарь, дремавший под грушей, с натянутой на глаза шапкой, краем уха услышал: вот сейчас упряжной воды напился, вот он отвёл голову от ручья, вот, колышась, идёт обратно, и ещё, ещё пахарю виделась с такими крепкими грудями и могучим животом — голая баба, он слышал её горячий смех и, улыбаясь, говорил себе «ну вот ещё», а вон и подпасок — нагнулся подобрать с земли сухой ком, чтобы запустить им в одноглазого буйвола, — из тёплой лужи мотнул головой одноглазый буйвол. Пахарь чувствовал, как холодеет солнце, и что-то уже распластывает в воздухе крылья — чтобы стало на земле совсем свежо. А кто-то — пахарь чувствовал его взгляд над ухом, и плечо у пахаря деревенело от этого, — кто-то притаился поблизости. «Вот ещё», — сказал себе пахарь, но присел и поглядел, повёл кругом мутными глазами — тянулась старая пашня, солнце стояло над головой, и слышалась приближающаяся поступь волов. Пахарь натянул сапоги, потягиваясь, поднялся с земли, зевнул протяжно и, оттого что голой женщины не было, открыл было рот, чтобы выругать подпаска, отчего, мол, тот медлит с волами, — среди пашен стояла буйволица и спокойно дышала.
— Да ведь тебя на мясопродукты сдали, откуда ж ты снова тут взялась?
Буйволица взревела, сорвалась и пошла по свежей борозде.
— Нет, — сказал пахарь, — это не тебя мы на мясопродукты сдали. Ты буйвола, я вижу, ищешь.
Бедная скотина, — пожалел её пахарь, — как раз буйвола-то и погнали на мясопродукты.
Когда одноглазый выбрался из лужи — он учуял запах своего племени и сразу же вслед за этим услышал грустный зов этого племени. Его товарища по ярму угнали на бойню, а его самого впрягли с самым озверелым из волов — цепь на них двоих надевали с таким расчётом, чтобы буйвол не мог дотянуться до этого несносного вола, чтобы, наоборот, вол слегка тормошил это сильное, ленивое, требующее ухода создание. Сильно выгнув шею, буйвол наконец увидел свой род, и в нём всколыхнулась тоска по этому роду — он замычал и шагнул навстречу буйволице. Они приблизились, подошли совсем близко, и он понял, что это не товарищ для ярма. Положив голову ей на спину, он захотел было пожаловаться богу и попросить воскресить ему его прежнего напарника по ярму, но клич его застрял где-то на половине, потому что в эту минуту в нём зажёгся и тут же испепелился то ли знакомый, то ли незнакомый — он не успел понять — трепет своего, мужского начала. Но нет, не мужское начало в нём заговорило, а только крупица раздражённости проснулась и слегка встревожила его многопудовую тушу. С головой на её спине он замычал что было силы, воззвал к дальним далям и к богу — со стороны слепого глаза была тьма одна, другим глазом он увидел волов, которые шли запрягаться.
Буйволица подождала немножко. Но он только ревел. И она погладила его своими тёплыми боками, погладила, обласкала, а потом всё его могучее тело, его ноздри, его брюхо — всего его окутала, обволокла своею сутью самки и вскричала, позвала его за собой, куда-нибудь, подальше от глаз людских. Но он стоял посреди пашен такой весь тягловый и невозмутимый, такой весь — для ярма.
Буйволица просила у этих пахарей — просила на один день и одну ночь их буйвола, чтобы потом подарить им славного большеголового буйволёнка, но они схватили уже своего буйвола за ухо и тащили его запрягать, а он спокойно подставлял свою немужскую голову — так сам и лез под ярмо.
Буйволица прошла с пахарем до конца борозды, вместе с плугом повернула назад и снова, враскачку, дошла до конца борозды, потом подошла к упряжному близко, прильнула к нему и позвала его из-под ярма, но, помахивая хвостом, он спокойно и равнодушно тащил плуг. Тогда она легонько толкнула его рогами, и он глянул из-под ярма, жалкий-жалкий, слепой на один глаз, шея твёрдая, огрубелая. Буйволица ещё раз прошла с плугом до конца борозды и обратно — он не был буйволом, он был таким же волом, как эти, рядом с ним. Буйволица остановилась, поглядела им вслед — плуг удалялся.
Буйволица пошла по тропинке, дошла до кустов, остановилась и посмотрела — волы неторопливо двигались вдоль борозды, за ними тянулась полоска рыхлой свежевспаханной земли, и всё это было каким-то умершим, умершим и незахороненным — вот каким всё это было. Подминая кусты, буйволица метнулась прочь отсюда, и снова под ногами её земля сменилась камнем. На секунду буйволица потеряла тропинку, потом опять нашла. Тропинка вела к роднику, но была старая и то и дело терялась. Перед буйволицей возникла скала. Тропинка огибала скалу, круто сбегала в овраг и там обрывалась у источника. А дальше начиналась речка. В речке тихонечко себе живёт-поживает христианская община речных форелей. Одна поверженная камышина, два стебелька повилики, изумрудный песок под водой, два луча солнца и четыре мошки на глади воды, и мать-рыба, отец-рыба, девочки-рыбки, мальчики — с десяток детей. Но… но… но… но…
Но родника буйволица не нашла, родника не было. Где-то рядом прятались, сплетаясь, его запахи и его тихое шелестение, но его самого не было. Буйволица покрутилась немного, вроде набрела на след, но тут же снова потеряла его, родник уходил прочь, ускользал от неё. И вдруг под ногой звякнул чугун. Конечно, родник бежал под чугуном. Буйволица опустилась на колени испить воды — чугун оттолкнул её морду. Буйволица поднялась, огляделась — больше нигде родника не было, и она снова опустилась на колени, чугун оттолкнул её, чугун сидел в земле тяжело и безжизненно. Она решила сразиться с чугуном — рога глухо стукнулись об него. Чугун мог лежать так тысячу лет. Буйволица слизала с краёв чугуна запах воды и чуть не ослепла от ярости, но запах всё равно оставался только запахом, и чугун мешал ему превратиться в воду. Буйволица упёрлась в чугун, помотала головой, чтобы продеть свои рога в рога чугуна, но чугун был гладкий, уцепиться было не за что. Буйволица боднула его как следует, но до воды опять не добралась, то есть вода была и её не было — буйволица покрутилась-покрутилась на этом чугуне, упёршись в него рогами, и вдруг рога соскользнули, и она шмякнулась, растянулась на цементной плите, окружавшей чугун.
Потом — под заходящим солнцем шла усталая буйволица, она пересекла шоссе, вошла — будто канула — в ущелье и потом, немного погодя, обозначилась синеватым силуэтом на гребне этой горной страны. Потом из всех кустарников разом выпорхнули все благоухания угасающего дня, но ни один ветерок не донёс до буйволицы запаха буйвола. В долине растворялись печальные сумерки, на горных вершинах погасло по холодному солнцу, буйволица, стоя на гребне холма, промычала, воззвала к неизвестности и спустилась, ступила в ночной мрак, окутавший долину.
Тишина была пропитана звуками воды. Через несколько шагов буйволица поняла, что вода эта тёплая и протухшая. Дальше — стояла лошадь с высоко задранной головой, она стояла так, пока не увидела, что приближающееся создание — буйволица. Но и после этого лошадь стояла неподвижная, не паслась и была печальная в ночных сумерках. Вода, проходя между грядками, выкопала лужицы, и они то блестели, то пропадали, затеняемые маслянистым полётом летучих мышей. И то ли буйволица ошиблась и зашла нечаянно в огород, то ли изгородь в этом месте разошлась, была рваная, под ногами у буйволицы хрустнула какая-то колючка.
— Ты кто там?
Буйволица остановилась в нерешительности.
— Ты не лошадь?
Буйволица нагнула голову и хотела пройти через щель в ограде, но тут затрещали переплетённые между собой сухие ветки.
— Отвечай же, кто ты?
Пахло прокисшим арбузом, потом выстрелило ружьё.
Однажды ночью — дело было к осенним заморозкам — буйволица забрела в капустное поле. Крепко свернувшиеся от холода кочаны были сочные, сладкие и тёплые, и вдруг рядом метнулась чья-то тень, и взорвался на спине у буйволицы гибкий прут. Человек долго гонялся за ней, так и норовил ударить по брюху и не давал уйти в открытую калитку, пока она наконец не разнесла грудью изгородь, очутившись после этого на соседнем дворе.
Тропинка под ней неожиданно оживилась, двумя короткими петлями вывела её на кручу, оттуда прямиком к роднику, потом завернула к обвалившимся хлевам и нырнула в лес. И то ли из лесу, то ли из хлевов заплакала, как ребёнок, сова, потом залилась жутким, сатанинским прямо, смехом. За живым буком, наполовину виднеясь, стояла женщина, одетая в белое, поджидала буйволицу. В неведомом месте снова заплакал заплутавший ребёнок, свечение за живым буком погасло, и буйволица увидела там гнилой пень. Потом пень снова стал женщиной, и эта женщина молчаливым взглядом проводила буйволицу к опушке светлячков.
С болтающимися по бокам сосцами от куста бесшумно отделилась длинноногая волчица с широкой грудью и худым крепким черепом — двумя прыжками она оказалась у начала теснины и там припала к камню, припечаталась прямо. Земля мерно покачивалась в такт чьих-то шагов, потом шаги замедлились, стали раздумчивыми, потом вовсе замерли. Волчица закрыла глаза, крепко зажмурилась, чтобы обрести вид совершенно мёртвый и незаметный.
Шаги в нерешительности потоптались. Потом буйволица двинулась вперёд. Да, но в теснине была засада. Буйволица снова остановилась. Теснина была тесниной, а тропинка к ней что-то горбатилась. Буйволица шагнула — горб дышал, постояла, подождала — горб дышал, а теснина вся была пропитана прогорклым волчьим запахом. Буйволица с отвращением фыркнула и, разбивая себе копыта, раздавливая щебень под ногами, соскочила с тропинки, взобралась на большой ровный камень и, набычившись, стала вглядываться — она различила волчью морду, но только морду, и пока никто, кроме самой волчицы, не знал ещё, что лежавший на плите камень — не камень, а волчица. Взгляд буйволицы прошёлся по этому камню, обследовал тропинку, снова скользнул по камню, быстро прозондировал всё кругом и вернулся, тяжело опустился на волчье темя. И, медленно покрываясь мурашками, медленно поднялась с места и, раскорячившись на четырёх лапах, качнулась над тропой волчица, — оскалив зубы, она решила постоять за себя.
Буйволица пошла, чтобы растоптать её, стереть в порошок, волчица решила перетерпеть — авось да одумается буйволица, но та шла растоптать её, и волчица отпрянула, всё так же раскорячившись. Буйволица шла только затем, чтобы растоптать её, щебень под её ногами глубоко вдавливался в землю, и, зажав хвост между ног, волчица немного отодвинулась с тропы. Шея у буйволицы была полна мяса, горло было полно мяса, вымя полно… Буйволица остановилась и потребовала, чтобы волчица убралась, — та ещё чуть-чуть отодвинулась. Буйволица с шумом перевела дыхание, и это мощное дыхание ещё ненамного отодвинуло волчицу. Буйволица взбесилась, взревела, да так, что волчицу будто сдуло с места. Дома волчицу ждали четыре волчонка — они до крови сосут её, они не дали высохнуть сосцу умершего щенка — сын-волчонок завладел двумя сосцами и остервенело сжёвывает их каждый раз, их отец пошёл, чтобы принести овцу, и вернулся весь изодранный, он побыл некоторое время дома и тоскливо удалился, пошёл умирать в каком-нибудь скрытом от глаз месте.
Буйволица уходила, покачивался её зад, между ног болталось вкусное и полное мяса вымя, ну хоть половину бы, хоть немножко, хоть разочек откусить вымени, мягкого, — в глазах у волчицы потемнело, мир раскололся на кусочки, распался.
Целую вечность, а может, это было всего лишь одно мгновение, мир был в каком-то тумане, потом снова наполнился шорохами и светом. Дома четыре щенка, большеголовый два сосца сосёт, и всё ему мало, а буйволица её лягнула. Жизнь эта сладка и горька одновременно. Из жил и костей её сочилось в сосцы молоко, а тёплая желчь изнашивала в это время желудок. Надо было вскочить буйволице на спину и всю шею разом отхватить. Пускай только подрастут помощнички, пусть стукнет-ка сыну год… Господи боже, если ты нас для трудной жизни создал, дело твоё, только помоги немного, сделай хотя бы так, чтобы к молоку нашему желчь не подмешивалась, а не то щенки вырастут нервными и беспомощными.
— Басар, ты что это там увидел? — сказал пастух своему псу.
Буйволица вышла из лесу на поляну и обрадованно замычала. Коровы подняли головы и не узнали её. Распалённый тёлкой бык обернулся и сразу же решил, что это заклятый враг его пришёл. А она поискала взглядом буйвола среди стада.
— Ты чья, буйволица, ты откуда идёшь? — спросил пастух. — Ты буйвола хочешь, где же взять его, буйвола нету…
— Ты… цмакутская буйволица. Ты буйволица бабки Марго. Ахчи, этими горами да этими ущельями, мир полон воров и волков, — как же это ты добралась сюда, ахчи? Бабка Марго, значит, жива ещё. Сын её с войны не вернулся, я ей весть должен был сообщить, что погиб он, остался на дне Балтийского, да как скажешь-то, как скажешь такое…
Бык медленно надвигался на неё, растаптывая по пути муравейники. А она искала среди коров буйвола и с трудом сообразила, что бык идёт с ней драться. Она нагнула шею и пошла навстречу быку чёткими шагами, потом втянула в лёгкие всей поляны тёплый воздух и понеслась прыжками, но впереди быка больше не было, бык повернулся к ней задом: пастух, посмеиваясь, загонял его в стадо.
— Ведь девушка она, разве с девушкой дерутся, с девушкой драться нельзя…
Ахчи, ахчи, тебя ведь защищаю, соображать надо, ну… Какая же ты вся круглая, красивая, крепкая… Десять лет как буйволиного мацуна не пробовал, вкус забыл… Кто же это тебя так поцарапал и вымя повредил? Собака? Волк? Погоди, погоди… и глубокая же рана, не больно тебе?..
Буйволица убежала от пастуха к стаду — там наверняка должен быть буйвол. Она покружилась в стаде — обошла, обнюхивая каждую в отдельности, всех коров, но они все были коровы, они ели траву, наполнялись молоком, от стада пахло молоком, они были спокойны и полны уверенности, оттого что трава их была вкусная, их вода была близко, их поляна такая удобная, и все они были переполнены сознанием, что их бык — рядом. Глядя поверх этих однообразных спин, буйволица тоскливо замычала — среди этого великолепного светлого счастья ей одного только сейчас хотелось — сгинуть, не дышать, не жить.
