– Прошу простить, если оскорбил вас ненароком, добрая мать, – произнес он с достоинством, стараясь не выдать охватившего его смущения. – Однако мне строго приказано не пускать тех, кого граф сам не приглашал. У него почти никто и не бывает.

– Так и что же? – Тон женщины чуть заметно смягчился. Она приняла извинения стражника. – Откуда тебе знать, что он не ждет нас?

Столь простая мысль не приходила ему в голову. Воин почесал голову под шлемом.

– Да мне, вроде, никто не говорил…

– Ну так спроси! – рявкнула жрица, явно теряя терпение.

Про себя стражник пожалел несчастных послушниц, вынужденных изо дня в день терпеть ее нрав.

– Сходи и спроси, примет ли он настоятельницу храма Святой Фредегонды Шамарской?

Ого! Она и вправду не простая монахиня… Как знать, может, сиятельный граф и вправду ждет ее. Может, ее специально позвали попотчевать раненого целебными бальзамами?

По правде сказать, о Святой Фредегонде стражнику ничего не было известно. Однако жрица говорила уверенно, и спорить с ней было непросто. К тому же, Митра их ведает, этих шамарцев. У них все не по-человечески. Где еще в Аквилонии додумаются записывать в святые обычных людей, пусть и потрудившихся во славу Митры, – да еще ставить храмы в их честь?!

Пожав плечами, он приоткрыл левую створку двери, более узкую и легкую, которую единственную отворяли для менее важных посетителей.

– Тарван, – кликнул он приятеля, меланхолично кидавшего кости в крохотной приемной у дверей. – Скажи там, пусть передадут графу… Монашенка его спрашивает – из храма Фредегонды.

– Фредегонды Шамарской, – процедила женщина, и он послушно повторил:

– Да, Фредегонды Шамарской.

О чем-то это имя говорило ему, но он никак не мог припомнить… Да тут еще напарник, которому явно лень было двигаться с места, пустился в пререкания. А этого он уже стерпеть не мог.

– Тарван, клянусь Митрой! Оторви задницу от лавки, если не хочешь получить тумаков! Ты мне еще спорить будешь. Пошел вон, кому сказано!

Он удовлетворенно проследил, как тот неохотно встал и двинулся к двери, ведущей в личные покои графа.

– Да поживее давай, – пробурчал он ему вслед и обернулся к терпеливо ожидающей в коридоре настоятельнице.

Должно быть, подсознательно он ожидал от нее похвалы. Она до такой степени напомнила ему мать, что невольно хотелось угодить ей, добиться одобрения. Однако он был разочарован. Из-под капюшона не донеслось ни звука. Должно быть, еще сердится, невольно подумал пуантенец.

Нет, ну до чего же она напоминала ему мать!

В неловком молчании они дождались возвращения Тарвана. Стражник отметил с удивлением, как торопливо тот бежит к ним.

– Сказал пригласить войти, – объявил стражник запыхавшись.

В голосе было недоумение. Должно быть, что-то странное услышал он от графа.

Про себя первый стражник подумал, что надо будет расспросить напарника, как только уйдет монахиня. Что-то необычное было во всей этой истории.

А пока он с почтением отворил перед женщиной дверь. Лишь в последний миг он спохватился, чтобы не открыть и вторую створку, – это было бы уже слишком.

Но почему-то ему стоило большого труда не сделать этого.

Царственной походкой женщина вплыла в приемную. Тарван поспешил за ней.

Часовой со вздохом затворил дверь и вернулся на свой пост, с ненавистью озирая тихий пост, где никогда ничего не происходило.

Но если бы ему хоть однажды довелось побывать в далекой мглистой стране, что лежала к востоку от Аквилонии, то он никогда бы не впустил странную гостью, ибо мигом заподозрил бы неладное.

Ряса на таинственной гостье была немедийская.

Троцеро, граф Пуантенский, принял гостью в малой приемной, примыкающей к его опочивальне.

Ему стоило трудов подняться с ложа, но не в его правилах было принимать женщину, не приведя себя в надлежащий вид.

Тем более ту, что произнесла столь странные слова.

Малая приемная ничем не напоминала остальные покои Лурда, где знаменитая аквилонская роскошь буквально сочилась из всех щелей. Это была скупо обставленная зала, темная и холодная, убранство и атмосфера которой ничуть не располагали к сердечному общению. Из мебели здесь было лишь господское кресло церемонное, с высокой деревянной спинкой и подлокотниками в форме грифонов, где и восседал сейчас граф, и еще один неудобный стул напротив, куда, не дожидаясь приглашения, уселась монашка, и небольшой столик, на котором не было сейчас ни угощения, ни вина.

Над камином красовался фамильный щит Пуантенских властителей. Обшитые дубовыми панелями стены были увешаны оружием и боевыми штандартами. Все в малой приемной настраивало на деловой разговор, короткий и не всегда приятный.

Однако сейчас, похоже, граф отнюдь не спешил поскорее завершить беседу и даже просто прервать молчание. Впившись взглядом в лицо гости, он точно пытался угадать ее черты под капюшоном. Лицо графа, бледность которого не мог скрыть даже загар, словно бы окаменело. Как зачарованный, Троцеро не сводил с гостьи взгляда. Наконец решительным движением, будто разрушая опутавшие его чары, он подтянул повыше волчью шкуру, укрывавшую ему ноги, и отвел глаза.

– Госпожа моя, – произнес он хрипло, делая над собой заметное усилие.

Казалось, ему стоит большого труда сохранить власть над собой.

– Я называю вас госпожой, а не сестрой, ибо вижу – ваше облачение скроено по бельверускому образцу. Но в Немедии нет женских обителей Солнцеликого. Стало быть, вы обрядились в чужое платье, чтобы беспрепятственно проникнуть ко мне. Что же все это значит?

Гостья молчала.

Граф повторил попытку.

– Имя, пользуясь которым вы проникли ко мне, также требует объяснений. Я жду!

Женщина, сидевшая напротив, словно бы и не ощутила напряжения, сгустившегося в комнате. Она сидела, выпрямившись, преисполненная собственного достоинства, точно королева, дающая аудиенцию придворному.

И не спешила отвечать на вопрос хозяина.

– Ты нервничаешь, Троцеро, – произнесла она наконец, когда граф уже готов был повторить свой вопрос, уверившись, что гостья его не услышала.

Слабая насмешка проглядывала сквозь внешнее равнодушие.

– И ты постарел. Мы видели это в дыму остролиста. Но наяву все куда отчетливей.

– Госпожа…

Граф зашелся в кашле. Приступ этот, казалось, совершенно лишил его сил, и следующие слова он произнес задыхаясь, так что они прозвучали почти мольбой.

– …госпожа, ваши речи мне странны. Имя, что вы назвали – оно заставляет предположить вещи, в которые я не осмеливаюсь поверить. Скажите же, что привело вас ко мне!

Женщина чуть заметно передернула плечами. В голосе ее слышалось теперь неприкрытое презрение.

– Похоже, к старости ты стал труслив, Троцеро. Иначе ты никогда не позволил бы немедийскому волку взять верх над собой. Где твоя твердая рука, не знающая промаха? Где упрямый взгляд и горделивая осанка? Твои глаза потускнели. Былой пыл в них угас. Немощь одолевает тебя, Троцеро! И от нее некуда спрятаться.

Пуантенский нобиль нахмурился. Похоже, эта карга издевается над ним. Его рука потянулась к колокольчику.

Гостья покачала головой.

– Еще не время звать слуг, Троцеро. Наша беседа только началась. Взгляни на нас получше! Разве тебе ничего не напоминают эти руки?

Она вынула из просторных рукавов ладони, и пуантенец невольно вздрогнул, увидев непомерно длинные когти. Это не укрылось от пришедшей.

– Ты кривишься, Троцеро! Тебе противно видеть наши пальцы, обожженные Черным Пламенем Нергала. Вспомни, ты когда-то покрывал их поцелуями – каждый ноготок – и шептал при этом слова любви…

С губ графа слетел чуть слышный стон.

От лица его отхлынула кровь. Ужасающая бледность залила похудевшее лицо, сделав похожим на привидение. Казалось, еще немного, и он лишится чувств.

– Да, я старею, – прошептал он сам себе. – Чувства обманывают меня! Глаза и слух насмехаются надо мной. Невозможно, чтобы ты была ею. Той, что была мне дороже всего на свете. Той, что подарила мне краткий миг любви и жизнь, полную страданий… Она умерла, и воды Тайбора поглотили ее прекрасное тело. Прочь, нежить! Ведьма, явившаяся терзать мою память! Кто из моих врагов послал тебя?

Желтая фигура вскочила.

– Да, Троцеро! Ты прав. Ведьма! Ведьма из глубин мрака. Ведьма, бросившая вызов самому Сонцерогому. И ты любил эту ведьму!

Троцеро застонал, схватившись за раненый бок.

Митра, за что ты гневаешься на меня? Неужели ты вызвал из глубин Преисподних призрака, чтобы напомнить мне о том, что я почел бы за благо забыть навсегда! За что ты караешь меня? Не возносил ли я тебе обильные жертвы из златорогих тельцов, не окроплял ли вином и можжевеловым соком твои алтари, не искоренил ли зло культа Асуры, ради твоего торжества?!

Эта старая, страшная ведьма не может быть той, которую я любил без памяти! Та ушла навсегда, и я похоронил ее в своем сердце молодой и прекрасной. Так неужели через двадцать зим моя любовь вернулась ко мне в виде старухи с морщинистой кожей?

О, как несправедливы боги!

– Прочь! – прохрипел он. – Прочь, кто бы ты не была! Нельзя дважды сорвать с ветки плод! И не может воскреснуть то, что умерло.

Его собеседница усмехнулась.

– Как видишь – может, Троцеро. Прошлое нельзя убить! Оно живет вместе с нами. И старится вместе с нами. Юнец, вспоминающий о детских годах, совсем не то, что старец, грезящий об утраченной юности. Прошлое таково, каким мы его видим, пуантенец!

– Но зачем, зачем ты здесь? И как могло случиться, что ты жива? Или ты призрак той, что звалась…

– …Мелани. Потом Фредегондой Антуйской. А ныне зовется Марной!

Граф вскочил с кресла, позабыв о ране. Чувства, обуревавшие его, были так сильны, что он упал на колени и зарыдал.

– Мелани, моя Мелани! Теперь я вижу, что это ты! Но как могло случиться такое? Должно быть, я зря сетовал на гнев богов. Небожители услышали мои молитвы, что я не уставал твердить двадцать зим, и вернули мне тебя! Я узнаю твой голос, твои руки, твой прямой стан. Все эти годы не изменили тебя, Мелани, и я по-прежнему люблю мою принцессу.

Марна отстранилась и глухо промолвила:

– Не стоит обманывать себя, Троцеро. Ты любишь не нас… не меня, но свою любовь ко мне. Именно ее ты пестовал с заботой матери, нянчащей свое дитя. Все эти годы ты упивался собой и любовался своим чувством. Гордился своей верностью погибшей возлюбленной, смаковал то, что не завел себе новую подругу. Но случилось ли это оттого, что ты так любил дочь Хагена?

– Да, да я любил тебя больше жизни!

– Нет, Троцеро! Ты только прикрывался воспоминаниями, чтобы оправдать то малодушие, с которым прожил все эти годы. С детства ты был слаб и боязлив и таковым остался и доселе! И все твои хваленые подвиги – ничто иное, как желание доказать себе и другим, что ты отважный воитель, а не хилый последыш, трясущийся в своей спальне от звука шагов палачей Алоизо, любовника твоей матери. Будь честен перед собой хотя бы сейчас.

Огромным усилием воли граф взял себя в руки.

Он поднялся с колен, чуть поморщившись, почувствовав, как сукровица от вновь открывшейся раны пропитывает его камзол и, подойдя к креслу, тяжело опустился в него.

Пошарив трясущейся рукой в кармане, он нащупал небольшую сулею – плоскую бутылочку – и, откупорив ее, сделал большой глоток.

Лароченское вино, перемешанное с целебными травами, растеклось огнем по жилам, взбодрив его и придав ясности уму.

Он посмотрел на дочь короля Хагена, и взор его был по-прежнему ясен.

– Наверное ты права, Фредегонда, – вздохнул он, – моя любовь умерла вместе с тобой. Но ты воскресла, пусть в другом обличье и под другим именем, а ей суждено быть погребенной навеки под гнетом прожитых лет. Зачем ты пришла ко мне? Ведь не для того же, чтобы усомниться в моих былых чувствах?

– Ты прав! – подтвердила Марна, и графу показалось, что она едва сдерживает слезы. – Не время говорить о мертвых, поговорим лучше о живых!

– Ты хочешь говорить о…

– О нашем сыне, Троцеро. О принце Валерии, которому так и не суждено стать королем! Вспомни, как я двадцать зим назад открыла тебе тайну его рождения. Вспомни, и тут же забудь, ибо тайна эта должна быть погребена вместе с нами. Никто не должен узнать, что Валерий Шамарский – не принц, а сын простого пуантенского дворянчика!

Троцеро покачал головой.

– Не стоит унижать меня, Фредегонда. Нет моей вины в том, что граф Антуйский был бесплоден, словно суглинок, не напитанный дождем. Но я до сих пор не понимаю, как ты могла скрыть от мужа…

– Не вспоминай его всуе! – воскликнула Марна. – Не время говорить об этом. Скажи, ты не открылся ему, моему сыну…

Троцеро отрицательно покачал головой.

– Нет. Чуть было не открылся, но Митра удержал меня от соблазна. Лучше ему не знать о том, что родимое пятно у него под левой ключицей – знак принадлежности к пуантенскому роду. Ибо этот темный извив, что напоминает очертания нашего фамильного герба, играющего леопарда, передается всем без исключения мужчинам Тулушского рода.

– Ты раньше не говорил мне об этом, Троцеро, – задумчиво пробормотала Марна.

– Не знаю, зачем я сказал тебе об этом сейчас. Может, потому, что этот знак на теле может послужить доказательством, что Валерий мой сын.

– Кому ты собираешься доказывать это, Троцеро?

– Герольдам Пуантена! Если Валерию не суждено занять Рубиновый Трон, то он должен быть провозглашен моим наследником, и после того, как я уйду в Чертоги Митры, стать владыкой Юга. Моя смерть будет спокойной, если я буду знать, что скипетр моей родины в надежных руках. Конечно, Пуантен это не Аквилония, но если присоединить к нему Зингару и Аргос, как давно мечтали сделать мои предки, то…

– Вздор! – оборвала его колдунья. – Если наследнику Хагена не суждено надеть на чело Золотой Обруч, то пусть он годы свои проведет в скитаниях и поисках мудрости! Это куда лучше, чем стать жалким князьком ленной марки задворках державы!

– Валерий наследует кровь Хагена лишь по женской линии! – вспылил граф. – Но в жилах принца течет и кровь отца!

– Да, да, кровь его отца, – отозвалась задумчиво Марна, – но довольно об этом. Поговорим лучше о том, как помочь нашему сыну!

– Нашему сыну, – эхом отозвался граф, – плоду нашей любви…

– Любви, – фыркнула Марна, но в голосе ее прозвучала неожиданная теплота. – Ты все тот же неисправимый пуантенский болтун! О какой любви, скажи на милость, ты говоришь через тридцать лет?!

Граф воспринял вопрос всерьез и ответил не сразу.

– Я всегда любил и буду любить тебя, Фредегонда, – произнес он наконец едва слышно. – Должно быть, именно любовь к тебе спасает меня сейчас от помешательства. Сколько бы лет не прошло, для меня ты всегда была и будешь прекраснейшей и желаннейшей из женщин. И что бы ты не говорила о моих чувствах, как бы не насмехалась над ними, я знаю одно – с каждым мгновением, проведенным с тобой, они воскресают вновь. Они оттаивают, словно можжевеловая ветвь, принесенная с холода в тепло дома. Слыша твой голос, видя твою фигуру, вспоминая твои жесты…

– О-о… Да ты хоть знаешь, о чем говоришь?! Впервые за все время в голосе женщины прозвучало неподдельное чувство. Затаенная, мучительная боль.

Дрова в камине вспыхнули с неожиданной, противоестественной силой, и граф невольно дернулся, чтобы искры не попали на платье.

– Знаю! – ответил он твердо. – И готов кровью подписаться под каждым своим словом. Я люблю и всегда буду любить тебя, дочь Хагена!

– Глупец!

Ярость была теперь в голосе женщины. Ярость, порожденная нечеловеческим страданием.

– Ты говоришь, я прекрасна! Обещаешь любить меня вечно! Так взгляни, кого ты хочешь любить!

С этими словами она рывком отбросила капюшон.

И поднялась, встав так, чтобы свет от камина падал ей на лицо.

Граф бросил взгляд и отшатнулся.

Ее голову полностью закрывала безглазая маска из грубо выдубленной коричневой свиной кожи, такой толстой, что напоминала деревянную. Чудовищное забрало с двумя прорезанными овалами на месте ноздрей и рта было лишено отверстий для глаз и держалось посредством двух широких, перекрещенных на затылке ремней, наглухо притороченных к заскорузлой коже, было ясно: она никогда не снимает своего жуткого украшения.

Марна захохотала.

– Ты снова боишься, пуантенец. Боишься, хотя видишь перед собой всего лишь маску. Что же ты скажешь, когда узришь то, что скрывается под ней!

Троцеро закусил губы. Он знал, что увидит то, что его воспаленный разум не сможет вместить в себя. Что ж, если это окажется свыше его сил, то лучше умереть так, встретив через двадцать зим свою любовь, чем медленно угасать в своем родовом поместье.

– Ну, Фредегонда! Ну же, ну…

Марна резким движением разорвала кожаные ремни на затылке, содрала маску и бросила ее в огонь.

И Троцеро не мог не поразиться ее нечеловеческой силе. Сам он, пожалуй, несмотря на мускулистые руки, не смог бы вот так, шутя, снести пару ремней из толстой кожи, будто они сработаны из тонкого шелка.

– Посмотри на меня, Троцеро Пуантенский, – прошептала она хрипло. – Посмотри на свою Мелани. Тебе нравится, что она сотворила с собой?!

В алых отблесках очага изуродованное шрамами лицо ее казалось новой, еще более уродливой маской. Живого места не было на некогда атласной коже, которую поэты уподобляли тончайшему фарфору. Следы давних ожогов, язвы и рубцы… И даже глаза не жили на этом лице. Лишь сейчас Троцеро увидел, что очи его возлюбленной мертвы. Белые немигающие бельма.

Она была слепа.

– Мелани… – Он потряс головой, не в силах поверить тому, что видел перед собой, однако не отвел взгляда. Напротив, он всматривался в лицо ее с новой жадностью, точно надеялся под уродливой завесой шрамов различить ангельский лик былой возлюбленной, или прочесть в них карту дорог, по которым довелось ей странствовать.

– Мелани, – повторил он чуть слышно.

То, что было некогда ее губами, искривилось в презрительной усмешке. Зубы однако, оставались жемчужно-белыми, ровными, как он и помнил их, – и это делало ее улыбку особенно жуткой.

– Да, Мелани, – подтвердила женщина, вновь накидывая капюшон. Он едва успел заметить, как много седины в ее волосах. – Теперь то, что осталось от Мелани, зовут Марной. И ты тоже называй меня так.

– О, я не смогу!

– Сможешь, – возразила она зло. – Еще как сможешь. И не вздумай жалеть меня, слышишь?!

– Я не знаю…

Весь во власти противоречивых чувств, граф сам не знал, что думает и что говорит. Вопросы рвались у него с языка – но он не решался раскрыть рта. Жалость боролась с отвращением. Любопытство – со страхом, ибо он боялся того, что мог услышать от женщины, которая не была больше Мелани. Он боялся ее саму.

– Я не знаю, что и думать. Но я все равно…

– Нет! – Она не дала ему договорить, и голос ее сорвался на крик. – Нет! Не смей говорить, что любишь меня. Или ты пожалеешь об этом!

– Да уж, пожалуй, – грустно промолвил Троцеро, смотря в огонь, где языки пламени пожирали жуткую личину.

– По правде говоря, не прошло и дня за эти двадцать зим, чтобы я не жалел об этом. Но так уж, видно, судил мне Митра.

Он развел руками, но неловко оборвал свой жест, вспомнив внезапно, что женщина перед ним слепа и не может видеть его. Чтобы скрыть смущение, он спросил невпопад:

– Но ты, должно быть, устала с дороги. Может быть, вина? Или подкрепиться немного?

Марна покачала головой. – Мне ничего не нужно, Троцеро. И тебе лучше бы не видеть, как я ем и пью.

Она криво усмехнулась.

Он вспомнил невольно, что ему показалось мельком, будто у нее не хватает лоскута кожи на левой щеке, и его передернуло.

– Спроси лучше о чем-нибудь. Я же вижу, ты хочешь узнать, как все это произошло.

Слово «вижу» прозвучало особенно дико в ее устах. Троцеро умоляюще взглянул на бывшую свою возлюбленную в нелепой надежде, что все это лишь шутка, дурной сон, который вот-вот кончится. И она вернется к нему, нежная и прекрасная, как прежде.

Но он знал, что это невозможно. И куда больше пугали его шрамы не явные, обезобразившие ее лицо, но те, что, он чувствовал, испещрили ее душу.

– Марна!

Он точно попробовал это имя на язык и, к удивлению своему, обнаружил, что ему куда легче называть ее именно так. Это создавало некую дистанцию между ними. Притупляло боль в груди, от которой готово было разорваться его сердце.

Он спросил первое, что пришло в голову.

– Но ты же… Как же ты добралась сюда одна?

– Свет не без добрых людей. Любой готов помочь слепой жрице за благословение. – Она хмыкнула. – Жаль, они не знают, что благословение мое хуже проклятия.

Про себя Марна подумала с усмешкой, что сказал бы верный, прямодушный Троцеро, если бы увидел, кто принес ее во дворец. Забавно было бы показать ему…

Но это могло стоить ей его поддержки, а она все еще нуждалась в нем. Он был последней ее надеждой. И к тому же, у нее в запасе было еще достаточно известий, способных его огорошить.

Жалости к Троцеро она не испытывала. Как, разумеется, и любви. Она никогда не любила его по-настоящему. Детская влюбленность, которая, судя по всему, так много значила для него, была давно забыта. И ни одного мужчину в своей жизни она не любила так, как любила магию.

Так что все эти разговоры о чувствах были нелепы и смехотворны. И все же почему-то она злилась на Троцеро. Возможно, потому что он упрямо пытался разбудить в ней то, что давно умерло, напоминая ей обо всем, что было погребено в памяти ее под толстым слоем праха и пепла.

Горечь их она ощущала сейчас в горле.

И со злостью, точно намеренно желая причинить боль, бросила:

– Ты опять трусишь, старик. Ты бродишь вокруг да около и боишься говорить о главном. – Она помолчала, собираясь с мыслями. – Раз так, я избавлю тебя от необходимости задавать вопросы. Слушай.

То наводнение в Шамаре не было случайным. Ты знаешь, я занялась чернокнижием вскоре после рождения сына… Так вот. Это было первой моей попыткой управлять стихией самостоятельно. Если не считать мелочей, попыткой вполне успешной.

Не знаю, что помешало мне – собственная неловкость или происки Солнцерогого, который решил покарать меня за сношения с силами Тьмы. Я и до сих пор не знаю ответа. Мне ведомо лишь то, что воды Тайбора взбунтовались после древних заклинаний, сорвавшихся с моего языка…

– Что?!

Троцеро не смог сдержаться, так чудовищно прозвучали ее слова.

– Три сотни человек утонули при наводнении. Затоплены были целые деревни. Погибли люди, скот, посевы! И ты говоришь об этом так спокойно, точно… точно…

Он не находил слов.

Гнев его не затронул ведьму. Казалось, она даже получает удовольствие от этого.

– Это были всего лишь крестьяне. – Она дернула плечами в знак презрения. – Да и я сама поплатилась немало.

Она невольно поднесла руку к обезображенному лицу.

– Эти ожоги – плата демону Мизраху. Слуге Черного Сета. Он откликнулся на мой призыв, чтобы раздвинуть водяной вал и спасти меня и нашего сына. Только мы вдвоем уцелели.

Она повернулась к огню и задумчиво посмотрела на пламя.

– Когда наводнение спало, демон доставил мальчика во дворец. Таково было условие. Через пару поворотов клепсидры его нашли, успокоили и отогрели. С тех пор он воспитывался в Тарантии, а Вилер заменил ему отца.

– Но почему, почему ты взяла тогда с меня клятву, что я сохраню тайну? Почему не разрешила мне открыто объявить себя отцом Валерия? Тогда бы он не изведал холодности Лурда, а жил бы в неге и довольстве на родине своих предков! Как ты могла поступить так с нашим сыном, Марна?

Она скрестила руки, и на мгновение, видя ее со спины, графу показалось, что перед ним стоит его прежняя возлюбленная. Пусть ее фигура утратила девичью стройность и приобрела женскую статность. Все равно перед ним стояла дочь Хагена.

Но вот Марна повернулась, и иллюзия разбилась, словно стеклянный кубок, брошенный на каменный пол.

– Он наследник Хагена, Троцеро! И должен был с юных лет идти по дороге королей. Пусть тернист и нелегок этот путь, но иного нет! Кровь королей обязывает! Велит приносить себя в жертву, ради величия державы.

А Хаген всегда хотел видеть Аквилонию, простирающейся от Пустошей Пиктов до гирканийских степей, а может и до самого Кхитая. Тебе не понять этого, пуантенец! Жалкий ленник – ты живешь лишь заботами своего крохотного удела…

– Но это ты заставила меня присоединить этот крохотный удел к проклятой Аквилонии.

– Да, и ты должен благодарить меня за это. С тех пор, как Пуантен стал частью державы, самое его существование приобрело смысл! Что значат наши личные страсти перед судьбами мира?

– Ты помешалась на власти, Марна! – взъярился Троцеро. – Посмотри на себя, что дала тебе эта власть? Ты пожертвовала всем: красотой, любовью, материнским счастьем ради собственного тщеславия. И теперь ты хочешь сказать, что счастлива?!

– Да, я счастлива! – произнесла Марна, едва сдерживая рыдания. – Счастлива, ибо пожертвовала всем ради сына и Аквилонии. Тебе не ведомо, как это сладостно – жертвовать… Да, я заплатила своей красотой и зрением демону Мизраху за услугу. Разве этого мало? Вполне достойная цена!

– Цена за что?! – Выкрикнул граф в отчаянии. – За что ты заплатила так дорого? Чего добилась такого, чего не было у тебя прежде? Зачем, Мелани!

– Власть, Троцеро, – отозвалась она просто. – Власть такая, что и не снилась тебе, и всем вам, называющим себя правителями в этой земле.

– Ты сама не понимаешь, что говоришь. – Троцеро сокрушенно покачал головой. – Все это какой-то чудовищный обман. Ты говоришь о власти – но где же она? Ты была государыней целого княжества и оставила все это ради некоей призрачной, эфемерной «силы». В чем твоя власть? Где ты была, когда мы вершили судьбы этого мира на поле брани? Ты лишь тешишь себя иллюзиями, Марна! Признай это!

Невольно он, должно быть, старался ранить ее, надеялся отомстить за ту боль, что она причинила ему. Но, казалось, его неверие в ее силы ничуть не задело колдунью.

– Тебе хотелось бы увидеть мою силу, – произнесла она с ласковой снисходительностью. – Лучше и не проси об этом. Есть вещи, слишком опасные для простых смертных, чтобы будить их из простого любопытства. А что до иллюзий… Откуда тебе знать, не был ли ты окружен ими всю жизнь? Ибо никогда не решались дела королевств на полях сражений. В спальнях, да! В кабинетах монархов, может быть! Но и это, чаще всего, им только казалось. В крохотной избушке, в лесной глуши вершились судьбы Аквилонии! И все было бы так, как задумала я… Я! Слышишь, Троцеро! Все было бы так, если бы безумец не воскресил древних богов, перед мощью которых меркнет все. Но это еще не конец, Троцеро. Слышишь – это не конец!

Надменной гордостью зазвенел ее голос.

– Именно так, а не иначе, Троцеро, чтобы там ни думали вы все! Я – знаю! И мне нет дела, известно ли это кому-либо еще.

Но граф слишком давно знал эту женщину – даже если с трудом узнавал ее сейчас, и путался, каким именем называть – чтобы не уловить затаенного страдания под нарочитым высокомерием.

И он ответил не словам ее, но той боли, которую чувствовал в них.

– Ты не пришла бы ко мне, Мелани, если бы все обстояло именно так.

По тому, как она дернулась чуть заметно, он понял, что попал в цель.

– И дело даже не в том, что тебе понадобилась помощь того жалкого червя, каким ты меня считаешь… Нет! Тебе наскучила безвестность, и ты возжелала признания!

Наступило молчание.

Троцеро поймал себя на том, что не осмеливается даже шелохнуться, точно опасаясь, что любое его движение способно вызвать взрыв.

Ведьма первой нарушила безмолвие.

– Ты никогда не перестанешь удивлять меня, Троцеро. Плечи ее опустились, царственная осанка исчезла. Она подошла к стулу и повалилась на жесткое сидение, случайно задев свою клюку, прислоненную к стулу. Та упала, и резкий звук заставил графа вздрогнуть.

Теперь перед ним сидела просто усталая немолодая женщина, сломленная заботами и горестями. Впрочем, иллюзия длилась недолго. Марна вновь распрямила спину. Во всем виде ее теперь явственно читался вызов.

– Да, мне нужна твоя помощь. Иначе я не пришла бы, ты прав. – Теперь уже она старалась ранить его, но он воспринял это как признак слабости и был прав. – И ты поможешь мне!

– Да, я помогу тебе, Марна! – вздохнул граф. – Разве я мог когда-нибудь отказать тебе? Говори.

Но она молчала, и он воскликнул, пораженный, что не догадался сразу.

– Ну, конечно, ты уже говорила! Валерий. Ты же за этим пришла?

Женщина сокрушенно кивнула.

Совершенно нелепое желание выговориться, облегчить душу перед единственным человеком, способным понять ее и простить, было невыносимо… но она преодолела его. Ни к чему Троцеро знать, на что она пошла ради того, чтобы сделать Валерия королем Аквилонии. Даже для его безграничной преданности и любви подобные откровения могут оказаться непосильным испытанием. Да и разве способен мужчина понять все, на что способна женщина ради своего ребенка!

Честь. Мораль. Все эти благоглупости, эти пустые, лишенные смысла слова они ставят на первый план – не сознавая главного. Нет, Троцеро ни к чему этого знать.

– Нашему сыну грозит опасность, – сказала она просто. – И ты должен его спасти.

С минуту Троцеро обдумывал ее слова, что-то взвешивая в уме.

– Все не так страшно, как тебе кажется, – заметил он наконец. Голос его звучал ободряюще. – Ничего с нашим мальчиком не случится. Хотя, – улыбнулся он, – я рад, если ты думала иначе. Это подарило мне встречу с тобой, и, несмотря ни на что, я благодарен судьбе.