ВРЕМЯ ВОЖДЕЛЕНИЯ

В Алых палатах, бывших апартаментах принца Валерия Шамарского, Релата Амилийская готовилась ко сну. Служанка расчесала костяным гребнем и заплела в косу ее густые волосы, умастила душистыми маслами тело и обрядила госпожу в длинную, до пят, рубаху тончайшего батиста, и та опустилась в кресло у окна, задумчиво потягивая горячее молоко с медом и специями, что подавали ей перед сном ежевечерно. Служанка замерла у двери в ожидании, – обычно Релата просила ее поиграть на лютне, и иногда даже пела сама… У госпожи был несильный, но не лишенный приятности голос, и за последние несколько дней такие музыкальные вечера вошли у них в привычку. Однако сегодня Релата лишь устало махнула рукой.

– Ступай, Цинтия. Я позову тебя, если понадобишься.

Служанка безмолвно удалилась, и девушка осталась одна.

В спальне царил полумрак. Красноватые отсветы из-за ширмы, установленной перед камином, чтобы жар был не слишком сильным и случайная искра не попала на ковер, не разгоняли тьмы. Немного света могла бы подарить луна, – но она приказала слугам опустить шторы. Релате всегда лучше думалось в темноте.

Последние дни она намеренно гнала от себя все серьезные мысли, занимая себя всевозможными мелочами так, чтобы ни минуты времени не оставить свободной.

Она играла на лютне и пела, даже сама сочинила несколько простеньких песенок, до того грустных, что слезы наворачивались на глаза, и потому больше не стала их петь. Начала вышивать себе кушак, – ей давно хотелось попробовать изобразить сцены охоты, но прежде все как-то не хватало времени… однако теперь рисунок показался слишком уж сложным, а привычные цветы и птицы были неинтересны.

Еще она болтала со служанками в надежде разузнать последние дворцовые новости, – однако те были столь неутешительны, что Релата каждый раз жалела, когда вновь поддавалась искушению и заводила разговор. От безделья она стала есть слишком много сластей… и сегодня утром с отвращением заметила, глядя в зеркало, до чего округлились у нее щеки.

В общем, оттягивать неизбежное стало невозможным. Пора было принимать решение.

Удивительно еще, подумала девушка с горькой усмешкой, что пребывание ее в апартаментах Валерия Шамарского до сих пор не было обнаружено. Это избавило бы ее от необходимости самой заботиться о собственной судьбе… Но, к счастью, суета с покушением на короля, арестом принца и интригами вокруг престола оттеснила на задний план все прочие заботы.

Разумеется, когда начался этот нескончаемый поток кошмаров, Валерий был первым, о ком подумала Релата и к кому обратила все свои надежды. Он, столь чудесным образом явившийся ей в Амилии, словно посланный провидением Солнцеликого… Самой судьбою, казалось, он предназначен был избавить ее от этих чудовищных напастей, выхватить волшебным образом из закружившей ее стремнины надежным кольцом сильных мужских объятий.

Она так надеялась на него!

Но Валерий Шамарский предал ее.

Она видела в нем героя, спасителя, поражающего змееголового Сета, дабы спасти обреченную принцессу… Он же оказался обычным человеком, немощным и бессильным.

Когда пришла весть о покушении на короля и об аресте принца, она не отходила от дверей, с минуты на минуту ожидая его появления. Он должен был возникнуть из небытия, явиться перед ней, преодолев все преграды, сильный и уверенный, и унести ее прочь отсюда, в чудесное королевство солнца и любви… Если он настоящий мужчина, он должен был вырваться из темницы, чего бы это ни стоило, и прийти за ней.

Однако он не сумел спасти ни ее, ни спастись самому, и Релата чувствовала себя оскорбленной. Эти грубые мужланы, что ворвались в апартаменты наследника престола, приняв ее за дешевую куртизанку – о, как это было унизительно! Она чувствовала себя опороченной, растоптанной.

Когда солдаты наконец ушли, она трижды принимала ванну, в надежде смыть с себя воображаемую грязь, оставленную их похотливыми взглядами, но все было тщетно. С того мига она ждала Валерия вдесятеро сильнее. Он должен был прийти и отомстить за нее обидчикам! Только тогда она почувствовала бы, что чиста.

Но ожидание ее оказалось напрасным. Часы текли, точно бусины четок, неспешно перебираемые монахом. День сменился ночью, – она не отходила от дверей. Настал рассвет, за ним полдень, и вечер… но Валерия не было, и не было никаких вестей от него. Она поняла, что ждать долее бесполезно.

Настало время действовать.

Назавтра, досадуя на невозможность лично отправиться в темницу, она отправила туда мажордома принца, снабдив суммою, достаточной для подкупа стражей. Если понадобилось бы – она готова была отдать все, что имела, вплоть до жемчужных серег, подарка матушки, лишь бы удалось добиться свидания с Валерием. Она должна была увидеться с ним! Взглянуть ему в глаза, услышать из его уст заверения в том, что кошмару этому скоро настанет конец, и они вновь будут вместе… Но слуга принес неутешительные вести.

Валерий никого не желал видеть.

Сперва она не поверила собственным ушам.

– Ты лжешь, старик! Должно быть, ты попросту присвоил золото – или побоялся подойти к стражникам…

Но тот лишь укоризненно покачал головой, и слезы навернулись у него на глаза.

– Я служил еще месьору Орантису, отцу молодого господина, сударыня. Служил ему верно, и у него никогда не было причин жаловаться на меня! Если бы понадобилось, за молодого хозяина я отдал бы самую жизнь свою… Но я сказал вам чистую правду. Наемник, который охраняет его, готов был принять деньги. Мы даже сговорились насчет суммы… Но принц не пожелал никого видеть. Стражник сказал, наш господин сам просил, чтобы к нему не пускали ни единой живой души – кроме тех, разумеется, кому воспрепятствовать они бессильны. Принц Нумедидес, он сказал, бывает каждый день. Но внутрь не заходит, а только украдкой подсматривает в замочную скважину. Больше же – никого!

– Но почему?! – Крик Релаты был сродни вою раненого зверя. – Как он мог бросить в беде меня, всех нас… как мог не пожелать встретиться со мной?!

Старик-мажордом беспомощно развел руками.

– Не могу знать, госпожа. Поверьте, я готов сделать для вас все, что могу. Рано или поздно все прояснится. Не могут же они всерьез обвинять нашего господина в столь безумном деянии – это чистая нелепость! Происки этого Митрой проклятого недоноска… – Только так теперь среди слуг Валерия именовали Нумедидеса. – Но истина выйдет наружу. Суд Герольда оправдает его! Вот увидите, госпожа, все будет хорошо…

Но заверения старика не достигали сознания Релаты. Ее возлюбленный предал ее – вот все, что она знала. И тщетны все их упования на Митру, на справедливость Герольдов. Ее возлюбленный отказался ото всех тех, кто вверен был его заботам. От дома, от слуг, от самой Релаты, наконец! Он сложил руки, отказался от борьбы, отдался на милость палачей. Он недостоин более называться мужчиной!

Ее возлюбленный. О, да, она любила его больше жизни! Он был первым – и она знала теперь, что не сможет полюбить никого больше. Но он ранил ее в самое сердце, предал ее любовь… И Релата почувствовала, как умирает душа ее, засыхает, подобно цветку, и обращается в прах.

Душа ее была мертва, но тело еще дышало. Наивная бренная оболочка, не сознающая всей бессмысленности дальнейшего существования! Как поражена была Релата, обнаружив на следующее утро, что еще в состоянии дышать, двигаться, даже испытывать голод… Она не верила, что такое возможно.

И все же нужды тела брали свое. И теперь, когда ясна стала тщетность надежд и ожиданий, Релата Амилийская наконец сказала, что пришел час ей позаботиться о себе самой.

И лишь сейчас осознала до конца, как одинока она на свете.

У нее не было больше семьи.

Странно, все это время она даже не вспоминала о них, жила точно во сне, не зная ни слез, ни скорби – точно сама Дерэкто набросила на нее полог забвения. Валерий стал для нее семьей, заполнил собою весь мир. Там, где он, был ее дом, ее единственный очаг, и ей не нужно было другого, и она не желала помнить ни о чем более. Но теперь пелена с ее взора спала, и чувство это показалось смехотворным. Наваждение! Самообман! Валерий не дал ей ни семьи, ни крова, – лишь временное ненадежное пристанище, да и то было отнято у нее злодейкой-судьбой.

И теперь Релата чувствовала себя, точно путник, застигнутый грозой посреди чистого поля, – ни души вокруг и негде укрыться от непогоды. Не к кому обратиться за помощью и советом, некуда бежать. Ей было так жаль себя, что она готова была разрыдаться, – и все же сдержала слезы. Стоит сейчас начать плакать, и она уже не сможет остановиться.

Релата допила остывшее молоко и отставила прочь кружку. Огонь в камине почти прогорел, и от окна потянуло холодом. Но слуг звать не хотелось. Она подумала, что, может быть, все же стоит лечь спать… А подумает обо всем она лучше завтра. На свежую голову. Завтра. При солнечном свете она почувствует себя бодрее. Тогда будет проще принять решение.

Возможно, стоит обратиться за помощью к Нумедидесу. Помнится, она была ему небезразлична. Возможно, он не откажется помочь ей и теперь.

Или выбраться тайком из дворца и явиться к одному из старых друзей отца… якобы все это время после нападения на Амилию она скиталась в лесах и лишь сейчас добралась до столицы. В конце концов, она единственная наследница Тиберия – это кое-что да значит!

А может, сделать еще одну попытку увидеться с Валерием? Не могла же она оставить его на произвол судьбы! Но нет. Это было бессмысленно. В первую очередь следовало позаботиться о себе.

Но ни одна из этих альтернатив не прельщала девушку. Каждая таила опасности, и куда спокойнее казалось не двигаться с места, не привлекать внимания, затаиться, точно мышь-полевка, когда кружит над полем ястреб. Принять решение означало, что необходимо сделать выбор. Остановиться на чем-то одном – и жалеть потом, что не поступил иначе. Для этого у нее недоставало душевных сил и уверенности.

Нет, она не будет ничего предпринимать. Ее жертвы Митре всегда были обильны, а молитвы горячи и искренни. Пришел черед Солнцеликого порадеть о ее судьбе. Она положится на его волю. Пусть укажет ей путь.

Релата поднялась и потянулась, закинув руки за голову, наслаждаясь ощущением скользящей по коже шелковистой ткани. Да, так будет лучше. Отдаться бурным волнам, в надежде, что течением ее вынесет к тихой гавани. Митра должен подать ей знак! Возможно, во сне?

Тихий шорох за дверью вдруг привлек ее внимание.

– Что такое? – спросила она сердито, недоумевая, зачем слугам тревожить ее в столь поздний час. Сердце тревожно забилось, чуя недоброе…

Взъерошенная со сна головка горничной просунулась в дверь.

– Там принц Нумедидес, госпожа. Он говорит, что знает, что вы здесь. Он ничего не желает слушать. И хочет видеть вас немедленно.

Медленно, точно двигаясь в воде, Релата сжала руки у горла. Несколько секунд она молчала, не сводя с испуганной служанки застывшего, ничего не выражающего взгляда.

– Да, – приглушенно отозвалась она наконец. – Солнцеликий дал мне знак. – И уже громче добавила: – Пригласи принца войти. И подай мне накидку…

Войдя в комнату, Нумедидес сел, не дожидаясь приглашения, придвинув кресло ближе к очагу и сложив ширму. Релата осталась стоять у окна, побелевшими пальцам теребя отвороты атласной накидки.

Оба молчали.

Она была смущена и испугана. Вся неловкость и двусмысленность ситуации открылась ей неожиданно ясно, и на миг обретя способность взглянуть на положение свое со стороны, она преисполнилась недоумения. Что подумает о ней принц, увидев ее здесь, в покоях мужчины, с которым она не была ни обвенчана, ни даже помолвлена? Что она делает здесь, вправе спросить он, когда место ее в храме Митры Скорбящего, у урны с прахом родных! Что она делает здесь?

Она не смела поднять глаз на Нумедидеса. В былые времена она была с ним сурова. Смеялась над ним. Была язвительна и надменна. О, не со зла, нет, – но по обычаю хорошеньких девиц, с бездумной жестокостью, на которую им словно бы дает право красота. А теперь от него, от его прихоти зависела ее будущность. Ее судьба. И она сознавала, что никакие ее слова и слезы теперь не изменят его решения. Нумедидес поспешил явиться сюда, должно быть, как только прознал – от кого, хотелось бы ей знать! – о том, что Релата здесь. Должно быть, он хотел посчитаться с ней за прошлые оскорбления, за то, что она предпочла ему Валерия. Она сама дала ему в руки оружие против себя. И все же Релата не желала унижаться, умоляя о сострадании…

Принц также молчал, однако казалось, тишина ничуть не смущает его. С оскорбительной бесцеремонностью он разглядывал девушку, подолгу задерживая взгляд на груди и ногах, точно выбирал на ярмарке лошадь и никак не мог решиться развязать кошель. Затем также внимательно принялся осматривать комнату, наспех задернутый полог кровати, начатую и заброшенную вышивку на низком столике у камина, букет увядающих хризантем на каминной полке.

Потом он вновь посмотрел на нее. Взгляд был уверенным, точно он пришел к какому-то окончательному решению, и внутреннее чутье подсказало ей, что от этого человека ей едва ли следует ждать добра.

Молчание становилось невыносимым. Она пожалела на миг, что велела прогнать накануне менестреля Валерия. Конечно, этот фигляр был бездарен и с омерзительным характером, но сейчас она могла бы позвать его спеть для них. Любой предлог бы сгодился, лишь бы не оставаться с принцем наедине. Его безмолвное присутствие становилось попросту пугающим.

Но все покинули ее – даже слуги. По непривычной тишине за дверью она догадалась, что все они разбежались прочь, покинули ее. Рассчитывать можно было лишь на саму себя.

И все же чего хочет принц? Как он может молчать так долго?! Молчать – и так дерзко разглядывать ее. Релата ощутила, как краска предательски заливает лицо под его пристальным взглядом. Как он смеет так мучить ее?!

– Ваше Высочество… – Едва открыв рот, она тут же прокляла собственную несдержанность. Не надо – ах, не надо было ей начинать разговор первой! Не надо было давать ему преимущество и в этом. Да еще голос ее так некстати сорвался, выдавая нервозность и страх… Но отступать было невозможно. И, собрав остатки мужества, Релата продолжила:

– Чем обязана удовольствию видеть вас в столь поздний час?

Молчание повисло вновь. Принц продолжал смотреть на нее, точно и не слышал вопроса, затем внезапно рявкнул, и голос показался ей совершенно чужим:

– Сядь!

Противиться было бессмысленно. Единственной надеждой, что оставалась у Релаты, было поговорить с Нумедидесом начистоту, заставить быть с ней откровенным, забыть былые обиды. А стало быть, перечить ему было опасно.

Релата вздохнула и, сделав несколько шагов, опустилась в кресло напротив принца.

– Мне странен ваш тон, принц, и странно ваше появление здесь в столь неурочный час. – Она выжидательно взглянула на него, но, не дождавшись никакой реакции, продолжила неуверенно:

– Впрочем, вы не поверите, но я даже рада вашему приходу. Неизвестность столь мучительна. И эти последние дни – вы не поверите, как тяжело мне пришлось!

Однако, если Релата и надеялась вызвать у Нумедидеса сочувствие, надежды ее были тщетны. Он по-прежнему смотрел на нее этим мертвенно цепким взглядом, от которого шли по коже мурашки, и не говорил ни слова. Затем внезапно, не сводя с нее глаз, достал из кармана и принялся вертеть в руках синий футлярчик из шагреневой кожи.

Релата обратила внимание на странные перстни, унизывавшие пальцы принца. Массивные, совсем непохожие на изящные кольца, что носил он прежде. Приглядевшись, она вдруг поняла, что они не золотые, но медные, и это показалось ей странным. Почему вельможный принц нацепил вдруг дешевые безделушки, которые постеснялась бы надеть даже нищая зингарская танцовщица?

Впрочем, ей было не до украшений сейчас. Усталость опустилась на плечи девушки свинцовой тяжестью. Все страдания и страхи этих дней, бесплодное ожидание, слезы по тому, что было, что могло бы быть, и чего не будет уже никогда… Внезапно, сама того не ожидая, она всхлипнула:

– Как же я устала! О, Митра…

Она все еще пыталась добиться его жалости, но реакция принца оказалась совсем не такой, как хотелось Релате. Нумедидес внезапно подался вперед, лицо его исказилось от ярости. Пальцы, вцепившиеся в подлокотники, побелели от напряжения.

– Митра?! Как ты смеешь взывать к нему, грязная, лживая девка? Как ты смеешь взывать к нему – при мне?!

Он разъярился, услышав имя Пресветлого из моих недостойных уст, поняла Релата. Сперва она испугалась – но лишь на мгновение. И разозлилась. Грязная, лживая девка – подумать только! Еще никто и никогда не называл ее так!

Но злость и страх внезапно уступили место униженному облегчению. Он прав! Она и впрямь не более чем девка. С болезненным удовольствием Релата повторяла про себя эти слова. Грязная. Лживая. Он имел полное право называть ее так. Она предала отца. Предала весь свой род. Изменила своему наследию – и все ради вожделения к мужчине. Ради слепой животной похоти, в которой не было ни инга любви! По глупости и себялюбию! Да. Нумедидес имел право говорить ей такие слова – и даже худшие. Даже ударить ее!

Но он замолчал, и она ощутила боль разочарования. Почему он не говорит ничего? Почему не осыпает ее ругательствами, которые она тысячу раз заслужила? Почему он опять лишь смотрит на нее?!

– Вы не смеете говорить со мной таким тоном!

Ее голос сорвался на крик. Релата никогда не призналась бы даже себе самой, что криком этим пытается спровоцировать Нумедидеса на новые оскорбления. Но втайне она жаждала его грубости. Эти отвратительные слова, что он бросил ей, точно шлюхе из портового кабака, принесли неожиданное облегчение, об истоках которого она не смела и догадываться.

– Никто не имеет права говорить со мной так!

Он расхохотался в ответ. Затряслось рыхлое тело, затянутое в шелка и бархат, и Релата почувствовала отвращение. Теперь она разозлилась по-настоящему. Она уже готова была вскочить, вцепиться ему в лицо, точно дикая кошка, когтями разодрать эти красные губы… Как вдруг смех его замер так же внезапно, как и начался, и голосом, резким, точно удар бича, так что у нее мурашки пошли по коже, он бросил:

– Со шлюхой, забывшей о долге и чести, я не буду говорить по-другому! С той, что попрала родовое достоинство, что осквернила прах отца…

Он весь раздулся от этих нелепых выспренних слов, так неискренне звучавших в его устах, и внезапно Релате сделалось смешно. Она знала, что это верный признак истерики, – когда отчаяние столь резко сменяется беспричинной веселостью, – но ничего не могла с собой поделать. И остановиться было уже превыше ее сил.

– Вы забыли последнее, самое главное преступление, принц, – подсказала она елейным голоском, с трудом удерживаясь, чтобы вновь не закричать. – То, что я предпочла вашего кузена вам. Ведь вы именно это ставите мне в вину, не так ли? И именно за это намереваетесь меня покарать?