Самого правителя мало трогали все эти ограничения, подчас совершенно нелепые, которыми опутана была жизнь монарха, однако многим придворным подобные уступки требованиям седой старины казались совершеннейшей нелепостью. Разумеется, все они с почтением относились к старому Тиберию, уважая в нем опытного воина, царедворца и рачительного хозяина, и скорбели об участи, постигшей барона и его домочадцев, – но молодые вельможи, почти не скрывали, что куда с большим наслаждением провели бы этот день в пирушках и прочих забавах, вместо того, чтобы тащиться через весь город в храм и внимать там с показным благочестием заунывному вою жрецов, в душе мечтая лишь о том, чтобы поскорее кончилась служба и все это можно было забыть, как дурной сон.

Впрочем, недовольство недовольством – но отказаться сопровождать короля не посмел никто, как никто не решился бы высказать вслух своих истинных чувств. И, оглядывая траурный кортеж, Валерий, прекрасно понимавший, что гложет сейчас этих завитых, напомаженных франтов, с усмешкой сказал себе, что уныние на их лицах только самым наивным наблюдателем могло бы быть отнесено на счет скорби по барону Тиберию.

Сам он, к стыду своему, также должен был признать, что не мог найти в себе сил искренне оплакивать владетеля Амилии. Он не настолько хорошо знал барона, да и возраст не позволил бы им сойтись ближе, и кроме того, Валерий повидал за свою жизнь слишком многое, чтобы позволить увиденному надолго завладеть своим сердцем. Тем более, что тело Тиберия, равно как и тело его второго сына, так и не были найдены в развалинах, несмотря на то, что, по приказу короля, стражники прочесали их со всем тщанием.

Другая смерть – смерть Винсента Амилийского – тревожила Валерия куда больше. Он знал, что злые языки уже болтают вовсю, будто именно он направлял руку безвестного убийцы, сразившего наследника Тиберия. Якобы, стремясь заткнуть рот своему обвинителю…

Он не пытался оспорить эти сплетни. Заставить глупцов умолкнуть было невозможно, и что бы он ни говорил, как бы не оправдывался, все равно любое его слово было бы истолковано против него. Разумнее было молчать и ждать, пока все само успокоится. Рано или поздно о нем забудут. Найдутся новые темы для досужей болтовни… И кроме того, принцу в последнее время претила любая деятельность. Необходимость совершать какие-то шаги, принимать решения, нести ответственность за них – все это казалось ему слишком суетным.

Он предпочитал созерцать.

Жаль только, дядя осерчал и не дозволяет ему удалиться от двора. Накануне Валерий вновь просил короля, чтобы тот разрешил ему отбыть в Шамар. Но Вилер остался непреклонен, и у принца возникло странное чувство, будто правитель втайне мстит ему за некое прегрешение, о котором сам Валерий и не подозревал. Как бы то ни было, слово сюзерена было законом для принца. Он остался в столице.

Конечно лучше было бы уехать. И увезти Релату. Здесь, в Лурде, он жил в постоянном страхе разоблачения. Пребывание девушки в Алых палатах не могло оставаться незамеченным вечно. Как ни преданы были Валерию его слуги, рано или поздно кто-нибудь из них проболтается…

Если это случится, то ему вменят ко всему прочему еще и похищение девицы. Ибо никто и никогда не поверит, что она пришла к нему по собственной воле, вопреки его желанию. Вот тогда ему уже никогда не удастся доказать, что слова Винсента были злонамеренной ложью, равно как и обвинения, брошенные кузеном. Он до сих пор не знал, что заставило Нумедидеса солгать, но из-за его слов Валерий оказался спутан по рукам и ногам. Если прежде Релата еще могла появиться во дворце, не вызывая особых подозрений – стоило лишь объяснить, как удалось ей бежать из Амилии, – то теперь об этом нельзя было и помыслить.

Не то чтобы это очень огорчало саму девушку. К удивлению принца, она казалась абсолютно счастливой и не видела в своем положении ничего странного или предосудительного. Мне достаточно быть рядом с тобой, просто видеть тебя рядом, повторяла она ему. Дочь барона не стремилась показаться при дворе, не желала видеть посторонних. В отсутствие Валерия, единственным, кто оставался с девушкой, был Ринальдо, его верный герольд, но и его она все чаще гнала прочь, жалуясь на его злой язык и постоянное нытье.

И потому мало-помалу Валерий смирился. Здесь также он выбрал самый простой путь – путь непротивления. И плыл по течению, не пытаясь обуздать волны рока или повернуть вспять. «Пусть все идет, как идет» – воистину стало его девизом. И не имея сил противиться собственному безволию, Валерий с циничной усмешкой подумывал, что именно эти слова следовало бы начертать на фамильном гербе Шамарской династии, вместо гордого «Желаю и творю», красовавшегося там.

…Процессия между тем достигла Площади Цветов, в самом центре столицы, откуда, прорезая насквозь Нижний Город, к Золотому Храму вела дорога – прямая как боссонская стрела. В центре площади красовались засаженные цветами куртины. Именно из-за этих гряд, разбитых еще при короле Талине, площадь и получила свое название. Весной и летом здесь часто собиралась молодежь.

Парни и девушки плели венки, играли на цитрах, сюда любили забредать бродячие кукольники, которые под восторженный свист, хохот и улюлюканье зрителей ловко водили на крестовине дергунчиков-марионеток, чаще всего изображавших известных вельмож или служителей Огнекудрого. Здесь же проводились празднества Зимнего и Летнего Солнцестояния, когда горожане катали огненные колеса, ряженые показывали сцены низвержения Сета благочестивым Эпимитреусом, а жрецы окропляли толпу можжевеловым соком и щедро рассыпали медные монеты, в знак милости к Аквилонии Подателя Жизни.

Осенью на куртинах расцветали звездчатые астры с острыми лепестками. Эти сиреневые, белые и бордовые цветы отчего-то навевали на шамарца грусть, напоминали о скоротечности жизни. Он спрыгнул с коня, сорвал астру и поднес к носу. Цветок ничем не пах, а от стебля и листьев шел сильный аромат мокрой зелени и сырой земли. Почему-то этот запах вызвал в памяти картины из детства, когда он весь в репьях, исцарапанный лазал в зарослях Валонского леса, надеясь отыскать цветок папоротника.

Как давно это было…

Валерий прикрепил цветок к своему черному боннэ – высокой шляпе без полей, – и перед тем как сесть на коня, еще раз взглянул на площадь. Красиво здесь, что ни говори. Совсем некстати он вспомнил, что раньше площадь использовалась как место для казней, и рядом с цветочными клумбами возвышались виселицы и плаха.

Так продолжалось до тех пор, пока Вилер не отменил публичные казни, справедливо полагая, что зрелища такого рода будят у черни низменные инстинкты. Принц подумал, что если после смерти Вилера к власти придет его полоумный братец, то скорее всего этот жуткий обычай опять воскреснет – и поежился.

Он посмотрел назад – черная кавалькада подползала к площади. Он сам отправился в путь налегке, не взяв с собой никого, кроме единственного пажа, что должен был присмотреть за лошадью у храма, но теперь, глядя на бесконечную верениц карет и паланкинов, он испытывал смутную неловкость.

Впереди, со штандартами, украшенными золотыми кистями, как и положено при торжественных выездах, и красной королевской орифламмой выступали на белоснежных лошадях шестеро средних герольдов. В знак траура в гривы скакунов вплетены были черные атласные ленты.

В Аквилонии, как и во многих других хайборийских государствах, это сословие распадалось на три группы. Первая носила название – «короли гербов». Дворяне, входящие в нее, были вестниками мира и войны, присутствовали на всех судилищах, исследовали родовые таблицы и гербы, осматривали оружие на поединках. В его родном Шамаре эту роль играл небезызвестный Ринальдо.

Вторые – «средние герольды» были глашатаями: им вменялось в обязанность трубить в серебряные трубы и сообщать народу о королевской воле или возвещать о начале турнира.

Наконец младшими в этом списке были «сопровождающие». Обряженные в цвета соответствующего Дома, они должны были, словно стайка ручных соек, повсюду следовать за своим господином, проверяя еду и питье венценосца, поддерживая его парадную горностаевую мантию и прислуживая за столом.

За герольдами ехали личные телохранители короля: две децимы Черных Драконов, по десять человек каждый. Они оттесняли в сторону чересчур любопытных горожан, не забывая следить за толпой и окружающими дорогу домами. Первую дециму составляли лучшие аквилонские стрелки: их зоркие глаза цепко ощупывали толпу горожан, а руки крепко сжимали взведенные арбалеты. Любой, заподозренный в злом умысле против Его Величества, а то и просто имевший неосторожность сделать подозрительное движение, рисковал получить стальной болт прямо в сердце. Гвардейцы не знали промаха и не ведали пощады.

Их называли Стрелки Митры, а на панцирях красовался отличительный знак – золотой солнечный диск.

Во втором отряде были собраны отборные копейщики. Их длинные пики, гордо взмытые ввысь, были укреплены на специальных выступах на седле, но в нужный момент они в мгновение ока оказывались готовыми к бою, и золотые жала угрожающе нацеливались в сторону предполагаемой опасности. Обычай делать наконечники из золота был введен несколько столетий назад, с тех пор, как во время торжественного шествия на короля Авениуса накинулась стая демонов, вызванных из глубин преисподних магами Черного Круга.

Их, как и любую другую нежить, нельзя было поразить простой сталью, и это стоило монарху жизни.

Наследники Авениуса учли горький урок и вооружили своих телохранителей так, чтобы они могли отразить натиск не только человеческих врагов. Поэтому вторую дециму стали именовать Золотые Копья.

Говорили, что гвардейцы этого отряда без усилий могли на полном скаку поразить копьем медную монетку, подброшенную в воздух.

Однако сейчас у них, как и двух отрядов меченосцев, что замыкали процессию, почти не было работы. Горожане сами теснились по сторонам, торопясь дать дорогу придворным, взирая на проезжающий кортеж с гордостью и благоговением.

Да, Вилер был любим народом. Невозможно и помыслить было, чтобы кто-то вздумал учинить против короля дурное. И потому гвардейцы ехали расслабившись, красуясь молодецкой выправкой и посылая сияющие улыбки очаровательным лавочницам.

А дальше следовали придворные. Зрелище они представляли собой более чем впечатляющее, однако, на взгляд Валерия, довольно комичное. Они тащили за собой все, что только можно, точно собирались переселиться в храм Митры навеки: походную мебель, почти не уступавшую дворцовой ни размерами, ни отделкой, утварь, охотничьи принадлежности – хотя на кого собирались они охотиться во владениях Солнцеликого, оставалось загадкой, собственные молельные принадлежности и складные алтари, статуэтки божеств, а некоторые даже – собственных жертвенных животных. Бесчисленная челядь – ¦ повара и музыканты, лекари и писцы, брадобреи и конюхи – все ютились в крытых фургонах, пестрых, точно повозки ярмарочных акробатов, тогда как сами вельможи путешествовали в отделанных золотом и бархатом дормезах, в сопровождении жен, дочерей и доверенных слуг, – огромных сооружениях, скорее напоминающих крепости на колесах, нежели обычные кареты.

Гиганты эти, в которые запряжено было не менее шести лошадей, также увитых черными лентами – еле ползли по раскисшей грязи, оставшейся после недавних дождей. Неудивительно, что процессия надеялась, выехав из Лурда с рассветом, достичь храма не раньше полудня, тогда как хорошему всаднику на это понадобилось бы не больше одного поворота клепсидры, и на мгновение Валерию захотелось пустить вскачь своего гнедого, оторваться от всей этой пышной свиты, сковывающей его хуже, чем колодки каторжника, однако он не позволил себе поддаться искушению. Он и без того слишком на виду при дворе, – подобное неуважение едва ли пришлось бы по вкусу королю, не говоря уже о прочих вельможах.

Ну а кроме того, он не мог и представить себе, что будет делать в Храме Тысячи Лучей в ожидании, пока подтянутся остальные. Разве что молиться…

Взгляд его с тоской скользил по ползущим мимо неуклюжим дормезам и паланкинам. Проезжающие мимо верхом офицеры гвардии, в отличие от придворных, дружески кивали – он почти всех знал по именам и пользовался среди них определенной симпатией, но сейчас у него не было желания заводить с ними разговор. Отвечать на вопросы, улыбаться, шутить, – это было свыше его сил.

Его миновала карета с гербом на дверце, запряженная восьмеркой черных, как уголь, лошадей, – это ехал сам Вилер. Интересно, подумалось принцу, там ли сейчас Нумедидес, и что за яд расточает сейчас этот подлый пес, отравляя душу короля против Валерия… однако тяжелые шторы скрывали окна, и взгляду принца не удалось проникнуть внутрь. Рассеянно усмехнувшись, он пожал плечами.

Была бы возможность – он с радостью придушил бы Нуми, эту подлую лживую гадину, собственными руками. Однако отравлять себе жизнь постоянной тревогой и опасениями было бы слишком нелепо. Да, воистину, пусть все идет, как идет, сказал он себе устало. Любой удар судьбы он постарается встретить с мужеством и стойкостью воина. Хотя бы этому жизнь научила его вполне.

И, пришпорив коня, Валерий Шамарский рысью пустил его вперед, вдогонку королевской карете.

По пути он обогнал Амальрика Торского, неспешно ехавшего на чалом жеребце, украшенном черными перьями, в том месте процессии, что установлено было для дуайена дворцовым протоколом. За ним, в нескольких шагах, следовал паж барона, смазливый юнец с каштановыми кудрями до плеч и алыми, точно лепестки розы, губками. Злые языки болтали, что этого мальчика Амальрик ценит отнюдь не за сметливость, но за услуги вполне определенного свойства; и сейчас, глядя на черноглазого красавчика, не спускавшего глаз с барона, принц вполне готов был с ними согласиться. Странно однако, что именно его взял посланник с собой сегодня…

Нелепой была бы мысль, что и в храме Митры он надеется найти место для плотских утех. И хотя Валерий был уверен, что подобного святотатства немедиец не допустит – все же мерзкие мысли, придя однажды, не желали отпускать его, и принц, дав волю воображению, почувствовал, что краснеет.

Именно в этот миг паж барона, словно ощутив на себе взгляд Валерия, повернулся, уставившись открыто ему в лицо, с непочтительностью, граничившей с дерзостью. Принц готов был одернуть его, но язык словно прилип к гортани. Это было невозможно, смехотворно – все же он не мог отделаться от мысли, что и прежде ему уже доводилось видеть эти глаза, жгуче-черные, полубезумные, пылающие неукротимым нездешним огнем.

И глаза эти не были глазами красавчика-пажа.

Содрогнувшись, принц с усилием отвел взгляд. Привидится же такое! Должно быть, бессонные ночи так подействовали на него. Он стал слишком мнителен, впечатлителен, точно девица в тягости…

С досады Валерий стегнул лошадь и пустил ее вскачь, обгоняя неповоротливые дормезы и паланкины, тесня гвардейцев и стражу, и вскоре выехал далеко вперед, вновь заняв во главе колонны место, принадлежащее ему по праву.

Юноша-паж, ехавший следом за Амальриком, с облегчением проводил принца взглядом и, не удержавшись, поднял руку, чтобы утереть испарину, выступившую на лбу. Слава Митре, пронесло!.. На несколько мгновений сердце его перестало биться – он был уверен, что Валерий узнал его. Хотя они с шамарцем виделись вблизи лишь однажды, тому, похоже, что-то запомнилось в облике Ораста, если он сумел признать жреца и в таком обличье. Ораст явственно уловил сомнение, промелькнувшее в глазах принца, несмотря на то, что самому себе бывший жрец казался совершенно неузнаваемым в светском платье, слоем грима на лице и накладными локонами.

Зря, конечно, он так уставился на шамарца.

Но, Митра свидетель, он не мог заставить себя отвести взор и смотрел на своего врага, точно кролик на удава. Миг назад он не боялся, но теперь липкий страх обволок его. Он лишь теперь осознал, что несколько мгновений все их предприятие висело на волоске, понял, какому риску подвергалась его жизнь…

Неудивительно, что лоб покрылся испариной, а по коже побежали мурашки.

Однако же обошлось. Он вздохнул с облегчением, испытывая неодолимое желание окликнуть барона, поделиться с ним пережитым ужасом, в поисках ободрения – но это было невозможно. Амальрик строго-настрого приказал ему держать язык за зубами, пока они не приедут на место, и, что бы ни случилось, не обращаться к нему первым. Таково было правило, установленное немедийцем для всех своих слуг, и паж Альфео, чью роль сегодня играл Ораст, также не был исключением. Многим при дворе известно было, что челядинцы барона готовы вынести безмолвно даже пытки, лишь бы не прогневить господина, и малейшее отступление от обычая грозило не остаться незамеченным.

И хотя Ораст накрепко запомнил все это, ему стоило огромного труда сдержать себя. Он невольно подумал, что не согласился бы пойти в услужение к дуайену даже за тысячу золотых.

Впрочем, нужно было признать, что излишняя, возможно, требовательность и строгость барона идет рука об руку с иными его качествами, коими Ораст не мог не восхищаться. С той самой минуты, как он прибыл в Тарантию накануне, уставший, голодный, доведенный до отчаяния дорожными неурядицами, и постучался в двери башни, где находились покои Амальрика, тот немедленно взвалил все заботы о нем на свои плечи, и жрец с облегчением понял, что ему больше тревожиться не о чем.

И вера его в успех задуманного укрепилась стократно.

У Амальрика все было готово к его приезду. Сухо, по-деловому он объяснил Орасту, что тот должен сделать. Начертил план храма. Указал, как поступать в случае любых непредвиденных обстоятельств… Орасту подумалось невольно, что сам он не составил бы такого детального, продуманного плана, даже если бы на подготовку у него ушло сто зим.

О самом убийстве они не сказали ни слова. Барона это будто бы и не интересовало, точно его единственной задачей было дать возможность Орасту незамеченным проникнуть в святая святых Золотого Храма и присоединиться к церемонии. Для Амальрика это была не более чем заурядная военная операция, в коих ему довелось не единожды участвовать. Четкость, проработка деталей и никаких эмоций. Ораст же не мог не думать о крови… И каждый раз, когда он пытался взять что-либо со стола, рука его дрожала.

Он видел, что Амальрик это заметил, и стыдился собственной слабости. Но никакие увещевания не помогали. Чем ближе подступал роковой миг, тем меньше оставалось у Ораста уверенности в себе. Под конец лишь твердость барона удержала его от срыва. И даже заснуть ночью он смог лишь после того, как немедиец наложил на него легкое сонное заклятье. Отдых, заявил он, прежде всего. И жрецу ничего другого не оставалось, как повиноваться.

Сон его был неспокоен. С пугающей отчетливостью перед ним вновь вставали образы дня минувшего.

Марна бесцеремонно растолкала его, и Ораст отправился в путь еще затемно. До рассвета было далеко и тогда, когда дорога привела его к Амилии. Вернее, к тому, что от нее оставалось. Из слов колдуньи он уже понял, что в замке Тиберия произошло нечто страшное, и все же оказался не готов к тому, что предстало его очам.

Злобно прищуренный глаз луны, уже клонившейся к закату, заливал землю мертвенным серебристым сиянием. Черные руины на холме вырисовывались на фоне серо-синего неба, неправдоподобные в своей чудовищности, точно балаганная декорация, оставленная для грядущего представления. Казалось, обвалившиеся стены эти стоят так с незапамятных времен, зияя провалами незрячих окон.

Видя эти мертвые руины, нельзя было и представить, что совсем недавно там жили люди. Они страдали, любили и радовались жизни, даже не подозревая о том, что их ждет впереди.

Теперь же почерневшие от копоти останки стали памятником их тревогам и упованиям, горькой насмешкой над скоротечностью их века, – и бессмысленность эта странным образом приглушала ощущение трагедии, здесь разыгравшейся, делая ее частью балаганного действа, – и оставалось лишь ждать, чтобы лицедеи поднялись и вышли в последний раз на поклон публике, кровь оказалась на поверку клюквенным соком, огонь – искусной иллюзией, а человеческая боль и страдания – лишь умело представленной моралью, заезженной и ненужной, неспособной тронуть сердца ни зрителей, ни актеров.

Странное, пугающее зрелище. Оно стояло перед глазами у Ораста всю дорогу до Тарантии, и даже взошедшему солнцу оказалось не под силу развеять наваждение. И до сих пор жрец не в силах был забыть увиденного.

Теряя драгоценное время, рискуя быть замеченным с дороги, он все же не удержался и вошел в развалины замка. Стены, черные, обломанные, точно гнилые зубы в пасти великана, сомкнулись вокруг, и его пробрал озноб. Но непонятное упрямство гнало Ораста вперед, заставляя забыть страх и отвращение.

Трупов уже не было – должно быть, погибших предали земле. Однако в сером свете наступающего утра видна стала кровь на камнях, засохшая, черная, но от того вид ее был еще тошнотворнее. Ораст не мог отвести глаз от бесформенных пятен, точно в надежде, что, разгадав эти зловещие письмена, он сумеет проникнуть в скрытую от него доселе тайну. Все, что связано с кровью, обрело для него с недавних пор совершенно особенное значение.

Разумеется, он захотел пройти в свою бывшую комнату. Хотя там не оставалось ничего, что принадлежало бы ему, ибо он успел забрать все свои пожитки перед бегством, искушение казалось непреодолимым. Но пожар сделал большую часть замка недоступной. Обрушившиеся перекрытия, завалы и провалившиеся галереи превратили дом в смертельную ловушку. С содроганием Ораст представил, что сталось бы с ним, останься он в Амилии. Воистину, неисповедимы пути Митры!..

Пресытившись зрелищем разгрома, он двинулся в путь. Но еще долго пытался, восстанавливая в памяти план замка, представить себе, где мог погибнуть барон Тиберий и где обрели смерть эти дерзкие псы, его сыновья… Картины в мозгу его рождались на удивление отчетливые, яркие, и доставляли жрецу необъяснимое, болезненное удовольствие. Погруженный в свои думы, он почти не видел дороги.

Разумеется, пешком он до Тарантии не дошел бы и за седмицу, что бы там ни говорила Марна, намеренно отправившая его в путь как можно раньше, в надежде, что к вечеру он окажется на месте; но, непривычный к долгим пешим переходам, Ораст вскоре изнемог и, добредя до реки, рухнул в тени кустов, чувствуя, что не в силах сделать и шагу.

Однако, когда он услышал скрип телеги, приближающейся к мосту со стороны Амилии, и грубые понукания возницы, силы нашлись невесть откуда, и он выбежал на тракт, отчаянно размахивая руками.

Он был уверен, что повозка не остановится… Но, вопреки ожиданиям, поравнявшись с ним, крестьянин натянул вожжи. Тощая пестрая лошаденка, всхрапнув недовольно, остановилась, мотая головой, чтобы отогнать вьющегося над нею слепня.

– Чего раскричался-то? – с подозрением оглядел его возница. – Ехать что ль хочешь?

Ораст с трудом разобрал слова, таким тягуче-мутным был деревенский говор. Однако смысл вопроса вполне дошел до него и, не уверенный, что крестьянин, в свою очередь, поймет его аквилонский, большей частью заимствованный из книг, молча суматошно закивал.

– Так садись, что ли! – приглашающе махнул рукой возница. – Куда едешь-то?

Торопливо, опасаясь, как бы спаситель его не передумал, Ораст вскарабкался на телегу рядом с ним. За спиной у него громоздились тюки шерсти, свернутая овчина, какие-то мешки и кринки, и он понял, что крестьянин направляется в город на ярмарку. Неужели в Тарантию?

– В столицу, – скороговоркой пробормотал он и зачем-то добавил, – В Золотой Храм.

Сказал, и тут же осекся, в отчаянии готовый вырвать себе язык, чтобы не болтал чего ни попадя. Ну как, Митра помилуй, угораздило его быть столь неосторожным?! Возница, без сомнения, запомнит случайного попутчика, слова его отложатся в памяти, и потом, когда покушение свершится, он обязательно вспомнит все, донесет стражникам, Ораста схватят, будут пытать, а потом костер… Костер… Ораст внезапно поймал себя на том, что застыл, не смея даже вздохнуть, а возница говорит что-то, чего он даже не слышал.

– Что? Простите – я не понял… – пробормотал он со страхом.

Крестьянин повел плечами.

– …и я, говорю, в столицу. Жена послала на ярмарку. Продашь шерсть, говорит, хоть дом, может, достроим. Третью зиму уже ковыряемся – всего ничего осталось. Полы настелить, да крышу, да очаг поставить, трубу вывести… Делов-то, говорит… А шерсть продали – и как раз бы хватило. А то и плотнику заплатить нечем. А я ей говорю, поеду, только дорога-то до столицы неблизкая. Что угодно случиться может…

Речь крестьянина, монотонная, неразборчивая, текла, подобно заболотившейся речке, мелкой, грязной, упрямо пробиваясь сквозь осоку, топи и отмели, и Ораст вскоре утратил нить рассуждений и лишь сидел, время от времени кивая, чтобы показать, что внимательно слушает.

Митра! Как же он испугался! Должно быть, это развалины Амилии так подействовали на него. Да еще усталость… Иначе он сразу сообразил бы, что в словах его не было ничего непоправимого. Крестьянин толком и не расслышал, что жрец говорил ему. И потому, даже доведись ему услышать, что в Храме Тысячи Лучей было совершено преступление, ему никогда и в голову не придет связать это со случайным попутчиком, мало ли зевак, охочих поглазеть на церемонию. Все, что ему было нужно, это благодарный слушатель – судя по всему, дома с женой не очень-то поболтаешь – и теперь, преодолев первоначальную робость перед Орастом, он тараторил без умолку, не ожидая ответа. И жрец, приободрившись, даже нашел в себе силы вслушаться в мерное журчание бессмысленно петляющего рассказа.

– …а она мне и говорит, мол, лошадь не забудь подковать, – продолжал возница жаловаться на жену. – А где ж я ей кузнеца-то найду? Коваль-то наш того…

– Он выразительно развел руками. И Ораст почувствовал, что от него ждут реакции более содержательной, нежели согласное мычание, неохотно спросил:

– А что же кузнец ваш? Что с ним стряслось-то? – Он поймал себя на том, что подсознательно подражает неграмотной речи крестьянина, точно надеясь, что так тому будет проще понять его. – Уехал, что ли?

– Какое, уехал! – Крестьянин надул щеки, точно чтобы придать особый вес своим словам. – Отдал душу Митре. Вот ведь как!

Ораст чуть заметно пожал плечами. Неужели до того в деревне никто не умирал? Что же тут особенного? Но крестьянину, как видно, не терпелось выложить все до конца, ибо история эта, как видно, была из тех, что производят на простаков неизгладимое впечатление, и они обсуждают ее между собой изо дня в день, пересказывая один другому, уснащая красочными подробностями, на ходу сочиняя новые, так что по нескольку лун кряду вся деревня не говорит ни о чем больше – и какой же радостью тогда становится новый слушатель, которому можно пересказывать случившееся до бесконечности, наслаждаясь его удивлением, недоверием и ужасом. Точно вспахиваешь девственное поле…

И такой целиной стал для возницы Ораст.

Две или три клепсидры спустя он уже стал жалеть, что вообще окликнул повозку. Идти пешком казалось предпочтительнее. Ему пришлось выслушать всю историю кузнеца Ситена со младых ногтей, историю его женитьбы на местной красавице Мариль, дочери печника, к которой сватались из трех деревень окрест, а она все же пошла за кузнеца, да только счастья ей это не принесло, потому что лупил он ее до крови, даже когда понесла… И о рождении дочери Мариль и Ситена, и о том, как забил кузнец жену до смерти, силушки не рассчитав, прогневавшись, что не сын оказался первенцем, а никчемная девка… И как мучился и каялся Ситен после смерти Мариль, как приносил Солнечному Богу жертвы и как поклялся любить дочку пуще жизни.

В устах крестьянина простая эта повесть, тупая, жестокая, как тысячи подобных, что происходят ежечасно в любом селении, вырастала до размеров эпической трагедии, и Ораст невольно подумал, что в вознице его погиб великий сказитель. Однако пока он так и не мог понять, что же делало эту историю столь отличной от прочих.

– И что же дальше? – спросил он с некоторым интересом.

Крестьянин просиял, точно дальше должно было последовать нечто необычайное.

– А то и дальше, что порешили их обоих. И кузнеца, и Орвиллу, дочку его.

– Порешили? Кто? – Ораст сперва решил, что ослышался.

– А демоны и порешили, – отозвался крестьянин торжественно. – Демоны, кто же еще – Нергал их забери!

Ораст недоверчиво покачал головой. Занимаясь магией и общаясь с чернокнижниками, он убедился, что демоны никогда не являются в мир сами по себе – за ними всегда стоит всегда чья-то злая воля. Их вызывают могучие колдуны для своих тайных целей, будь то корысть, мщение или сладострастие, и жертвами их делаются тогда отнюдь не простые селяне. И потому история эта заинтриговала его.

– Скажи на милость, зачем бы демону убивать этого вашего кузнеца? На что он им сдался?

Насмешливое недоверие попутчика к его рассказу, как видно, покоробило крестьянина.

– Хочешь верь, хочешь нет, а только так оно все и было. На том самом месте, кстати сказать, где я тебя подобрал, – заметил он многозначительно, точно это должно было добавить достоверности рассказу. – Я их сам видел, когда мы вслед за Найлой к реке прибежали. А уж она-то выла, уж убивалась… Орвилла, поди, ее лучшей подружкой была! Вместе росли, еще когда жена Ситенова Митре душу отдала, так Найлина мать обеих грудью вскормила…

Поняв, что рассказ надолго уклонился в сторону, жрец вновь отключился, глядя сонно по сторонам, убаюканный тряской телеги, мерным шагом кобылы, ритмично обмахивающей себя тощим хвостом, да не меняющимся пейзажем вокруг. Сколько хватало глаз, поля без конца и края, и лишь темная полоска леса у окоема. Поля сжатые – господские, а рядом – крестьянские: мелкие наделы-клочки, убранные лишь наполовину, с гниющим зерном, до которого у заморенных оброками селян, видно, не доходили руки. Лениво жующие коровы на выгонах приветствовали путников перезвоном колокольцев, да пару раз помахали рукой пастухи – вот и все развлечение. Ни повозки, ни всадника не попалось навстречу, точно вымер тракт.

Да еще возница все бубнит и бубнит себе под нос…