Двойник полуночника

      И было искушение - последнее искушение на закате лет. О такой женщине он мечтал, наверное, всю жизнь, но Берия все эти годы слишком старательно подсовывал ему других, словно нарочно отвлекал внимание... И когда, наконец, он, Coco, ее увидел, то сразу понял... что обманут. Это была Его женщина. Его женщина по праву. По неписаному праву гор. Наверное, и она что-то такое почувствовала. Один взгляд, которым все сказано. Один взгляд, а словно заглянула в такие бездны... откуда уже не возвращаются. Ее имя - Нино Берия.
      Машина свернула с главной улицы и погнала по каким-то закоулкам, будто нарочно хотела его запутать, сбить с толку, чтобы заставить беспокоиться и возмущаться, а значит, невольно приоткрыться - старый испытанный прием, которым хорошо владели еще в Охранке. Своего рода ожиданный эффект неожиданности, которым владеет как опытный сыщик, так и бывалый подследственный. И пока машина, поскуливая тормозами, металась в темных переулках города, он уже начинал догадываться, что у Них что-то сорвалось, что-то разладилось в сложнейшем механизме еще там, в центре, и теперь приходилось тянуть время. Охрана вела его до какого-то момента, а потом как-то бездарно потеряла, сгинула и сейчас он свободен. Свободен как, наверное, никогда последние много лет, свободен, как вырвавшийся из клетки волк. И пока новое кольцо организуется и захлопнется, у него есть еще немного времени, чтобы придумать очередной ход.
      А водитель гнал машину с какой-то мстительной лихостью, бросал ее на поворотах то в одну, то в другую стороны, точно ждал от него просьбы о пощаде или хотя бы малейших проявлений страха, но он молчал. Лишь судорожно упирался руками и ногами на поворотах. И только мертвенная бледность выдавала, как ему плохо, видно, разыгралась печень, и от каждого толчка боли на губах едва заметно подрагивала улыбка, но в случайных бликах света лицо казалось маской, бесчувственной и пустой.
      Он сказал Кунцево ("Ближняя дача"), хотя с таким же успехом мог бы назвать десятки других мест, где его ждали (раньше он даже иногда проверял бдительность, но служба Власика, а потом Берии, как всегда, оказывались на высоте), словно так и не вышел когда-то из подполья, хорошо усвоив, что чем больше явочных квартир, тем меньше вероятность провала.
      Он сказал Кунцево, и водитель словно сошел с ума... Словно отказывался доверять себе... Словно все его закостенелое от многолетних правил и инструкций Я вдруг рассыпалось на множество "да" и "нет", которые никак не могли между собой договориться. Дороги уже перекрыты, должна сработать система оповещения, а что-то не сработало, и он нарочно тянет время, чтобы не брать ответственность на себя.
      Он сказал Кунцево, и только сейчас вспомнил, что там наверняка запретная зона, куда машину просто не пропустят (то-то водитель задергался и начал колесить), возможно, именно этого от Него не ожидали - чтобы мышка сама искала свою мышеловку. И это в который раз сбило их с толку.
      Обычно до Кунцево он добирался на скоростном метро прямо из Кремля. Что было и быстрее и удобнее. Даже несколько раз на спор выигрывал пари у Ворошилова и Буденного, которые славились своими водителями и добирались на лимузинах по земле.
      - Что-то, Клим, твоя кобыла подкачала, - посмеиваясь в усы, встречал у входа поскрипывающего портупеями и сапогами, озадаченного военачальника. - А Семен - хитрый!.. Думал всех на тачанке обскакать. Думал, у Ворошилова одна лошадиная сила, а у него будет целых три. Наверное, по пути пришлось от беляков отстреливаться.
      - ...Почему стоим? - только сейчас заметил, что машина уперлась в какой-то переезд, который, судя по всему, и не думал открываться.
      - Спят, наверное. Будем ждать или поедем в объезд? - виновато заюлил таксист, который понял, что его хитрость раскусили (таких мнимых переездов в Москве было несколько десятков) и готов был наилучшим образом исправить положение. Сейчас оглянется и включит свет, чтобы получше рассмотреть, с кем приходится иметь дело... Осторожно нащупал в кармане пистолет. Холодный металл призывал к действию. Короткое движение - и одним дураком станет меньше. Воистину, есть человек - есть проблема, нет человека - нет проблем. Даже представил, как судорожно дернется и будет хватать руками воздух, а потом с глухим стуком откинется на руль. Наутро таксиста обнаружат, но он уже никогда не сможет никому рассказать. Не глядя, выдернул из пачки несколько банкнот.
      - Жди меня здесь! - последовало, как приказ. И, как в каком-то трофейном фильме, небрежно бросил деньги на сиденье.
      - Хозяин - барин, - уважительно заегозил, засуетился таксист, словно новенькие и хрустящие красненькие обжигали руки.
      Неподалеку темнели какие-то постройки. Поскрипывали от мороза деревья. Бездумно, наугад направился по припорошенной дорожке в сторону жилья. А зеленый огонек еще долго мерцал вслед, пока окончательно не растворился в серебряном рассвете утра.
      С ним было так уже не раз - когда заходил в тупик, отпускал вожжи, действовал не думая, без колебаний, словно передоверял себя всего кому-то более умному, более опытному, который, как всегда, знал, что делать дальше.
      У русских это называется - полагаться на авось. Наверное, за столько лет он тоже стал немного русским, а значит и евреем, и татарином, и бог весть кем еще из десятков окружающих его народов. С кем поведешься, от того и наберешься. Потому его и называют отцом народов, что для каждого он немного свой. В сущности, все люди одинаковы. Они и вели себя одинаково, когда перед каждым рано или поздно вставал извечно главный, решающий вопрос: быть или не быть. Всем, как правило, хочется быть.
      Вот и сейчас он действовал бездумно, на авось. Зачем-то приказал таксисту высадить его здесь, у переезда, зачем-то направился (сам не зная куда) в сторону темнеющих строений. Ведь, если даже он не знает, что сделает в следующий момент, тем более, не могут знать этого Они.
      Тропа вела мимо домов, которые казались вымершими. Даже собаки затаились, словно проглотили языки... А может, и вовсе не было собак? Может, и домов не было, и всей этой ночи не было - просто померещилось в кошмарном сне. Стоит черкануть спичкой - и он снова очутится в своем рабочем кабинете, на черном диване с высокой спинкой (сделанной по спецзаказу, чтобы прикрывала затылок), пропитанном запахом одиночества и тлена. Наверное, так пахнет власть. И чем выше власть, тем ощутимее, а значит невыносимее одиночество. Вот почему одинок Бог. Потому и сотворил себе человека по образу своему и подобию, но явно не ожидал, что получится такое дерьмо. Значит и Бог способен ошибаться и мучиться бессонницей от дел своих. И сожалеть... и искать спасения... и грешить. И от этой, такой простой, но кощунственной мысли ему стало и страшно, и легко. Словно сам Господь Бог распростер над ним свои руки, чтобы, разметав на тысячи огней ночь, напомнить о себе совсем рядом, за деревьями.
      Это был ночной поезд. Значит, где-то в том направлении и платформа.
      8.
      ДВОЙНИК
      Сперва их было восемь. Восемь человек за зеленым забором этой затерянной в лесу "точки". Восемь номеров в одинаковых одеждах, в одинаковых комнатах, с одинаковым видом из окна. С этого дня они все должны стать одинаковыми - одинаково говорить, одинаково двигаться, одинаково смеяться, одинаково прищуривать глаза. Даже курить все они теперь должны были одинаково - только трубки, с одинаковой неторопливостью набивая их табаком папирос "Герцоговина Флор". Это умение они осваивали две недели. Разговаривать между собой строжайше запрещалось.
      Весь день был расписан по минутам. С утра история, экономика, изучение трудов классиков, лекции и кинофильмы по различным темам: военное дело, литература и искусство, актерское мастерство и языки. Затем поздний обед, самоподготовка и отбой.
      На занятиях к ним обращались обычно по номерам. У каждого на рукаве был нашит такой номер. Вели занятия, как правило, одни и те же. А вот лекции каждый раз читали другие. Себя они не представляли, но ему казалось, что где-то они уже виделись. Одного он даже потом вспомнил. Видел когда-то портрет в учебнике. Потом, правда, учительница приказала заклеить этот портрет бумажкой (потому, видать, и запомнился), и сейчас этот ученый читал им лекции. Словно и не было никакой революции, а перед ним по-прежнему сидели "господа студенты", только под номерами. "Господин Седьмой... Ваш вопрос, господин Шестой, делает вам честь...". Не сказал, а мог бы сказать с высоты своего прошлого, которое теперь ему казалось сном. Но выдавали руки. Будто ими давно не пользовались или пользовались, но не по назначению, и они не слушались и дрожали.
      Другой инструктор ставил им пластинку с записью голоса, которому они должны научиться подражать. Сперва ему, Евсею, даже показалось, что это голос какого-то иностранца, а потом узнал, вспомнил, и холодок недобрых предчувствий закрался в душу. Что-то должно было случиться. И случилось. И этот последний, прощальный взгляд Третьего... Такая в нем сквозила безысходность и тоска. Больше они Третьего не видели. Все продолжалось, как обычно, никто ничего не знал или делал вид, что ничего не знает, но по каким-то неуловимым признакам и он и остальные поняли: с Третьим все кончено.
      Потом наступила очередь Восьмого. Сперва шел на равных со всеми, а потом, видно, сдали нервы. В самом неподходящем месте начинал заикаться и чем больше заикался, тем непослушнее делался язык. Приходил даже какой-то врач, но с врачом у Восьмого все получалось без сучка и задоринки. За последним обедом лишь успел сообщить, что не сегодня-завтра за ними будет наблюдать Сам (и глазами выразительно показал наверх). Больше они восьмого не видели.
      В какой-то из дней жизнь двойников резко изменилась. Подъем в семь, новая одежда, новые костюмы. "Ваша фамилия - Беляев Вадим Петрович", сказал-приказал суровый инструктор, провожая Седьмого в машину с опушенными шторками...
      Беляев так Беляев, - только и оставалось молча согласиться. Он уже давно привык, что сказанное инструктором обсуждению не подлежит. Даже не успели покормить завтраком. Рядом сидел человек в штатском. Тупое, ничего не выражающее лицо.
      Наверное и у него, Вадима Петровича Беляева, сейчас точно такое же лицо, а лицо, вестимо, - зеркало души, которая сейчас пуста, как душа младенца. Да и та уже ему, Вадиму Петровичу, с некоторых пор совсем не принадлежит. Он и сам себе уже больше не принадлежит. С каким-то удивлением вдруг вспомнил, что были в его жизни и другие имя и фамилия. Свое село вспомнил и свой добротный, украшенный резными наличниками, дом. Он стоял над самой рекой, огородом спадая к речке, где на утренней зорьке они с сыном любили рыбачить. Была еще дочь, Верка, такая смешливая и конопатая, - она только что закончила четвертый класс и ей сшили первое нарядное платье белое, в мелкий черный горошек. Помнится, кто-то пустил в деревне слух, что в округе орудует банда, и каждого в таком платье должны обязательно убить, потому что проиграли в карты, поэтому Верка надевала его только дома, часами крутилась перед зеркалом... И уже совсем будто чем-то приснившимся или словно из другой жизни, вспомнилась жена Настя. И как ладно в то время они жили, особенно летом... в конце лета, когда поспевал сад... Потом в одночасье все пошло прахом. Как снег на голову свалился уполномоченный ("болт заточенный", - как дразнили его в деревне бабы) Васька Кожухов и суровым от перегара голосом приказал собираться. Потом, в райотделе уже, его осматривал какой-то чин... Как лошадь осматривал, даже зачем-то заглянул в рот, приказал спустить трусы, нагнуться и показать ему гудок. Оставшись довольным осмотром, нервно ходил, потирая руки, затем от избытка чувств рассмеялся и похлопал его по плечу. "Ну, Евсей, далеко пойдешь!.. Видно, и в самом деле дуракам везет. Значит, не знал, говоришь, не замечал?..". "Чего не знал?.. Чего... Да, объясните же, люди добрые!.." - наконец, не выдержал, взмолился он, от чего уполномоченный с этим хмырем в штатском достал из папочки несколько фотографий разных лет... И на всех был он, Евсей... И не он!!... Разве что на одной он был в какой-то гимнастерке и фуражке... На другой - с трубкой в руке и в кителе... Ах, ну это... Кто ж не знает народного вождя Сталина... И то, что он, Евсей, на него похож, поди, каждый во всей округе знает. Знают, да помалкивают. Не то теперь время. Даже если спьяну что-нибудь такое брякнешь. А первым это сходство заметил еще кум Кузьма. За что и поплатился вскоре. Приехал из райцентра "воронок" и увез кума в неизвестность. Ни слуху с тех пор о куме, ни духу. А от него, Евсея, все как-то стали отворачиваться. Словно он и в самом деле собственного кума упек... Зато в колхозе уважение. Сам председатель беседовал. Для начала комбикорм выписал, оцинкованное железо - крышу перекрыть. Еще костюм и обувку новые, в которых он и в партию вступил. Но председатель сказал, что так надо, раз новый костюм и обувка. А месяц спустя в хате эту штуковину установили: что-то вроде радио, с небольшим окошком-линзой, очень похожим на глаз, в котором живые человечки двигаются, разговаривают и... подсматривают... Тогда-то он, Евсей, и увидел вождя Сталина совсем рядом. Стоит на трибуне, говорит слова и в подкрепление своей ручкой вот так взмахивает... Словно поднимает эти слова на недосягаемую высоту. И хотя он, Евсей, стал уже не тот, многое научился знать и понимать, одного он не мог тогда понять: зачем этому большому человеку вдруг понадобился он, Евсей, человек маленький? Какая ему, Сталину, от него, Евсея, может быть польза?
      Машина ехала долго. Он даже успел вздремнуть, нечаянно привалившись плечом к сидящему рядом конвоиру. Но вот наконец остановились. Звук отпираемой сзади дверцы, и истукан первым выпрыгнул на землю. Вошли в большое здание, где на него, Седьмого, накинули белый халат и повели по длинному пустому коридору. В просторной комнате его сразу окружили врачи и какие-то люди в штатском. Они спорили и совещались, рассматривали какие-то фотографии и заглядывали в глаза, один даже попросил открыть рот... Из их разговоров Седьмой понял, что назавтра назначена операция. Какая операция и зачем - он не знал, знал только, что в его положении не принято задавать вопросы.
      В палате была всего одна койка, стул и тумбочка с телефоном. Седьмой подошел к двери и потрогал ручку - заперто. Выглянул в окно. Зарешеченное узорными прутьями, оно выходило в глубокий колодец двора. Осторожно поднял трубку телефона. "Вас слушают", - ответил строгий мужской голос, и Седьмой, он же Евсей, он же Беляев Вадим Петрович, так же осторожно опустил трубку.
      9.
      Тропа упиралась в ступеньки, которые вели наверх. Больше всего ему сейчас хотелось сбросить пальто, тяжелое, как панцирь, сковывающее каждый шаг. Собрав с поручней немного снега, приложил ко лбу, секунду-другую утихомиривал в себе жар, затем начал медленно подниматься, как на эшафот. Платформа была пуста. Маленький домик с навесом, две скамейки, телефон. Зачем-то зашел в пропахшую мочой телефонную будку, снял прикованную цепью трубку и, лишь услышав длинный гудок, понял, что сделает в следующий момент. После нескольких попыток наконец набрал несколько заветных цифр. Это была аварийная связь.
      Только сейчас начинал осознавать, какая выстраивалась игра. Его ждали везде и когда уже, казалось, потеряли след, он тут как тут - на "Ближней даче" в Кунцево. Пока разберутся... Еще одна отсрочка времени, еще одна попытка вырваться за пределы возможного... И невозможного. А значит, победить.
      С этой минуты его уже нет. В действие вступают безликие цифры. Семь, пять, шесть, два - и где-то на том конце провода исполнится приказ. Таинственный код, который знают двое - он, Coco, и его двойник Седьмой. Пять - срочно. Шесть - "Ближняя дача". Два - Берия. Из сообщения следовало, что двойнику Седьмому необходимо срочно быть в Кунцево по делу, связанному с Берией.
      Несколько смутных теней в дальнем конце платформы, не торопясь, двинулись в его сторону, а он, словно окаменел в телефонной будке... Мелькнула даже мысль (которую так никто никогда не узнает - "последняя мысль Великого Диктатора"): как просто и буднично все произойдет... может произойти в темноте ночной... Неужели он искал такую смерть!.. Или это смерть искала Его?.. И странное облегчение от ясности конца, который успел увидеть за секунду до...
      Когда из-за поворота огромной косой полоснул свет, задрожала земля, словно из леса вырвался железный зверь, который с грохотом спешил ему на помощь и сейчас, сверкая огнями и тяжело дыша, остановился совсем рядом. Двери электрички распахнулись... Несколько нахохлившихся пассажиров сидели в кислом тепле трясущегося вагона, летящего в ночь. Пассажиров от усталости сморил сон, они даже не подозревали, что ночь на самом деле и есть жизнь. Но рано или поздно в несущийся вагон бесцеремонно ввалятся другие, десятируко потянутся к притихшему в углу пальто... Словно с каждым ударом, капля по капле, выдавливали из себя застарелую боль приказа. Но он уже давно дух, которому все равно. И это ни с чем не сравнимое чувство полета в никуда, пока с головокружительной высоты ("Большое видится на расстоянии") не покажется сперва огонек, который по мере приближения будет превращаться в огромную, составленную из множества огней, а потому сияющую - звезду самого главного города Земли...
      Потом что-то заставило его прийти в себя. Электричка уже давно стояла у платформы. В вагоне было пусто. За окном большими красными буквами (словно предупреждение) светилось и подмигивало: "Москва".
      10.
      В вокзал заходить было нельзя. Что-то подсказывало, что нельзя, но для него этого слова уже давно не существовало. Там, за заветными желтыми окнами - свет, тепло...
      Когда-то в его жизни было много таких вокзалов, но из всех почему-то больше всего запомнился этот, последний. Даже не столько вокзал, сколько ресторан - маленький, уютный, с развесистой в кадушке пальмой, за которой, еще не остывшие, Они - четверо молодых людей с гулко стучащими сердцами, молодое вино и их горящие в отблесках свеч глаза...
      Полчаса назад Они совершили очередной "экс" или, попросту говоря, грабанули банк - партийной кассе срочно понадобились деньги. Этих четверых уже искали по всем дорогам от Тифлиса до Баку. В то время как Они с вызывающей дерзостью кутили на виду почтенной провинциальной публики, подкупленные филеры старательно охраняли их покой. Вот, что значит деньги, много денег! На деньги можно купить все - любого человека со всеми его принципами, самую прекрасную из женщин, самого неподкупного судью, самого хитрого политика - пусть только назовут цену. Деньги дают власть, предел которой ограничен количеством самих денег. Но еще большую власть дает тайная организация - партия, своего рода орден, пронизывающий все и вся, эдакое государство в государстве, цель которого... весь мир.
      На вокзале легко затеряться. Он как слепок самой страны с ее неистребимым хаосом свободы, где сотни и тысячи людей разных национальностей и вер каким-то образом умудряются сосуществовать... Даже передернуло от неудобоваримости гнусного словца, запушенного в обиход новыми космополитами (со старыми он покончил еще в тридцатых годах, но как любил говаривать Ленин: "Болезнь любви неизлечима"), которым снова тесно в этой стране. Снова спят и видят возрождение своего интернационала, а там недалеко и до мировой революции с ее "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!". Сегодня лучший товар - власть, которая оправдывает все средства. Но почему-то в "капитале" их учителя Маркса об этом товаре ни слова.
      В сущности, как ни верти, а миром уже давно правят Они. Они везде - в культуре, в политике, в финансах, в науке, и если раньше еще стремились к власти напрямую, то в последнее время коренным образом изменили тактику. Научились торговать этой властью оптом и в розницу. В какой-то момент им понадобился Гитлер, который был лишь пешкой в большой игре, теперь на очереди он, Coco. Просто кожей чувствует, как сомкнулось невидимое кольцо и затягивает свою удавку. Сперва вокруг страны, а сейчас уже вокруг Москвы... Кремля и его кабинета.
      11.
      Высокие дубовые двери то и дело выхлопывали клубы пара, в который, как в парную, ныряли люди. По перрону, поблескивая инструментами, протопали музыканты - целый духовой оркестр. Встречать какого-нибудь припухшего со сна вождя. Значит, скоро литерный, вокзал, как всегда, оцеплен, и каждого подозрительного... От самой этой мысли разволновался чрезвычайно, а от волнения до глупости один шаг. Во что бы то ни стало хотелось оглянуться, проверить след... и сразу посадить себе на хвост "наружника", который только и ждет любой зацепки, чтобы вцепиться мертвой хваткой. Но устоял, сдержался - главное, не терять над собой контроль. По опыту знал: нужно побыстрее войти в какую-нибудь роль. У каждого человека своя роль. Этот солдат, этот колхозник, а вот инженер... Обращают внимание лишь на несоответствие. В таком случае он - учитель, старый сутулый учитель истории, который сам эту историю и делал столько лет - и вот сейчас на пенсии, но мог бы многое порассказать, как было все на самом деле и в Брест-Литовске, или, например, в Польше. Когда-нибудь он напишет настоящую историю побед, ту самую сокровенную правду, которая всегда неправдоподобна.
      Где-то далеко минорно всхлипнул духовой оркестр - музыканты привычно настраивали инструменты. От мороза пальцы казались бесчувственными, и звуки получались с привизгом. Ему даже на какой-то миг показалось, что тут собираются встречать Его, только побежали не к тем дверям, и когда Он появится перед ними во всем своем величии, сразу забудут и про мороз, и про липнущие к металлу пальцы - заиграют, как никогда (лучшее вдохновение страх) возвышенно и неповторимо, словно последний раз.
      Огромный брюхатый вокзал спал-дышал, ворочался, всхрапывал, под бдительным оком огромной колхозницы со снопом, которая взирала за всем этим великим переселением народов с потолка. Иногда в ее по-женски всепонимающих глазах проступали недоумение и тоска, словно начинала догадываться, что это не кошмарный сон разума, а ее собственные дети, которые все едут и едут, зачастую сами не зная куда и зачем, но металлический голос диктора то и дело напоминал колхознице ее место, и она снова окаменевала на своем посту.
      Через забитый до предела зал ожидания направился к большим буквам "кассы". От тяжелого духа толпы он почувствовал, что задыхается. Сразу вспомнил Царицын и тысячи людей - вот так же брошенных на произвол судьбы, но тогда была все-таки гражданская война, с ее накалом необузданных страстей, а сейчас мир, порядок, люди сами строят свое будущее. Откуда же в нем взялось это щемящее чувство вины?
      Даже почему-то навернулись слезы. Впрочем, подобная чувствительность отличала всех великих - от его кумира Ивана Грозного до пресловутого Гитлера. И перед каждым из них вставала великая задача - из гнетущего хаоса родить танцующую звезду. Но лишь он один, Сталин, смог из мусора войны и революций построить целый мир (со своими звездами), чтобы все увидели и онемели. И восхитились. И поняли его величие сегодня. Ибо сегодня - это и есть завтра.
      Честно говоря, он и сам не ожидал, что такое получится детище, которое кто-то по чиновничьи метко назовет "Системой". Но все большое видится на расстоянии, и еще долго Его Системе не будет равных. Что ж, он всегда был великим практиком.
      ...Когда-то еще в детстве их утку задрала лиса, и ему самому пришлось выхаживать выводок. Через несколько дней утята уже принимали его за своего родителя (кто кормит, тот и родитель) и ходили за ним, как на веревочке. Их преданность не знала страха. Бросались на его защиту, не раздумывая. Точно так же с не меньшим успехом можно стать отцом змеи или тигра. Главное начинать с детства. И чем раньше, тем лучше. Срабатывает биологический закон жизни, хорошо известный еще в глубокой древности. Так воспитывали на Востоке смертников. Их отнимали у матерей младенцами и содержали при дворе своего повелителя, за которого они, не раздумывая, потом отдавали жизни. Пример тому Тамерлан... Но он, Coco, пошел дальше - сумел стать отцом для всего народа. А народ - это прежде всего дети, о которых он и заботился, не покладая рук. "Все лучшее у нас - детям!" Для самых маленьких - ясли, садики. А подрастут - пионерская и комсомольская организации.
      Так постепенно и незаметно происходит отлучение от родителей. И только главный вождь всегда оставался рядом, добродушно поглядывая со всех портретов в каждой комнате, в каждой точке такой необъятной страны.
      Правда, в свое время "великий гуманист и педагог" Надежда Константиновна Крупская даже предлагала изымать детей у родителей сразу после рождения (не зря ей Бог не дал своих), но другой "великий гуманист" Ленин мудро сказал "нет", наверное, подумал, как на этот акт гуманизма отреагирует чадолюбивая Европа.
      Оставался другой выход - изолировать от детей родителей. Желательно навсегда или по крайней мере достаточно надолго, чтобы хватило времени вылепить ("выковать") из детей миллионы послушных исполнителей, готовых на все... Во имя, конечно, новой жизни, ради новых надежд и новых детей. Чтобы когда понадобятся новые смертники, они были готовы на все "за Родину, за Сталина - у-рр-а!"
      Так постепенно выстраивалась Система. И если на первых порах формировали ее другие, то наступил момент, когда Система стала достраивать себя Сама. К тому времени ее структура уже пронизывала все и вся. А с некоторых пор даже начала развиваться по ей одной понятной логике, которой не понимал даже Он, ее Создатель. И вот сейчас, в этом огромном вокзале, кажется, наступило прозрение... Ведь для Системы Он - отец, а от отцов она приучена избавляться. В этом, в сущности, и заключен главный принцип любого развития. Тот самый закон отрицания отрицания, сформулированный еще в Библии. Буржуазия породила пролетариат, который стал могильщиком буржуазии. Пролетариат породил Систему, которая стала могильщиком пролетариата, а значит и Его, Отца. Круг замкнулся.
      12.
      КОБА
      Люди лежали вповалку: женщины с детьми, храпящие мужики и старики с провалами беззубых ртов, какие-то солдаты с котомками, метками, самодельными фанерными чемоданами, и над всем этим витал тяжелый дух портянок и кирзы, пота и... войны, хотя последняя война давно кончилась, а новую Он еще не начал.
      Навстречу попалась цыганка, которая почему-то выделила из толпы именно его. Наверное, хотела погадать, но Он рассеянно прошел мимо, и лишь одно слово запоздало шевельнуло память. Это было слово - князь.
      Когда-то очень давно, еще в молодости, он и в самом деле считал себя князем, а точнее - побочным сыном князя, с которым скорее всего согрешила или могла, должна была согрешить его мать. Впрочем, в последнем Он и не сомневался. Значит, и он - князь. И не просто князь, а князь Эгнатошвили прекрасный древний род (в то время его мать, Кэкэ, служила у них экономкой), своими корнями уходящий в седое прошлое, когда каждый мужчина рождался для войны, а звон оружия казался колыбельной. Возможно, потому она и устроилась в имение к князю, чтобы родить его, Coco... Так поступали женщины во все века, чтобы сохранить род, и лично он ее за это не осуждал. Ему даже нравилось носить в себе тайну, ореол которой порой действовал более неотразимо, чем сама тайна. Особенно в молодости, заставляя неистово биться пылкие сердца провинциалок, начитавшихся всех этих графов Амори и душещипательных французских романов. Потом, правда, одна тайна сменила собой другую, когда слово "революционер" стало, как признание в любви...
      Но и здесь бедный сапожник Виссарион сумел позаботиться о Его пролетарском происхождении. Хотя, конечно, слухи ходили разные... Был даже слух, что Он сын знаменитого путешественника Николая Михайловича Пржевальского (спору нет - похожи, достаточно их фотографии поставить рядом), который и в самом деле гостил в то время в имении князя в Гори, но сколько Он ни выспрашивал мать, Кэкэ - старая развратница лишь загадочно смеялась, задумчиво щурила глаза, словно старалась что-то рассмотреть за туманом времени... И не могла. Или не хотела, как всякая женщина, предпочитая тайну, которую так и унесла с собой.
      Лишь потом, после революции. Его люди обнаружили дневник Пржевальского, который, как истинный ученый, имел обыкновение записывать все самые значимые в своей жизни факты и события, и где рождению сына посвящено немало страниц. А разве не факт, что целых два года ежемесячно, вплоть до самой смерти, Он посылал Кэкэ деньги на содержание Сына, которого считал своим?
      Была во всей этой истории еще какая-то недосказанность, совсем непростительная для вождя его ранга, но он в конечном итоге оставил все как есть. Уж лучше, чтобы у кормила государства стоял железный грузин Сталин, чем какой-то сомнительного происхождения Пржевальский, от которого за версту попахивает жидовствуюшей ересью. Хватит и того, что кто-то на западе распространяет порочащие его слухи. И что фамилия Джугашвили - по-грузински означает "сын израилита", так как "джута" - это "израилит", а "швили" "сын". Что семья Джугашвили, христианского вероисповедания, происходит от горских евреев Кавказа, обращенных в христианство в начале 19 века. Что отец Като (его матери) был евреем-старьевщиком в горах Кутаиси. Что Он, Коба, окружил себя евреями, с помощью которых истребляет народ. Чтобы потом на них же, евреев, свалить всю ответственность за свои столь чудовищные преступления. Да и сам Берия - еврей или в лучшем случае - полуеврей, а слово "Берия" - грузинская версия фамилии Берман или Берсон и так далее... И, конечно, вся эта кампания идет с Запада неспроста. Что-то готовится, значит, есть какой-то План. Значит, есть хранитель Плана, к которому тянутся все нити. Возможно, даже из Его страны. Значит, есть организация со своими целями, но кто за всем этим стоит?
      13.
      В большом холле по стенам висели указатели: "буфет"... "Камера хранения"... "Парикмахерская"... Сразу представил кресло, запах свежего белья и тепло мягких рук, ее рук, которым он, закрыв глаза, без оглядки доверит свое лицо. Хотя бы на какое-то время расслабиться и забыться. Обычно в это время суток он ложился спать, и вся огромная страна чутко оберегала его покой, но сегодня эта страна уже, наверное, объявила на него охоту. Сотни и тысячи людей уже, наверное, образовали цепь, которая рано или поздно должна замкнуться, и его, как какого-то волка... накроет черная тень брызгающих слюной псов. И на ослепительно белом снегу закрутится смертельная карусель. Ему даже на миг показалось, что на месте волка был Он. В предсмертных судорогах корчился на белом, загребая окровавленными лапами снег, как будто все еще продолжал бежать. Но в огромных, почти человеческих, глазах уже стремительно угасала жизнь.