- Не могу перечить вам, тем более вы лицезрели поручика самолично...
      - ...Допустим, нарушали законы, - вдруг заговорил Ильин, - продолжая всматриваться в портрет. - Подлейшим образом проникли, враньем, обманом и прикончили. Все на лжи было. Позор. Согласен. Возникает другой вопрос: почему на Сталина ни одного покушения не было? Никого не нашлось. С собой кончали от ужаса, от стыда. Стрелялись. От страха. А на диктатора руку не осмеливались поднять. На царя, помазанника божьего не побоялись. Правда, скопом навалились. И то стыдно, и это опасно, - он говорил негромко, словно бы сам с собой. - Что ж это - ни одной души отчаянной, чтобы восстать...
      - Дошло! Добралось! - воскликнул Альберт Анисимович. - Правильно. Всякому своя пора должна быть стыднее. Ведь и в Ленина несколько раз стреляли. А как же... Резонно. Война. Резон! Из гвардии в гарнизон! А потом дошли до рабства подлого.
      - Извините, Альберт Анисимович, нам пора, - сказал Усанков. - У нас правительственная комиссия. Горячка.
      - Разумеется. Какой может быть разговор.
      - Вы мне позвоните, - сказал Ильин.
      Альберт Анисимович поправил очки, слабо покачал головой.
      - Вряд ли. Времени у меня не осталось.
      - Как же так? - забеспокоился Ильин. - Мы с вами должны еще выяснить. У меня ведь прямых доказательств нет.
      - Вы уж меня простите, - Альберт Анисимович подошел к Ильину, заговорил с ним тихо, почти шепотом и, поклонившись Усанкову, удалился в приоткрытую дверь собора.
      - Надо мне дождаться его, - сказал Ильин.
      Усанков посмотрел на часы.
      - Невозможно.
      - Это для меня очень важно.
      - Что еще случилось?
      - Мне надо узнать про свою мать, про себя.
      - Шеф уже в гостинице, он рвет и мечет. Нам торопиться надо, пока он...
      - ...от этого многое зависит, - продолжал, не слушая его, Ильин. - Если она была правнучкой...
      - ...не стал вызывать твоих хлопцев и обрабатывать их, среди них быстро найдутся...
      - Мне надо узнать, кто я такой.
      - Могу сказать: ты мудак, ты идиот, если ты до сих пор не понял это.
      - Мне наплевать на твоего шефа и на все его приготовления.
      - Послушай, Серега, ты, конечно, герой, ты смельчак, но поехать надо, я тебя прошу.
      - Зачем?
      - А затем, что мы приедем и ты подпишешь бумагу, которую он сочинил, раздельно, чеканя каждое слово, проговорил Усанков. - И порядок. Все будет забыто.
      - И потом? - спросил Ильин. - Что будет потом?
      - Ты погонишь в шею всех этих иллюзионистов, артистов, священников, мошенников.
      - Какие артисты, это не артисты, ты знаешь.
      - Это были артисты, артисты, - упрямо повторил Усанков.
      Ильин посмотрел на него с интересом.
      - А ты боишься признать.
      - Я за тебя боюсь.
      - За меня?
      - Ты помнишь, как сделали Алешу Курочкина?
      Он не мог не помнить. Сперва Курочкину приписали склоку, потом клевету. Курочкин не унимался и доказывал, что министерские заправилы заключают невыгодные договора с австрийцами не случайно, они получают за это подарки... Однажды вызвали санитаров, тут же, в министерстве, связали его, вкатили укол и увезли. С тех пор он мыкается по психушкам.
      - Думаешь, Клячко постесняется, он состыковал твою выходку и твои привидения и понял, что на этом можно сыграть. У него нет запретов.
      Страх должен был вылезти. Сколько бы ни хорохориться, у каждого из них внутри укоренился страх, родимый, с которым они выросли. Тот самый, липкий, потный, что накинулся на Усанкова ночью в купе.
      - Откуда он узнал про поручика и прочее?
      - Я рассказал. Сидели, болтали в поезде. В порядке анекдота.
      - Значит, я тебе обязан. Спасибо.
      - Кто же знал.
      - Ты его не разуверил? Чего ж постеснялся? Ты-то мог подтвердить.
      - И что? Артистов принял за привидения - смешно. А дальше не смешно. Утром резвился, к обеду взбесился. Ты сам разбудил чертей. У него теперь одно объяснение - псих. И выход один - упечь тебя в больницу... Поступки нелогичные, нес чушь. Все это, конечно, если не пойдешь на мировую...
      - Не упечет, - сказал Ильин спокойно.
      - Почему же?
      - Ты не позволишь.
      - Я? Я ему не указ.
      - Ничего, ты постараешься.
      Усанков заложил руки за спину, крепко сцепил пальцы, тон Ильина удивил его нагловатостью, вроде никак не свойственной их отношениям, где всегда командовал Усанков.
      - Ишь ты, как уверен.
      Ильин похлопал себя по карману куртки.
      - Забыл про свое свидетельство? Так что если в дурдом, то вместе отправимся.
      Усанков от души расхохотался.
      - Молодец, Серега! Отличный шантажист из тебя получился!
      Разгадка удручала своей простотой и в то же время обрадовала Усанкова. Потому что страх не мог никуда деться, он сидел у Ильина в печенках, селезенках, в самом нутре, а вот то, что он, Усанков, недооценивал Ильина как противника, это факт. Никогда Ильин не был в противниках, и сейчас Усанков по-новому как бы просчитывал Ильина: доверчив, долго сопротивляться не может, умен, но душевно ленив, инертен...
      Белые двери церкви скрипели и хлопали, когда приоткрывались, оттуда доносилось пение, волна нагретого свечного воздуха обдавала Усанкова сладковатым запахом.
      - А тебе не надоело? - вдруг спросил Ильин.
      Он сразу понял, о чем это, он не привык к таким вопросам, он вообще не любил отвечать, он предпочитал спрашивать. Он нахмурился. Ильин смотрел на него с участливостью.
      - Надоело, - сказал он. - Еще как надоело, - и тотчас оборвал себя. Все равно надо возвращаться.
      - Зачем тебе это?
      - Не мне, а тебе.
      - А тебе зачем?
      - Мне? - Усанков подумал. - Иначе смысла не будет.
      - Смысла в чем?
      - Если отступить, смысла не будет во всей нашей борьбе, - ответил он скорее дежурно, чем уверенно, потому что объяснить это было невозможно.
      В том-то и беда, что никому не объяснишь. Один лишь Клячко мог его понять. Потому что Клячко знал всю мерзость сделок, лжи, обманов. Все, в чем участвовал он, Усанков. И то Клячко не все знает. Потому что были и собственные интриги, сговоры, потому что надо было сохраниться. Не просто сохраниться, надо было добраться до ступени, с которой можно было начать действовать. Чем выше он поднимался, тем больше перед ним открывалось низости, тем больше приходилось в ней участвовать. Два года назад ему доверили поехать на юг заказать ковер с вытканным портретом супруги крупнейшего человека. Потом доверили докладывать про завод, который досрочно построен. Хотя его еще и в помине нет. И все получили за него награды. Когда-то он поклялся себе уничтожить всю эту кодлу во главе с Клячко. Теперь, когда они зашатались, когда еще немного и эта клика падет, нельзя отступиться. Чего ради? Чтобы дать уйти Клячко тихо, спокойно на союзную пенсию, с почетными проводами, с дачей в Жуковке, со всеми наградами? Не выйдет, он добьет Клячко, и все грехи будут отпущены. Лишь бы не промахнуться, ударить наверняка. Отказаться от этого удара? Тогда вся пакость, в которой он участвовал, не получит оправдания. Тогда действительно прощения ему не будет. Останется он, карьерист, хапуга, лжец, пособник Клячко, такой же преступник.
      Ничего этого Усанков не мог изложить. Он не привык откровенничать, тем более разбираться в своих переживаниях. Не было в этом надобности. Со своими чувствами он умел справляться, они гасли внутри, надежно прикрытые его иронично- озабоченным видом. "Технарь!" - посмеивалась над ним жена. "Технарь" был удобный образ, имидж, как называют американцы. Технарь значит, поглощенный делами, проектами, никаких сомнений в себе. Его психика работала безупречно, на нее не влияли настроения, семья, погода, политика и тому подобные помехи. Он следил за своим организмом - теннис, бассейн, лыжи, не переедал, был в хорошей форме. Они с Ильиным одногодки, а выглядел Усанков всегда лучше.
      ...Тон Усанков выбрал сочувственный, произошла глупость, с кем не бывает, не сдержался, Клячко спровоцировал, все понятно, Ильин считал, что благородно поступает, признался, очистился и всякое такое. На самом же деле он подыграл Клячко, выручил его. С анонимкой бороться сложно, если же автор известен, тогда все проще, можно его оклеветать, мол, мстит, склочник, псих, распутник. Метод отработан. Станут заниматься не письмом Ильина, а самим Ильиным. Анонимщик, тот неуязвим, его не ухватишь, не опорочишь. Теперь, когда Ильин подставился, в ход пойдут самые подлые средства. Клячко бандит, он признает только силовые приемы...
      Получалось логично, убедительно, но Усанкову казалось, что все его слова бессмысленны.
      - Поскольку мы ввязались в войну, то надо уметь и отступать. Сплошных удач не бывает.
      - На войне тоже должны быть правила, - сказал Ильин. - Их нельзя переступать.
      - Раньше ты мог. Написал ведь анонимку. И неплохую. Две недели назад. И нате, все испортил. Чего тебя укусило?
      - Стыдно стало. Мне теперь все чаще стыдно. Стыдно и то, что раньше стыдно не было. - Ильин оживился. - Куда ни погляжу, стыдно. Как мы разговариваем между собой. Как врем. Кого ни слушаю, стыдно. Кругом ненависть. Главного моего обидел Клячко. Понятно. Он ненавидит Клячко. Клячко - его. Ты - Клячко. У тебя борьба с Клячко стала целью. Все борются, все готовы на все идти. Все жаждут отомстить, разоблачить, и чем дальше, тем злее. Это же капкан.
      В их среде считалось неприличным заводить такие разговоры. Интеллигентская дребедень, стыд, совесть, непохоже все это было, несвойственно Сергею Ильину, который для Усанкова был человеком дела прежде всего. Их гордость и преимущество состояли в том, что они не выступали с речами, не занимались политикой, философией, они вкалывали. Плохо ли, мало ли, но они оборудовали цеха, обеспечивали электропроводом, моторами, двигателями бумажные комбинаты, печатные машины...
      Он вспомнил свой недавний разговор с американским фирмачом. Обсуждали условия стажировки. Усанков, несмотря на свой плохой английский, понимал этого красноносого верзилу с первых слов, все решалось просто, быстро, куда проще и приятнее, чем со своими министерскими боссами. Американец говорил "о'кей", как прихлопывал печатью свою подпись, и Усанков понимал, что этого "о'кей" совершенно достаточно. От американца исходило добродушие и дивное ощущение хозяина, он сам распоряжался собою, своим делом, и это был не просто хозяин своего небольшого бизнеса, это был еще и главный человек страны, потому что такие, как он, хваткие, практические люди были в чести, от них зависела деловая жизнь, и они могли выложиться во весь свой талант, показать всю свою силу, ловкость, сообразительность. А мы возимся друг с дружкой, барахтаемся, связанные по рукам и ногам, и кичимся своими нравственными терзаниями, без них ты не интеллигент.
      - ...высший суд существует не только для верующих. Для нас тоже. Суд потомков - это же загробный суд.
      - Ты что, верующим стал?
      Ему хотелось смутить Ильина, но Ильин ответил доверчиво:
      - Стал бы, да никак не получается.
      Женщина рыжеволосая, гладко зачесанная, сойдя с паперти, обернулась, трижды перекрестилась. Низкое солнце вспыхнуло в ее волосах, словно огнем обдало и осветило тайную красоту ее лица. Усанков подумал, что вот так крестились и сто, и триста лет назад, когда не было этого собора, не было еще Петербурга, и через сто лет люди будут так же истово креститься, несмотря на космические станции и компьютеры.
      - Зайдем? - сказал Ильин, и Усанков неожиданно согласился.
      В церкви было немного народу. Служба кончалась. Наверху было светло, внизу горели свечи, в притворах темно поблескивало серебро окладов, белели кружевные салфетки. Священник читал молитву, и этот хрипловатый голос, запах ладана, каменные плиты пола всколыхнули что-то давнее, детское в душе Усанкова, чья-то рука ему припомнилась, рука на его плече и такой же голос, он ребенком стоит, ему ничего не видно, только когда все кланяются, опускаются на колени, открывается золотое сияние. Невесть когда это было и невесть где, может, в их деревенской церкви, но что-то очнулось в нем, какая-то теплая печаль как сожаление об этом забытом детском чувстве восторга и какого-то благоговения, когда он тоже молился вместе с бабкой. О чем молился? Просил ли он что, просто повторял таинственные слова или шептал, поверяя что-то свое... Господи, как давно это было, ужаснулся Усанков и увидел свою жизнь законченной и время, когда не будет ни Ильина, никого из друзей, ни жены и самого его не будет. Время это выглядело странным, пустынным, что-то в нем должно было, конечно, остаться от Усанкова, как от деда остались в памяти наигрыш на балалайке и несколько частушек, ничего больше детская память не сохранила. Почти от каждого что-то остается. Правнукам достанется смутное предание о чиновнике, который с кем-то там боролся, с каким-то прохиндеем, потратил на это годы и сам погряз. Гордости от такого предка не будет. Ничем он не прославился. Интриги, пустые хлопоты, в общем и целом, сочтут, что все те деятели друг друга стоили, довели страну до ручки. Все лгали, обманывали, сцепились, не разобрать, кто за что, кто прав, кто виноват - одна шайка-лейка. А ведь того Игоря Усанкова природа кое-чем наградила, да все так и пропало.
      Впереди у колонны стоял Ильин, каменно неподвижный, ушедший в себя. Голову наклонил, смотрел в пол, словно на похоронах, словно в почетном карауле застыл.
      Высокие женские голоса пели "Господи, помилуй". Голоса были слабые, и это было чем-то трогательно. "Господи, помилуй" повторяли они то часто и быстро, то протяжно, вкладывая в слова эти мольбу и надежду. "Господи, помилуй", - невольно стал повторять Усанков, представляя свои похороны, гроб, оббитый шелком, кружевами, впрочем, бумажными, да и шелк не шелк, только цветы настоящие. Гражданская панихида, речи, все тоже искусственное, потому что никто не будет знать об истинном замысле жизни Игоря Усанкова, так и не успевшего... Как детективный роман без развязки. Все заподозрены, все под следствием... "Господи, помилуй!" - повторял Усанков, ужасаясь несправедливости такого конца. "Господи, помилуй" - уже всей душой обращался он, глядя в пронизанную дымными лучами высоту купола.
      Нагретый свечами воздух струился, темные лики икон дрожали, шевелились, как живые. Опрятно начищенная бронза отражала крохотные огни, все кругом золотисто мерцало. "Господи, помилуй меня, пока не свершится задуманное!"
      Рядом явственно кто-то шептал:
      - Господи всемогущий, спаси нас!
      Это не мог быть Ильин. По лицу Ильина видно было, что он ни о чем не молил, не просил, он слушал это песнопение, вдыхал эти запахи, куда-то уплывал, растворяясь в этом неярком блеске.
      Усанкову стало жаль и его, Ильина, не понимающего, что его ждет. Господи, помилуй и его, подумалось Усанкову, помилуй и вразуми. Именно вразуми, ему нравилось это слово, пусть Господь вразумит его, иначе придется его убрать с дороги. Хоть бы он убоялся...
      Они спустились в церковный садик. Тонкую ограду украшали стволы старинных пушек. На одном из дубов чирикали, верещали воробьи. Все ветки были усыпаны ими. Ильин смотрел на это кричащее дерево, блаженно улыбаясь.
      - Ну как, поехали? - сказал Усанков. - Время-времячко идет.
      - Ты помнишь того поручика? - спросил Ильин.
      Усанков помедлил, разгадывая смысл вопроса.
      - Помню, - сказал он решительно.
      - И считаешь, что я не похож?
      - Нисколько.
      - Да... Слишком поздно мы встретились с ним, - добавил Ильин.
      - Он к тебе не имеет отношения.
      - Может быть... Теперь это не важно, - сказал Ильин. Он порылся в кармане, извлек смятый конверт. - Бери.
      Усанков сразу узнал свое письмо, вспомнил, как не хотел писать его, словно предчувствуя.
      Жест, с которым Ильин протягивал ему письмо, выглядел барственно, словно милостыню подавал. Надо было бы пожать плечами тоже свысока. Вместо этого схватил его, будучи не в силах удержаться, тут же развернул, проверяя, не копия ли, все это поспешно, постыдно, обрадованно.
      - Чего-то вы раздобрились, ваше благородие, - сказал с ненавистью к себе и еще больше к Ильину.
      - Бери, бери. И не бойся. Ничего с тебя не спрошу.
      - Ах ты, благодетель грошовый, что ты из себя строишь? Я-то знаю тебе цену, распиндяй ты... - Усанков выругался, не сумев сдержать себя. - У тебя и вправду мания. Кто боится, кто? Ты боялся, слабак ты, себе не поверил. Без моего письма не мог. Свидетель тебе нужен был. Дохлая у тебя вера, на моей бумажке заторчала, - он с яростью стал рвать письмо, складывал и рвал, складывал и рвал. - Все! Другого свидетельства не будет!
      - Вот и хорошо, - равнодушно сказал Ильин.
      Они молча и быстро ходили вдоль паперти. Усанков старался справиться с собой. Обижаться, ссориться - все это давно не применялось в деловых отношениях, это была непозволительная роскошь, да и бесполезная. В конце концов, Ильин заслуживал благодарности.
      - Ладно, Серега, меня бабка учила: бесы в воду, пузыри вверх. Что означает: давай мириться, - Усанков пригладил волосы, вздохнул, словом, сбросил с себя ношу. - Давай так: ничего не было, никого мы не видели, все позабыли.
      - И все можно начинать сначала. Кончили одно вранье, начинаем другое. А если это был знак?
      - Кому? О чем?
      - Мне... напоминание, - с запинкой сказал Ильин. - А тебе... тоже.
      - Чушь это все собачья! Астрологи! Экстрасенсы! Предсказатели! Исцелители! Расплодилась нечисть, как мухи вьются над гнилью. Верный признак разложения нашего общества.
      - Передо мной что-то приоткрылось, - сказал Ильин. - Я решил поверить и пойти до конца.
      - Куда? - насмешливо спросил Усанков. - Серега, понимаешь, что ты горишь синим пламенем? Тебе спасаться надо. Если не дурдом, то все равно он тебя доконает. Это мы с тобой тут лялякаем, а он времени не теряет. Он твоих гавриков обрабатывает сейчас, чтобы они на тебя строчили. Он тебя ославит так...
      - Меня Клячко больше не интересует.
      - Тебя выгонят. Сперва снимут, а потом станут доводить.
      - Это уже не имеет значения.
      - А что, что имеет значение?
      Перед ними вдруг очутился Альберт Анисимович, откуда он взялся, Усанков не заметил, скорей всего, из той толпы старушек и калек, что были на паперти. Приоткрыв рот, он застыл, как бы вспоминая что-то, затем произнес нараспев:
      - Горстку вечерних чувств, что нам осталось, истратим на уход туда, где мир продолжается без людей!
      - Я вас все же прошу, - сказал Ильин. - Вы мне обещали еще в самом замке показать.
      - Да, они там кое-что нашли... Но, увы, голубчик, мне бы успеть закончить свои земные дела, помирать не люблю на ходу, - он сказал это весело. - И вам не рекомендую.
      - Вот и чудненько, - сказал Усанков тоном председательствующего. - Не будем мешать, человеку надо подвести итоги, мы пойдем.
      - Замолчи, - оборвал его Ильин. - Вы не должны меня сейчас оставить, Альберт Анисимович.
      Альберт Анисимович, наклонив голову набок, по-птичьи осматривал их обоих.
      - Позвольте спросить, кто ваши предки? - неожиданно спросил он. - Был такой священник Усанков в здешнем приходе.
      - Мы из мужиков. Из псковских, - язвительно сказал Усанков. - Так что не клейте мне.
      - А вы ведь слукавили насчет портрета, - темное морщинистое веко его за стеклом подмигнуло. И, не дожидаясь ответа, он повернулся к Ильину. Оставить вас, наверное, грех. Но и уводить вас грех.
      - Все равно, - сказал Ильин. - Хватит. Все равно я уже не участник.
      - Чего ты не участник? - спросил Усанков.
      - Тараканьих бегов ваших.
      - Уже ваших?.. А ты откуда вылупился? У нас, значит, мерзость, вранье, суета. Где ж это можно нынче жить по чести? Адресок имеешь? С этими вот, бомжами? За чей счет вы жить изволите, а? И соблюдать чистоту? А я вот не соблюдаю. Не в состоянии. По уши в грязи, да-с! - он весь изогнулся, искривился, руками завертел, галстук его бордовый и тот винтом свернулся. Я бы тоже хотел, а вот должен вернуться, и если ты не согласишься подписать бумагу, ту самую, если не соизволишь анонимочку оставить анонимочкой, то сяду сочинять акт комиссии на тебя и твое бюро. Будем смешивать тебя с дерьмом. Я ему формулировочки буду подсказывать. Обязательно буду. Такие заверну, чтобы ты не отмылся никогда. А как же. Что, не хорошо? Так ты же правды хотел. Вот и получай, чего кривишься. Буду угодничать, тебя продавать, чтобы сохраниться. Вот, дорогой Альберт Анисимович, как оно отрыгнется...
      Никогда не позволял себе так откровенничать. Защитное устройство со всей блокировкой, предохранителями не срабатывало. Сигналы доходили, а он продолжал выворачивать себя наизнанку, получая удовольствие.
      - ...Ты у нас за всех стыдишься. Стыдильник всеобщий. А за себя тебе не стыдно? Почему же? Ведь это ты заставляешь меня продолжать, да не то чтоб продолжать, это я из-за тебя должен буду на брюхе выползать, по дерьму елозить. Мне некуда укрыться - ты себе предков придумал, а у меня нету!..
      Ильин кивал мелко и холодно. Они проходили улицу шумную, магазинную, людную. Альберт Анисимович шел впереди, он не мог слышать их разговора, но тут он обернулся и сказал:
      - По вашему однофамильцу, священнику, я могу вам документы оставить. Презабавнейшие!
      Усанков махнул рукой грубо, раздраженно, не путайся, мол. Старик этот вызывал чувство тревоги, как будто он знал про Усанкова что-то, не известное самому Усанкову.
      - Разве дело в Клячко. - сказал Ильин. - Будет другой, много ли изменится. Даже если ты займешь это место. Все это самообман.
      Удар был чувствительный. Конечно, Усанков имел что возразить, но его больше всего уязвило чувство превосходства, с каким это было сказано, и кем, Серегой Ильиным. Что он мог знать? В сущности, мелкая провинциальная сошка. Таких в подчинении Усанкова десятки. Что он сделал, чтобы так чваниться и поучать его, Усанкова, попрекать его, который, выбиваясь из сил, тащит этот воз, единственного, может, во всем управлении, который бьется, чтобы обеспечить страну моторами, аппаратурой... В результате и от Клячко удары, и от этих презрение. Один в поле воин. И перед ним возникла картина из детской книги о Дон Кихоте, смешной рыцарь с тазиком вместо шлема, на тощей кляче, пустынная равнина, длинное тяжелое копье. Сзади Санчо Пансо; хоть был Санчо, здесь же полное одиночество, никого не осталось.
      Перейдя мост, они очутились перед знакомой Усанкову красной громадой замка, что поднималась за молодой зеленью лип. Блистала облупленная позолота шпиля. Замок показался Усанкову еще выше и угрюмей, чем в прошлый раз. На набережной Альберт Анисимович остановился, отдышался, прислонился к чугунным перилам.
      - Где-то здесь тот анекдот с нами случился, - сказал Усанков, оглядываясь.
      - Анекдот? - Ильин поднял брови.
      Пока Альберт Анисимович отошел за дерево, пытаясь прикурить на ветру, Ильин объяснил, что у старика тут в замке в архиве хранятся его работы насчет убийства Павла, разыскания про офицерские заговоры, записки об истории порядочности в России. Он хочет кое-что передать из этого Ильину и еще показать в замке некоторые странные закоулки.
      - Пойдем? - предложил Ильин.
      - Нет, с меня хватит.
      - Ты не заметил в нем что-то особенное? Я думаю, он способен видеть... - он не кончил, потому что Альберт Анисимович, дымя, подходил к ним.
      - Все же любопытно узнать, - обратился он к Усанкову, - вы отвергаете, несмотря на личное свидетельство, в силу сомнений, есть у вас доводы либо же действует идеология, то есть вы вообще не верите?
      - Во что? - зло отозвался Усанков. - Во что я должен верить?
      Альберт Анисимович молча смотрел на него.
      - Послушайте, мы же с вами образованные люди, - сказал Усанков.
      - И что же?
      Теперь Ильин тоже смотрел на него с ожиданием. Усанков мог бы отделаться ловким ответом, как-то вывернуться. Вопрос задавался о тех офицерах, что привиделись им, только о них, но в том-то и дело, что каким-то образом все вдруг сместилось в иное, о чем он не обязан был отвечать. "Господи, помилуй, Господи, помилуй", - запели женские голоса часто, а потом протяжно, забираясь все выше и сладостно замирая где-то под сводами купола.
      - Я с полным уважением, но сам, извините, - он растянул губы в усмешке, - не верю. Ни во что такое не верю. Ни в преисподню, ни в небеса, - он услышал, как внутри него что-то щелкнуло, будто дверь захлопнулась.
      Взгляд Альберта Анисимовича погас.
      - Между прочим, привидения, миражи, джинны и лешие к церкви не относятся, - с вызовом сказал Усанков.
      - По-видимому. Но она признает чудо. Мир без чудес ужасен. Верить значит, верить и в чудо.
      - Какие чудеса вы могли бы нам показать? - поинтересовался Усанков.
      - Прекрати!
      Властность, с которой Ильин произнес это, возмутила Усанкова.
      - Почему же? Таким, как я, надо доказывать. Меня тошнит от твоей доверчивости. Желаю успеха, только учтите, гражданин кудесник, вы хоть и верующий, а делаете скверное дело. Куда же вы его тянете? Так ведь в самом деле рехнуться можно. Серега, очнись, - теперь он обращался к Ильину без особой надежды и без особого сожаления. - Не заметишь, как переступишь. И каюк, сойдешь с катушек.
      Показалось ему или нет, что Ильин вздрогнул, волна страха исказила его лицо. Затем все ушло, может, вышло, взгляд его прояснился и Ильин молча покачал головой.
      - Романтика... а все равно вернешься, - сказал Усанков. - Если успеешь, конечно. Придешь. Куда денешься? Деваться-то некуда.
      Ильин поднял молнию куртки до отказа, невесело засмеялся.
      - Деваться некуда, это верно. Но и возвращаться нельзя.
      - Пропащий ты человек.
      - Вот я и хочу пропасть, - тихо и серьезно произнес Ильин.
      Усанков облизнул пересохшие губы.
      - Да, лучше будет, если ты пропадешь.
      Тяжелое вечернее солнце отражалось в зеленовато-желтой воде Фонтанки. От воды несло гнилью. Усанков шел по мосту. Старомодные фонари блестели бронзой. Не было конца этому дню с его негаснущим небом в паутине проводов, в бензиновом перегаре. Тусклые окна старых домов, угрюмая толпа, ободранные машины и ненужная этому городу устаревшая белая ночь.
      Там, за его спиной, что-то происходило. Он не разрешал себе обернуться. Он чувствовал груз своего шага, пространство, которое натягивалось и рвалось. Перейдя мост, он поднял руку, голосуя. Его ждал Клячко, ему надо было подготовиться к встрече, как-то пояснить, представить... Садясь в тесненький "Запорожец", Усанков так и не обернулся. И только когда машина, урча и стреляя выхлопом, тронулась, что-то обдало его холодком, словно плащом махнуло, пытаясь удержать. Стоило чуть задержаться, шагнуть в сторону от исхоженной тропы, согласиться. Тайна подавала знак, она прошла совсем рядом. Возможность необычного представилась ему раз в жизни, одному из миллионов... Нет, он не имел права предаваться этим фантазиям. Ему предстояла тяжелая схватка с Клячко. Придется кое-чем пожертвовать. Ильин выбыл из игры. Анонимку лучше оставить анонимкой. Душевное расстройство и всю эту бредовину приберечь, не раскрывать... Постепенно его машина расчетов, это прекрасное устройство ожило, заработало, набирая скорость, возвращая его к истинной жизни, ужасной и единственной, которую он признавал.