Больше ничего, Сергей сразу понял, что это о той, первой, родной матери. Это были необычные для отца и тон, и голос, вырвавшиеся откуда-то из сердца. Страх начисто сожрал любовь, все сожрал в отце. Впервые он подумал об отце как о несчастном человеке. Разве что челочка да еще берет - вот и все, что отец позволял себе, все отличие, что осталось от его молодости. Ильин вспомнил, что к бабке и деду на кладбище ездили в родительскую субботу, а к матери - никогда, где ее могила, он не знал. И спросить уже некого. Где они, люди его детства, отцовские кореши, тетки, свояки? Моряк с аккордеоном, дядя Коля, его жена Нюся, певунья. Где те волосы Сережкины? Он усмехнулся, погладил свою залысину. Зато анкета чистая, образцовая анкета передового гражданина, надежного, примерного, достойного доверия, ибо не привлекался, не участвовал, плохих родственников не имел, ни в чем не замешан. Весь как на ладони, никаких заусениц, чист как стеклышко, прозрачен, так прозрачен, что его самого и не видно. Может, его и не было. Не был, не состоял, не существовал. Челочка осталась в памяти от отца. И берет остался. Большой серый берет, набок сдвинутый. Тогда редко кто носил береты. А отец носил. Выглядело смешно, особенно под конец жизни. Седеющая челочка над красным носом и этот старомодный берет с претензией. Возможно, что был способ отстоять себя хотя бы так. На подоконнике лежала красная книга "Вопросы ленинизма" и висела вырезанная откуда- то картина "Сталин и Ворошилов в Кремле". И все же лихо сдвинутый берет. Получается, что отец имел некоторое преимущество. Живи, как все, делай, как все, Сергей Игнатьевич Ильин, у тебя ни берета, ни челочки. Вместо челочки пролысина, учрежденческая лысина. Широкая блестящая поверхность между двумя пышными пучками волос на висках. Никого не задев, не зацепив, доехал он до этого кабинета. Его уверяли, что это результат его способностей, какие ни есть, но способности, но он-то знал, что это результат непроявления способностей, чем выше он поднимался, тем меньше требовалось, тем больше следовало помалкивать, повторять и развивать чужие мысли. У него не было отцовских страхов, кошмаров, все они вошли в плоть и кровь, стали чувством на уровне инстинкта - было естественным опасаться того-то, избегать таких-то вещей, не обострять, помалкивать. Почему он не запомнил монограммы? Не было уверенности, что это мать? Или забыл, потому что не следовало помнить? Скорее всего, что так. Он предпочитал не знать. Подростком не допытывался, никогда не спрашивал, где находилась мать, как она умерла, отчего умерла. Может, что-то и говорили, но он не запоминал. Чувствовал, что это ни к чему. Потому и забыл. Наверное, если бы он раньше спохватился, можно было еще что-то подобрать в развалинах памяти. Теперь все там выветрилось, осыпалось. Не докопаешься.
      И не стоит... Вот тут его настигло презрение, которое было в словах Витяева. Запоздалый стыд, который обдал его жаром, так что Ильин вспотел, сидел потный, красный, закрыл глаза.
      Комиссия нагрянула как бы внезапно. На самом же деле Ильина предупредили о ее приезде, о составе, для того и существуют свои люди в министерстве. В последний день, однако, вместо Усанкова возглавил комиссию сам Клячко~Ф.~Ф. - замминистра. Усанков, который приехал вместе с ним, успел предупредить Ильина на всякий случай, чтобы не поддавался, если этот тип "на фуфло будет дергать".
      С утра комиссия направилась на комбинат смотреть новую машину в работе. Клячко, как всегда, разносил, придирался к окраске, к дизайну, к рукояткам, тут он был на коне. Все понимали, что в машине он не разбирается, и соглашались с ним, обещали исправить, учесть, обещали горячо, как полагается в таких случаях обещать, чтобы начальству было приятно, что оно приехало не впустую и навело порядок. Ильин шествовал в свите поодаль. Усанков уже тогда обратил внимание, что держится он, словно посторонний. Не хватало располагающей ильинской готовности к улыбке, всегдашней внимательности. На некоторые рассуждения Клячко он позволял себе отмалчиваться. Усанков ткнул его в бок, чтобы привести в чувство. Ильин посмотрел на него долгим задумчивым взглядом, значения которого Усанков не понял. И одет был Ильин слишком вольно - какая-то курточка с молниями, под ней трикотажка без галстука.
      Клячко, маленький, толстый, ходил, переваливаясь, вокруг машины, собачил инженеров, матерился, поносил начальство, в смысле дирекции, главка, подмигивал рабочим - показывал, что заодно с ними против всяких начальников. Прием был груб, мало на кого действовал, но Клячко было наплевать. Когда на стенде испытатели прижали его насчет реконструкции, он заявил, что уже выделил нужные средства, показал на директора - с него требуйте! - все это, глазом не моргнув, с полным бесстыдством. И Усанков понимал, что директор не станет отказываться, уличать, слишком дорого ему обойдется. Это был обычный прием Клячко. Преспокойно называть несуществующие цифры, приказы, докладывать о выпуске машин, еще проектируемых, лишь бы выкрутиться. Не терялся, громовым голосом, да еще с укором давая отпор всяким критиканам.
      По дороге в Ленинград с Усанковым произошла неприятность. Ехал в "Красной стреле" в одном купе с Клячко. Это уже потом, обдумывая случившееся, Усанков понял, что билет ему в одном купе с Клячко взяли не случайно. Мирно попили коньячку, и уже перед сном, укладываясь, Клячко, протяжно зевая, вдруг сказал расслабленным голосом: "Значит, копаешь под меня?"
      Он сидел напротив Усанкова, коротенькие ножки, сатиновые черные трусы, маечка, белый животик вывалился, физиономия, красная от выпитого коньяка, брылья висят, глазки - мышки, улыбчивые, сонные. Еще раз зевнул. "Напрасно ты, Усанков, надеешься, свалить меня трудно. Я видишь, какой кругленький".
      Была пауза, затем Усанков протянул вроде шутливо, вроде скрывая огорчение: "Эх, Федор Федорович, легковерный вы человек, это нас стравить хотят".
      Погасили свет. Клячко улегся, хихикнул в темноте: "Напугался? Признавайся, ты на кого надеешься?" - и, не дождавшись ответа, захрапел с нежным присвистом. Позвякивали ложки в стаканах. Иногда занавески пробивало мелькающим светом. Усанков лежал с открытыми глазами. Ему было стыдно оттого, что Клячко угадал его испуг. Ничем вроде не выдал себя, и все же Клячко почувствовал. Усанков с ненавистью слушал его безмятежный храп. Новые идеи, разработки - все, что Усанков выдвигал, - Ф.~Ф.~Клячко отбирал из них наиболее простые, шумные и преподносил от своего имени. За эти годы и Усанков и другие наработали ему славу специалиста, инициативного руководителя. Никто наверху не знал, что доклады ему сочиняли, правили его безграмотные обороты, его \emph{диформацию, инфармацию}... что на самом деле он никудышный инженер, откровенный жлоб, невежда, лгун... Почему они все, куда более знающие, толковые, должны работать на этого жлоба? За что это, за какие такие заслуги Клячко командует ими? Именно такие жлобы и вылезают наверх. Ему давно уже пора на пенсию, но он и не собирался уходить. В войну он каким-то образом увернулся от армии, пристроился в партийной школе. Заочно кончил пищевой институт и стал карабкаться. Сам Клячко в минуты откровенности признавался приближенным: "Я лично никого не спихивал, я этого не разделяю, при той качке, что была, хватайся, когда подкинет, за то, что рядышком, не упускай, и вся хитрость", - и он вытягивал руки, разводил толстые пальцы. Кроме наглости была в нем и другая сила, темная, злая, которую Усанков определить как следует не умел. Исходила эта сила не от Клячко, а от таких же, как он, только еще выше стоящих начальников, дуболомистых, таких же дремучих и цепких мужиков. Они составили как бы незримое сообщество. Соединила их скорее ненависть к "интеллихенции". Себя они считали народом. Сообщество это придавало Клячко уверенность, министр и тот избегал связываться с ним, про него Клячко открыто говорил "не наш человек, не коренной".
      Спал Усанков плохо, встал рано, оделся, раздвинул занавески. За окном мчалась солнечная, вся в бегучем росяном блеске зелень. Проплывали деревни, окутанные низким туманом. Клячко храпел, жидкие седые волосы его сбились, бабье лицо распустилось, потеряло значительность. Открылось такое пустое, мелкое, что Усанков успокоился. Стало обидно, сколько сил и внимания взял из его жизни этот ничтожный человек. Так или иначе уход Клячко из министерства был предрешен, но именно в эти последние месяцы он мог наделать немало бед, Усанкову в особенности, такую подножку поставить, спутать все расчеты... Он смотрел на него и представлял, как можно сейчас придушить Клячко подушкой. Оказывается, он, Усанков, мог бы это сделать с удовольствием и нисколько не мучиться. Вот до чего дошло, думал он о себе не то с удивлением, не то с опаской. Тут какая-то другая, посторонняя мысль, связанная с Ильиным, промелькнула, но так быстро, что Усанков не мог разобрать, что это было; промелькнула и исчезла, оставив беспокойство. Ныне при взгляде на Ильина, на его отсутствующую физиономию его снова толкнуло беспокойство, связанное с той ускользнувшей мыслью.
      После обеда поехали в КБ. В машине Клячко осоловел, был благодушен, пообещал Ильину увеличить штаты, рассказывал анекдоты про чукчей. Рассказывал он хорошо, все смеялись, даже водитель, даже Ильин, необычно хмурый, улыбался, как бы досадуя, что его смешат. Усанков давно знал весь репертуар Клячко, но смеялся, ему казалось, что все так же, как он, притворяются.
      В вестибюле их встречали главный инженер, начальники отделов. Ильин представил каждого. Церемония соответствовала правительственному визиту. Клячко следил, чтобы все было, как у больших. "Гимна не хватает", - тихо сказал Усанков Ильину, но тот и глазом не повел. Держался почти безразлично, никак не стараясь "подать" свое хозяйство. И внешне Ильин изменился. Пухлые щеки его втянулись, обычно уютно-мягонький, сутулый, он словно бы распрямился, а вернее сказать, натянулся, похудел, все в нем подобралось, исчезла его приветливая улыбка, приятная застенчивость. Пояснения давал главный инженер, сам же Ильин был молчалив, держался отрешенно, холодно, так что Клячко к нему и не обращался.
      Шествовали вдоль кульманов, мимо развешанных проектов. Время от времени Клячко тыкал пальцем в чертеж: "И сколько еще будете возиться? Разве это темпы. Не вижу сдвигов, отстаете. Мм-да, работнички..." Люди краснели, терялись, тогда он хмыкал удручающе: "То-то, голубчики, думали мне слепить горбатого? Не пройдет! Вам, сукиным детям, лишь бы начальство облапошить, лишь бы показуху всучить..." Всерьез разбираться он не собирался, его дело было припугнуть, чтобы виноватыми себя почувствовали, они тут все виноватые, все ловчат, нарушают, приписывают, бей, не ошибешься, все они рвачи и бездельники...
      Усанков двигался в свите, чувствуя, как позади остаются недоумения, обиды.
      Самого Ильина Клячко не задевал, порой подчеркивал: "Плохо вы исполняете указания Сергея Игнатьевича, вы что же, подвести хотите вашего начальника?" Главный инженер пробовал перечить, не то чтобы спорить, а просил доказательств. Это был крепкий высоченный парень с черной курчавой бородой, похожий на библейского пророка. Чуть наклонясь над Клячко, он попросил разъяснить, что именно не устраивает замминистра в техническом проекте. Вопрос звучал невинно, но с этой минуты сонливость Клячко пропала, голос металлически зазвенел, серенькие глазки обрели опасный блеск, теперь он двигался и говорил нацеленно на этого молодчика, который к тому же был не в пиджаке, а в клетчатой рубашке и джинсах.
      - НИИ виновато, да? Министерство виновато? А вы тут для чего торчите? гремел Клячко.
      Главному бы промолчать, Усанков делал ему знаки, но тот не унимался, стал цитировать приказы министерские, обещания: в одном одно, в другом наоборот, в одном - как здоровому лечиться, в другом - как хромому бегать; не давая себя перебить, приводил фразы, где была полная несусветица, абракадабра.
      Клячко по-кошачьи зажмурился, руками развел: ну, какой умник, ну и память... На министерство хочет свалить. Удобно? Ты запомни, раздолбай, обещать - дело министра, а выполнять - дело инженера, и не лезь со своим длинным носом... Наставил палец, стал выдавать этому парню. Лично ему, грамотею, незаметно отделяя его от КБ, припомнив командировку в Англию, у Клячко всегда имелось что- то про запас. Ездили, чтобы увидеть, как у нас все плохо? Вот на что валюту тратим. Любо по заграницам шастать.
      - А может, лучше вам вообще уехать? А? Так сказать, на землю ваших предков? Теперь можно, вы не стесняйтесь.
      Наступила тишина. Усанков увидел, как главный, этот могучий парень, растерялся, сочные красные губы его в бороде побледнели, Усанков отступил в толпу. Было стыдно и гадко.
      А Клячко как ни в чем не бывало шествовал дальше, осматривал новенький заграничный ксерокс, потом отправились в мастерские. Идти надо было через двор. Лил дождь, первый летний дождь, с солнечными просветами, шумный, быстрый. Усанкову дали зонтик на двоих. Цветастый дамский зонтик был маловат, и Усанков держал его больше над Клячко. Ильин, который шел впереди, вдруг обернулся, окинул их взглядом, как бы соединив, выразительно усмехнулся. Усанкову это не понравилось. В мастерской он, не стряхивая намокший пиджак, взял Ильина под руку, сказал на ухо:
      - Ты чего из себя целку строишь? Не понимаешь?
      Ильин ничего не ответил.
      - Разбердяй ты, - Усанков выругался ожесточенно, длинно, но легче не стало.
      Членов комиссии Клячко разослал по отделам, сам остался в кабинете Ильина с хозяином, задержал и Усанкова, ничего не объясняя. Развалился в кресле, ослабил галстук, вытер платком шею.
      - Жарко, хомут... Да, хомут у меня тяжелый. А если из хомута, да в ярмо, а? - он подмигнул им. - Дела да случаи, слыхали небось? - он подождал, осмотрел каждого. - Вы же дружки-приятели? Так вот, анонимочку на меня состряпали. Серьезную. Из Ленинграда прислали. Судя по фактам, предполагаю, что из твоего бюро, Сергей Игнатьевич. Погоди, знаю, что не ты, ты от меня ничего, кроме хорошего, не видал. Вот твой еврей этот, прорезался он сегодня. Похоже?
      - Не думаю, - сказал Ильин.
      - Он, он, я чую. Матерьяльчик собирал. Цитатки. Что им неймется? Доверили - твори, старайся. А они? К жене моей бывшей подобрались, ну, что за люди пошли, ни совести, ни чести. Схватился со мной. Совсем обнаглел, ну ничего, горшку с котлом не биться...
      Он разошелся, слюна летела изо рта, он ораторствовал, набирая скорость, разбегаясь, как для прыжка. Усанков искоса следил за Ильиным, чтобы тот чем-то не выдал себя, в таких делах Ильин опыта не имел, не искушен, стоит чуть дрогнуть, Клячко учует, нюх у него звериный, с него всякое станет, может, про главного нарочно блесну закинул.
      Пока что Ильин держался невозмутимо, стоял посреди кабинета, руки в карманах, лицо гладкое, чужое, неприятно чужое, выдержке его можно позавидовать, но что-то тревожило Усанкова, было в спокойствии Ильина что-то лишнее.
      - ...мы этого анонимщика на место поставим, раз и навсегда отобьем охоту! Надо тебе, Сергей Игнатьевич, со всей решительностью ответить на его письмо. Опровергнуть! И так вдарить, чтобы неповадно было, - без всякой подготовки, неожиданно выпалил Клячко.
      - А если это не он? - произнес Ильин равнодушно.
      - На него и не ссылайся. Ты по фактам бей. На каждый факт есть другой факт... Стесняться нечего с такими подонками. Усанков тебе поможет. Поможешь, Усанков? - и крепко ухватил Усанкова взглядом с прищуром, еле заметным, предупреждающим.
      Усанков зашагал по кабинету, стал к окну, не оборачиваясь, сказал:
      - Надо бы ознакомиться сначала.
      - С кем? Со мной? Значит, ты мне незнакомщик? - задробил по спине короткий, с угрозцой хохоток.
      Внутри Усанкоьа жарко рванулась злость. Но тут же осадило, притормаживая, устройство, которое умело подавлять любые эмоции. Оно срабатывало автоматически. Прекрасное предохранительное устройство, мгновенно просчитывающее все "за" и "против", устройство, отлаженное годами службы. Благодаря ему он продвигался, восходил. Но он и не представлял, какую оно набрало силу.
      - Не крутись, Усенков. Эх ты, бедолага... Я вам проектик ответа заготовил. Саму анонимочку мне позже раздобудут, - поясняя, он отщелкнул клапан своей кожаной папки, достал бумагу.
      Усанков взял, стал читать. Текст ответа был наглый, грубый.
      И хорошо, соображал Усанков, чем хуже, тем лучше, такое только поддержит анонимку. Если бы Ильин согласился подписать...
      - Берите за основу. Можете не стесняться, меняйте, добавляйте, пояснял Клячко.
      Ильин бесшумно ходил по ковровой дорожке, круто, по-военному поворачиваясь в конце, не обращал ни на кого внимания.
      - Ведь проверять будут, - предупредил Усанков.
      - Не твоя забота, каждый проверщик кому-то подчиняется, верно? Вот комиссия наша приехала, можно туда ее повернуть, а можно сюда, - Клячко со значением подмигнул Ильину. - Вы учтите, други двуногие, моя рубаха не в этой стирке. Ясно? Эх, знали бы вы, что они там наворотили. Форменные гниды. Давить их. Бородач твой, это, определенно, он!
      Убежденность его успокоила Усанкова, пусть валит на главного. Усанков протянул бумагу Ильину. Это было совсем не обязательно. Позже, вспоминая случившееся, он всякий раз останавливался на этом своем дурацком жесте. Нечего было торопиться. Видать, слишком его раздражала отрешенность Ильина, полная его безучастность.
      Бумагу Ильин взял двумя пальцами, держа на вытянутой руке, смотря на нее сбоку.
      - Да ты читай, читай, - нетерпеливо потребовал Клячко.
      - Зачем?
      - А как же, подписывать придется, - ласково протянул, почти пропел Клячко. - Дорогой ты мой Сергей Игнатьевич, ты же умный мужик.
      Ильин продолжал держать бумагу двумя пальцами, брезгливо, подальше от себя. Можно было подумать, что ему наплевать на Клячко. Но такого не могло быть. Он всегда боялся Клячко. Усанков это знал. Все боялись Клячко. Даже он, Усанков, и то боялся Клячко. Клячко был еще опасен, ранен, но опасен, тем более опасен; сейчас надо самим не подставиться, время, время надо выиграть, Ильин прекрасно это все понимает, учитывает, он всегда был осторожен. Непонятно, что с ним происходит, какую игру он ведет.
      Следовало как-то встряхнуть Ильина, чтобы он очнулся, увидал настороженность Клячко. Ночной разговор в купе не давал покоя. Усанков, как говорится, был под колпаком, и действовать ему теперь надо весьма осмотрительно. Должен же Ильин понять, что придется пожертвовать главным инженером, подписать эту поганую бумагу, любые затраты оправдают себя. Лишь бы Клячко ничего не заподозрил раньше времени. Иначе начнет рыть и докопается, до всего докопается, он упорен, как кабан.
      - Сделаем, Федор Федорович, выполним интернациональный долг, - как можно веселее сказал Усанков и прищелкнул пальцами, показывая, что есть подходящая идея.
      Ильин никак не отозвался.
      - Верно, Серега? - продолжил Усанков тем же тоном, подошел к Ильину, чтобы хлопнуть его по плечу, но не решился, что-то помешало. Наткнулся на невидимую стенку. Это было странно. Он привык командовать Ильиным, не задумываясь.
      Маленькие выпученные глазки Клячко соединили их обоих оценивающе, кресло заскрипело под его тяжестью.
      - А мне все равно, - вдруг пропел он. - А мне все равно, а мне все равно, - он поднял пухлую руку и серьезно, по-доброму сказал: - Это я вам шанс даю, земляки.
      В кабинете стало душно. Неподвижный воздух сгустился. Усанков оперся о мраморный подоконник, положил руки на прохладный камень. Солнце жарко блестело в тяжелой бронзовой люстре.
      КБ помещалось в старинном особняке. Кабинет сохранял красного мрамора камин, на котором стояла китайская ваза. Дубовый потолок имел резные карнизы, наборный паркет повторял рисунок потолка. Новенькая мебель, желтенькая, фанерная, тонконогая, показалась Усанкову хилой. И Клячко и все они не соответствовали этому кабинету.
      Ильин разнял пальцы, последил, как бумага, плавно кружась, опустилась на стекло.
      - Акция была бесчестной, - произнес он, ни к кому не обращаясь. - Кем бы ни был царь...
      - Чего? - не понял Клячко. - Ты про что?
      Ильин дернул головой, осмотрелся.
      - Позвольте заметить, там все соответствует.
      Клячко рассердился.
      - Где там?
      - В анонимке.
      - Тебе что, показывали?
      Ощущение опасности подступило к Усанкову, сердце застучало, он оторвался от подоконника. В это время Ильин сказал мягче:
      - Это я ее писал.
      - Анонимку? Ты? Кончай трепаться, - Клячко с облегчением повалился обратно в кресло.
      Усанков вышел вперед.
      - Выручить он хочет своего главного, вы разве не видите, Федор Федорович. Посмотрите на его героическую физиономию. Пострадать от начальства, самое наилучшее, если от министерского...
      - Не мельтеши, - Клячко махнул рукой, отстраняя Усанкова. - Так ты серьезно, Сергей Игнатьевич? И доказать можешь?
      - А зачем мне доказывать? - удивился Ильин.
      - Почему же анонимка?
      - Побоялся подписать, - отчеканил Ильин бравым, совершенно неподходящим для этих слов голосом.
      - Теперь что, не боишься?
      - Теперь нет.
      - Ишь ты, куда ж твоя боялка делась?
      - Долго рассказывать, - Ильин махнул рукой, неподвижное лицо его вдруг растопила улыбка. - Не беспокойтесь, Федор Федорович, я то же самое напишу от себя.
      Клячко встал, оперся обеими руками о стол, шея его багрово надулась.
      - А почему признался?
      Буквально на глазах внешность Ильина менялась неузнаваемо. Никогда Усанков не видал его таким стройным, рослым.
      - Потому что хватит! - и голос был не Ильина, молодой, свежий. Лицо его разрумянилось, похудевшее, оно вытянулось, освободилось от дряблой мягкости, стало тугим и чистым.
      - Почему написал, могу понять, - хрипло соображал Клячко. - Сейчас все пишут. Поднажали на тебя. Решил, что кончается Клячко. А вот признался почему? Уж до конца открывайся. Нет, не сходится, ты меня разыгрываешь.
      - Зачем же, - весело сказал Ильин. - У меня второй экземпляр имеется, он показал на сейф. - Показать?
      На лбу у Клячко выступили набухшие вены, глаза налились, все в нем раздулось, лилово потемнело.
      - Верю. Я-то тебе верю, всегда верил, я к тебе всей душой был. Что тебе Клячко плохого сделал? За что ему плюнул в душу? Свои люди! Я тебя вытащил, поднял, орден дал, я тебя в коллегию назначил... - от обиды ему перехватило горло. - В открытую пошел на меня. Значит, я даже анонимки не достоин. Перчатку мне бросил. За что?
      Он всхлипывал и стучал кулаком по столу не столько даже от поступка Ильина, сколько от непонятного его признания, от этой безбоязненной веселости. Должна же быть какая-то причина. Клячко твердо усвоил, что в действиях каждого человека за красивыми словами стоят самые простенькие причины - зависть, погоня за деньгой, должностью... Анонимка - это Клячко понимал, анонимку он и сам мог написать, но признаться? На то должна быть причина серьезнейшая, и причину эту разгадать было необходимо.
      - Я же тебя на дерьмо сведу. Всю жизнь будешь ходить в клеветниках, не отмоешься. Ты, может, думал, что объявиться выгоднее, да кто тебя защитит, кто?
      Оттого, что Ильин не пугался, стоял руки в карманы, смотрел благодушно, от этого Клячко кипел, задыхался, его вполне мог хватить удар. В другое время Усанков бы сжалился, поднес бы старику воды, но тут и не двинулся. Шевельнулась даже мыслишка: "И хорошо, чтобы удар". Но больше его занимало то превращение, что на глазах происходило с Ильиным, он все более кого-то напоминал, что-то раздражающе знакомое появилось в нем. Какая-то свобода и решительность, и счастье этой свободы, как будто он только что получил и все время опробывал движениями - хочу, улыбаюсь, хочу, суплюсь, лицевые мышцы не напряжены, принимают то выражение, какое им нравится, не согласовывая с предохранительным устройством, нет противного ощущения застывшего жира на лице и этой постоянной готовности согласно кивнуть. А самое наибольшее счастье - посреди разговора повернуться и уйти, просто так, свободный человек, скучно стало слушать вашу ругань, Федор Федорович, ваши угрозы, скучно, и вся недолга. Повернулся и вышел, как сейчас Ильин, а ты, Усанков, стой и слушай, тебе деваться некуда, ты переминайся с ноги на ногу.
      - Вернуть его! Ильин! - закричал Клячко, но вдруг опомнился, уставился на Усанкова. - Он что, блаженный! А может, у него лапа появилась? На что он надеется? Тебе небось известно. Взял и засветился, с чего это? Тут что-то не то, а?
      Разговаривать Клячко не умел, так чтобы на равных, слушать, отвечать; он привык спрашивать и говорить. То есть сообщать и требовать. Он говорил его слушали, ему начальство говорило - он слушал. Так было на всех этажах и всегда. С ним не разговаривали, и он не разговаривал.
      Никакого разумного объяснения случившемуся Клячко найти не мог. И, видно, Усанков, за которым он цепко следил, тоже подрастерялся. Ильин мужик осмотрительный, равнодушный, с чего он взвился? Ясно одно - за добро не жди добра, старая эта истина хоть как-то утешала Клячко своей горечью, она позволяла не щадить ни Ильина, ни Усанкова, никого не жалеть, тогда тебя будут чтить и даже любить. С этим Ильиным, выходит, он обманулся. Пострадал. Но это не было ошибкой. Он, Клячко, не совершал ошибок. Все, что он делал, было правильно. Не он ошибся, а ошибся Ильин, поспешив высунуться. В сущности, это он, Клячко, выманил Ильина своим предложением. Подсознательно выманил, инстинктивно, потому что у Клячко безошибочный нюх.
      - Как я его раскусил? Я ведь вас насквозь вижу, - объявил он Усанкову. - Волки вы, хищники. Накидываетесь, как только учуете, эх вы... - От сочувствия к себе слезы выступили у него на глазах. Зрелище было необычное.
      - Ну что вы, Федор Федорович, это у Ильина какой-то срыв, какой он хищник.
      - Срыв?.. С ним что, бывает?
      - В каком смысле?
      - А ты мне рассказывал про этих... вчера... - как бы безразлично напомнил Клячко.
      Брови Усанкова поднялись, и лицо его остановилось.
      - Господи, он похож на того... поручика, - пробормотал он и рванулся к двери, но Клячко с неожиданной ловкостью опередил его, преградил дорогу...
      Ильина он нашел у главного инженера. Усанков вошел без стука. Они стояли у окна. Лицо, лоб у главного инженера были в красных пятнах.
      - Кто там? Нельзя, - сказал Ильин.
      Усанков не обратил на это внимания. Тогда Ильин подошел, взял его под руку, вывел из кабинета. Они спустились вниз. Ильин посмотрел на часы.
      - Мне в Спасскую церковь надо, - сказал он.
      Усанков не удивился.
      - Я тебя провожу.
      Шли молча, быстро, через какие-то проходные дворы, разрытые проулки. Две молодые цыганки закричали им со смехом: "Сергей, иди ко мне скорей!" По бульвару шествовала процессия старух с собачками.
      Усанков никогда не понимал этот город. Во всех остальных городах он чувствовал себя столичным жителем, всюду царила провинциальность; ленинградцы тоже при всем их гоноре плохо разбирались в движениях Власти, но провинциальной жажды быть в курсе, все знать, приобщаться не было. Каким-то образом они уберегли независимость.
      Старинные дома, обшарпанные, в ржавых подтеках, сохраняли былую красоту. Черты былого можно было заметить в балконных перилах, в кованом узоре поломанных ворот, где-то под крышей выступали остатки герба, облупленные львиные головы. Бывая в Ленинграде, Усанков ощущал какой-то упрек. Вот и сейчас, шагая за Ильиным по площади к белому раскидистому собору с зелеными куполами, отгороженному странной оградой из пушек и цепей, он испытывал смутную виноватость перед этим городом, перед высокомерной его красотой, недоступностью. В сущности, Усанков всегда оставался здесь чужим. Нигде не был чужим, а здесь был, здесь ощущал себя деревенщиной.
      На паперти перед ними невесть откуда появился сухонький сгорбленный старичок в зеленом вельветовом пиджачке. Вид у него был обтрепанный, как у той нищей братии, что побиралась у входа. Отличали его толстые очки и бесшумная легкость, невесомость. Ильин почтительно поздоровался с ним за руку, представил как Альберта Анисимовича. Усанков назвал себя, буркнул фамилию, но старичок сказал дребезжаще:
      - Весьма приятно, Игорь Андреевич, - и церемонно наклонил голову в беленьком пуху.
      Усанков слушал, как они заговорили о каком-то Витяеве, который посылал фотографию с портрета какого-то Немировского. Ильин удивлялся и радовался тому, что это Витяев, нетерпеливо развязывал папку, где была фотография, никак не мог справиться с тесемками, а открыв, испуганно застыл.
      - Ему тут лет тридцать, - обратился он к Альберту Анисимовичу неуверенно.
      - Думаю, это перед кампанией.
      Потом Ильин протянул фотографию Усанкову. В овале резной рамы был портрет офицера с крохотными усиками и длинными курчавыми бакенбардами. Выгнутые тонкие брови придавали его лицу наивность и мягкость.
      - По-твоему, похож? На меня?
      Усанков смотрел то на портрет, то на Ильина - те же вздернутые губы, тот же нос, пытался вспомнить, каким был Ильин лет двадцать назад, двадцать с лишним, когда они познакомились. Они сидели в номере у Тимофеева, шикарный был номер-люкс с тиснеными обоями, они трепались, пели песни, а Ильин распевал частушки срамные, а кроме того, они ругали Клячко... Бог ты мой, уже тогда был Клячко! Министры сменились трижды, Тимофеева похоронили, а Клячко сносу нет.
      - Ничего общего, - ожесточенно сказал Усанков. - Не похож, не та порода. Какой из тебя гусар!
      - Нет, ты сравни.
      - Сравниваю. У тебя брюшко, у тебя плешь, сутулый, куда вы, папаша, лезете? А в те годы ты совсем был тюха-матюха. Это теперь поднабрался номенклатуры.
      - Врешь ты все, - сказал Ильин. - А как по-вашему, Альберт Анисимович?
      - Смотря какое сходство вы ищете, - помолчав, неохотно ответил старик. - Все люди, да всяк человек сам по себе.
      - Вы, папаша, напрасно эту тему раздуваете, - сказал Усанков угрожающе. - С какой целью?
      Альберт Анисимович слушал его, склонив голову, изображая робость и послушание, однако глазки его посматривали из-под бровей с насмешливым интересом.
      - Ищет человек, спрашивает, вот я и осмелился дорогу показать. Хотя и предупреждал.
      - Куда показываете? Куда? Да и почему берете на себя? Какой из вас указчик? - уже совсем грубо одернул его Усанков.
      Тогда старик отступил в сторону, галантно махнул рукой, поклонился, как бы уступая путь.