Вместе с Горбачевым выборы своего ставленника на пост российского спикера проиграл и Е.Лигачев. Видимо, поэтому в преддверии XXVIII съезда КПСС негласно возглавляемая им и уже фактически автономная часть партии, не захватив парламентского плацдарма, решила отбросить условности в отношениях с собственным генсеком. Так, на крестьянском съезде "куратор" сельского хозяйства Лигачев в открытую назвал президента предателем, развалившим страну и социалистическое содружество, и пообещал бороться до конца. А в июне 1990 года состоялся съезд антигорбачевской по духу и идейной платформе Российской компартии, на котором ее первым секретарем был избран И.Полозков. Участвовавший в его работе Михаил Сергеевич выслушивал грубости, "сносил не только грубости, а махровую дикость... отвечал на вопросы - провокационные, глупые, ехидные... - путанно, многословно, сумбурно, иногда не умея выразить того, что хотел, или, как всегда, боясь определенности, сознательно плутал, чтобы не было ясно". Набравшему избыточное количество должностей Горбачеву не жаль было расстаться с чисто символическим и мало кому известным постом председателя Российского бюро ЦК КПСС. Но лиха беда - начало: с остальными ему предстояло расстаться в течение последующих полутора лет...
      Несмотря на то что в отношениях всегда "искрило", летом 1990 года Горбачев и Ельцин, переступив через инцидент с Полозковым, доказали, что они истинные политики, то есть люди, для которых личные симпатии и антипатии отступают перед государственными интересами. Именно тогда между ними завязался непродолжительный "летний роман", поводом для которого стала программа "500 дней". То, что и Ельцин, и Горбачев, который фактически как соавтор "влез" в ее редактирование, поставили под ней свои подписи, конечно, не могло радовать ту часть их окружения, которая тянула каждого из вожаков в свою сторону. Инициативу похорон программы взяло на себя правительство Н.Рыжкова - премьер и его зам Л.Абалкин пригрозили в случае ее принятия отставкой. К ним добавились руководители силовых ведомств, чей бюджет собирались существенно урезать, и возглавляемый теперь А.Лукьяновым союзный парламент.
      По мнению народного депутата СССР академика Ю.Рыжова, "на Горбачева в этот момент, очевидно, очень сильно надавили, а может быть, даже и поставили ультиматум". Он - один из пяти сопредседателей межрегиональной депутатской группы, (МДГ) - рассказывал, что ему позвонил человек "из органов", знавший его еще по Московскому авиационному институту, и предложил встретиться конфиденциально у метро "Сокол". Во время пятиминутной встречи тот, не входя в подробности, "настоятельно посоветовал" в сентябре уехать из Москвы и вообще на время "пропасть из поля зрения". Тогда, говорит академик, я не придал значения этому "товарищескому совету" и вспомнил о нем лишь в одно сентябрьское утро, когда позвонил приятель и сказал, что к центру Москвы движутся бронетранспортеры. Позднее последовало разъяснение, что происходила запланированная дислокация войск, подтянутых к столице для "уборки картофеля". Значит ли это, что августовский путч мог оказаться сентябрьским?
      Так или иначе, столкнувшись с резкой оппозицией программе "500 дней" и своему тактическому "обручению" с российским лидером, он отступил, поручив академику А.Аганбегяну отразить в "президентской программе" основные элементы документа Шаталина - Явлинского и соображения Рыжкова - Абалкина. Как бывало и в прошлом, компромисс, вместо того чтобы удовлетворить всех, не устроил никого, а главное, подарил повод Ельцину уже в октябре заявить, что Горбачев "изменил прежней договоренности", что "его поведение рассматривает, как предательство", и отныне Россия свободна от обязательств и будет разрабатывать свои варианты экономической реформы. В своей речи в Верховном Совете РСФСР Б.Ельцин объявил, что республике предстоит выбирать из трех вариантов: отделяться от Союза, требовать от Центра создания коалиционного правительства или введения карточной системы, поскольку программа, представленная Горбачевым в союзный парламент, невыполнима. Это было официальным объявлением войны. Гипотетический марьяж расстроился, так и не дойдя до брачной церемонии, а с ним исчезли и шансы (если они вообще были) на "мягкую" реформу Союза при соучастии или как минимум без активного противодействия российского руководства.
      На экстренном заседании Президентского совета Горбачев дал волю эмоциям, решив немедленно выступить по телевидению: "Этого спускать нельзя. Этот параноик рвется в президенты, а окружение науськивает его. Если смолчу, что народ скажет?" Его собственное окружение, в свою очередь, разделилось на два лагеря. А.Лукьянов, В.Крючков и Н.Рыжков "науськивали" своего президента не давать спуску Ельцину. Э.Шеварднадзе, В.Медведев, В.Осипьян, к которым потом присоединились помощники, уговаривали не поддаваться эмоциям и не терять самообладания. В конце концов остыв, он пришел к выводу, что "надо подняться над этой провокацией". Телевизионный "отлуп" было поручено сделать А.Лукьянову.
      Убедившись несколько дней спустя, что российский лидер блефовал и его едва замаскированная угроза "поднять народ" на забастовки и демонстрации против союзного центра не реализовалась, Горбачев решил в очередной раз предложить ему мировую, поручив организовать их неофициальную встречу. По оценке самого Горбачева, хотя она и была "непростой", все-таки позволила ослабить напряженность. В.Болдин же, присутствовавший на встрече двух лидеров, считает, что она состоялась слишком поздно и уже ничего не могла поправить в их отношениях: "Ельцин не был способен перешагнуть через накопившиеся обиды и уязвленное самолюбие".
      Подняв знамя антисоюзного восстания, Россия возглавила "парад суверенитетов", увлекая своим примером не только другие союзные республики, но и некоторые собственные автономии. Расчет был очевиден: "разберемся с союзной властью, а там будет видно". Подспудно же в головах членов ельцинского окружения, заглядывавшихся на Кремль, звучала фраза, неосторожно брошенная Михаилом Сергеевичем: "Куда они денутся?!"
      Пока не дошло до полного разрыва с российским руководством, Горбачев мог относительно спокойно, если не насмешливо, реагировать на эпидемию деклараций о суверенитете, с которыми вслед за Россией после июня 1990 года выступили Украина, Белоруссия, Северная Осетия, Армения, Туркмения, Таджикистан, Коми, Карелия, Гагаузская республика, Удмуртия, Якутия, Приднестровье, Южная Осетия и Иркутская область. Однако уже к октябрю вошедшие во вкус "суверены" начали помимо чисто декларативных политических заявлений принимать решения, которые не могли оставить безразличным союзный центр. Так, если объявление Татарией 15 октября национальным днем памяти погибших при защите Казани от войск Ивана Грозного можно было снисходительно проигнорировать, то заявление Народного фронта Молдавии о необходимости присоединения республики к Румынии или введенный Верховным Советом Казахстана запрет на проведение испытательных ядерных взрывов на полигоне в Семипалатинске, представляли собой прямой вызов авторитету и полномочиям главы государства.
      Собственно говоря, поступая таким образом, новая власть в республиках лишь имитировала российскую, которая своими решениями, похоже, пыталась методом произвольного захвата "прирезать" себе дополнительную политическую территорию, отбирая ее у Центра. Возникало впечатление, что в ельцинском штабе был объявлен конкурс на такие популистские шаги, которые бы создавали политические проблемы Горбачеву и позволяли обойти его с "демократического" фланга. Так родились импровизации на тему фермерства в русской деревне, объявление о возобновлении празднования Рождества и обещание найти достойный выход в затянувшемся споре с Японией о Курильских островах.
      24 октября, чтобы положить конец половодью "суверенизации", Верховный Совет СССР принял закон, подтверждающий приоритет союзных законов над республиканскими и местными. И в этот же день, то ли дразня, то ли провоцируя Центр, российский парламент проголосовал за закон, устанавливающий на территории РСФСР приоритет республиканского законодательства перед союзным.
      Возникла патовая ситуация, в которой Горбачеву оставалось либо смириться с дерзостью отпущенных им на волю республик и капитулировать, либо стукнуть по столу кулаком и напомнить своим подданным, что "он еще царь". Сделать это можно было, либо попытавшись вернуться в недавнее еще генсековское прошлое, к чему подталкивали некоторые партийные консерваторы из его окружения, либо мощным прорывом вперед вернуть себе политическую инициативу. Из двух взаимоисключающих вариантов Горбачев выбрал... оба. Но поскольку совместить их было затруднительно, начал действовать, как водитель забуксовавшей в грязи машины: подал назад, чтобы потом с разгона преодолеть препятствие.
      Взятый в кольцо очагов республиканской смуты, зажатый в тиски между правительством и Верховным Советом, разъяренными его заигрыванием с Ельциным, с одной стороны, и начавшими его открытую травлю за "консерватизм" радикал-демократами, с другой, осажденный обостряющимися экономическими проблемами и преследуемый призраком приближающейся холодной и, вероятно, голодной зимы, Горбачев решил "перезимовать" в "блиндаже сильного государства".
      Последним толчком, подвигшим его на такое решение, стала ноябрьская демонстративная обструкция со стороны депутатов Верховного Совета. Дискуссия "пошла вразнос". В критике "слабовластия" президента и требованиях его отставки начали сближаться антиподы - ортодоксы и радикалы. И вновь, как уже отмечалось, это чувство опасности мобилизовало и тонизировало Горбачева. Откликаясь то ли на паническую реакцию членов Политбюро, утверждавших, что ему предъявили ультиматум, то ли на "дружеский нажим" руководителей ряда союзных республик, а скорее всего, реагируя на близкую к открытому бунту атмосферу в зале заседаний Верховного Совета, он предстал наутро перед парламентариями в боевой раскраске "сильного лидера".
      В непривычно короткой для него двадцатиминутной речи он в нескольких пунктах изложил программу предстоящей "военной кампании" под общим девизом укрепления исполнительной вертикали. Правительство преображалось в работающий под непосредственным руководством Президента СССР Кабинет министров, Совет Федерации, объединяющий республиканских секретарей, повышал свой статус, а Президентский совет, раздражавший парламентское большинство количеством пригретых в нем "либералов" во главе с А.Яковлевым, распускался и уступал место "грозному" Совету безопасности. Именно этому "знаковому" шагу, символизировавшему готовность Горбачева порвать со своими духовниками-демократами и перейти под крыло охранников-государственников, с энтузиазмом аплодировала депутатская группа "Союз", еще накануне требовавшая его отставки.
      "Нам придется поправеть", - сказал в своем окружении Михаил Сергеевич, выходя с заседания. Этот крен в сторону консерваторов он объяснял прежде всего самому себе тем, что страна оказалась не готова выдержать взятый темп преобразований, демократы проявили себя "безответственными критиканами", из-за чего центр настроений и ожиданий общества начал смещаться вправо. Соответственно за ним следовало передвинуться и тому, кто отвечал за сохранение общественного равновесия, - центристу Горбачеву. Тем не менее, несмотря на все его старания (как и его политического советника Г.Шахназарова) облечь новый курс в термины новой философии центризма, примиряющие на словах реформы и стабильность, "политический класс" слушал его вполуха. Номенклатуру, как всегда, интересовали не слова, а кадровые решения: кто уйдет и кого назначат.
      Первой кадровой жертвой "нового курса" стал министр внутренних дел В.Бакатин, которого консервативная оппозиция уже давно обвиняла в мягкотелости и попустительстве "националистам". Во время "очень душевного разговора" Горбачев объяснил ему, что пришел час уходить. Вторым, эффектно хлопнув дверью, заявив на Съезде народных депутатов под улюлюканье полковников из группы "Союз" о "надвигающейся диктатуре", ушел Э.Шеварднадзе. Наконец, после того как под Новый год из Конституции убрали упоминание о Президентском совете, без официальной должности и работы остались А.Яковлев, Е.Примаков, С.Шаталин, В.Медведев. Н.Петраков, чья должность помощника по экономическим вопросам в Конституции не упоминалась, решил не ждать "черной метки" и сам подал заявление об отставке. На очереди были новые назначения и новые имена, которые станут печально знаменитыми в августе 1991 года. Надвигался и сам 91-й год, последний на историческом веку Советского Союза и в политической биографии его первого Президента.
      * ГЛАВА 9. 1991: ХРОНИКА ОБЪЯВЛЕННОЙ КАТАСТРОФЫ-1 *
      АВГУСТ. "ФОРОССКАЯ КЛЕТКА"
      3 августа Горбачев, вернувшись домой непривычно рано, в 7 вечера, сказал Раисе Максимовне: "Завтра летим в Крым. Насколько получится. Если сейчас не отдохнем, то неизвестно, когда..." Разместившись на форосской даче - "золотая клетка", идеальное место для ареста, даст ей потом профессиональную оценку охранник Горбачева В.Медведев, - по заведенному Раисой ритуалу утвердили распорядок дня, провели контрольное взвешивание. Сутки делились на три главных занятия: отдых - плавание, прогулки по горам, чтение; работа - телефонные звонки, подготовка речи церемонии подписания Союзного договора и давно задуманной статьи (брошюры) о переломном этапе перестройки (А.Черняев и Г.Шахназаров были под рукой - отдыхали в санатории неподалеку); и сон. "Приоритет, - вспоминала Раиса Максимовна, - отдавался сну".
      Улетая, Горбачев оставил "на хозяйстве" за себя двоих: вице-президента Геннадия Янаева, второе лицо в государстве по Конституции, и зама по партийным делам Олега Шенина, недавнего секретаря Красноярского крайкома, которого он явно привечал (официальный заместитель генсека Владимир Ивашко готовился к операции). Шенина он "открыл" во время недавней поездки в Сибирь - своими решительными ухватками тот напоминал Е.Лигачева, с которым пришлось расстаться и которого, как считал Горбачев, надо было кем-то заменить.
      Перед тем как подняться по трапу, Михаил Сергеевич дал понять Шенину, что оставляет его за старшего в команде, бросив мобилизующее: "Не расслабляйтесь. Отслеживайте обстановку. Если что, действуйте по ситуации". Что-то в этом же духе сказал Янаеву, условился с Лукьяновым, что тот вернется с Валдая к 19-му на подписание Договора. На других провожавших взглянул рассеянно. Неожиданностей и сюрпризов от этих людей он не ждал, поэтому они ему были неинтересны. Большинством из них все равно предстояло пожертвовать после подписания Союзного договора.
      Заботили же Горбачева в этот момент не провожающие на аэродроме, а новообретенные политические союзники: республиканские президенты, и прежде всего Ельцин. Зная переменчивый характер российского лидера, он не мог быть до конца уверен, что их принципиальный уговор насчет Союза, даже скрепленный застольем в Ново-Огареве, продержится до 20 августа. У него были основания этого опасаться: ельцинские советники, кто скрытно, как Г.Бурбулис, а кто публично, как Ю.Афанасьев и Г.Старовойтова, отговаривали его подписывать Союзный договор, считая, что "имперский центр" в лице Горбачева в очередной раз обведет демократов вокруг пальца. Да и сам Ельцин не упускал случая показать окружающим, что на "второй роли" при союзном президенте он долго оставаться не намерен. Последний раз он продемонстрировал это, воспользовавшись приездом в Москву Дж.Буша, когда демонстративно явился в Кремль позже и даже отдельно от Наины (ее поручалось сопровождать Гавриилу Попову), а потом вверг в транс "протокольщиков" двух сверхдержав, когда, опередив хозяина - Горбачева, предложил ошеломленной Барбаре Буш проводить ее к столу, накрытому в Грановитой палате. Не удовлетворившись этим, в разгар официального обеда, взяв под руку Н.Назарбаева, российский президент на глазах всего зала подошел к "главному" столу сообщить американскому президенту, что подлинными гарантами будущей демократии в новом Союзе будут лидеры России и Казахстана.
      Чувствуя продолжающиеся и даже усиливающиеся колебания Ельцина относительно подписания Союзного договора, он звонил ему из Фороса и последний раз, 14 августа, минут сорок обсуждал с ним эту тему, стремясь застраховаться от возможных сюрпризов. Ельцин снова подтвердил свое согласие участвовать в церемонии после того, как исчерпавший все политические аргументы Горбачев дал ему понять: хотя президент России будет, как остальные республиканские лидеры, сидеть за столом в алфавитном порядке, но при съемках и трансляции церемонии по телевидению он займет место в центре...
      Может быть, именно из-за всех этих треволнений, связанных с хрупкостью достигнутого соглашения, первым вопросом, который он задал явившейся в Форос 18 августа около 5 часов пополудни депутации в составе О.Шенина, О.Бакланова, В.Варенникова, В.Болдина и Ю.Плеханова (которого он тут же выставил за дверь), был: "Кто вас послал?" За сорок минут, прошедшие с того времени, как начальник его охраны сообщил, что к нему из Москвы прибыли гости, и моментом, когда те появились в его кабинете, он успел убедиться, что все телефоны, включая стратегическую связь Верховного Главнокомандующего, отключены, собрал семью и предупредил близких: надо готовиться к любому развитию событий - от "хрущевского" варианта до чего-то более драматичного.
      Понятно, что одним из первых, кого он логично мог заподозрить в желании "нейтрализовать" его в Форосе, был Ельцин, еще недавно с таким пылом требовавший его отставки. Представить, что руку на него подняли сорвавшиеся с ниток марионетки - те, кто был ему обязан не только должностью, но и известностью, и самим существованием в политике, вроде Шенина, Янаева, Павлова, он не мог даже в дурном сне. Как не мог сразу поверить в измену людей, которых привык за долгие годы считать членами самого близкого круга: Болдина, Плеханова, начальника личной охраны Медведева. (Раису Максимовну больнее всего ранило то, что этот буквально сросшийся с их семьей, всегда корректный и невозмутимый офицер не только без колебаний оставил своего подопечного руководителя в критической ситуации, но даже не зашел попрощаться перед отъездом.)
      "Больше всего меня потрясло предательство", - говорил потом Горбачев. Записывая на листке бумаги под диктовку Бакланова список членов ГКЧП, он не мог сразу поверить в отступничество Лукьянова и поставил вопросительный знак против его фамилии и Язова. "Может быть, они, не спросив, вписали его имя", - высказывал он сомнения А.Черняеву, интернированному вместе с семьей Горбачева.
      Формально государственный переворот начался примерно с 16.30 в воскресенье, когда с санкции В.Крючкова из самолета, подлетавшего к крымскому аэродрому Бельбек, Ю.Плеханов дал указание специальному телефонному коммутатору, обслуживавшему президента, отключить на даче все виды связи, в том числе доступ к "ядерной кнопке". Даже если отвлечься от политических аспектов переворота, остается фактом, что на 73 часа национальная безопасность СССР и ядерный потенциал второй мировой сверхдержавы оказались без контроля. Вице-президенту Г.Янаеву, к которому на это время, согласно Конституции и указам ГКЧП, отредактированным А.Лукьяновым, отошли полномочия Президента, "кнопку" лучше было не доверять. В те самые часы, когда Плеханов эвакуировал из Фороса отвечавших за нее офицеров, члены ГКЧП, собравшиеся в Кремле в кабинете Павлова, подливая вице-президенту со всех сторон, доводили его до "кондиции", убеждая взять на себя обязанности главы государства. Не в лучшем состоянии, с точки зрения обеспечения обороны Отечества, находился большую часть этого времени и премьер-министр В.Павлов. Оглушив себя изрядной порцией спиртного, то ли от страха, то ли создавая себе алиби, он начал свое первое заседание Кабинета министров утром 19 августа бодрой репликой: "Ну, что, мужики, будем сажать или будем расстреливать?"
      Фактически же путч начался на две недели раньше, на следующий день после отлета Горбачева в Форос, когда на городской "даче" КГБ - объекте "АВС" - собралась оперативная "пятерка": Крючков, Язов, Бакланов, Болдин и тот самый Шенин, которому Горбачев поручил "отслеживать ситуацию". Заговорщики торопились. В их распоряжении было не так много времени - до 19 августа, дня запланированного возвращения президента в Москву. Цель задуманной акции формулировалась лаконично: не допустить подписания нового Союзного договора.
      Первый вопрос, на который предстояло ответить: кого еще взять в компанию? Крючков, проведший в предшествующие недели основную подготовительную работу, встречаясь с потенциальными соучастниками или обзванивая их (он единственный мог это делать, не опасаясь подслушивания), назвал В.Павлова, Г.Янаева и А.Лукьянова. Привлечь Б.Пуго, В.Тизякова и В.Стародубцева решили на следующей встрече, состоявшейся уже с участием В.Павлова 17 августа на том же объекте "АВС". Председатель КГБ был уверен в их согласии и готовности "пойти на чрезвычайные меры".
      А.Черняев считает, что путч получился "любительским" и несерьезным (хотя и трагическим по политическим последствиям), потому что был сымпровизирован за 3-4 дня группой людей, перепуганных предстоящим увольнением. Это не так. "Аналитики" КГБ заранее получили команду начать разработку концепции и проекты основных документов будущего ГКЧП. Сам Крючков проводил осторожный зондаж кандидатов на "вербовку" еще с весны. В.Фалин рассказывает, что имел с ним "странный" телефонный разговор председатель КГБ выяснял его отношение к "неадекватному поведению" Горбачева, которое "всех беспокоило". После того как Фалин, высказав со своей стороны озабоченность тем, как генсек-президент решает некоторые международные вопросы, предложил обсудить накопившиеся претензии с ним самим, Крючков прекратил разговор и больше не звонил.
      Примерно в это же время и Янаев начал проходиться по поводу того, что президент "переутомился" и его "подводит голова". Он обмолвился об этом даже в общении с иностранцами во время поездки в Индию. С кем еще делился своей "озабоченностью" шеф Госбезопасности, установить уже трудно. А.Яковлева, например, "интриговал" вопрос о возможных контактах в дни, предшествовавшие путчу, между ним и Б.Ельциным. Известно, во всяком случае, что сценарий, разработанный КГБ, предполагал два варианта мер в отношении российского президента: один "мягкий", предусматривавший, что с Ельциным удастся договориться либо о нейтралитете, либо о взаимодействии против Горбачева; другой "жесткий" - в случае, если тот заупрямится: изоляция на военном объекте "Медвежьи озера" либо в Завидове.
      Предложить Ельцину выбор между плохим и худшим должен был кто-то из членов ГКЧП во время "мужского разговора", который планировалось провести с ним все в то же воскресенье, 18 августа прямо на аэродроме - сразу после его возвращения из Алма-Аты. Чтобы сделать его более сговорчивым (и иметь возможность сразу перейти к жесткому прессингу), самолет российского президента предполагалось посадить не во Внукове, а на военном аэродроме в Чкаловском. Однако по неизвестным причинам приказа на этот счет диспетчерам не поступило, и ничего не подозревавший, "разогретый" прощанием с казахским лидером Ельцин под бдительным контролем следившей за ним и на все готовой "Альфы" проследовал из Внукова к себе на дачу...
      Горбачеву, естественно, ничего об этом не было известно. В разговоре О.Бакланов несколько завуалированно сообщил ему, что Ельцин то ли уже арестован, то ли вот-вот будет. Не знал он того, что А.Лукьянов, за которым, переусердствовав, послали
      на Валдай целых три вертолета, должен вот-вот прибыть в Кремль и для его встречи, вопреки обыкновению, отправили два "ЗИЛа-115", выезжавших до сих пор только в случае приезда президента. Главное же, что ему не было определенно известно: кто на самом деле руководит всей операцией в Москве, каковы истинные намерения ее инициаторов и как далеко они намерены пойти в осуществлении своей "авантюрной затеи".
      Сначала О.Бакланов, а потом и перебивший его В.Варенников предъявили Горбачеву ультиматум: или он сам подписывает документы о введении "президентского правления", иначе говоря, чрезвычайного положения в республиках Прибалтики, Молдавии, Армении, Грузии и "отдельных областях" Украины и РСФСР, или передает свои полномочия вице-президенту Янаеву и отходит в сторону, пережидая, пока ГКЧП сделает за него необходимую "грязную работу". Генерал с военной прямотой уточнил: "Придется уйти не в сторону, а в отставку". Горбачев взорвался: "И вы, и те, кто вас послал, - авантюристы. Вы погубите себя - это ваше дело. Но вы погубите страну, все, что мы уже сделали. Передайте это комитету, который вас послал".
      Добавив несколько крепких выражений в адрес самозваного комитета и идеи чрезвычайного положения, Горбачев, понимая, что окончательные решения будут принимать люди в Москве, пославшие к нему "парламентариев", видимо, не терял надежды, что, приструнив их и одновременно разъяснив бесперспективность замысла, еще сможет выправить ситуацию, пока события не приняли рокового оборота: "Вы хоть спрогнозируйте на один день, на четыре шага - что дальше? Страна отвергнет, не поддержит ваши меры", - кричал он, обращаясь через головы приехавшей "пятерки" к лидерам ГКЧП, ждавшим его ответа на ультиматум, надеясь их вразумить. При этом, пока ему не была известна реакция "москвичей" и оставался хотя бы теоретически шанс рационального выхода из этого абсурда, он вовсе не хотел раньше времени обращать себя в жертву и разыгрывать Сальвадора Альенде. Кроме того, он нес ответственность за тех, кто находился рядом. Хотя семья - Раиса, Ирина и зять Анатолий поддерживали его в том, чтобы ни при каких обстоятельствах не поддаваться шантажу, он обязан был помнить, что отвечает не только за себя, но и за жену, дочь, за внучек. Наверное, поэтому при прощании с "парламентерами" ГКЧП был внешне спокоен, подал им руку (на что потом они напирали, как на едва ли не главную деталь, уличающую его в соучастии).
      Из его кабинета депутация вышла понурой: обговоренный сценарий, столкнувшись с непредвиденно жестким отпором Горбачева, обнаружил свою полную непригодность. Расчет на то, что, поднажав на него, можно будет вновь разыграть вильнюсский вариант теперь уже в Москве, не оправдался. Хотя организаторы путча теоретически предусматривали такой поворот событий, но одно дело рассуждать о "решительных мерах", которые придется применить, в том числе и к "взбеленившемуся" президенту, другое - начать их осуществлять. Еще не успев начаться и споткнувшись о Горбачева, путч соскочил с колеи, проложенной для него стратегами ГКЧП, и стал сползать к откосу.
      Было решено действовать по заготовленному "жесткому" варианту. Забрав с собой в Москву личного президентского охранника В.Медведева и заблокировав "ядерную кнопку", Ю.Плеханов оставил вместо себя своего зама В.Генералова и распорядился о полной изоляции президента от внешнего мира. Гаражи с машинами и аппаратами связи в них были опечатаны и взяты под охрану автоматчиками, въезд и выезд с дачи были закрыты, по внешнему периметру установлена новая охрана, и с моря "объект" прикрыли сторожевые корабли, с аэродрома в Бельбеке эвакуированы вертолет и резервный самолет президента. На "золотую клетку" повесили увесистый амбарный замок.
      Чуть позднее, отрабатывая утвержденный сценарий, тот же Ю.Плеханов потребовал от начальника Четвертого главного управления Д.Щербаткина представить медицинское заключение о нарушении мозгового кровообращения у президента и о необходимости ему соблюдать постельный режим. Эти документы должны были поступить от врачей до начала пресс-конференции членов ГКЧП вечером 19 августа. Но и не дожидаясь его, в своих достаточно путаных объяснениях случившегося перед встревоженными депутатами, представителями союзных и автономных республик и поднятыми по тревоге министрами Янаев, Лукьянов и Павлов, изображая скорбь на лицах, рассказывали о "драматическом состоянии" президента. Увлекаясь враньем, добавляли подробности о "не отходящей от его постели" Раисе Максимовне и фантазировали о причинах столь внезапного несчастья. В.Крючков в разговоре по телефону с лидерами Киргизии, Белоруссии и Украины - А.Акаевым, Н.Дементеем и Л.Кравчуком - ссылался на тяжелое заболевание президента и якобы уже имеющееся заключение врачей. А.Лукьянов, "объясняясь" с Р.Хасбулатовым и И.Силаевым, чтобы уйти от детальных расспросов, сам перешел в атаку на демократов: "Это ваш Ельцин ввел Горбачева в нервный шок". Депутатам союзных республик спикер заявил, что у него есть медицинское заключение о болезни Горбачева, в котором написано "такое, чего обнародовать нельзя".
      Только в своем кругу путчисты называли вещи своими именами. Когда Янаев, вызванный Крючковым в Кремль 18 августа, узнал, что ему в связи с "болезнью Горбачева" предстоит взять на себя президентские полномочия, он поинтересовался: "Что все-таки с Михаилом Сергеевичем?" - на это последовал ответ: "А тебе-то что? Мы же не врачи. Сказано же, болен! И вообще, сейчас не время разбираться. Страну спасать нужно!" Приехавший уже после него А.Лукьянов вопросов о болезни президента почему-то не задавал.
      Тем временем "больной" Горбачев с его избыточной энергией, очередными задуманными планами, с проклюнувшимися надеждами на выход, как ему представлялось, из самого тяжелого кризиса перестройки, оказался в положении всадника, выброшенного на полном скаку из седла, приговоренного, может быть, к самому тяжкому для его деятельной натуры наказанию - пытке ожиданием. Когда после ухода "москвичей" Раиса Максимовна и Ирина вбежали к нему в кабинет, у них оборвалось сердце: в комнате никого не было. Готовые к худшему, женщины бросились на балкон - Горбачев стоял там и казался даже спокойным. В конце концов, в сложившейся ситуации он сделал все, что мог, и повлиять на дальнейшее развитие событий было уже не в его власти. Оставшись без привычных источников информации - ему пришлось довольствоваться маленьким транзисторным приемником, принимавшим передачи, по счастью, "разглушенной" русской службы "Свободы" - телевизор заработал только на второй день заточения, - Горбачев узнавал новости о событиях не только в Москве, но и... о самом себе из угрюмых, как сводки Совинформбюро, реляций ГКЧП. Очутившись за тройным кольцом оцепления, он оказался в положении Наполеона на острове Эльбы, правда, с одной существенной разницей: чтобы "высадиться на континенте" и вернуться в столицу, ему, в отличие от французского императора, приходилось рассчитывать не на свою "гвардию", а на политических соперников.