Как миллионы людей во всем мире, они, конечно же, были потрясены смертью Сталина и, как их чешский друг Млынарж, задавали себе в растерянности вопрос: "Что же теперь с нами будет?" Но Михаил, по свидетельству друзей, в те годы не был замечен ни в экзальтированном поклонении вождю, ни в хотя бы робком антисталинизме. Попереживал вместе со всеми и переключился на другие, более актуальные сюжеты в начинавшейся самостоятельной жизни. Его стихийный антисталинизм, который оказался основательнее, чем официальная анафема культу личности, прозвучавшая три года спустя, начал проявляться много позднее в нетерпимой реакции на происходившие вокруг него события. Но уже летом 53-го в письмах Раисе стажер ставропольской прокуратуры, будущий генсек пишет, как сильно он чувствует "отвратительность окружающего... Особенно быта районной верхушки". Но на более высокий уровень, тем более на оценку режима или поведения умершего вождя, его критика тогда не распространялась.
      "Мы были не диссидентами, а ревизионистами", - написал он в книге диалогов с японским политическим и религиозным деятелем Д.Икэдой. Даже общая для их троих (вместе с Раисиным) дедов несчастная доля жертв репрессий 37-го не сказалась тогда на почитании им вождя. "Впервые в прямую связь историю своей семьи с последствиями сталинизма я поставил, находясь уже в Ставрополе и узнав о докладе Хрущева". Только с этой поры, а не с московских университет-ских лет, можно, наверное, зачислять Горбачева, как это он делает сам, в поколение "шестидесятников" - "детей войны и ХХ съезда"...
      С распределением Михаила, несмотря на защищенный на "отлично" диплом, вышла заминка. Остаться, как и Раиса, в аспирантуре у него не получилось: хотел пойти на "серьезную" кафедру - теории государства и права, а ему как бывшему селянину предлагали колхозное право. Поначалу "забрезживший" вариант распределения в центральный аппарат союзной прокуратуры сорвался. Новоиспеченный юрист стал своеобразной жертвой процесса десталинизации: в стране началось восстановление "социалистической законности" и закрытое постановление правительства запрещало брать на работу в центральные органы правосудия "незрелую" молодежь из юридических вузов, представители которой в прежние годы так ретиво обслуживали сталинские репрессии.
      Горбачеву предложили на выбор работу в прокурорских органах Томска, Благовещенска, в Таджикистане или в подмосковном Ступино, что давало бы возможность "зацепиться" в столице, а Раисе продолжать учебу в аспирантуре. Но, видимо, и здесь сыграли свою роль его тогдашний максимализм и нежелание жертвовать специальностью ради Москвы. Нелепо подозревать его и Раису, бросившую аспирантуру и последовавшую за мужем в провинциальный Ставрополь, в том, что могли просчитать на двадцать лет вперед шансы сделать там головокружительную партийную карьеру. Их не ждали ни гарантированная работа, ни жилье, ни какие-то местные покровители, которые обещали бы Михаилу быстрое служебное продвижение. Рассуждать так задним числом, как делают некоторые российские или зарубежные комментаторы биографии Горбачева, значит упускать из виду, что оба они не так уж держались за Москву, продолжая чувствовать себя в ней чужими, забывать о том времени и о том поколении, полном надежд и желания самоутвердиться, в конце концов, о том, что они были молоды, уверены в себе и друг в друге и потому счастливы. Все остальное казалось и, видимо на самом деле, было вторичным.
      Отправив багажом главные накопленные в Москве ценности - книги, Михаил и Раиса, обогащенные столичными впечатлениями, обремененные знаниями, он римского права и начатков латыни, она - мировой философии - в 1955 году отправились в Ставрополь, почти как "разночинцы" или "народники" прошлого века. Они и в самом деле были "советскими разночинцами" - представителями нового сословия, вышедшего из народной среды, получившего добротное образование и мечтавшего применить его для улучшения участи своего народа. Главным для обоих была возможность начать вдвоем самостоятельную жизнь, их вовсе не смущало, что начинать ее приходилось с чистого листа.
      * ГЛАВА 2. "ТОПОР ПОД ЛАВКОЙ" *
      "ПОДЛЕСОК"
      В декабре 1978 года Михаил и Раиса перебрались в Москву. Свою Москву которая их познакомила, напутствовала в счастливое семейное плаванье. Но нельзя, как известно, войти дважды в одну и ту же реку. За прошедшие 23 года здесь все изменилось, и прежде всего изменились они сами. Михаил стал Михаилом Сергеевичем, посолиднел, полысел, начал носить шляпу. За плечами была успешная и уверенная комсомольско-партийная карьера. Первый секретарь крайкома одного из ведущих регионов страны научился открывать двери главных московских приемных и избавился от трепета перед обитателями сиятельных кабинетов. Перевод в Москву он воспринимал не как неожиданный подарок, за который следовало благодарить судьбу и каждого из членов Политбюро, а как закономерность. То, что он становился самым молодым Секретарем ЦК КПСС, его нисколько не смущало, скорее служило подтверждением: он выбрал верный путь и оптимально распорядился открывшимися перед ним возможностями.
      Другой за эти годы стала и Раиса. Целеустремленная студентка-философичка, активная участница бесчисленных университетских дискуссий тех лет превратилась в уверенную в себе молодую женщину, настроенную на самостоятельную преподавательскую и научную карьеру, независимую от номенклатурной судьбы мужа. Лишь позднее, оказавшись в Москве, Раиса, хотя и не сразу, смирится с вынужденным уходом в тень Горбачева, осознав, что, направляя, консультируя и оберегая мужа, она получит несравненно большую возможность реализовать себя. Пока же Раиса Максимовна без сожаления расставалась с размеренным укладом жизни "первой дамы" Ставрополя и с нетерпением готовилась к встрече с Москвой, предчувствуя, что и ее Михаила ждет новая и сладостно неизвестная судьба.
      Несмотря на годы, прожитые в российской глубинке, Горбачевых трудно было отнести к провинциалам. И дело было не только в их студенческой молодости, прошедшей в стенах МГУ, к тому же в переломные 50-е годы. Распрощавшись с университетом, Михаил продолжал самообразование. Чтобы на равных общаться с профессионалами его аграрного края - секретарями сельских райкомов, председателями колхозов, механизаторами, он добавил к своему юридическому диплому диплом выпускника Ставропольского сельскохозяйственного вуза.
      Но если к продолжению учебы его подталкивали служебная необходимость и разбуженная университетом жажда новых знаний, то переводы зарубежных книг по политике (информирования узкого круга номенклатуры) он читал, что называется, для души. Именно здесь он открыл для себя таких марксистских "еретиков", как Грамши, Тольятти, Боффа. Там же вместе с Раисой читал и современных антимарксистов и новых философов - Сартра, Маркузе, представителей "франкфуртской школы".
      Расширить горизонт Горбачевым помогли и зарубежные поездки. После одной из них Раиса даже как-то задала мужу явно антисоветский вопрос: "Миша, почему мы живем хуже?" В Ставрополе найти ответа на него не удалось. Оставалась надежда на Москву.
      Не только Горбачевы изменились за прошедшие годы - их ждала совсем другая Москва. Не та, сначала сталинская, а потом хрущевская, которую они помнили и знали, а брежневская. К тому же им предстояло приземлиться не в анархически-вольнодумном студенческом общежитии на Стромынке, а в герметически изолированной от внешнего мира "резервации" для высших партийных бонз - в царстве Застоя.
      Сам по себе этот хлесткий термин, как любое, тем более официально санкционированное уже в перестроечную эпоху клише, конечно же, условен. Он не отражал ни противоречивой реальности советского общества, ни накапливавшихся в нем тогда симптомов будущих изменений. Да и Л.Брежнев в первые годы своего правления отнюдь не походил на персонажа многочисленных анекдотов, в который превратился к концу жизни.
      Теперь уже забыли, что в октябре 1964 года новость о смещении Никиты Хрущева на Пленуме ЦК вызвала в стране и, конечно же, в партийном аппарате смешанные чувства. Пришедшая к власти "тройка" - Брежнев, Косыгин и Подгорный, - провозгласившая своим кредо "коллективное руководство", поначалу, особенно после многочисленных хрущевских эскапад, лихорадивших не только партию, но и, как в момент Карибского кризиса, весь мир, воспринималась оптимистами чуть ли не как новое слово в развитии советской демократии.
      Конечно, самые большие надежды уставшие к тому времени от Никиты, хотя и признательные ему "шестидесятники", связывали с премьер-министром А.Косыгиным, рассчитывая, что именно он станет "коренником" новой "тройки", и, благодаря своей бесспорной компетентности и прагматичности, а также очевидному равнодушию к идеологии, сумеет оттеснить партбюрократию от рычагов управления страной. Однако даже начальные новации премьера, грозившие ослабить монополию партийной власти, заставили партийный аппарат дружно ощетиниться, чем не замедлил воспользоваться его полномочный представитель в "тройке" - Л.Брежнев.
      Впрочем, сам новый генсек отнюдь не был безликим ставленником партийной номенклатуры. У него были и свои пристрастия, и здравый смысл человека с большим жизненным опытом. Михаил Сергеевич вспоминает, например, как при очередном обсуждении на Политбюро вопроса о распределении бюджетных средств, выбирая между "обороной и хлебом" - двумя конфликтными запросами на бюджетные средства, представленными Д.Устиновым и М.Горбачевым, - Леонид Ильич поддержал его, дав недвусмысленно понять, что на первое место (по крайней мере на том этапе) ставит хлеб.
      Однако осторожное здравомыслие человека компромиссов, каким изначально был Брежнев, неизбежно должно было в переломные моменты приноситься в жертву верховной логике Системы и Власти. Ибо прежде всего сохранение того и другого представлялось приоритетом обитателям серых зданий на Старой площади, понятием более важным, чем "хлеб насущный" и оборона. И потому со всеми, кто осмеливался бросить вызов Системе, Власть расправлялась безжалостно. Так, уже через год, в 1965-м, железный кулак пытавшегося выглядеть поначалу либеральным режима обрушился на головы двух опаснейших "отщепенцев" - А.Синявского и Ю.Даниэля, осмелившихся выйти за красные флажки дозволенного и опубликовать свои литературные памфлеты за рубежом.
      Но настоящим финалом заигрываний новой власти с идеей хоть каких-то политических или экономических реформ стало распятие "Пражской весны". Еретическая концепция "социализма с человеческим лицом" была воспринята в Москве как стратегическая угроза, сравнимая с натовской агрессией. "Мы вас не отпустим", - как учитель непонятливому ученику, втолковывал Леонид Ильич Александру Дубчеку действие законов всемирного социалистического тяготения. Самым убедительным из его аргументов в конечном счете оказались танки. (Андропов, "не отпускавший" из СССР с помощью КГБ тысячи "отказников", десятилетие спустя практически теми же словами - "мы не можем потерять Афганистан" - подтверждал действие законов Системы, оправдывая одновременно свою подпись под решением о начале афганской войны.)
      Уже известный читателю студенческий друг Михаила и Раисы Зденек Млынарж впоследствии стал одним из лидеров "Пражской весны". После окончания университета они долго не виделись. В 1967 году, когда Горбачев был уже видным партфункционером, Зденек, воспользовавшись своей поездкой в соседнюю Грузию, заехал в Ставрополь навестить старых друзей. "Мишка" встретил его в аэропорту Минеральных Вод. Целых два дня они бродили по горам, собирая для коллекции Млынаржа каких-то жучков, и говорили, говорили. Гость с тревогой рассказывал о кризисе, назревавшем в Чехословакии из-за засевших в руководстве сталинистов. Домой явились за полночь. Раиса, возмущенная их "бродяжничеством" и не вполне трезвым состоянием после пикника, чуть было не оставила друзей за закрытыми дверями. "Зденек был для меня самым близким другом, ближе, чем кто-нибудь из наших, - признался однажды Михаил Сергеевич. - Мы ведь вместе и на похороны Сталина ходили". Эти похороны для них обоих растянулись на всю жизнь.
      Когда в 69-м Горбачев приехал в Прагу вместе с тогдашним томским секретарем Е.Лигачевым в составе партийного десанта, направленного в ЧССР, чтобы помочь "нормализации", он уже не увиделся с Млынаржем: исключенный или, как говорили тогда, "вычеркнутый" из партии, ее бывший идеолог работал смотрителем в музее и, разумеется, принадлежал к касте "неприкасаемых". Испытав на себе свирепый характер Системы, которую он мечтал усовершенствовать ради ее же сохранения, Зденек ни разу не упрекнул сокурсника в том, что оказался вычеркнутым и из его телефонной книжки. Сам партийный работник, еще недавно один из руководителей КПЧ, он, видимо, хорошо представлял те жесткие рамки, в которые втискивалась жизнь его советского друга по мере восхождения на пик Карьеры, и верил, что тот его не забыл. И оказался прав. Став Генеральным секретарем и избавившись от необходимости отчитываться о своих связях перед Инстанцией, Горбачев сам разыскал своего опального товарища, к этому времени обосновавшегося в Вене в статусе политэмигранта, и пригласил его в Москву. Но даже защищенный своим новым положением, чтобы "не дразнить гусей", как советских, так и чехословацких, он принял Млынаржа негласно. Как же должен был жалеть Млынарж о том, что его сосед по общежитию не занимал этот кабинет двадцатью годами раньше, весной 68-го. Ведь уже тогда всем, кроме, может быть, романтиков "Пражской весны", было ясно, что по законам природы социализма демократическая революция в "одной, отдельно взятой стране" не может победить до тех пор, пока не взломан материковый лед Системы в ее центре Москве.
      Не только во внешней, но и во внутренней политике СССР сразу после чехословацких событий произошел заметный откат на консервативные и даже неосталинистские позиции. Мечта партаппарата о спокойной жизни в условиях замороженной системы власти начала сбываться. Огромная страна, как судно с вышедшим из строя мотором, легла в дрейф. Становилось все очевиднее, что свое место на международной арене вторая мировая сверхдержава обеспечивает исключительно за счет ядерных ракет, стремительно приближаясь по всем остальным показателям к второразрядным странам.
      Разумеется, заморозить жизнь двухсотмиллионной страны было невозможно, и она, эта жизнь, следуя собственной логике, расщеплялась, раздваивалась, разделялась на реальность и фикцию. В этом постоянно увеличивавшемся зазоре комфортабельно расположились и неофициальная, теневая экономика, и параллельная, скрытая от глаз, политика. Агитпроповской пропаганде все труднее удавалось заштукатуривать расширявшуюся щель между реальной жизнью и ее плакатным изображением.
      По мере того как руководители страны старели, они все охотнее перемещались из реального мира в иллюзорный. Соответственно изменялись, адаптируясь к потребностям заказчика, функции обслуги режима - партаппарата. Его главной задачей всегда была охрана Системы и от потрясений, и от перемен во внешнем мире, грозивших ее поколебать или ослабить. Теперь таким "внешним миром" для партийной бюрократии все больше становилась уже не заграница и Запад с его "тлетворным влиянием", а собственная страна.
      Чувствуя, что прежний тотальный контроль над обществом, опиравшийся в прошлые времена на еще не выветрившуюся веру граждан в будущий коммунистический "рай" и на сталинский террор, уже невозможен, партократия стала обустраивать свой собственный номенклатурный мирок, законопаченный от внешних сквозняков. Главным делом аппарата становилась имитация жизни и направление наверх успокаивающих сигналов. В полном соответствии с анекдотом тех времен: комфортно расположившаяся в вагоне стоящего поезда компания советских руководителей "опустила шторки" на окнах и готова была воспринимать усердное сопение обслуживавшей ее поездной бригады за пыхтение паровоза. Искусственно раскачиваемый вагон все больше напоминал спальный.
      От руководства на местах Центр ждал лишь рапортов о "трудовых достижениях", а номенклатурная элита, сосредоточенная в мозговом центре партии - ЦК и обслуживавших его научных учреждениях, занималась вымучиванием новых формулировок для доклада генсека на съезде партии или на пленуме. Чем дальше, тем больше календарь уже не только политической, но и всей остальной жизни страны должен был определяться не сменой сезонов и времен года, и даже не восходом и заходом солнца, а публичными появлениями генсека и его все более редкими поездками по стране.
      Не имея возможности остановить течение жизни "за шторками", власть старалась, как могла, забаррикадироваться от новостей "из-за бугра". Поездки за рубеж превратились едва ли не в главную служебную привилегию. Допуск в спецхраны и спецзалы библиотек контролировался так же строго, как в спецбуфеты. В век бурного научно-технического прогресса и развития системы глобальных коммуникаций власть держала с помощью КГБ под строжайшим запретом ксероксы и факсы. Телефонные справочники имели гриф "Для служебного пользования", а географические карты и планы крупнейших городов выпускались с умышленными искажениями, чтобы сбить с толку потенциального захватчика.
      Справочным было запрещено сообщать рядовым гражданам телефоны иностранных посольств. Радиоглушилки "враждебных голосов" ревели на полную мощность, а одной из главных дипломатических инициатив Советского Союза, подарившего миру первый спутник, было внесенное А.Громыко на сессии Генеральной Ассамблеи ООН предложение запретить спутниковое телевещание, поскольку оно-де нарушает государственные границы. Установка "телетарелок" квалифицировалась, естественно, как форма политического диссидентства, то есть уголовного преступления. Оба советских нобелевских лауреата 70-х годов - А.Солженицын и А.Сахаров - были сосланы: один в Западную Германию (о его высылке канцлер ФРГ Вилли Брандт и писатель Генрих Белль, приютивший автора "Архипелага", узнали, когда самолет уже находился в воздухе), другой - в недоступный для иностранной прессы и дипломатов закрытый город Горький.
      И все-таки отчаянно стремившаяся контролировать все и вся Система оказалась не властна над главным временем - биологическим. Дряхлевшее руководство было уже не в состоянии не только натягивать, но и держать в руках поводья. Брежнев все больше терял интерес к управлению партией и страной и даже несколько раз заводил разговор о своей отставке. Однако окружавшая партийный трон "группа товарищей" не отпускала старика на покой, во-первых, из-за того, что уже сама нетвердо стояла на ногах и использовала стабильность режима как подпорку, во-вторых, возможные преемники, мысленно примерявшие на себя мантию генсека, не хотели, чтобы прецедент даже добровольной отставки ставил под угрозу принцип пожизненной власти.
      Между тем заседания Политбюро все чаще сводились к
      15-20 минутам обременительного для всех ритуала. Леонид Ильич уже давно не спорил с Устиновым насчет приоритета хлеба над обороной, предоставив ВПК, как, впрочем, и другим влиятельным лоббистам и республиканским секретарям, полную свободу рук. Требовавшие неотложной реакции вопросы решались "узким кругом" нескольких членов Политбюро, да еще верным оруженосцем генсека заведующим Общим отделом ЦК К.Черненко, как тень сопровождавшим Леонида Ильича еще со времен его секретарства в Молдавии. Все чаще именно он, стоя за спиной и склонившись к уху Брежнева, тасовал прямо на заседании разложенные на столе бумаги, объявляя формулировки очередного пункта повестки.
      Нередко вся процедура обсуждения (вернее, одобрения) ограничивалась услужливыми выкриками собравшихся: "все ясно". Нередко приглашенных для проформы руководителей ведомств с порога заворачивали назад, вспоминает Михаил Сергеевич, а если какой-нибудь сюжет вызывал интерес у находившегося в полупрострации генсека, его обсуждение сводилось к невнятному обмену репликами между сидевшими возле него "старшими" членами ПБ - их содержание трудно было уловить на другом конце стола. Когда Леонид Ильич "прибаливал", приемную для него оборудовали в больнице на улице Грановского. Нередко же для упрощения процедуры все тот же Черненко рассылал от его имени членам Политбюро тексты, требовавшие их санкции, а затем выпускал в свет очередное постановление, обретавшее силу государственного закона, приложив к протоколу несостоявшегося заседания резиновую роспись немощного вождя.
      Такой порядок вещей, выглядевший незыблемым, наверняка успокоительно действовал на сверстников генсека, составлявших подавляющее большинство Политбюро, но вряд ли устраивал следующее поколение партийных кадров, и в особенности "полевых" руководителей - молодых и энергичных секретарей обкомов. В отличие от кремлевских старцев они не могли закрывать глаза на то, что происходило в реальной жизни. На них, первых секретарях парторганизаций областей и краев, таких, как Горбачев, Лигачев или Ельцин, лежала персональная ответственность за то, чтобы "дать план", вовремя убрать урожай, "накормить население" и согреть дома зимой. Глядя со своих колоколен на обострявшиеся проблемы страны, для решения которых им приходилось денно и нощно "пахать", многие из них не могли понять и принять безмятежности обитателей московского Олимпа.
      В своих письмах Раисе, размышляя о системе власти "толстокожих", Горбачев не стесняется в выражениях, пишет о низкой эффективности, суперцентрализации, злоупотреблении личными связями и кумовстве. К врожденным порокам заведенного порядка он относит органическое неприятие любых новаций, искаженную информацию Центра о положении на местах ("сплошь и рядом идут приписки и настоящая липа"), низкую компетентность аппарата. Удивляться этому не приходилось - на местах партийно-советских функционеров давно подбирали по способности организовать для своего и приезжего начальства выезды на охоту, рыбалку и посещение бани.
      А вот свидетельство еще одного первого секретаря - Томского обкома Егора Лигачева, человека совсем другого характера и жизненного опыта, чем Горбачев: "В 70-80-е годы советская форма социализма начала сдавать. Ее характеризовали пагубно огромные военные расходы, уходившие на ВПК. Накапливалось отставание по производительности труда от США и других промышленно развитых стран, увеличивался разрыв в области технологии". Написано это человеком, уже пережившим надежды и разочарования, связанные с перестройкой, и показательно как отражение настроений, характерных для наиболее активного слоя советской номенклатуры.
      Проявился еще один важный для жизни партаппарата аспект брежневизма почти полная остановка "социального лифта", иначе говоря, резкое замедление вертикальной мобильности кадров. Из-за фактически династического правления партийной олигархии система кадровой циркуляции оказалась нарушенной. Склеротические пробки, забившие сосуды государственного и партийного организма, начали грозить инфарктом уже не только клиентам Центральной клинической больницы, но и всей Системе. Дошло до того, что чуть ли не уверовавшие в свое бессмертие кремлевские бонзы под давлением детей и внуков потихоньку взялись за передачу по наследству не только госдач, но и влиятельных постов, то есть самой Власти.
      Если в сталинские времена вознесение наиболее энергичных и амбициозных воспитанников Системы на ее верхние этажи происходило за счет периодических "чисток" и репрессий, открывавших новые вакансии, то в застойные времена ждать возможности карьерного продвижения приходилось десятилетиями. И все-таки, как вспоминает Горбачев, "ни я, ни мои коллеги (а регулярные совещания, конференции и курсы партучебы, не говоря уже о пленумах и съездах, предоставляли многочисленные возможности для встреч тех, из кого состоял, как выражался Андропов, "подлесок" режима) не оценивали тогда общую ситуацию как кризис системы". Большинству казалось, что проблемы страны можно относительно быстро и безболезненно решить давно назревшей отправкой на покой Брежнева и его ближайших сподвижников.
      Правда, когда Горбачев заикнулся было о таком варианте в разговоре с Ю.В.Андроповым во время его очередного отдыха в Минводах, предполагая благожелательную реакцию, тот резко осадил своего молодого земляка, преподав ему урок номенклатурной мудрости: "Леонида Ильича надо поддержать, Михаил, это вопрос стабильности партии и государства, да и международной стабильности". Андропов, конечно, не мог знать, что его заклинание-завещание обращено к тому, кто вскоре пустит на ветер ту самую священную стабильность, служение которой было едва ли не подлинной религией этого убежденного атеиста.
      Правда, в то время не подозревал об этом и сам Горбачев. Десятилетие спустя, посещая в Стэнфорде Русский исследовательский центр, экс-президент СССР решил начать беседу с профессиональными "советологами" вопросом: " Могли ли вы представить себе десять лет назад, что в СССР произойдут такие события?" Все приумолкли, потом один пожилой профессор русской литературы ответил вопросом на вопрос: "А вы, Михаил Сергеевич?" Обычно находчивый Горбачев ничего не ответил...
      Хотя на своих "мальчишниках" - женщин среди первых секретарей республик и обкомов не было - подраставшая партийная смена часто давала выход эмоциям и даже могла "проходиться" по адресу намертво вцепившихся в свои кресла членов Политбюро, выступать с открытой критикой, разумеется, никто не отваживался. Конечно, в хрущевские, а тем более брежневские времена никто из пробившихся в "номенклатурный слой" уже не боялся ночного ареста. Тем не менее было ясно, что достаточно вольготный режим, которым пользовались партийные "бояре", даровался им в обмен на абсолютную, пусть и показную лояльность. Все еще помнили события 1957 года, когда несколько товарищей-коллег Хрущева по ЦК, бросивших на пленуме ему вызов, в одночасье превратились в "антипартийную группу". Без лишних церемоний были низвергнуты со своих постов и легендарный маршал Г.Жуков, и очередной преемник "железного Феликса" "железный Шурик" - развивший подозрительно бурную активность А.Шелепин.
      И хотя все эти сравнительно мягкие по критериям сталинских времен репрессии относились к тем, кто либо решался оспорить авторитет первого лица в партии, либо, как считалось, был способен на это, никто из функционеров нового призыва не хотел искушать судьбу. Тем более что, несмотря на внешнее добродушие "дедушки" - так все более открыто называли Брежнева, безжалостность Системы, которую он представлял, красноречиво подтверждалась ее обращением с инакомыслящими. К тому же в глазах партийных секретарей даже угасавший генсек продолжал оставаться политическим вождем аппарата, которому был обязан утверждением своего главенства после этапа хрущевского "волюнтаризма" и смутного времени подковерной борьбы внутри "тройки".
      Этими немудреными правилами внутриаппаратной жизни должен был руководствоваться и Горбачев. Других просто не было. Иначе, не подтвердив своей "зрелости" в качестве ревностного служителя партийному "богу", он бы попросту не смог проделать свой путь наверх в столь короткие сроки. "Никто не просачивался во власть вопреки Системе, - напоминает А.Яковлев. - Никто, и Горбачев тоже". Ставропольский секретарь понимал, что обязан своим вознесением не членам краевой парторганизации и тем более тогда еще ни на что не влиявшим избирателям, а расположению генсека и что, естественно, должен оправдывать выраженное таким образом "доверие партии и народа".
      В эпоху, когда не яркая индивидуальность, а конформизм и неразличимость в общей шеренге считались основными политическими добродетелями, Горбачев и без того опасно выделялся. Во-первых, своей "неприличной" молодостью. В руководящую элиту страны, "средний возраст" которой на юбилее Брежнева А.Кириленко льстиво определил в 70 лет, Горбачев проник, когда ему не было еще 50. Другой, едва ли не предосудительный факт биографии, резко отличавший его от остальных партийных иерархов, - образование. Со своими двумя дипломами он выглядел интеллигентом - статус более чем сомнительный в глазах членов тогдашнего советского руководства, кончавших, как правило, рабфак, партшколу, технический вуз или в лучшем случае академию "красной профессуры".
      Извиняло "сверхобразованного" Михаила Сергеевича в глазах Орготдела ЦК только его безупречное рабоче-крестьянское происхождение. Когда студентом университета он вступал в партию, ему, потомственному крестьянину, в райкоме рекомендовали написать в анкете "из рабочих", поскольку он был комбайнером не в колхозе, а совхозе, то есть в государственном предприятии. Тогда же, чтобы он не испортил себе "анкету", а им отчетность, сами райкомовские инструктора посоветовали Михаилу не писать "лишнего" про своих двух репрессированных дедов.
      Еще одним обстоятельством, "работавшим" на его партийную репутацию, было решение после окончания МГУ добровольно возвратиться в родное Ставрополье. Правда, то, что скорее всего было проявлением казацкого темперамента, впоследствии воспринималось недоброжелателями как обдуманный и рассчитанный на перспективу карьерный шаг. Так или иначе, теперь орденоносец Горбачев с безупречной анкетой и послужным списком комсомольско-партийного вундеркинда выглядел многообещающим представителем кадрового резерва Партии. Соответственно этому облику он и вел себя, проявляя одновременно энергию и инициативу, которых ждали от него утомленные жизнью партийные вожди, и выказывая им при этом почтительную лояльность.
      Раздвоенный мир, разделенный как бы на две неравные части повседневную, рабочую, и официально-парадную, - сам Горбачев и сотни его коллег воспринимали как незыблемый и непоколебимый. Поэтому одни и те же люди из этого "аппаратного поколения" могли прилюдно восхвалять автора "Малой земли" и превозносить мудрость этого "выдающегося ленинца", а наедине друг с другом, вдалеке от посторонних глаз и ушей, как это делали Горбачев и Шеварднадзе, возмущаться положением дел в стране, соглашаясь с тем, что "все насквозь прогнило и долго так продолжаться не может". Что означало это "долго", никто не мог сказать, но каждый надеялся прежде всего на природу больше надеяться было не на что - и рассчитывал, что доживет до тогда еще неясных, но все равно желанных перемен. Природа, а можно сказать, и судьба не подвела Горбачева. Смерть Федора Давыдовича Кулакова открыла ему дверь в коридоры уже не символической кремлевской, а реальной власти - Секретариата и Политбюро ЦК.