Летели саночки едва не по воздуху - лихой, горячий конь попался Викентию Александровичу. Наяривал извозчик кнутом по крупу:
      - Эге-ге-ей!
      Сам бы мог завести Викентий Александрович лихача, но ведь разговоры. Простой кассир при фабрике, по тарифной сетке, по разряду, заработок - кот плачет, и вдруг саночки, свой собственный выезд...
      Качался Викентий Александрович, пряча лицо в воротник из камчатского бобра. Посматривал на редкие фонари, на редких прохожих, бегущих, как от погони, от снежных заносов вдоль улиц. Им, прохожим, проще жить. Им не надо думать насчет фанеры для Ахова, насчет мануфактуры для Дымковского или Замшева. А ему еще и о Шашурове, чтобы колбасный завод бывшего Либкена на Духовской развивался, и о Синягине. Кончается мука, а источники сохнут. Как колодец, из которого уходит вода.
      Крупные частные товарищества и фирмы имеют своих личных комиссионеров. У них свои связи. А кто подумает о мелких торговцах, которым не под силу держать доверенных и комиссионеров, которым нет времени и средств заводить связи с хлеботорговцами Сибири или маслоделами Балакова? Вот они и подумают, они, на втором этаже трактира "Хуторок". Викентий Александрович погрустнел вдруг. Тяжела ты все же, шапка гофмаклера!
      4
      Была у Викентия Александровича странная привычна. Раздеваясь, внимательно разглядывал свои вещи. Точно искал пятна грязи, дыру или оторванную пуговицу. Не изменил он этой своей привычке и в прихожей булочника Синягина. Снял шапку, осмотрел ее неторопливо, как только что купленную на толкучке, сдернув с шеи шарф, стал задумчиво разглядывать крупные, в "шотландку", клетки. Повесив пальто, легонько постукал ладонью по полам, скидывая паутину, налетевшую на лестнице.
      - Бог мой, какая погода!
      Жена Синягина, высокая и сухая женщина, с паклей седых волос, с болезненной чернотой под глазами, подняла голову к потолку коридора, точно услышала шорох снега над крышей.
      - Боимся выходить. Метет, да тьма...
      - Положено снегу и тьме, Катерина Юрьевна, - заметил Трубышев, приглаживая волосы. - Декабрь уже. Потому не смею роптать и покорно несу бремя стихии и вам советую. Молитесь богу и ждите лучезарных дней.
      Он кивнул ей и четким, прямым шагом, по-солдатски, вошел в переднюю. В трюмо, стоявшем в дальнем углу, отразилась его невысокая и плотная фигура, в костюме-тройке, в ситцевой косоворотке, - выпуклые белые пуговицы на ней как клапаны гармони. Мягко открылась дверь в гостиную: здесь широкий стол, накрытый плюшевой скатертью. На стене портреты родичей Синягина. Среди них и он сам - на стуле, нога на ногу, картуз на коленях, пышная прическа. На стене же, рядом с его портретом, барометр с амурами, часы в футляре из красного дерева - маятник их, поблескивая тусклой медью, гулко рубил последние дни двадцать четвертого года.
      Следующая комната была слабо освещена, душная. В одном углу кровать, в другом - ломберный столик, кресло, посреди - круглый стол с бутылочными ножками, на нем - конторка. За конторкой - сам Авдей Андреевич Синягин, владелец булочной и кондитерской, пятидесятилетний мужчина рыхлого телосложения, лобастый, с головой в проплешинах. Одет он был в посконную рубаху, выпущенную небрежно на широкие штаны, в валенках.
      Услышав стук, булочник медленно оглянулся, отложил счеты, снял очки, и радушие и гостеприимство появились на его полном, с обвислыми щеками, лице. Двинулся встречу, ловя пальцами пуговицы расстегнутой рубахи:
      - То-то слышу - звонок. Но не гадал, что это вы, Викентий Александрович. В такую погоду...
      - Путник в непогоду не от праздности.
      Трубышев вложил ладонь в пухлую руку булочника, заглянул ему в лицо:
      - Кажется, пребываете в печали, Авдей Андреевич? Уж не с мукой ли беда?
      Будто ждал этого вопроса Синягин, заговорил торопливо:
      - Пришла телеграмма из Омска. Куплен муки один вагон, но выходит задержка. Чулков сообщил, что власти издали какой-то там указ. Сначала все государственное, а в конце частников. И выходит, что придет мой вагон к чистому понедельнику великого поста.
      - Ну уж, к чистому понедельнику, - невесело улыбнулся Трубышев. - Но, конечно, весть нерадостная.
      Вся эта история была ему известна куда как лучше, чем булочнику. Чулков, еще один комиссионер, в прошлом белый офицер, застрял в Омске. Все было так, как только что наговорил Синягин. Не указ, а постановление вышло на железной дороге: прежде грузы государственные, а потом грузы частные. По какой-то четвертой категории. И жил теперь в Омске комиссионер, и тратил зря деньги. И что тут придумать? Нет постановлений пока еще на водные дороги. Можно бы пароходом. Но ведь реки из Сибири не бегут к Москве. Да и зима. Можно бы лошадей нанять, но ведь тысячи километров до булочника Синягина. Одна надежда, что Москва, тамошние дельцы подошлют муки. Должна сегодня прийти телеграмма. Что в ней только будет?
      - Это вот Марголиным хорошо, - как не слыша слов Викентия Александровича, продолжал бубнить булочник. - У них комиссионер оттуда же, из Омска, сообразил отправить груз на "Хлебопродукт". По дубликату на предъявителя получат здесь зерно. Вот как ловко...
      - Это риск, - покачал головой Трубышев. - Это дело незаконное, и они могут лишиться своей муки с крупным штрафом... Не надо так рисковать. Что-нибудь придумаете...
      - Уж не знаю, - зашептал булочник. - Печали много, Викентий Александрович. Тут арендатор валится, там вот... Какое-то смутное время настает.
      - Не такое уж смутное.
      - Как не такое, - покачал горестно головой Синягин. - Установили Советы твердый рубль. Фабрики открывают одну за другой. Магазины открывают. Нашего брата теснят и давят всем, чем можно. То налогами, то приказами, то указами. Да и вообще быстро могут покончить с нами, если захотят... Стоит масло подсолнечное в кооперации семьдесят копеек, а у меня в магазине рубль. Заставят и меня торговать по семьдесят копеек. Но я ведь плачу еще налог. И сразу же закрывай магазин и в очередь на биржу.
      - Твердый рубль они установили - это верно, - помолчав, соглашаясь, заговорил Викентий Александрович. - И производительность труда у них какая-то, говорят. Но что будет завтра или послезавтра? Так что надейтесь на бога, Авдей Андреевич, а бог с нами, а не с ними.
      Булочник облегченно вздохнул, вроде бы повеселел и ласково глянул на Трубышева. Кассир как ждал этой перемены в настроении, напомнил вдруг скучным голосом:
      - За вами долг накопился по ссуде, Авдей Андреевич. Хоть сколько бы в возмещение.
      - Но вы же видите, - зашептал булочник, вытянув шею, как гусь, и умоляюще глядя на Трубышева. - Торговли никакой. На липочке дело. Вот-вот грохнусь в долговую яму, существуй она сейчас...
      - Ну что ж... Можно подождать...
      Трубышев осмотрел комнату - сундучок, кровать, окно с темной шторой. Втянул ноздрями воздух, остро пропахший почему-то керосином, хотя висела над головой электрическая лампочка в шелковом абажуре с оборками.
      - Жарко и душно у вас. Какой-то древний врач заметил, что воздух для легких - тот же хлеб. И, чем грязнее хлеб, тем в большем расстройстве окажется ваш организм, Авдей Андреевич.
      Он не дал открыть рта булочнику, густо побагровевшему, обозлившемуся, что было видно по набыченной шее:
      - Слышали, сливочное масло дорожает в цене? Зима, коровы перестают доить, "межмолоки" наступают, и зевать тут нельзя...
      - Скудность у меня с маслом, - равнодушно признался булочник. - Но где возьмешь много, и на какие деньги?
      - Говорят, в Вологде есть масло. Можно хоть вагон заказать. Ну, а насчет ссуды, так и быть, под масло ссужу...
      - Но у меня нет в Вологде знакомых, - вздохнул булочник и прислушался к шагам и голосам в передней.
      Викентий Александрович покачал горестно головой, промолчал. Он уже прикидывал: Вощинин должен сейчас прибыть с ордером от Миловидова. Ордер пойдет Дымковскому. Ну и через пару дней, на воскресенье, можно будет отправить Вощинина в Вологду. Там Сапожников, Сапожников оборотистый и скорый...
      - Тут уж я вам не в силах помочь, - развел руками Викентий Александрович. - У меня тоже нет знакомых в Вологде.
      А через неделю, в лавке, Вощинин нагнется к уху приказчика. Шепнет ему насчет сливочного масла. Мол, не надо ли. Приказчик к хозяину...
      - Сами бы съездили, Авдей Андреевич, - посоветовал Трубышев. Прогулялись бы.
      - Какие прогулки. Нельзя оставлять хозяйство. Живо все спустят.
      Булочник махнул рукой, добавил:
      - На час нельзя оставить. Боюсь. Особенно в пекарне у меня подобрались зимогоры... Пропьют живо до последнего решета...
      Вошла жена Синягина. На подносе - стакан чая с лимоном, в вазочке сухарики, осыпанные маком. Привычки гостя здесь были известны.
      - Благодарю, Катерина Юрьевна, - рассеянно произнес Трубышев и чуть склонил голову. Жена Синягина улыбнулась. Этот тонкий рот и редкие зубы заставили его вспомнить о Верочке, их дочери, тощей, длинной девице с малокровной кожей лица, белесыми локонами до плеч, томной и вялой.
      - Как Верочка? Все так же страдает зубами?
      - Ах, и не говорите!
      Хозяйка нагнулась и шепотом, точно дочь в комнате по другую сторону коридора могла услышать разговор:
      - То здесь болит, то там. Бессонница. Не ест, а ковыряется. Капризничает...
      - Бледная немочь, - изрек голосом доктора кассир. - Это явная немочь. Уверяю. Замуж - и все эти явления исчезнут. Наша старшая так же вот маялась до замужества. Сейчас живет в Тифлисе и превосходно чувствует себя. Для блондинок это свойственно. Так сказать, мление в ожидании...
      - Ходит Бронислав Яковлевич чуть не каждый день, - опять шепотом произнесла хозяйка, - а что-то не двигается дело. То мирные, то бранятся... Не поймешь, что у них там за разговоры. А как ваши дочери?
      Трубышев так глубоко вздохнул, что послышался всхлип:
      - На выданье, на выданье... До коих только... М-да...
      Хозяйка горестно покивала головой и пошла к выходу, раздражающе хлопая задниками туфель о паркет.
      - А вы собирались взять на паях в аренду какой-нибудь завод? обратился Синягин к кассиру с любопытством, и было видно, что он ждет ответа с каким-то внутренним напряжением и даже злорадством.
      Трубышев вытянул ложечкой лимон из стакана, пососал с таким смаком, что у Синягина сам собой челноком заходил кадык:
      - Хотелось бы мне взять в аренду лесопилку. А вы бы булочную рядом да пивную. Фирма "Синягин и компания"...
      Кассир отхлебнул из стакана, пожевал губами, помолчал, поглядывая как-то странно долго и внимательно на сундучок:
      - Но поразмыслил и отложил временно затею сию.
      Он допил чай, похрустел сухариком.
      Синягин тяжко вздохнул, разговор огорчил его.
      - Удивляете вы меня, Викентий Александрович, - вдруг тоненько рассмеялся и пухлыми пальцами погладил себя по розовым проплешинам. - В революцию отобрали у вас дом, двухэтажный, на двадцать квартир, прогнали из подрядчиков, а вы работаете кассиром, трудитесь и, надо полагать, при вашем уме и аккуратности, в благодарностях тонете.
      Он открыл рот - и не смех, а хрип заставил кассира нахмуриться и побарабанить пальцами по столу:
      - Соизволенье божие, потому и кассир.
      Опущенные вниз губы дрогнули в иронической усмешке. Он склонился пониже, едва не прошептал:
      - Лучше всего я хотел, чтобы ваши дела процветали, Авдей Андреевич.
      В прихожей весело прозвенел звонок, послышался зычный голос, долетело сквозь закрытые двери:
      - В здравии ли Авдей Андреевич?
      Что ответила жена булочника, было не ясно. Только Синягин опустился в каком-то изнеможении на сундучок, точно прикрыл его, точно спрятал, проговорил уныло:
      - Вот и легок на помине наш Бронислав Яковлевич...
      - А Верочка? - снова загудело в прихожей. И тут же громогласно, с легким хохотком: - По Рудольфу Валентино мается потому что. Женщины города ослеплены. Изволили смотреть "Кровь и песок"? Ну что ж вы, Катерина Юрьевна. Кровь бычья так и хлещет на головы зрителей. А как он танцует там с этой, с мадам Соль... А как пьет вино, как курит сигары... М-мм... Будешь тут маяться.
      Послышались шаги, дверь распахнулась, и гость встал на пороге высокий, в английском костюме, сшитом варшавским портным при магазине "Единение", такой густоволосый, что казалось - на голове парик; сочные, мясистые губы, глаза с томной поволокой, по-женски яркий оскал зубов. От него так и несло дорогими духами, табаком, запахом вина. Бросив взгляд на булочника и кассира, он воскликнул:
      - Приветствую деловых людей!
      Недавно совсем Трубышев узнал, что родители Мухо и до сего дня где-то на Черноморском побережье. Отец - часовщик, мать - чуть ли не владелица городского ломбарда. Кто принял с такой родословной его на биржу труда сотрудником? Но расспрашивать не желал Викентий Александрович. Мухо весьма полезный человек. Достает он бланки документов, подбирает людей, делает мелкие услуги и частной торговле, арендаторам заводиков и мастерских. За деньги, понятно. Гуляка потому что - бильярдист, картежник.
      - Благодарность вам, Бронислав Яковлевич. От Замшева, - проговорил с любезностью в голосе и с радушной улыбкой Викентий Александрович. Пользуется теперь привилегиями безработного, за квартиру платит копейки, получает пособие и торгует на базаре.
      - Эту благодарность я давно оставил в "Откосе"...
      Мухо сел грузно на стул, вытянул ноги в крепких заграничных башмаках. Улыбка неожиданно исчезла с его красивого лица, точно отрезвел вдруг и как бы впервые увидел и кассира, и булочника:
      - Чистят биржу. Выискали, что пособия получали фабриканты, контрреволюционеры, попы. Ну, до вашего Замшева, слава богу, пока не добрались. А то еще, чего доброго, и меня спрашивать начнут.
      - Вы же в начальниках, - удивился Викентий Александрович. - Вам ли бояться!
      - И начальникам ломают крылья, - хмуро процедил Мухо. Но тут же осклабился, заговорил о другом, указывая пальцем в пол:
      - Шел через кондитерскую, под лестницей коечка, а на ней та девчонка. Когда просила на бирже дать ей работу, была похожа на нищенку. И руки тряслись, когда брала у меня бумагу с вашим адресом, Авдей Андреевич; подумал даже, не алкоголичка ли, или курит опиум. Заморыш заморышем, а тут гляжу - румянец, и фигура открылась. Поотъелась на кренделях... Того и гляди, сама вместо кренделя на стол...
      Он подмигнул булочнику. Тот насупился, погрозил пальцем:
      - Ну-ну... Покорна Аполлинария, работяща, тиха, не требует лишнего.
      - Что ж, - прервал его тут же Мухо, - раз вы довольны, то и мне быть бы довольным. Отблагодарите за рабыню, так сказать, Авдей Андреевич. А то собираюсь скоротать этот вечер, а кошелек тощ, как тощ скелет человека.
      Он захохотал, а булочник вздохнул. Веселье жениха дочери ему не нравилось. Поднявшись с сундучка, снова отомкнул замок, достал несколько бумажных рублей.
      - Много не могу, Бронислав, - проговорил сердито. - Сам в долгах, на ссуды живу.
      Тогда двинулся Викентий Александрович. Он вынул из кармана бумажник, из бумажника несколько червонцев, положил с аккуратностью кассира на край стола:
      - Будьте любезны, Бронислав Яковлевич. Одинокий, молодой и красивый мужчина. Вам нужен мир шелка и тумана... Когда-нибудь, разбогатеете если, отдадите...
      - Сомневаюсь, что я когда-либо разбогатею, - засмеялся Мухо, тем не менее пряча деньги в карман пиджака. - Но за внимание благодарен и чем смогу...
      - И договорились, - прервал его с любезной улыбкой Трубышев, как бы дав знак Мухо не продолжать больше разговор о деньгах.
      Мухо поднялся, потягиваясь, и мечтательность легла в томные глаза.
      - Загляну к Верочке, может, она составит мне компанию. Или в "Хуторок", или в "Откос". В "Хуторке" и до утра можно остаться, есть темные и теплые углы у Ивана Евграфовича. И Тамара - "пивная женщина" поет куплеты про ГПУ забавные, за солидный гонорар, понятно. А в "Откосе" зато публика поприличнее, и скрипки, и аргентинское танго. Только там и танцуют его, да еще падеспань. На днях там были с заведующим нашей секции. Вот вам! - обратился он с каким-то упреком к булочнику и кассиру. Заведующий, а не гнушается, так сказать, мирских удовольствий. Еще год назад боялся кружку пива выпить, а нынче говорит: надо всем нам жить не хуже нэпманов. Ради чего, мол, страдали в революцию да в гражданскую войну.
      - Вы его, Бронислав, сманили с пути, - проговорил тихо и уныло Синягин. - Не иначе.
      Мухо осмотрел булочника с каким-то сожалением:
      - А может, в "Бахус", в бильярд? Или в "Хуторок", Авдей Андреевич? Закажем стол, танцы будут. Тамара в красном платье, как палач на помосте. Пойдете в танце, как Рудольфо Валентино...
      Он похлопал по плечу Синягина с барской милостивостью и, не прощаясь, шагнул в дверь - сам как знаменитый тореро. Шляпу бы только ему да еще шпагу к широкому поясу.
      Трубышев тоже поднялся.
      - Ну и мне пора на вокзал... Так, если понадобятся деньги под сливочное масло, я к услугам... Сообщите, - проговорил, протягивая руку. Занесу ссуду. Ничего не поделаешь, - вздохнул он устало, - придется заложить еще одно кольцо покойной жены. Как не порадеешь для вас, Авдей Андреевич.
      5
      Он выбрался возле вокзала из саночек, поднялся на ступеньки. Толкался народ, больше с мешками, а то плотники с пилами, завернутыми в мешковину, с топорами за кушаком. Целая орава с топорами да пилами. Что-то строить едут. В лаптях, валенках, ободранных кожушках, замотанные от ветра шарфами и башлыками. Строить новый мир, как поется в песне. А у самих, поди, в животах бурчит.
      Викентий Александрович остановился возле телеграфного окошечка. Его здесь знают. Барышня в кудряшках, этакий барашек, не бякающий только, улыбнулась, словно был он юношей со "взором горящим":
      - Есть-есть вам телеграммка...
      Прочел бегло, выругался. И Москва отказала в муке. Что-то случилось. Перебои ли в снабжении, то ли арестовали кого там.
      Да, еще день-два - и вешай замок, Синягин, на булочную. Еще день-два - и распускай своих пекарей, поваров, приказчиков, прачек, сторожей. Чем платить им? Да еще надо искать отступные нанятому народу, а то ведь вспомнят профсоюз или будут шуршать кодексом о труде, за инспектором по труду помчатся на рысях. Народ после революции стал грамотный и дотошный. А помочь надо Синягину.
      На заготовленном чистом листке бумаги Викентий Александрович набросал текст телеграммы в Казань. На другом листке составил текст в Балаково знакомым торговцам. Намечалась сделка на русское масло за туалетное мыло.
      Сдав телеграммы, он прошел в буфет, присел возле окна.
      А в буфете вдруг задвигались, загомонили. Издалека донесся свист паровоза, деревянное здание вокзала стало тихо вздрагивать. Сияя бельмом во лбу, покашливая трубой, паровоз прокатил мимо, поплевывая паром в ноги набежавшей толпе. Вот вагоны остановились, повалили из них пассажиры, прибывшие из соседнего города. С чемоданами, корзинами, с мешками, с баулами, редикюлями.
      Вскоре перрон опустел. Викентий Александрович отступил к входной двери, собираясь выйти на улицу, но тут увидел, как боком шагнул внутрь Вощинин. Сразу бросилась в глаза бледность лица под каракулевой шапкой. Короткое пальто было не застегнуто, точно он проспал в вагоне да вот на ходу выпрыгнул. Заметив Викентия Александровича, остановился - уж не назад ли на перрон решил кинуться? Но сделал шаг вперед, даже постукал белыми бурками - одна о другую, сбивая невидимый снег.
      - Арестовали Миловидова, - проговорил быстро, оглядывая зал. - Вчера утром.
      Был спокойный вечер, было тепло печей, легкие саночки, девушка-телеграфистка с милым взглядом. И все закрылось этими бледными щеками, этими нервными руками, которые не находили покоя, этими глазами, высматривающими уже, наверное, в зале агента уголовного розыска.
      - Что случилось, Георгий? - спросил Викентий Александрович, тоже невольно оглядываясь на бредущие между скамьями толпы пассажиров, прибывших с поездом. - Или догадались?
      - Откуда мне ведомо, - отвернувшись от Трубышева, со злобой уже ответил комиссионер. - Заметили, значит. И где только вы его отыскали?
      Миловидова нашел Иван Евграфович. Как-то в зале он увидел маленького квадратного человека, стоявшего с бутылкой в руке возле пианиста и под военный марш топавшего ногами, подпевающего музыканту. В зале смеялись на него. Трактирщик с первого взгляда узнал в смешном певце одного из бывших посетителей ресторана "Царьград", тогда еще, в дореволюционное время. Он приезжал в город по каким-то железнодорожным делам, останавливался в гостинице "Европа" и приходил кутить к ним в "Царьград". Кутил он шумно, звучно, так что на другой день весь ресторан от рабочих до поваров только я говорил про вчерашнего Анатолия Сергеевича. Имя и отчество трактирщик запомнил уж больно хорошо. И в этот раз, когда тот уселся снова за стол, заглядывая в стакан с вином, он подсел к нему.
      - Рад вас видеть, Анатолий Сергеевич, - проговорил, похлопывая посетителя по рукаву. И удивился, как отпрянул тот в сторону. В замутненных глазах сразу появилась трезвость и тревога.
      - Я - Василий Игнатьевич.
      - Ну, пусть Василий Игнатьевич, - ответил Иван Евграфович, сразу поняв, что послужной список этого человека в каких-то темных пятнах. - Я вас встречал в ресторане "Царьград", - напомнил он ему. - Тогда еще, в шестнадцатом году. Вы приезжали по делам военного комитета. Но, если ошибся, простите...
      - Вы ошиблись, - мрачно сказал этот Василий Игнатьевич. - Никогда не служил в военном комитете. Я был по земству. А сейчас - торговый агент кредитного товарищества.
      Иван Евграфович сразу оживился. Он понял, что это человек, который пригодится для биржевого комитета.
      - Хотелось бы мне у вас побывать, - напросился он. - Нравятся мне эти товарищества, посмотреть бы, как они работают. С вами посидеть. Но как это вы меня не узнали все же? - прибавил он все так же вкрадчиво. - Я был тогда официантом в ресторане "Царьград".
      Нет, Миловидов узнал бывшего официанта. Но делал вид, что они незнакомы. И лишь когда выяснил, что Пастырев - хозяин, дал понять, что он действительно тот самый Анатолий Сергеевич. Вот теперь он рассказал доверительно, что он из села, назвал, где оно находится, и пригласил приезжать, поняв, вероятно, что неспроста так заинтересовался им этот владелец трактира.
      - Фамилия моя - Миловидов. Любите и жалуйте, - сказал он при прощании.
      Поехал в село Вощинин. Вместо пароля он при встрече с Миловидовым сказал лишь:
      - Я по просьбе нашего общего знакомого из ресторана "Царьград".
      Дальше разговор пошел быстрый и деловой. Сначала Миловидов выписал фиктивный документ на двадцать кип бязи, которая ушла к Дымковскому в ларек. Потом еще на двадцать, которая пошла к Замшеву. Теперь в село Вощинин ездил, чтобы получить ордер на миткаль. Но застал только хозяйку дома, у которой квартировал Миловидов. Оглядев его подозрительно, она ответила:
      - Квартиранта нашла, господи помилуй. Арестант, оказывается...
      Она хотела было закрыть переднюю дверь и, лишь когда он попросил ее растолковать, сказала, что приезжали двое вчера из милиции, из города, и увезли Миловидова. Значит, открылись для милиции ордера в магазине.
      - Теперь меня будут искать, - рассказав все это, негромко закончил Вощинин. - Кто-то да скажет про меня. Или Миловидов, или же Замшев. Может, и Дымковский.
      - В городе девяносто тысяч людей, - ответил Викентий Александрович. Пусть ищут.
      Про себя он перекрестился. Слава богу, что все так было поставлено. Слава богу, что все эти открытые дела вел он, Вощинин. Викентий Александрович и вся подпольная биржа не имеют отношения к мануфактуре и к этим ордерам.
      - Но почему вы считаете, что Миловидов проговорится?
      Георгий Петрович не дал закончить, он тихо воскликнул и опять со злобным смешком:
      - Думаете, промолчит Миловидов? Как бы не так... Не он, так Замшев скажет. Не Замшев, так в магазине обрисуют... Искать будут... Уже ищут, наверное, пока мы с вами стоим.
      - Да-да, - торопливо проговорил Викентий Александрович. - Идемте на площадь...
      По площади метались огни - отсветы уходящего дальше поезда. Исчезали с хрустом последние легковые извозчики, увозя пассажиров. Стороной прошли два постовых милиционера, и Вощинин зашел за Трубышева, как бы прячась за его фигурой. Что он скажет, если попадет в милицию?
      - Вам надо уехать, Георгий, - наставительно и твердо сказал Викентий Александрович. - Самое лучшее.
      - Вы барыши в карман, а я бежать куда-то? Где-то прятаться, как таракан? Нет уж! - закричал вдруг Вощинин, и этот быстрый, точно давно заготовленный, ответ даже ошеломил гофмаклера.
      Вот как! Да, это был другой Вощинин. Тот остался там, в поезде, уходящем по темным рельсам дальше на север, в Вологду. Тот был покорен, подобострастен, молчалив, послушен. Сидел за столом в бухгалтерии, стукал костяшками счетов, изредка улыбался, изредка хмурился. Вставал вместе со всеми, со всеми хлебал похлебку в ближайшей столовке, уходил вечером в кино, в бильярдную при пивной "Бахус"... Кажется, всем был доволен. Но вот - другой Вощинин. Бунт комиссионера, восстание комиссионера...
      - Но вас арестуют, и что же вы будете говорить, интересно?
      Трубышев остановился, заглядывая напряженно в глаза Вощинину, и тот опустил голову, отвернулся.
      - Понятия не имею... - пробормотал он. - Да я просто не представляю, как все это будет выглядеть...
      - И представлять нечего. Выложит следователь лист бумаги на стол и будет допрашивать, где вы были, да с кем, да на каком углу расстались. Не были ли с возлюбленной. Да какая она. Да что говорила она, снимая юбку, скажем, в номере гостиницы "Европа"... Бесконечно, как нить Ариадны...
      - Какая возлюбленная? - оторопело сказал Вощинин, оглядываясь на даму, проходившую мимо, запакованную в горжет и муфту.
      - А такая, - усмехнулся Трубышев. - Придумайте сами. Или следователь вам придумает. Он вам скажет - такой симпатичный мужчина и не имеет возлюбленной. Не поверю. Лжете. И пойдет плести вокруг вас словесные кружева...
      - Ах, господи, - как простонал Вощинин, - я же знал, что все этим кончится.
      - Вам надо уехать, - повторил Викентий Александрович. - Милое дело. Пару лет проведете где-нибудь в Нахичевани или Тифлисе...
      - В Нахичевани! - закричал вдруг, точно его обожгло, Вощинин. - Вы в сторонке, а я в Нахичевани. Добро бы за барыши...
      - Барыши, если были, - мягко и внушительно пояснил Викентий Александрович, - шли на извозчиков, на грузчиков, на комиссионера, на торговца, на всякие комиссионные сборы...
      Вощинин отвернулся, он не желал слушать.
      - Тогда вот что, Георгий, - строго уже проговорил Викентий Александрович. - Если задержит милиция, скажете, что ордера перепродавали. Мелкая спекуляция. Самое большее - условный срок...
      - Нет уж, - так и прошипел Вощинин. - Не условным тут пахнет. Тюремной камерой несет за версту. И вы это сами понимаете...
      - Нет, не понимаю, - попробовал говорить мягко и просительно Викентий Александрович, загораясь яростью к нему, трясущемуся от страха. Экий оказался слюнтяй.
      Но он и сам испугался. Он представил, как Вощинин там, в белом доме на площади, рассказывает о нем, о Трубышеве, и кто-то уже пишет ордер на арест.
      - Условный срок - полгода, не больше. Мы вам возместим все это...
      - Это кто же - мы?
      - Ну, я возмещу...
      - Значит, вы откупиться хотите, Викентий Александрович? - засмеялся мрачно комиссионер, подергивая на руках перчатки. - Интересно, во сколько оцените меня.
      - Пока этого не будем касаться, - все так же пытаясь быть мягким, ответил Трубышев. - Там все будет учтено.
      - Хорошо, - подвинулся к нему Вощинин, - тысячу червонцев. И я уеду. Надо же мне жить на чужбине. Работы сразу не найти...
      - Не слишком ли много, Георгий?
      - Чтобы на свободе жить, отдашь больше.
      Викентий Александрович сжал кулаки. Какой мерзавец. Он решил шантажировать. Он сам начал пугать Викентия Александровича арестом.
      - Я подумаю, Георгий, - ответил он, закидывая ворот пальто. - До завтра. Домой не советую идти пока. Мало ли, сидят и ждут... Войдете, а из комнаты выйдет агент... Не успеете получить тысячу червонцев. Переночуйте у знакомых.
      Он повернулся, пошел в сторону переулка, не оглядываясь, задыхаясь от метельного ветра и все той же непроходящей злобы на человека, который хотел отобрать у него, у Викентия Александровича, целую кучу денег.
      6
      Комнату номер восемь в губрозыске сами агенты называли "дознанщицкой". Два окна ее выходили на памятник жертвам белогвардейского мятежа в бывшем лицейском сквере, на дворцового вида каменные здания, подковой охватывающие эту площадь, на церковь, охраняемую с углов колокольнями и башнями, точно часовыми.
      Здесь агенты вели опросы свидетелей, здесь собирались, чтобы разойтись по улицам и переулкам города, сюда возвращались с обходов, с облав, с личного сыска. Возвращались часто шумно, пропахшие тяжелым духом шалманов и шинков, кислой затхлостью подвалов, пылью чердаков, воблой и машинным маслом пароходных трюмов, паровозной гарью, мешками и табачным дымом вокзалов.
      В этот декабрьский вечер они сидели возле железной печи и, греясь у огня, слушали молча, как бьется в стекла ворвавшаяся в город вьюга. Агентов было пятеро. На корточках сидели инспектор Костя Пахомов и субинспектор Саша Карасев. Они тянули руки к дверце, и лица их одинаково были розовые, в отблесках, исходящих сквозь щели топки. На диване дремал Федор Барабанов. На венских стульях возле печи сидели еще двое: Леонтий Николин и Нил Кулагин. Леонтий - носатый высокий парень с крупными и блестящими южными глазами - вертел перед собой куртку, грел ее. Куртка даже дымилась, точно горела, покачивались в дуновении жара щегольские кисти, пришитые к карманам.
      - Откуда взял такую одежку? - завистливо спросил Кулагин, потрогав пальцами кисти. - Не купишь такую за червонец...
      - Не купишь, - согласился Леонтий, насмешливо оглядев парня. - В Балте купил. За две пули... Первую промахнул, вторую - в шею. Уходил бандит на коне за кордон. Из банды Заболотного.