Они слишком хорошо понимали, что, ссорясь между собой, огорчают свою любимицу, и потому дело никогда не доходило до каких-нибудь некрасивых сцен. Самое большее, Тупи показывал нам всем, что его обидели. Ходил жаловаться мне, Катерине. Но не было случая, чтобы он зарычал на Малгосю или оскалил на неё зубы. Нельзя, правда, сказать, чтобы Малгося умела так же владеть собой. Иногда она шипела весьма грозно и начинала подбираться к Тупиному хвосту. Получала за это по носу. Слегка. Но она смертельно обижалась и немедленно принималась громогласно на весь дом жаловаться.
«Ах-ах-ах! С этим псом нельзя жить под одной крышей! Да-да-да-да-да!»
Но чаще всего, когда Крися выходила в сад, с одной стороны бежал Тупи, с другой шлёпала Малгося. И пусть бы кто-нибудь попробовал подойти к Крисе! Тупи налетал спереди, а гусыня подкрадывалась сзади. И щипала она весьма чувствительно! На собственном опыте убедился в этом Лорд-доберман, пёс со двора напротив, который осмелился однажды залаять на Крисю. Тупи вцепился ему в нос, а гусыня занялась той половиной добермана, которая, как он считал, находилась в полной безопасности. Ну и досталось этому Лордишке! Надолго запомнил! К гусыне он с тех пор боялся подойти на пушечный выстрел.
Малгося любила ходить с Крисей на прогулки, особенно за город. Было это зрелище единственное в своём роде. Гусь с собакой идут рядышком, плечом к плечу, за ними — Крися. Малгося поминутно останавливается, оглядывается, вежливо и заботливо гогочет:
«Может быть, нам прибавить шагу? А может быть, ты устала?»
И шагает дальше, переговариваясь с Тупи, который, впрочем, больше молчит, поскольку его гусиные дела мало интересуют.
Славная гусочка! Был у неё, у бедной, постоянный источник огорчений. Никак она не могла примириться с нашей несправедливостью. А именно: мы её не пускали в комнаты. Почему? Птица не может так следить за собой, как собака или кошка... А нам трудно было согласиться с тем, чтобы у нас на диване был луг, а в столовой гусиное пастбище. Но Малгося этого не понимала. Если дверь была отворена, она входила, осматривалась и говорила со всей учтивостью:
«Вот и я!»
Когда её выпроваживали, убегала под террасу и там страдал в одиночестве. Не откликалась на зов, никого не замечала. Неподвижно, грустно глядела в одну точку. Бедная Малгося!
III
Под этой террасой Малгося и спала. Она не желала ночевать с утками в птичнике. На зиму она перебралась в прачечную, где было теплее.
И там, на новой квартире, она стала кошачьей нянькой.
Дело в том, что кошка Имка тоже поселилась со всем своим семейством в прачечной. Решив, что её дети будут себя лучше всего чувствовать в клетушке Малгоси, она устроила их там.
Как-то вхожу я в прачечную. Гляжу — на своём обычном месте сидит Малгося, растопырив крылья, распушившись. Увидев меня, она зашипела:
«Ш-ш-ш! Тихо! Не шуми, — они спят!»
Что-то пошевелилось у неё под крылом. Пригляделся я — батюшки! Ухо! Кошачье ухо! А вот и вся голова показалась. Смотрит на меня голубыми глазами и зевает — роскошно, во всё розовую пасть!
А Малгося ласково перебирает клювом пушистую кошачью шёрстку.
С той поры Имка появлялась у котят только тогда, когда решала, что их нужно покормить, или задумывала устроить баню всему своему семейству. Пестовала котят исключительно Малгося. Она и вывела их на первую прогулку. И, понятно, приёмные дети доставили ей много волнений. Гусыня никак не могла примириться с тем, что котята ходят по забору или лазят по деревьям. Старалась стащить их на землю. Хватала за хвостики. Кричала на них. Клевала их, когда могла достать, в наказание за эти неразумные и опасные выходки.
Но, будучи умницей, она вскоре поняла, что кошачьей натуры не пересилишь, и оставила малышей в покое.
Котята, однако, долго не забывали, что Малгося был их нянюшкой. И, помня, как чудесно было в её пуху, приходили к ней спать. Добрая Малгося прижимала их к себе и заботливо укрывала крыльями.
IV
Вот какая была наша Малгося. А кроме того, был у неё талант — настоящий талант: она выучивалась всевозможным штукам с поразительной лёгкостью. Достаточно было ей раз показать, чего от неё добиваются.
Она прищуривалась и говорила:
«Только-то? Да с удовольствием!»
И всё делала. Очень старательно. И любила этим щегольнуть. Вы не думайте, что животные не любят, чтобы ими восхищались: они очень чувствительны к человеческой похвале. Малгося прекрасно знала, когда нам приносят почту, и ждала почтальона у калитки. Беспокоилась, когда письмоносец опаздывал, и строго ему за это выговаривала. Сама получала у него письма и газеты и относила нам на террасу.
Когда мы сидели в саду на скамейке, достаточно было подвинуться и сказать:
— Малгося, иди к нам! Что такое? Где ты пропала?
«Вот она я!» — немедленно откликалась она.
И много, много разных штук знала наша Малгося. Больше всего, однако, любила она поплясать. Она умела танцевать замечательный танец — гусиный фокстрот, как мы его называли.
Надо было засвистеть какую-нибудь плясовую мелодию — Малгося немедленно начинала кружиться и махать крыльями. Танцевала она самозабвенно. Когда свист прекращался, останавливалась и прислушивалась. А потом недовольно поглядывала на нас и кричала:
«Что же это такое? Где музыка? Почему не свистишь?»
И ждала с нетерпением, готовая вновь пуститься в пляс. Что было делать? Оставалось только свистеть и улыбаться, глядя на развесёлую пляску гусыни.
Мог ли кто-нибудь из нас предположить, что этот самый талант лишит нас нашей Малгоси!
Однажды летом приехал в наш городок бродячий цирк. Мы не интересовались им. Кто-то рассказал, что там выступают дрессированные собачки, которые ходят на передних лапах, головой вниз. Мы слишком хорошо знали животных, чтобы не понимать, какая это для них мука, и решили не ходить в цирк.
Зато цирк пришёл к нам.
Как-то днём, когда Малгося расчудесно танцевала свой фокстрот, заметил я у ограды какого-то чужого человека. Он, облокотившись на изгородь, любовался танцами нашей гусочки.
— Продайте мне гусыню! — крикнул он мне.
— Я не отдаю в незнакомые руки животных, которые живут у меня в доме. Они — мои друзья, — ответил я.
Он засмеялся. Ушёл. Назавтра Малгося исчезла. Уехал и цирк.
Я разыскивал Малгосю как только мог. И не нашёл. Вот если вы когда-нибудь в цирке встретите гусыню, которая танцует, позовите её: «Малгося!» У моей было тёмное пятно на левом крыле, не забудьте! Так вот, позовите: «Малгося!» И если она посмотрит на вас умными глазами и ответит: «Это я!» — передайте ей от меня, что я её никогда не забуду.
Жаба
История про воронёнка Пипуша
Все животные, которые жили на нашем дворе, попадали ко мне только по воле случая. Не припомню, чтобы я когда-нибудь купил себе хотя бы одну собаку или кота. И всё-таки порой по нашему двору разгуливало одновременно пять собак, несколько кошек, ёжик, галка, ручная гусыня, которая разговаривала с нами, как человек. А об утках, курах даже и вспоминать не стоит!
Зато стоит вспомнить Пипуша, ворона, — личность, во всех отношениях достойную внимания. Случай даровал его нам в самом нежном возрасте. Воронёнок едва оперился, а вокруг его клюва торчали жёлтые усики — признак, по которому, как известно, узнают птичьего младенца, иными словами — желторотого птенца.
В раннем детстве Пипуш мало походил на приличную птицу. Был это просто-напросто вечно разинутый клюв, скачущий на двух ногах. Из этого клюва вылетало хриплое: «Ррааа!» С утра до вечера. Как труба иерихонская! И клюв этот старался сожрать всё, до чего только мог дотянуться. Палец — так палец, палка — так палка. Скатерть на столе, собачий хвост, голова живой курицы — всё у него шло в дело!
За эту свою прожорливость Пипуш, понятно, не раз платился. Его это, однако, мало смущало. Лишь после того, как он однажды проглотил солидный кусок мыла и два дня просидел нахохлившись и потеряв всякий интерес к жизни, он начал несколько умерять свои аппетиты.
Но спустя недолгое время он ухитрился заглотать с полметра тонкого резинового шланга. Что тут было! Воронёнок носился по двору как ошалелый, орал во всё горло, махал крыльями, а из клюва у него торчал конец шланга. Наконец кто-то, сжалившись, вытащил шланг. Пипуш выпил всю воду из куриной поилки, встряхнул головой и крякнул. С этого часа он уже не бегал с вечно разинутым клювом и старательно избегал длинных предметов — настолько длинных, что их нельзя было проглотить сразу.
Воронёнок рос и с возрастом становился умнее. Вскоре он понял: всё, что доме достойно внимания, происходит на кухне. И он делал всё от него зависящее, чтобы из кухни не выходить.
Неприятно мне это говорить, — ибо со временем воронёнок наш стал почтенной птицей, — но более бесстыдного воришку, чем Пипуш в детстве, трудно себе представить. Крал он прямо из-под носа, крал всё, что только мог схватить. До того обнаглел, что однажды захотел попробовать наши котлеты, которые как раз жарились на плите. И, решив, что котлеты со сковороды всего вкуснее, прыгнул обеими ногами прямо на раскалённую плиту!
Худо было Пипушу, очень худо! Еле-еле мы его спасли.
После этой катастрофы воронёнок стал заметно осторожнее. От кухонной плиты он держался на почтительном расстоянии.
Вообще Пипуш, по мере того как рос, узнавал жизнь всё лучше и прекрасно помнил всё, что однажды видел или узнал по опыту. Он хорошо знал, что можно себе позволить со мной, что ему простит Крися и за что ему влетит от Катерины.
Изучил он и характеры наших собак и пришёл к убеждению, что можно не обращать внимания на их лай, рычание и даже на грозный оскал зубов. Нужно только вскочить собаке на спину и бить её клювом по голове — куда попало.
Понял он, что и с Имкой, кошкой, можно справиться. А у кошки нашей был, надо сказать, довольно тяжёлый характер, и она вертела всем двором как хотела. Когда же Пипуш справился с Имкой, он начал наводить на дворе свои порядки. Выгнал раз и навсегда всех котов, которые приходили в гости к Имке; запретил чужим собакам даже заглядывать к нам во двор.
Не думайте, однако, что Пипуш вообще не терпел чужих. Ничего подобного! Были у него свои симпатии. Вот детей он, правда, недолюбливал. Вероятно, потому, что шагах в ста от нас находилась местная школа. Возвращаясь из школы, шумная гурьба детворы пробегала возле самого нашего забора.
Нельзя сказать, чтобы ребята вели себя на улице очень тихо. Шуму и гаму, по правде сказать, было всегда немного больше, чем нужно. Я им это охотно прощал, но вот Пипуш очень не любил крика.
Ворон хорошо знал, когда кончаются занятия. В эту пору он всегда сидел высоко на липе и кричал с её верхушки своё «ррааа». Что, несомненно, означало: «Тихо вы там, мелюзга! Нельзя кричать на улице!»
Ну, а ребята, естественно, на Пипушевы выговоры не обращали внимания, а может быть, кое-кто ему даже показывал мимикой, что ни в грош его не ставит. Отсюда и обиды, понятно?
Но как раз среди школьников Пипуш нашёл подружку, и самую настоящую, задушевную. Звали её Вацкой. Этакая малышка с белобрысыми косичками, заплетёнными туго-туго. Торчали они у неё как две проволочки.
Была это тихая, кроткая девочка. Её зелёные, как неспелый крыжовник, глаза смотрели на свет, словно удивляясь, что небо такое голубое, что цветы так чудесно пахнут. Видели таких девчушек?
Так вот, эта Вацка возвращалась из школы всегда одна. Она останавливалась под липой, заглядывала Пипушу прямо в глаза и говорила ему что-то ласковое. Приносила ли она ему что-нибудь поесть? Сомневаюсь. Впрочем, дружбы, настоящей дружбы, не купить никакими подарками...
Вацка, несомненно, пленила Пипуша своей добротой. Он слетал к ней, усаживался на краю забора, поглядывал на неё то одним глазом, то другим. Однажды позволил ей погладить себя по голове, а сам стал перебирать клювом её волосы.
Так началась их дружба. Вскоре, однако, Пипуш пришёл к убеждению, что беседы с Вацкой на заборе кончаются слишком быстро, и он начал провожать девочку домой. Перелетал за ней с забора на забор. Жили мы в таком районе, где все дома стояли в садах.
В конце весны Пипуш уже стал ходить к Вацке в гости — в послеобеденные часы. А когда настало лето, у нас в доме начали твориться непонятные вещи. Невозможно стало, например, напастись пуговиц. Стоило на минуту оставить пальто в передней, и уже наверняка ты недосчитывался по меньшей мере одной, а то и двух пуговиц. А праздничное летнее пальто Катерины осталось без единой пуговицы, словно их ветром сдуло!
Наконец в один прекрасный день исчезли две красивые кораллово-красные пуговицы — украшение Крисиного платьица.
И вот после пропажи этих-то коралловых красавиц всё объяснилось. Вскоре к нам в гости пришла Вацка и принесла в передничке несчётное множество всевозможных пуговиц. Были среди них и Крисины красные. Вацка рассказала нам, что она уже давно заметила: кто-то кладёт пуговицы на её подоконник. Не могла только додуматься, кто это её так одаривает. И только по этим красивым коралловым пуговкам, которые она видела раньше, догадалась, что это наш Пипуш носит ей подарки. Вот она и пришла вернуть нам подношения своего друга.
Черномазый разбойник сидел на окне веранды и поглядывал на то, что происходит. Вид у него был самый невинный. Потом он задумался и неожиданно заорал:
«Ррааа! Знаю!»
Совершенно ясно было: он понял, что его маленькой приятельнице пуговицы не нужны.
И с той поры начал носить ей мои папиросы. После папирос — цветы, одни головки. Обрывал их аккуратно и тщательно. Пипуш вообще во всех делах отличался аккуратностью и добросовестностью.
И на цветах всё кончилось, потому что Вацка стала нашей постоянной гостьей. Не было ни нужды, ни времени ходить к ней.
Но вот однажды Вацка пропала. Не приходила к нам целый день. Не пришла и на другой. Мы не знали, что с ней случилось. Но Пипуш знал. Был он неспокоен, взволнован. То пропадал из дому, то снова возвращался. Кричал своё: «Ррааа!» — словно трубил тревогу.
Вскоре узнали и мы, что маленькая Вацка заболела, что окна её комнатки были закрыты, что ворона прогоняли, когда он являлся её навестить и пытался потихоньку, по обыкновению, проникнуть к своей приятельнице. Говорили, что он целыми часами выжидал удобного момента, сидя на заборе, и орал благим матом, оскорблённый тем, что кто-то осмеливается стать между ним и маленькой Вацкой.
Когда Вацку увезли в больницу, Пипуш стал целые дни просиживать на липе. Не сводил глаз с дороги. Он ждал. Упорно, терпеливо. Может быть, уже начались занятия в школе, думал он, и милая его сердцу девочка скоро появится на знакомой дороге?
Утратив надежду, он объявил войну воробьям. Вероятно, потому, что они облюбовали липу для своих сборищ и их гомон мешал Пипушу горевать.
Дело шло уже к осени, когда наконец Вацка пришла к нам. За время болезни она очень вытянулась, казалась ещё более хрупкой и тоненькой, чем раньше. Зелёные её глаза стали ещё больше, с ещё большим удивлением присматривались они к жизни, к которой она вернулась.
Само собой разумеется, первый её вопрос был о Пипуше. Ворон в это время был занят на дворе перестановкой собачьих мисок. За этим увлекательным занятием он всегда забывал обо всём на свете.
Вацка высунулась из окна террасы и позвала:
— Пипуш!
Как только ворон услышал её тонюсенький, как ниточка, голосок, он крикнул: «Ррааа!» — и в ту же секунду очутился на террасе.
Если вы не видели его в эту минуту, вы не можете себе представить, как птица может ликовать. Он с ума сходил от счастья! Забирался маленькой Вацке под мышки, ласкал её, гладил клювом по рукам, по лицу... Наконец уселся ей на плечо и стал легонько водить клювом по пробору, разделявшему её светлые волосы. Кричал на меня, на Крисю, покаркивал как-то странно, отрывисто — я был в эту минуту уверен, что слышу смех ворона! Внезапно Пипуш каркнул что-то, сорвался с места и вылетел в окошко. Через минуту вернулся и положил перед Вацкой огромную, с доброе блюдце, жабу!
Ворон глядел девочке в глаза, словно говорил:
«Видишь! Что там пуговицы, папиросы или цветочки! Вот это настоящий подарок! А всё за то, что ты к нам вернулась, девочка моя дорогая!»
Ну, разве не хорошее было сердце у нашего Пипуша, если он сумел так полюбить маленькую Вацку с зелёными глазами?
Чёрный петух
Ну, кто бы мог подумать, что за один день — да что я говорю, за какой-нибудь час! — весь порядок на нашем дворе полетит вверх ногами? И из-за кого, главное? Из-за обыкновенного петуха!
Да, это было для всех нас полной неожиданностью.
Однако факт остаётся фактом.
Пошёл я как-то на рынок. День был базарный. Но, честное слово, я не собирался ничего покупать. Я просто хотел поглядеть, что люди привезли на базар.
Вот хожу я вдоль прилавков: чем полюбуюсь, что потрогаю, то с тем, то с другим продавцом перекинусь словом.
И вдруг натыкаюсь на толстую даму в плоской, как блин, шляпе. Она держит под мышкой чёрного петуха. Петушище ростом с доброго индюка, а глаза у него красные, как кровь. Посмотрел он на меня очень внимательно и, сказал бы я, даже умно. Понравился мне этот взгляд. Я потрепал петуха деликатно по шее. Он — раз! — и клюнул меня в руку.
— Купите кочетка! — предлагает мне дама в блиноподобной шляпе.
Я отговариваюсь тем, что у меня дома уже есть петух, второй мне, мол, ни к чему.
Дама делает вид, что не слышит. Начинает расхваливать своего петуха на все лады. Тычет мне его прямо в глаза, дует в перья, чтобы показать, какой он жирный...
Надо признаться, умела эта тётя зубы заговаривать. Мастерица была!
Не успел я опомниться, как петух уже оказался у меня под мышкой.
Бегу я с ним домой. Бегу что есть духу, потому что покупка моя рвётся как ошалелая. Бьёт меня крыльями! Клюётся! А уж кричит, а уж кудахчет — прохожие останавливаются и оборачиваются.
Дотащил я его наконец до своей калитки и пустил во двор.
Чёрный петух взмахнул крыльями и кукарекнул. Голос у него оказался звучный — сущая труба! Он пропел ещё раз. Поскрёб ногой землю — раз, другой. И важно, не спеша двинулся по двору. Удивительно красивый, переливающийся всеми цветами радуги хвост волочился за ним по земле.
Посреди двора чёрный остановился, снова помахал крыльями, осмотрелся, коротко кукарекнул: «Вот и я!» — доведя тем самым до всеобщего сведения, что отныне начинается его правление.
Началось всё с нашего петуха Беляша. Я и ахнуть не успел, как он уже лежал распластанный на земле. Чёрный сидел на нём и учил его уму-разуму. Соскочил. Взялся за селезня. Так отколошматил беднягу, что тот едва мог пошевельнуться. Тут подвернулась Имка, кошка. Петух — к ней. Кошка — наутёк! Петух — за кошкой! Они пронеслись по двору. Имка вскочила на забор. И петух — на забор! Имка — на крышу сарая. И он — на сарай. Еле-еле успела кошка протиснуться в узенькую щель между досками. Петух заглянул в щёлку, потом сердито забормотал, как индюк.
«Помни, что я тут главный!» — и соскочил с сарая.
В мгновение ока Чапа-фокс и Тупи — большая дворняга — спрятались в конуру, и лишь изредка выглядывал оттуда чей-нибудь побелевший от ужаса глаз.
Милый петушок оглядел весь двор — он был пуст, словно кто его хорошо подмёл — и в третий раз взмахнул крыльями. В третий раз кукарекнул — и направился прямо ко мне.
«А ты кто такой?» — спросил он, исподлобья глядя на меня своими красными бусинам.
И вдруг как прыгнет мне на голову!
...Стыдно признаваться, но улепётывал я в дом не хуже, чем мой Тупи в свою конуру.
С этого дня целых две недели никто из нас не выходил во двор без старого зонтика над головой. Катерина однажды осмелилась пренебречь этой предосторожностью, и пришлось ей целый час просидеть в прачечной. А чёрный петух — мы назвали его Разбойником — расхаживал перед дверью прачечной мерными шагами взад и вперёд, как часовой.
Уйти, снять осаду — этого у него и в мыслях не было. Бедной Катерине пришлось в конце концов надеть на голову бельевую корзину. В этом шлеме она помчалась в кухню. Другого выхода не было!
Чтобы кто-нибудь чужой показался на нашем дворе, об этом и думать не приходилось. Все дела мы улаживали либо на улице, либо в саду. Ведь Разбойник, стоило ему услышать незнакомый голос, вскакивал на забор. И никогда нельзя было предвидеть, на кого и когда он кинется. Ни минуты покоя он нам не давал, Разбойник!
Я даже, по правде говоря, не очень удивлялся, что Катерина всё чаще, всё настойчивее заговаривала о бульоне с рисом. В этом бульоне, по её мнению, Разбойнику было бы самое подходящее место. Не отрицаю, мне было жалко петуха, но жить у себя дома в вечном страхе — это тоже не особенное удовольствие. Так что я уж готов был примириться с неизбежностью...
Так обстояли дела, когда пришла к нам Эдитка, дочка пана Межвы, сапожника, в чьём ведении находилась обувь обитателей нашего дома.
Я очень любил эту маленькую Эдитку. Личико у неё было круглое, как яблочко, на щеках — ямочки. Смешливые какие глаза. А весёлая она была, как щеглёнок!
Надо же, чтобы я заметил Эдитку, когда она была уже на середине двора! А там Разбойник как раз вёл на водопой куриное стадо, и бедного Беляша в том числе... Плёлся наш Беляш, бывший куриный владыка, позади всех кур, и вид у него был смиренный и запуганный.
— Эдка! Берегись петуха! — крикнул я в окно.
А сам схватил зонтик, на ходу открыл его и помчался Эдитке на выручку.
Гляжу, Разбойник, про своему обыкновению, уже взмахнул крыльями, кукарекнул и большими шагами двинулся к девочке.
Я обмер: думаю — того и гляди, выклюет ей глаз, пока я добегу.
— Эдитка, беги! — кричу.
А она, вместо того чтобы бежать, преспокойно присела на корточки. Глядит на петуха и смеётся во всё горло.
Смех у неё был звонкий-звонкий, как колокольчик, и такой заразительный, что хочешь не хочешь, а засмеёшься вместе с ней.
Смотрю, петух остановился. Поглядел на неё одним кровавым глазом, потом другим. И как закричит:
«Кукареку!»
Но в этом крике не было угрозы, скорее — удивление. Потом Разбойник закудахтал глухо, словно кто пустую бочку по мосту покатил, и снова приглядывается к девочке. А Эдитка накрошила немного хлеба — в руках у неё была краюшка — и протягивает ладошку к петуху. Разбойник покосился на неё, поглядел на её протянутую руку и склюнул крошку с ладони. Одну, вторую, третью...
Вид у меня был, должно быть, довольно глупый, потому что Эдитка, взглянув на меня, расхохоталась.
— Я никаких зверей и птиц не боюсь, — говорит. — Бояться — это хуже всего. А если не боишься, самый дикий зверь не тронет! Пойди-ка сюда, Разбойник, я тебе ещё хлебца дам, — обращается она к петуху, который тем временем уже отошёл к своим курам.
И что вы скажете?
Разбойник не только послушался Эдитки, ни и позволил ей погладить себя по перьям.
Я сбегал домой, захватил там горсть крупы. Присаживаюсь на корточки возле Эдитки и протягиваю руку Разбойнику. Пришлось подождать, пока он наконец смилостивился и поклевал крупы. Но зато с этой минуты у меня с ним установились приличные отношения. Удалось даже помирить с Разбойником Катерину. Отныне, само собой разумеется, в нашем доме прекратились разговоры о курином бульоне с рисом.
Не думайте, однако, что Разбойник полюбил нас. Увы! Он просто позволял нам жить, терпел нас, но и только. Во дворе по-прежнему хозяйничал как хотел. Чужих не подпускал ни на шаг. Для одной только Эдки делал исключение.
Её он любил и ждал. Иногда вечерами он бывал уже таким сонным, что качался взад и вперёд, тыкался носом в землю. Но стоило ему услышать звонкий смех «Щеглёнка», он кукарекал хриплым спросонья голосом и бежал во всю прыть к калитке или даже на улицу, чтобы поскорее увидеть свою приятельницу. Я думаю, что он любил и уважал её за смелость. Разбойник, что о нём ни говори, был петух рыцарского нрава и умел ценить мужество.
Вы, наверно, догадались, что в конце концов я преподнёс Разбойника Эдитке. Как он вёл себя на новом месте, не знаю. Знаю только, что он время от времени удостаивал нас своими посещениями, видимо решив не оставлять нас совсем без присмотра.
Он всегда появлялся неожиданно. Кукарекал и начинал наводить порядок. Продолжалось это до тех пор, пока не приходила за ним Эдитка. Тут он сразу затихал и покорялся. Маленькая Эдитка делала с Разбойником всё, что хотела.
Да кто, впрочем, мог бы не подчиниться девочке, у которой было такое мужественное сердце! Девочке, встречавшей опасность смехом, звонким, как серебряный колокольчик...
Друзья
Знаете, бывают щенята, которые точь-в-точь похожи на клубок белой шерсти. До того пушистые, что трудно сказать, где у такого щенка хвост, а где голова. И только по трём чёрным пятнышкам — глазками и носику — можно узнать, где собачка начинается.
Вот и мой Тупи был таким смешным шерстяным клубочком. Приобрёл я его в качестве чистокровного шпица. Был он милый, ласковый, славный пёсик и рос очень быстро, как на дрожжах.
Но чем больше он рос, тем хуже обстояло дело с его породой. Признаюсь прямо, даже совсем худо! Немало находилось таких людей, которые при виде моего Тупи выразительно крутили носом. Иные были так неделикатны, что прямо в глаза ему говорили, что он, Тупи, не что иное, как дворняжка. Самая обыкновенная дворняга! Надо вам сказать, что, к счастью, Тупи мало обращал внимания на такие невежливые выходки. Да и мы тоже. Разве о достоинствах человека судят по тому, что у него, скажем, два родимых пятнышка на носу или курчавые волосы?
Подумаешь, важное дело — порода! Мы знали, что Тупи пёс благородный по натуре, что он нас любит, и этого нам было вполне достаточно.
Когда Тупи стал красивой, рослой собакой, в нём проснулась жилка зверолова. Он начал ходить на охоту. Охотился он на диких кроликов. Несчётное множество этих вредных грызунов развелось в оврагах возле Вислы. Тупи промышлял их всегда в одиночку. Никогда не приглашал с собой на ловлю никого из наших псов.
Вот иду я как-то днём глубоким яром, спускающимся к Висле. Гляжу — на краю обрыва мелькает что-то очень похожее на хвост Тупи. Я свистнул. Тупи тявкнул: дескать, слышу. Ко мне, однако, не идёт. Вертится колесом на одном месте и опять тявкает. Явно, что-то его там держит.
Наконец я разглядел, что Тупи мой недаром так забавно вертится. Он всё время бегает вокруг кого-то, кто потихоньку спускается по скату. Жду. И вдруг вижу — это рыжая такса.
Таксе, как я мог догадываться, не так уж хотелось со мной знакомиться. Но Тупи делал всё, чтобы её уговорить: он что-то нашёптывал ей на ухо — видимо, страшно меня расхваливал. Хорошо, что я не слышал этих похвал, а то мне, наверное, пришлось бы краснеть.
Наконец собаки спустились вниз. Тупи скачет, тявкает, бегает вокруг таксика, а тот стал ко мне боком и косится.
«Тупи мне, правда, много хорошего о тебе рассказывал, — говорит, — но кто знает, можно ли тебе вполне доверять?»
Сказал я и таксику несколько добрых слов. Он не очень возражал, когда я попробовал его погладить. Тупи был счастлив, полизал мне руку.
«Очень был бы рад, если бы вы подружились, — говорит мне. — Это мой самый большой друг!»
Ну, мало-помалу и мы с таксиком стали друзьями. Я назвал его Дудеком.
Долго я ломал голову над тем, откуда бы он мог взяться. Я знал всех такс в нашем городишке и даже в округе и был уверен, что Дудека я до сих пор ни разу не встречал.
А пёс был слишком выхоленный, чтобы можно было его принять за бездомного бродягу. Позднее мне пришлось убедиться, что друг-приятель моего Тупи был даже порядочно избалован. Наша собачья кухня, например, ему была не по вкусу. Он с презрением отворачивался от собачьих лакомств, которыми от души потчевал своего гостя Тупи.
Вот в один прекрасный день приехала к нам знакомая, проживавшая в нескольких километрах от нашего города, и столкнулась с Дудеком, он как раз соизволил посетить Тупи.
— Джимми! Что ты тут делаешь? — вскрикнула она.
Таксик повернулся к ней бочком и покосился довольно неуверенно. Видно, такая у него была манера держаться в тех случаях, когда он считал за благо выждать, что будет дальше. Тупи был менее сдержан: он подлетел к хозяйке таксы и приласкался к ней, как к лучшему другу.
Тут только и узнал я, что мой Тупи ходит в гости в Грубно и что такса делится с ним своими котлетками, а хозяйка таксы так полюбила моего Тупи, что хотела его оставить у себя. А самое забавное — моего Тупи, который, как известно, был неудавшимся шпицем, она признала за сибирскую лайку и назвала его Морозом! Тупи то и другое принял с поразительным спокойствием и даже умильно вилял хвостом, когда его называли совершенно чужим именем.
С тех пор мы оба — как я, так и хозяйка таксы — не волновались, когда наши собаки пропадали. Мы были уверены: беглец либо в гостях у друга, либо на охоте.
