Сколько на свете книг про зверей и птиц! И чудесные сказки про Куму Лису и Братца Кролика, про Серого Волка и Жар-птицу, и басни, и рассказы, и повести, и даже романы — всего и не перечесть. Кажется порой — ну что ещё можно рассказать нового о животных? Да тем более не о львах и слонах, обитателях далёких, таинственных стран, не о сказочных чудовищах, а о самых обыкновенных собаках и  кошках, курах и гусях! Что про них расскажешь интересного?
      Оказывается, очень много!
      Слыхали вы, например, чтобы овца почти превратилась в собаку и даже выучилась лаять на прохожих? Или о том, чтобы гусыня, обычнейшая гусыня, служила сторожем?
      Наверно, не слыхали.
      А вот польский писатель Ян Грабовский познакомит вас с ними. И не только с ними. Обо всех своих мохнатых и пернатых героях Грабовский знает такие интересные истории, что начнёшь читать — и не оторвёшься.
      «Откуда он всё это знает? — спросите вы. — В чём его секрет?»
      Есть у Яна Грабовского повесть-сказка, которая называется так: «Совершенно ручной человек». Это странное название, если верить автору, придумали... воробьи! Да, да, самые обыкновенные воробьи. Это они прозвали «совершенно ручным человеком» самого Грабовского. А он, писатель, только подслушал эти слова — и озаглавил ими свою повесть...
      Это, конечно, шутка. Но есть в ней большая правда.
      Старый польский учитель и замечательный писатель Ян Грабовский так любил и понимал животных, с такой любовью и уважением — именно уважением! — относился к ним, что они доверчиво раскрывали ему свои секреты. И вполне могли считать его «совершенно ручным» — он никогда не обманывал их доверия.
      Герои его рассказов и повестей — озорные щенята Рекся и Пуцек, гусыня Малгося и овечка Метка, ворон Пипуш и многие, многие другие — стали любимцами польской детворы. И не только польской. Хотя писателя уже нет на свете — он умер в 1950 году, — книги его «Крылатая братия», «Любимый зверинец», «Рекся и Пуцек», «Европа» выходят во многих странах всё новыми изданиями.
      Познакомьтесь же и вы с замечательным писателем братской страны и с его забавными героями.
      Борис Заходер

      На той стороне улицы, почти напротив наших ворот, стоял в саду домик. Так себе домик — не красавец, не урод. Почему он почти всегда пустовал, трудно было понять. Так уж как-то получилось, что кто бы ни поселился в этом доме, самое большее через полгода уезжал из нашего городка.
      Единственным постоянным жильцом всегда пустовавшего двора был пан Попёлэк, почтальон. Занимал он две малюсенькие комнатушки во флигеле. Он был вдовцом и растил двух дочерей-близнецов — Зосю и Висю. Девочки были так похожи друг на друга, что я различал их только по цвету ленточек, которыми они завязывали свои тоненькие косички. Они чем-то напоминали маленьких котят пепельной шерсти. Были они обе спокойные, важные, говорили мало и всегда хором. На прогулках они водили за собой на красной ленточке чёрную овечку, которую звали Жемчужинкой.
      Жемчужинка — это была не овечка, а чудо ума и верности. Так, по крайней мере, уверяли обе сестрички. Должен признать, что действительно чёрная овечка всегда ходила за девочками по пятам; когда её звали по имени, блеяла. Но всё-таки это была только овца. И больше ничего. Глаза её смотрели на мир сонно и слезливо. Но это, как мне казалось, больше всего нравилось сестричкам Попелюшкам в их овечке.
      — Она такая смирная! — восхищалась Зося.
      — И такая ласковая! — вторила Вися.
      Ну что ж, прекрасно! Сестрички и их кроткая овечка очень любили друг друга — чего же ещё нужно?
      Как-то девочки несколько дней не показывались со своей овечкой на улице. Говорили, что Жемчужинка заболела. Вдруг после обеда сестрички влетают ко мне в сад. Личики заплаканы, глаза полны слёз, а подбородки так трясутся, что бедняжки слова не выговорят.
      — Что случилось? — спрашиваю.
      — Ах, дядя Ян! — всхлипывает Зося.
      — Такое несчастье! — вторит Вися.
      И обе в слёзы! Плачут-заливаются!
      Я их успокаиваю как умею. Дал по конфетке. Никакого впечатления. Дал по второй  — не помогает. Только когда угостил их вишнёвым вареньем, удалось выяснить, в чём дело. Жемчужинка умерла...
      — Что ж поделаешь, милые, — говорю, — тут уж ничем не поможешь.
      — А что будет с Меткой? — спрашивает меня Вися и снова в слёзы.
      — Да, как же Метка? — повторяет сквозь слёзы Зося.
      — Какая ещё Метка? — удивляюсь я. — В жизни не слыхал ни о какой Метке!
      Оказалось, что у Жемчужинки появилась дочка, что эту дочку, такую же чёрную, как и её мама, девочки уже назвали Меткой, что Метке этой всего три дня от роду, и о том, чтобы кормить её соской, не может быть и речи. В общем, дела такие, что хоть прощайся с Меткой!..
      Сижу и думаю, как пособить маленьким заплаканным Попелюшкам. И вспоминаю вдруг о нашей Верной. Говорю девочкам:
      — Давайте сюда свою сиротку! Верная — собака добрая, благородная. И она как раз сейчас кормит сынишку. Может быть, примет и вашу Метку в свою семью. Попробуем!
      Сестрички Попелюшки удивлённо уставились на меня.
      — Нашу Метку отдать собаке? — обиделась Зося.
      — В собачью конуру? — поддержала её Вися и пожала плечами.
      — Или в собачью конуру, или ничем вам помочь не смогу, — коротко отвечаю я. — А что ваша Метка за особа такая, чтобы не могла стать приёмной дочкой моей Верной? Хорошо, если бы у всех людей было такое золотое сердце, как у этой собаки!
      Девочки переглянулись, подумали, подумали — и, ни слова не говоря, побежали домой. Они тут же вернулись.
      — Вот она, — говорит Вися и развёртывает кусок старой овчины. А там — ягнёночек.
      — Овчина — это Меткино приданое, — объясняет мне Зося.
      — Чтобы ей было тепло в конуре, — добавляет Вися.
      Идём с Меткой и её приданым к конуре. Зову Верную. Выходит. Смотрит она мне в глаза преданным взглядом, но машет хвостом как-то торопливо.
      «Если у тебя, хозяин, ко мне важное дело, — говорит, — то скажи скорей. Ведь ты знаешь, что у меня в конуре малыш. Нельзя ни на минуту оставлять его без присмотра».
      Я положил перед Верной на землю Метку в овчинке. Ягнёночек был так слаб, что не стоял на ногах.
      — Это свой, — говорю Верной. — Свой, милая!
      «Да как же можно не пожалеть такого беспомощного червячка!» — отвечают мне честные собачьи глаза. Взяла моя Верная ягнёнка осторожно за шиворот и унесла к себе.
      Попелюшки онемели от изумления. А когда пришли в себя, схватили овчину и полезли обе разом в конуру.
      — Вы уж не вмешивайтесь! — говорю девочкам. — Видно, Верной овчинка ваша ни к чему. Уж она лучше всех знает, как ей воспитывать свою приёмную дочку.
      Девчушки постояли перед конурой с овчинкой в руках, постояли — и пошли.
      Но с тех пор ежедневно, по нескольку раз в день, появлялись на нашем дворе. Они приносили с собой какое-нибудь угощение для верной, молча клали его в миску и усаживались на корточках перед конурой. Но Метки не было видно: в конуре было темно, Метка была чёрная и не высовывала носа на свет. Только иногда выглядывал из будки каштановый увалень — сынишка Верной, пушистый и круглый, похожий на плюшевого медвежонка. Сестрички окрестили его Мишкой. Так и осталось. Но и Мишке не хотелось выходить из конуры. На свете в это время было совсем неинтересно.
      Без перерыва лил дождь, стоял пронизывающий холод, как часто бывает ранней весной.
      Наконец выглянуло солнце. Попелюшки как раз вертелись возле конуры. И вдруг я слышу их визг:
      — Вот она! Вот она! Наша Метка! Наша Метка!
      Гляжу, через высокий порог конуры с трудом переваливается каштановый клубок — Мишка. Вышел, уселся, зевнул и с аппетитом чихнул. За ним выскочила Метка. Стала перед будкой, отряхнулась, и — я даже глаза протёр от изумления! — представьте себе: она вдруг уселась на землю — точь-в-точь как собака.
      Мишка отправился путешествовать по двору. Метка — за ним. Она останавливалась, когда он садился, пускалась галопом, когда Мишка вырывался вперёд. Мишка залез в лужу, Метка зашлёпала по воде. Намокший Мишка заплакал, заплакала и Метка, хотя вовсе не намокла. Чудеса!
      Попелюшкам всё это очень не понравилось. Почему? Прежде всего потому, что я запретил им брать на руки и Мишку и Метку. Что мне, жалко было? Да, жалко. Жалко малышей. Ведь они очень хрупкие, верно? Неосторожным движением можно искалечить такую крошку на всю жизнь. А ведь животное не игрушка, правда?
      Я объяснил это сестричкам. Но, очевидно, мои слова их не убедили. Девочки обиделись. И перестали ходить к нам во двор. А вскоре уехали к тётке в деревню.
      Я был этому рад. Почему? Да как бы вам сказать... Я всё больше убеждался, что Метка не похожа на свою маму, Жемчужинку. Не была она ни кроткой, ни ласковой. Одним словом, ничего в ней не было похожего на овечку, на ту приторно-сладкую овечку, которую ожидали Попелюшки. Метка «особачилась». Особачилась окончательно и бесповоротно!
      Вы спросите: как это «особачилась»? А так: стала вести себя совершенно как собака. Как её приёмная мать Верная и молочный брат Мишка.
      Метка делала всё то же, что делал Мишка. Мишка гонялся за курами — Метка гонялась за курами. Мишке часто влетало от белого петуха, и Метке от него же часто доставалось. Мишка ссорился с утками — Метка отгоняла их от корытца. Мишка прыгал за воробьями — Метка ловила бабочек. Спали они вместе в конуре, вместе отправлялись на экскурсии к пруду.  Бегали по двору, описывали восьмёрки вокруг столбов. И ещё: одинаково резво улепётывали они от метлы в карающей деснице нашей Катерины.
      Одно только разделяло их — еда. Метка, правда, совала нос в собачью миску, но каши есть не могла. Зато Мишка делал большие глаза, когда Метка щипала травку или жевала сено. Он не переставал изумляться, что его дорогая Метка может есть такую гадость.
      Как-то я купил для Метки овечье лакомство — кусок каменной соли. Положил его в решето и оставил на дворе. Ну и заработала же Метка языком, вылизывая соль! Прямо как ветряная мельница крыльями. Вы, наверно, ничего подобного не видели! Заметил это Мишка. Заворчал, тявкнул, оттолкнул Метку и хвать зубами соль! Да как фыркнет! Начал чихать, отплёвываться, вытирать язык о траву. С тех пор с отвращением смотрел на решето и на Метку, когда она лизала соль.
      «Испорченный вкус!» — кривился Мишка и отходил.
      Не думайте, однако, что у Метки с Мишкой вкусы были во всём разные. Валялась у нас на дворе кость, мосол, обглоданный чисто-начисто. Мясом там и не пахло — это была просто собачья игрушка. Все щенята скуки ради грызли её в ту пору, когда ничего интересного на дворе не происходило. И как раз из-за этой игрушки однажды Мишка с Меткой подрались. Да так основательно, что Мишка, скуля, убрался к конуру. А Метка потом долго бегала по двору с костью в зубах.
      С тех пор я даже не удивлялся, когда Метка вместе с Мишкой выбегала к воротам и облаивала прохожих. Спросите: как это облаивала? А так: блеяла басом, как труба.
      Моя племянница Крися научила Мишку служить. Вскоре и Метка стала ходить на задних ногах, совсем как балерина. Да ещё и «просила» передними ногами куда ловчее и старательнее, чем Мишка, который вообще был страшным лентяем и ничего не хотел делать как следует.
      Прошло лето. Попелюшки вернулись из деревни. И в тот же самый день пришли посмотреть, как поживает их Метка.
      Отворили они калитку, остановились. Первым увидел их Мишка. Бросился к ним с лаем. За ним Метка. Оба прыгают вокруг бедных девчушек, а те стоят, не смея пошевелиться, и смущённо улыбаются.
      Вышел я на этот шум, дал каждой сестричке в руки кусок соли.
      — Поздоровайтесь с Меткой, — говорю.
      Метка почуяла соль. И сразу стала «служить». Просит, машет передними ножками.
      Сестрички — хохотать.
      — Как собака! Как собака! — заливаются обе.
      Но вдруг Зося посерьёзнела и говорит:
      — Но только уж наша Метка не будет такая, как её мама!
      А Вися тоже:
      — Не будет такой кроткой, ласковой как настоящая овечка...
      — Ну и что же? — спрашиваю я. — Разве из-за этого вы будете её меньше любить?
      Зося на минутку задумалась.
      — Пусть уж будет такая, как есть, — шепнула она.
      — Мы и такую будем любить, — поддержала Вися.
      Славные, умные девочки были эти маленькие Попелюшки, верно?
      И в тот же самый день Метка переселилась на новую квартиру. Как же хорошо было ей там, на просторном, безлюдном дворе!
      Когда же по городу разлетелась весть о том, что у Попелюшек есть овца, которая умеет «служить», на дворе стало людно. Ведь всем хотелось посмотреть на такую диковину. А маленькие хозяйки очень гордились тем, что у них есть овца, которая ну совсем как собака!

История про ласточку

      Была у меня приятельница, по имени Ися. Белобрысая её головка доставала мне как раз до локтя, а глаза у неё были ясные и чистые, как зимнее небо. Она ходила в школу, которая помещалась в большом красивом здании из красного кирпича на углу нашей улицы.
      Каждый день, возвращаясь из школы домой, Ися останавливалась у нашей садовой калитки и разговаривала с собаками. Они обычно уже поджидали её. Бывало, только завидят вдалеке маленькую фигурку — и кидаются навстречу, прыгая от радости.
      Тому, что к девочке ласкался Тупи — белый мохнатый пёс, — ещё нечего удивляться. Тупи был сама доброта. Места в его сердце хватало для всех. Но вот Чапа-фокс... Это был себялюбец, для которого, кроме его собственной миски, не существовало ничего не свете. И этот самый Чапа не мог надышаться на Исю и даже провожал её домой, с достоинством подпрыгивая на трёх ногах, как и подобает фокстерьеру.
      Нет, это было поразительно!
      Я знал, что Ися не приносит собакам никаких лакомств. Дом ещё был не богат. Детишек была куча, мал мала меньше, а пан Лампарчик, отец Иси, зарабатывал очень немного. Когда же я познакомился с девочкой поближе, я понял, что собаки любят её не ради той корочки, которой она могла их время от времени угостить. Они любили маленькую Исю за её сердце. И за материнскую заботу, которую она щедро дарила всем и каждому.
      Ися — это была самая настоящая маленькая мама, внимательная и заботливая. Ясные глазки её всегда видели то, чего никто другой не заметил бы. Она замечала, например, что у меня вот-вот оторвётся пуговица, и тут же бралась за иголку. Она зашивала мне порванный палец перчатки, когда я ещё был уверен, что мои перчатки в полном порядке. Она умудрялась заметить, что Тупи сегодня неважно выглядит; вынимала у Чапы из ноги колючку, хотя он и не думал хромать. А у Тупи вытащила как-то из уха клеща, о котором, кроме Иси, никто на свете не знал — даже сам Тупи.
      Ися была вечно в трудах и заботах. Думаю, вам не нужно объяснять, сколько хлопот у такой маленькой мамы в большой семье, где много беспомощных малышей. Тем более, что ей приходилось ещё ухаживать за огородиком, который арендовал её отец. Огородик — несколько грядок — находился на дне большого оврага, неподалёку от маленького круглого озерка, почти сплошь заросшего тростником.
      Как-то осенним днём встречаю Исю. На плече у неё — мешок, в руках — мотыга. Спрашиваю, как у них нынешний год уродилась картошка. Ися кивнула головой — мол, неплохо — и начинает мне рассказывать о том, что сегодня творится на озере.
      — Что же там такое творится? — спрашиваю.
      — А туда, наверно, со всего света ласточки слетелись. Сколько их там, дядя Ян! Так и носятся, так и мелькают, прямо в глазах темно! Ну, как будто кто клубок чёрных ниток размотал на ветру. А уж пищат, щебечут — просто в ушах звенит. Что они там делают, дядя Ян? Люди говорят, что ласточки на зиму хоронятся на дне озёр и прудов, да это, наверно, неправда?
      — Конечно, неправда, — говорю. — Они собираются улетать в тёплые края и сейчас советуются перед отлётом. Разве мало у них дел, которые надо обсудить перед такой дальней дорогой!
      — А когда они улетят?
      — Этого уж никто не знает, кроме самих ласточек, детка. Но вот увидишь, случится это так внезапно, словно ласточки действительно в воду канут. Потому-то, наверно, и пришло людям в голову, что ласточки на зиму хоронятся в прудах и только весной оттуда выходят...
      Выслушала Ися мой рассказ, вежливо со мной простилась и пошла. Назавтра она зашла за мной, и мы вдвоём отправились к озерку. Митинг у ласточек был в полном разгаре: писк стоял такой, что я едва мог разобрать, что мне Ися говорила.
      А на другой день, когда мы  с Исей снова пришли на озеро, там было тихо-тихо, только ветер шумел в камышах.
      — Улетели, все улетели, — говорит Ися, глядя то на небо, то на зелёную воду, которая кое-где просвечивает в зарослях.
      И вдруг она бросается вперёд. На берегу ложится на живот, раздвигает камыш, отгоняет Тупи, который уже что-то учуял и полез было в воду...
      Вот она встала. Что-то осторожно держит в руке. Смотрю — ласточка! Чуть живая. У неё сломано крыло. Головка в крови.
      Обмыли мы с Исей несчастную пташку озёрной водой и завернули в мой носовой платок. У меня было мало надежды, что бедная ласточка выздоровеет, но Ися была другого мнения.
      Накопали мы картошки и пошли обратно. Ися несёт ласточку, я — мотыгу и мешок. Вдруг на полпути Ися остановилась и смотрит на меня. По глазам вижу, что она чем-то очень озабочена.
      — Ты что, Исенька? — спрашиваю.
      — А что же мне делать с Константином? — говорит девочка встревоженно.
      — Гм! Ну что ж... Оставь пока ласточку у меня, — отвечаю. — Посажу её в клетку — будет там у неё больница. А ты будешь навещать её, когда только захочешь. Идёт?
      Ися согласилась. На том и порешили. А надо вам сказать, что Константин — это был большущий рыжий котище, от которого добра ждать не приходилось.
      Ласточка осталась гостить у меня, но Ися забегала к нам по нескольку раз в день.  И если птичка выжила и, что важнее всего, срослось её поломанное крылышко, это была целиком Исина заслуга.
      Я поражался, глядя на эту девчушку. Так же, как она лучше Тупи знала, что ему докучает клещ, так и тут она сердцем угадывала, что нужно сделать, чтобы её ласточке было хорошо. А было это вовсе не легко! Ласточка была дикая, недоверчивая,  привыкала к людям с большим трудом. Боялась всех, кроме Иси.
      Когда птичка почувствовала себя настолько хорошо, что уже не нуждалась в больничном режиме, мы переселили её из клетки в прачечную. Там ей было свободнее да и теплее. Ласточка целые дни просиживала на подоконнике. Была она грустная, осовелая. Оживлялась лишь тогда, когда на дворе показывалась Ися. Она и тогда не трепетала от радости крыльями, как делают другие птицы, а только быстро, нервно вертела головкой и цвиркала. Звук был пронзительный, словно стекло разбилось.
      Ися назвала свою ласточку Крушинкой — это значит Крошка. Она уверяла нас, что птичка прекрасно знает своё имя. Мы верили ей на слово. Скажу вам только, что я мог до хрипоты выкрикивать: «Крушинка! Крушинка!» — а Крушинка, как говорится, и ухом не вела.
      Вообще, на мой взгляд, ласточка была птичкой не слишком общительной.
      Не так думала Ися. Она могла часами рассказывать нам о том, какая умная её Крушинка, как она всё понимает и как она рада, что нашла место, где может перезимовать, дождаться весны.
      А зима тем временем прошла. Ранней весной Ися начала выносить свою Крушинку на воздух. Птичка и под тёплым солнцем была какая-то сонная и печальная. Правда, порой пыталась летать — то взлетит на забор, то на крышу террасы. Но как-то неохотно, неловко, без той чудесной лёгкости полёта, которой отличаются ласточки. Она предпочитала сидеть на плече Иси и чирикать ей на ухо о каких-то ласточьих делах. Это серьёзно беспокоило девочку.
      — Дядя Ян, ну как же быть? — допытывалась она. — Неужели крыло у неё не срослось как следует?
      — А ты разве не хотела бы, чтобы Крушинка осталась у тебя навсегда? — спросил я однажды, когда Ися решила учить ласточку летать, выпуская её из чердачного окна.
      Ися ужаснулась:
      — Крушинка должна быть совсем-совсем здоровой! Когда придёт настоящая весна и прилетят ласточки из тёплых стран, у моей Крушинки должно быть своё гнёздышко. И дети. А такая калека — кому она нужна?
      Ну, и началось обучение полёту. Но оно недолго длилось. В один прекрасный день ласточка вспорхнула на самую верхушку ясеня и просидела там до сумерек, а наутро её уже не было.
      В этот самый день появились тучи ласточек — и возле старой колокольни, и на городской башне. Целыми роями кружили они над городом. Вскоре под каждой крышей, в каждом подходящем углублении в стене закипела работа.
      Ися была счастлива. Она рассказала мне, что у её Крушинки уже есть гнездо где-то здесь, в городе.
      — А ты не знаешь где? — спрашиваю.
      — Даже если бы знала, то не ходила бы к ней, — отвечает. — Разве у неё сейчас есть время для праздных разговоров? У неё и без того довольно забот — ведь она детей воспитывает... Правда?
      Настало лето. Как-то днём забежала к нам Ися. Сидели с ней в садике под липой и болтали о том о сём. Ися угощалась вишнёвым вареньем, которое очень любила. Вдруг вижу — блюдечко с вареньем медленно уползает из её руки, а ложечка поехала куда-то в Исиному уху. Ясные глазки Иси становятся всё больше и больше — того и гляди, выскочат.
      — Что случилось, маленькая? — спрашиваю.
      А она не отвечает, только прижала палец к губам и шепчет:
      — Вот она! Вот она! Видите? Пришла!
      И показывает мне ложечкой на забор. А там сидит ласточка, совсем возле нас.
      — Крушиночка! — позвала её Ися.
      Ласточка цвиркнула — пронзительно, звонко, словно кто стекло разбил. Облетела вокруг стола раз, облетела другой. Присела на мгновение на край скамейки, на которой сидела Ися, и улетела.
      — Я так и знала. Знала, что она придёт нас поблагодарить! — радовалась Ися. Радовалась от всего сердца — даже заболтала ногами под скамейкой.
      А потом прибавила — уже совсем спокойно:
      — Да что говорить! Разве мало у такой пташки своих забот? Что же тут удивляться, что она не могла побыть с нами подольше. Правда?
      Правда, Исенька! Правда, славная маленькая мама!
      Недаром ты сама, как никто, печалилась о чужих заботах и всегда-всегда готова была прийти другому на помощь!

I

      С Малгосей я познакомился в совершенно неожиданной обстановке. Ну, как вы думаете, где можно встретить гусыню? На пастбище, на дворе, у речки, у пруда, наконец, на базаре, правда? Но встретить гуся в роли сторожевого пса!.. Согласитесь сами, это не каждый день случается!
      А было это так. Лето. Зной. Жара такая, что язык во рту засох от жажды. Иду деревней и раздумываю, где бы достать чего-нибудь попить. Смотрю — сад! Запахло грушами, сочными яблоками, сливами... Я скорей туда. Шагаю по какой-то заросшей стёжке среди деревьев. Ищу садовника. Вдруг кто-то как ущипнёт меня за ногу! Слышу злобное шипение и отскакиваю в сторону. И тут раздаётся такое громогласное гоготанье, словно кто-то в рог затрубил.
      Гусыня! Привязанная бечёвкой за ногу! Гогочет — аж захлёбывается! Замолкает только тогда, когда тянется ко мне с раскрытым клювом, пытаясь ухватить за ногу.
      Появился наконец садовник. Гусыня посмотрела на меня, посмотрела на своего хозяина и спокойно принялась щипать травку.
      — Умница, Малгося, — похвалил гусыню садовник.
      Она радостно гагакнула в ответ.
      — Что ж это, у вас вместо собаки гусыня на цепи? — спрашиваю садовника.
      — А что? — говорит. — Она лучше собаки стережёт. Никого близко не подпустит к сторожке. А если кто в саду покажется, так трубит, что за километр слышно. Лучше её никто мне сада не устережёт.
      — Ну и ну! — удивляюсь я.
      — Да разве вы не знаете, что гусь самая лучшая сторожевая собака? — усмехается садовник.
      Я признался, что не знал. Знал я, правда, что давно, очень давно — тысячу лет назад — чуткость гусей спасла Рим. Своим гоготом гуси разбудили часовых, уснувших на стенах города, и из-за этого галлам (был некогда такой народ) не удался ночной штурм. Но и в голову мне никогда не приходило, что своими глазами увижу гуся, который сторожит сад.
      Ем я не то яблоко, не то грушу, поглядывают на гусыню и беседую с садовником. Узнаю, что купил он Малгосю совсем молоденьким, едва оперившимся гусёнком.
      — Всю зиму и раннюю весну я продержал её дома, в избе, — говорит. — А как настало лето, привёз сюда и поставил сад стеречь.
      — А кто её назвал Магосей? — спрашиваю.
      — Назвала её так одна пани, учительница в школе. Наверно, в шутку назвала, да так и осталось... Малгося! — позвал он гусыню.
      «Га-га-га!» — весело отозвалась она.
      — А что же вы сделаете с гусыней осенью, когда отсюда уедете? — спрашиваю садовника.
      Он удивился:
      — Как что? А что делают с гусями осенью? Съем!
      Что бы вы сделали на моём месте, услышав такое заявление? Думаю, то же самое, что и я. Я спас Малгосю от смерти, а садовника от поступка, который мне казался почти людоедством. Человек хотел съесть своего друга и верного сторожа!
      Долго мы с садовником торговались, но в конце концов я купил Малгосю.
      Но не так легко спасти гуся от смерти, как может показаться на первый взгляд. В особенности, если перед вами несколько километров пути до дому. Нести? Что ж, можно нести. Но нужно либо связать гусю крылья, чтобы он не вырывался, а этого я делать не хотел, либо быть готовым к долгой борьбе, драке, погоне. Вести её? Правда, я получил в придачу от садовника и бечёвку, на которой была привязана Малгося, но как вы уговорите гусыню идти гулять, когда у неё и в мыслях этого нет?
      Взвесив всё это, решил всё же нести. Взял Малгосю под мышку и пошёл.
      Первые полчаса были сущей каторгой: Малгося изо всех сил старалась вырваться. Она кричала отчаянным голосом, добиралась клювом до моего носа, щипала меня за уши... Махала крыльями она так, что мне казалось: того и гляди, мы с ней взовьёмся под небеса и полетим над полями.
      Несколько раз ей удавалось вырваться. А бегала она, надо сказать, совсем не плохо. На своих «собачьих» харчах гусыня не очень-то раздобрела, и ход у неё был исключительно лёгкий и неутомимый.
      Да ещё не забудьте о жаре: пекл? невыносимо.
      Наконец измучились мы с ней оба до потери сознания. На дороге стоит дикая груша. Сажусь в тень. Утираю пот, отдыхаю.
      — Замучила ты меня, — говорю Малгосе.
      А она смотрит мне плутовски в глаза, что-то про себя гагакает. И вдруг слезает с моих колен. «Ох, думаю, опять за ней гоняться!» А двигаться не хочется. Стало мне уже всё равно. Жду, что будет дальше.
      Смотрю, Малгося потянулась, помахала крыльями, переступила несколько раз с ноги на ногу и говорит:
      «Ну, раз уж нам вместе путешествовать, так лучше я пойду сама, чем на тебе ехать!»
      И помаленьку, вразвалочку двинулась в путь придорожной стёжкой. Отошла на несколько шагов. Остановилась. Оглянулась на меня.
      «Не спешишь? — говорит. — Это хорошо! Пощиплю пока что травки. Надо немного подкрепиться после всей этой возни».
      И принялась за еду.
      С того места и до дому мы шли с ней, как настоящие друзья. Нога в ногу. Спокойно, тихо, не спеша, мирно беседуя. Малгося любила поговорить. Не переставала гоготать и не очень-то позволяла мне вставить словечко. Но, правда, иногда требовала ответа. Забегала вперёд меня, смотрела в глаза и не пускала дальше.
      «Почему ничего не отвечаешь, когда я тебя спрашиваю?» — упрекала она меня.
      Так как я не очень понимал, о чём идёт речь, но не хотел и обижать Малгосю, то говорил ей в ответ что-нибудь ласковое:
      — Милая Малгося! Славная ты гусочка! — и гладил её по белой головке.
      Это она превосходно понимала. Тёрлась лбом то об мою руку, то об ногу, ласкалась. Побеседовав, мы шагали дальше.
      Попался по дороге ручей. Мы с ней вволю напились. Когда дошли до какой-то деревни, я взял Малголю на руки и понёс. Потом выпустил. А когда мы дошли до второй деревни, она сама остановилась и ждала, чтобы я взял её на руки. Когда же миновали последние избушки, вылезла у меня из-под мышки.
      «Дальше я могу идти сама», — сказала она и зашагала себе по дороге.

II

      Она не обратила внимания на уток, едва глянула на кур, но зато внимательно оглядела собак.
      «Зачем ты держишь этих противных животных?» — с упрёком сказала она мне и, шипя, вытянув шею, двинулась к собачонкам.
      А случилось так, что на дворе была одна молодёжь, собачья мелюзга.
      «Ай-ай-яй-яй!» — завопили перепуганные щенята.
      И в конуру!
      Толкались, лезли друг через друга. Ноги, головы, хвосты так и мелькали в воздухе. И немало времени прошло, пока нашлись смельчаки, отважившиеся выглянуть из конуры хотя бы одним глазком.
      С этой минуты маленькие собачонки старались обходить Малгосю сторонкой. Со старыми псами, особенно с Чапой, Малгося жила в согласии. Помнится, только с Тупи были у неё какие-то мелкие недоразумения на почве ревности — из-за Криси. Тупи любил свою маленькую хозяйку до безумия. Малгося отдала своё сердце ей же. И вот порой возникали споры о том, кого Крися сердечней приласкала или кому первому дала какую-нибудь крошку. Но у обоих — и у Тупи и у Малгоси — был благородный характер. Они слишком хорошо понимали, что, ссорясь между собой, огорчают свою любимицу, и потому дело никогда не доходило до каких-нибудь некрасивых сцен. Самое большее, Тупи показывал нам всем, что его обидели. Ходил жаловаться мне, Катерине. Но не было случая, чтобы он зарычал на Малгосю или оскалил на неё зубы. Нельзя, правда, сказать, чтобы Малгося умела так же владеть собой. Иногда она шипела весьма грозно и начинала подбираться к Тупиному хвосту. Получала за это по носу. Слегка. Но она смертельно обижалась и немедленно принималась громогласно на весь дом жаловаться.
      «Ах-ах-ах! С этим псом нельзя жить под одной крышей! Да-да-да-да-да!»
      Но чаще всего, когда Крися выходила в сад, с одной стороны бежал Тупи, с другой шлёпала Малгося. И пусть бы кто-нибудь попробовал подойти к Крисе! Тупи налетал спереди, а гусыня подкрадывалась сзади. И щипала она весьма чувствительно! На собственном опыте убедился в этом Лорд-доберман, пёс со двора напротив, который осмелился однажды залаять на Крисю. Тупи вцепился ему в нос, а гусыня занялась той половиной добермана, которая, как он считал, находилась в полной безопасности. Ну и досталось этому Лордишке! Надолго запомнил! К гусыне он с тех пор боялся подойти на пушечный выстрел.
      Малгося любила ходить с Крисей на прогулки, особенно за город. Было это зрелище единственное в своём роде. Гусь с собакой идут рядышком, плечом к плечу, за ними — Крися. Малгося поминутно останавливается, оглядывается, вежливо и заботливо гогочет:
      «Может быть, нам прибавить шагу? А может быть, ты устала?»
      И шагает дальше, переговариваясь с Тупи, который, впрочем, больше молчит, поскольку его гусиные дела мало интересуют.
      Славная гусочка! Был у неё, у бедной, постоянный источник огорчений. Никак она не могла примириться с нашей несправедливостью. А именно: мы её не пускали в комнаты. Почему? Птица не может так следить за собой, как собака или кошка... А нам трудно было согласиться с тем, чтобы у нас на диване был луг, а в столовой гусиное пастбище. Но Малгося этого не понимала. Если дверь была отворена, она входила, осматривалась и говорила со всей учтивостью:
      «Вот и я!»
      Когда её выпроваживали, убегала под террасу и там страдал в одиночестве. Не откликалась на зов, никого не замечала. Неподвижно, грустно глядела в одну точку. Бедная Малгося!

III

      Под этой террасой Малгося и спала. Она не желала ночевать с утками в птичнике. На зиму она перебралась в прачечную, где было теплее.
      И там, на новой квартире, она стала кошачьей нянькой.
      Дело в том, что кошка Имка тоже поселилась со всем своим семейством в прачечной. Решив, что её дети будут себя лучше всего чувствовать в клетушке Малгоси, она устроила их там.
      Как-то вхожу я в прачечную. Гляжу — на своём обычном месте сидит Малгося, растопырив крылья, распушившись. Увидев меня, она зашипела:
      «Ш-ш-ш! Тихо! Не шуми, — они спят!»
      Что-то пошевелилось у неё под крылом. Пригляделся я — батюшки! Ухо! Кошачье ухо! А вот и вся голова показалась. Смотрит на меня голубыми глазами и зевает — роскошно, во всё розовую пасть!
      А Малгося ласково перебирает клювом пушистую кошачью шёрстку.
      С той поры Имка появлялась у котят только тогда, когда решала, что их нужно покормить, или задумывала устроить баню всему своему семейству. Пестовала котят исключительно Малгося. Она и вывела их на первую прогулку. И, понятно, приёмные дети доставили ей много волнений. Гусыня никак не могла примириться с тем, что котята ходят по забору или лазят по деревьям. Старалась стащить их на землю. Хватала за хвостики. Кричала на них. Клевала их, когда могла достать, в наказание за эти неразумные и опасные выходки.
      Но, будучи умницей, она вскоре поняла, что кошачьей натуры не пересилишь, и оставила малышей в покое.
      Котята, однако, долго не забывали, что Малгося был их нянюшкой. И, помня, как чудесно было в её пуху, приходили к ней спать. Добрая Малгося прижимала их к себе и заботливо укрывала крыльями.

IV

      Вот какая была наша Малгося. А кроме того, был у неё талант — настоящий талант: она выучивалась всевозможным штукам с поразительной лёгкостью. Достаточно было ей раз показать, чего от неё добиваются.
      Она прищуривалась и говорила:
      «Только-то? Да с удовольствием!»
      И всё делала. Очень старательно. И любила этим щегольнуть. Вы не думайте, что животные не любят, чтобы ими восхищались: они очень чувствительны к человеческой похвале. Малгося прекрасно знала, когда нам приносят почту, и ждала почтальона у калитки. Беспокоилась, когда письмоносец опаздывал, и строго ему за это выговаривала. Сама получала у него письма и газеты и относила нам на террасу.
      Когда мы сидели в саду на скамейке, достаточно было подвинуться и сказать:
      — Малгося, иди к нам! Что такое? Где ты пропала?
      «Вот она я!» — немедленно откликалась она.
      И много, много разных штук знала наша Малгося. Больше всего, однако, любила она поплясать. Она умела танцевать замечательный танец — гусиный фокстрот, как мы его называли.
      Надо было засвистеть какую-нибудь плясовую мелодию — Малгося немедленно начинала кружиться и махать крыльями. Танцевала она самозабвенно. Когда свист прекращался, останавливалась и прислушивалась. А потом недовольно поглядывала на нас и кричала:
      «Что же это такое? Где музыка? Почему не свистишь?»
      И ждала с нетерпением, готовая вновь пуститься в пляс. Что было делать? Оставалось только свистеть и улыбаться, глядя на развесёлую пляску гусыни.
      Мог ли кто-нибудь из нас предположить, что этот самый талант лишит нас нашей Малгоси!
      Однажды летом приехал в наш городок бродячий цирк. Мы не интересовались им. Кто-то рассказал, что там выступают дрессированные собачки, которые ходят на передних лапах, головой вниз. Мы слишком хорошо знали животных, чтобы не понимать, какая это для них мука, и решили не ходить в цирк.
      Зато цирк пришёл к нам.
      Как-то днём, когда Малгося расчудесно танцевала свой фокстрот, заметил я у ограды какого-то чужого человека. Он, облокотившись на изгородь, любовался танцами нашей гусочки.
      — Продайте мне гусыню! — крикнул он мне.
      — Я не отдаю в незнакомые руки животных, которые живут у меня в доме. Они — мои друзья, — ответил я.
      Он засмеялся. Ушёл. Назавтра Малгося исчезла. Уехал и цирк.
      Я разыскивал Малгосю как только мог. И не нашёл. Вот если вы когда-нибудь в цирке встретите гусыню, которая танцует, позовите её: «Малгося!» У моей было тёмное пятно на левом крыле, не забудьте! Так вот, позовите: «Малгося!» И если она посмотрит на вас умными глазами и ответит: «Это я!» — передайте ей от меня, что я её никогда не забуду.

История про воронёнка Пипуша

      Все животные, которые жили на нашем дворе, попадали ко мне только по воле случая. Не припомню, чтобы я когда-нибудь купил себе хотя бы одну собаку или кота. И всё-таки порой по нашему двору разгуливало одновременно пять собак, несколько кошек, ёжик, галка, ручная гусыня, которая разговаривала с нами, как человек. А об утках, курах даже и вспоминать не стоит!
      Зато стоит вспомнить Пипуша, ворона, — личность, во всех отношениях достойную внимания. Случай даровал его нам в самом нежном возрасте. Воронёнок едва оперился, а вокруг его клюва торчали жёлтые усики — признак, по которому, как известно, узнают птичьего младенца, иными словами — желторотого птенца.
      В раннем детстве Пипуш мало походил на приличную птицу. Был это просто-напросто вечно разинутый клюв, скачущий на двух ногах. Из этого клюва вылетало хриплое: «Ррааа!» С утра до вечера. Как труба иерихонская! И клюв этот старался сожрать всё, до чего только мог дотянуться. Палец — так палец, палка — так палка. Скатерть на столе, собачий хвост, голова живой курицы — всё у него шло в дело!
      За эту свою прожорливость Пипуш, понятно, не раз платился. Его это, однако, мало смущало. Лишь после того, как он однажды проглотил солидный кусок мыла и два дня просидел нахохлившись и потеряв всякий интерес к жизни, он начал несколько умерять свои аппетиты.
      Но спустя недолгое время он ухитрился заглотать с полметра тонкого резинового шланга. Что тут было! Воронёнок носился по двору как ошалелый, орал во всё горло, махал крыльями, а из клюва у него торчал конец шланга. Наконец кто-то, сжалившись, вытащил шланг. Пипуш выпил всю воду из куриной поилки, встряхнул головой и крякнул. С этого часа он уже не бегал с вечно разинутым клювом и старательно избегал длинных предметов — настолько длинных, что их нельзя было проглотить сразу.
      Воронёнок рос и с возрастом становился умнее. Вскоре он понял: всё, что доме достойно внимания, происходит на кухне. И он делал всё от него зависящее, чтобы из кухни не выходить.
      Неприятно мне это говорить, — ибо со временем воронёнок наш стал почтенной птицей, — но более бесстыдного воришку, чем Пипуш в детстве, трудно себе представить. Крал он прямо из-под носа, крал всё, что только мог схватить. До того обнаглел, что однажды захотел попробовать наши котлеты, которые как раз жарились на плите. И, решив, что котлеты со сковороды всего вкуснее, прыгнул обеими ногами прямо на раскалённую плиту!
      Худо было Пипушу, очень худо! Еле-еле мы его спасли.
      После этой катастрофы воронёнок стал заметно осторожнее. От кухонной плиты он держался на почтительном расстоянии.
      Вообще Пипуш, по мере того как рос, узнавал жизнь всё лучше и прекрасно помнил всё, что однажды видел или узнал по опыту. Он хорошо знал, что можно себе позволить со мной, что ему простит Крися и за что ему влетит от Катерины.
      Изучил он и характеры наших собак и пришёл к убеждению, что можно не обращать внимания на их лай, рычание и даже на грозный оскал зубов. Нужно только вскочить собаке на спину и бить её клювом по голове — куда попало.
      Понял он, что и с Имкой, кошкой, можно справиться. А у кошки нашей был, надо сказать, довольно тяжёлый характер, и она вертела всем двором как хотела. Когда же Пипуш справился с Имкой, он начал наводить на дворе свои порядки. Выгнал раз и навсегда всех котов, которые приходили в гости к Имке; запретил чужим собакам даже заглядывать к нам во двор.
      Не думайте, однако, что Пипуш вообще не терпел чужих. Ничего подобного! Были у него свои симпатии. Вот детей он, правда, недолюбливал. Вероятно, потому, что шагах в ста от нас находилась местная школа. Возвращаясь из школы, шумная гурьба детворы пробегала возле самого нашего забора.
      Нельзя сказать, чтобы ребята вели себя на улице очень тихо. Шуму и гаму, по правде сказать, было всегда немного больше, чем нужно. Я им это охотно прощал, но вот Пипуш очень не любил крика.
      Ворон хорошо знал, когда кончаются занятия. В эту пору он всегда сидел высоко на липе и кричал с её верхушки своё «ррааа». Что, несомненно, означало: «Тихо вы там, мелюзга! Нельзя кричать на улице!»
      Ну, а ребята, естественно, на Пипушевы выговоры не обращали внимания, а может быть, кое-кто ему даже показывал мимикой, что ни в грош его не ставит. Отсюда и обиды, понятно?
      Но как раз среди школьников Пипуш нашёл подружку, и самую настоящую, задушевную. Звали её Вацкой. Этакая малышка с белобрысыми косичками, заплетёнными туго-туго. Торчали они у неё как две проволочки.
      Была это тихая, кроткая девочка. Её зелёные, как неспелый крыжовник, глаза смотрели на свет, словно удивляясь, что небо такое голубое, что цветы так чудесно пахнут. Видели таких девчушек?
      Так вот, эта Вацка возвращалась из школы всегда одна. Она останавливалась под липой, заглядывала Пипушу прямо в глаза и говорила ему что-то ласковое. Приносила ли она ему что-нибудь поесть? Сомневаюсь. Впрочем, дружбы, настоящей дружбы, не купить никакими подарками...
      Вацка, несомненно, пленила Пипуша своей добротой. Он слетал к ней, усаживался на краю забора, поглядывал на неё то одним глазом, то другим. Однажды позволил ей погладить себя по голове, а сам стал перебирать клювом её волосы.
      Так началась их дружба. Вскоре, однако, Пипуш пришёл к убеждению, что беседы с Вацкой на заборе кончаются слишком быстро, и он начал провожать девочку домой. Перелетал за ней с забора на забор. Жили мы в таком районе, где все дома стояли в садах.
      В конце весны Пипуш уже стал ходить к Вацке в гости — в послеобеденные часы. А когда настало лето, у нас в доме начали твориться непонятные вещи. Невозможно стало, например, напастись пуговиц. Стоило на минуту оставить пальто в передней, и уже наверняка ты недосчитывался по меньшей мере одной, а то и двух пуговиц. А праздничное летнее пальто Катерины осталось без единой пуговицы, словно их ветром сдуло!
      Наконец в один прекрасный день исчезли две красивые кораллово-красные пуговицы — украшение Крисиного платьица.
      И вот после пропажи этих-то коралловых красавиц всё объяснилось. Вскоре к нам в гости пришла Вацка и принесла в передничке несчётное множество всевозможных пуговиц. Были среди них и Крисины красные. Вацка рассказала нам, что она уже давно заметила: кто-то кладёт пуговицы на её подоконник. Не могла только додуматься, кто это её так одаривает. И только по этим красивым коралловым пуговкам, которые она видела раньше, догадалась, что это наш Пипуш носит ей подарки. Вот она и пришла вернуть нам подношения своего друга.
      Черномазый разбойник сидел на окне веранды и поглядывал на то, что происходит. Вид у него был самый невинный. Потом он задумался и неожиданно заорал:
      «Ррааа! Знаю!»
      Совершенно ясно было: он понял, что его маленькой приятельнице пуговицы не нужны.
      И с той поры начал носить ей мои папиросы. После папирос — цветы, одни головки. Обрывал их аккуратно и тщательно. Пипуш вообще во всех делах отличался аккуратностью и добросовестностью.
      И на цветах всё кончилось, потому что Вацка стала нашей постоянной гостьей. Не было ни нужды, ни времени ходить к ней.
      Но вот однажды Вацка пропала. Не приходила к нам целый день. Не пришла и на другой. Мы не знали, что с ней случилось. Но Пипуш знал. Был он неспокоен, взволнован. То пропадал из дому, то снова возвращался. Кричал своё: «Ррааа!» — словно трубил тревогу.
      Вскоре узнали и мы, что маленькая Вацка заболела, что окна её комнатки были закрыты, что ворона прогоняли, когда он являлся её навестить и пытался потихоньку, по обыкновению, проникнуть к своей приятельнице. Говорили, что он целыми часами выжидал удобного момента, сидя на заборе, и орал благим матом, оскорблённый тем, что кто-то осмеливается стать между ним и маленькой Вацкой.
      Когда Вацку увезли в больницу, Пипуш стал целые дни просиживать на липе. Не сводил глаз с дороги. Он ждал. Упорно, терпеливо. Может быть, уже начались занятия в школе, думал он, и милая его сердцу девочка скоро появится на знакомой дороге?
      Утратив надежду, он объявил войну воробьям. Вероятно, потому, что они облюбовали липу для своих сборищ и их гомон мешал Пипушу горевать.
      Дело шло уже к осени, когда наконец Вацка пришла к нам. За время болезни она очень вытянулась, казалась ещё более хрупкой и тоненькой, чем раньше. Зелёные её глаза стали ещё больше, с ещё большим удивлением присматривались они к жизни, к которой она вернулась.
      Само собой разумеется, первый её вопрос был о Пипуше. Ворон в это время был занят на дворе перестановкой собачьих мисок. За этим увлекательным занятием он всегда забывал обо всём на свете.
      Вацка высунулась из окна террасы и позвала:
      — Пипуш!
      Как только ворон услышал её тонюсенький, как ниточка, голосок, он крикнул: «Ррааа!» — и в ту же секунду очутился на террасе.
      Если вы не видели его в эту минуту, вы не можете себе представить, как птица может ликовать. Он с ума сходил от счастья! Забирался маленькой Вацке под мышки, ласкал её, гладил клювом по рукам, по лицу... Наконец уселся ей на плечо и стал легонько водить клювом по пробору, разделявшему её светлые волосы. Кричал на меня, на Крисю, покаркивал как-то странно, отрывисто — я был в эту минуту уверен, что слышу смех ворона! Внезапно Пипуш каркнул что-то, сорвался с места и вылетел в окошко. Через минуту вернулся и положил перед Вацкой огромную, с доброе блюдце, жабу!
      Ворон глядел девочке в глаза, словно говорил:
      «Видишь! Что там пуговицы, папиросы или цветочки! Вот это настоящий подарок! А всё за то, что ты к нам вернулась, девочка моя дорогая!»
      Ну, разве не хорошее было сердце у нашего Пипуша, если он сумел так полюбить маленькую Вацку с зелёными глазами?

      Ну, кто бы мог подумать, что за один день — да что я говорю, за какой-нибудь час! — весь порядок на нашем дворе полетит вверх ногами? И из-за кого, главное? Из-за обыкновенного петуха!
      Да, это было для всех нас полной неожиданностью.
      Однако факт остаётся фактом.
      Пошёл я как-то на рынок. День был базарный. Но, честное слово, я не собирался ничего покупать. Я просто хотел поглядеть, что люди привезли на базар.
      Вот хожу я вдоль прилавков: чем полюбуюсь, что потрогаю, то с тем, то с другим продавцом перекинусь словом.
      И вдруг натыкаюсь на толстую даму в плоской, как блин, шляпе. Она держит под мышкой чёрного петуха. Петушище ростом с доброго индюка, а глаза у него красные, как кровь. Посмотрел он на меня очень внимательно и, сказал бы я, даже умно. Понравился мне этот взгляд. Я потрепал петуха деликатно по шее. Он — раз! — и клюнул меня в руку.
      — Купите кочетка! — предлагает мне дама в блиноподобной шляпе.
      Я отговариваюсь тем, что у меня дома уже есть петух, второй мне, мол, ни к чему.
      Дама делает вид, что не слышит. Начинает расхваливать своего петуха на все лады. Тычет мне его прямо в глаза, дует в перья, чтобы показать, какой он жирный...
      Надо признаться, умела эта тётя зубы заговаривать. Мастерица была!
      Не успел я опомниться, как петух уже оказался у меня под мышкой.
      Бегу я с ним домой. Бегу что есть духу, потому что покупка моя рвётся как ошалелая. Бьёт меня крыльями! Клюётся! А уж кричит, а уж кудахчет — прохожие останавливаются и оборачиваются.
      Дотащил я его наконец до своей калитки и пустил во двор.
      Чёрный петух взмахнул крыльями и кукарекнул. Голос у него оказался звучный — сущая труба! Он пропел ещё раз. Поскрёб ногой землю — раз, другой. И важно, не спеша двинулся по двору. Удивительно красивый, переливающийся всеми цветами радуги хвост волочился за ним по земле.
      Посреди двора чёрный остановился, снова помахал крыльями, осмотрелся, коротко кукарекнул: «Вот и я!» — доведя тем самым до всеобщего сведения, что отныне начинается его правление.
      Началось всё с нашего петуха Беляша. Я и ахнуть не успел, как он уже лежал распластанный на земле. Чёрный сидел на нём и учил его уму-разуму. Соскочил. Взялся за селезня. Так отколошматил беднягу, что тот едва мог пошевельнуться. Тут подвернулась Имка, кошка. Петух — к ней. Кошка — наутёк! Петух — за кошкой! Они пронеслись по двору. Имка вскочила на забор. И петух — на забор! Имка — на крышу сарая. И он — на сарай. Еле-еле успела кошка протиснуться в узенькую щель между досками. Петух заглянул в щёлку, потом сердито забормотал, как индюк.
      «Помни, что я тут главный!» — и соскочил с сарая.
      В мгновение ока Чапа-фокс и Тупи — большая дворняга — спрятались в конуру, и лишь изредка выглядывал оттуда чей-нибудь побелевший от ужаса глаз.
      Милый петушок оглядел весь двор — он был пуст, словно кто его хорошо подмёл — и в третий раз взмахнул крыльями. В третий раз кукарекнул — и направился прямо ко мне.
      «А ты кто такой?» — спросил он, исподлобья глядя на меня своими красными бусинам.
      И вдруг как прыгнет мне на голову!
      ...Стыдно признаваться, но улепётывал я в дом не хуже, чем мой Тупи в свою конуру.
      С этого дня целых две недели никто из нас не выходил во двор без старого зонтика над головой. Катерина однажды осмелилась пренебречь этой предосторожностью, и пришлось ей целый час просидеть в прачечной. А чёрный петух — мы назвали его Разбойником — расхаживал перед дверью прачечной мерными шагами взад и вперёд, как часовой.
      Уйти, снять осаду — этого у него и в мыслях не было. Бедной Катерине пришлось в конце концов надеть на голову бельевую корзину. В этом шлеме она помчалась в кухню. Другого выхода не было!
      Чтобы кто-нибудь чужой показался на нашем дворе, об этом и думать не приходилось. Все дела мы улаживали либо на улице, либо в саду. Ведь Разбойник, стоило ему услышать незнакомый голос, вскакивал на забор. И никогда нельзя было предвидеть, на кого и когда он кинется. Ни минуты покоя он нам не давал, Разбойник!
      Я даже, по правде говоря, не очень удивлялся, что Катерина всё чаще, всё настойчивее заговаривала о бульоне с рисом. В этом бульоне, по её мнению, Разбойнику было бы самое подходящее место. Не отрицаю, мне было жалко петуха, но жить у себя дома в вечном страхе — это тоже не особенное удовольствие. Так что я уж готов был примириться с неизбежностью...
      Так обстояли дела, когда пришла к нам Эдитка, дочка пана Межвы, сапожника, в чьём ведении находилась обувь обитателей нашего дома.
      Я очень любил эту маленькую Эдитку. Личико у неё было круглое, как яблочко, на щеках — ямочки. Смешливые какие глаза. А весёлая она была, как щеглёнок!
      Надо же, чтобы я заметил Эдитку, когда она была уже на середине двора! А там Разбойник как раз вёл на водопой куриное стадо, и бедного Беляша в том числе... Плёлся наш Беляш, бывший куриный владыка, позади всех кур, и вид у него был смиренный и запуганный.
      — Эдка! Берегись петуха! — крикнул я в окно.
      А сам схватил зонтик, на ходу открыл его и помчался Эдитке на выручку.
      Гляжу, Разбойник, про своему обыкновению, уже взмахнул крыльями, кукарекнул и большими шагами двинулся к девочке.
      Я обмер: думаю — того и гляди, выклюет ей глаз, пока я добегу.
      — Эдитка, беги! — кричу.
      А она, вместо того чтобы бежать, преспокойно присела на корточки. Глядит на петуха и смеётся во всё горло.
      Смех у неё был звонкий-звонкий, как колокольчик, и такой заразительный, что хочешь не хочешь, а засмеёшься вместе с ней.
      Смотрю, петух остановился. Поглядел на неё одним кровавым глазом, потом другим. И как закричит:
      «Кукареку!»
      Но в этом крике не было угрозы, скорее — удивление. Потом Разбойник закудахтал глухо, словно кто пустую бочку по мосту покатил, и снова приглядывается к девочке. А Эдитка накрошила немного хлеба — в руках у неё была краюшка — и протягивает ладошку к петуху. Разбойник покосился на неё, поглядел на её протянутую руку и склюнул крошку с ладони. Одну, вторую, третью...
      Вид у меня был, должно быть, довольно глупый, потому что Эдитка, взглянув на меня, расхохоталась.
      — Я никаких зверей и птиц не боюсь, — говорит. — Бояться — это хуже всего. А если не боишься, самый дикий зверь не тронет! Пойди-ка сюда, Разбойник, я тебе ещё хлебца дам, — обращается она к петуху, который тем временем уже отошёл к своим курам.
      И что вы скажете?
      Разбойник не только послушался Эдитки, ни и позволил ей погладить себя по перьям.
      Я сбегал домой, захватил там горсть крупы. Присаживаюсь на корточки возле Эдитки и протягиваю руку Разбойнику. Пришлось подождать, пока он наконец смилостивился и поклевал крупы. Но зато с этой минуты у меня с ним установились приличные отношения. Удалось даже помирить с Разбойником Катерину. Отныне, само собой разумеется, в нашем доме прекратились разговоры о курином бульоне с рисом.
      Не думайте, однако, что Разбойник полюбил нас. Увы! Он просто позволял нам жить, терпел нас, но и только. Во дворе по-прежнему хозяйничал как хотел. Чужих не подпускал ни на шаг. Для одной только Эдки делал исключение.
      Её он любил и ждал. Иногда вечерами он бывал уже таким сонным, что качался взад и вперёд, тыкался носом в землю. Но стоило ему услышать звонкий смех «Щеглёнка», он кукарекал хриплым спросонья голосом и бежал во всю прыть к калитке или даже на улицу, чтобы поскорее увидеть свою приятельницу. Я думаю, что он любил и уважал её за смелость. Разбойник, что о нём ни говори, был петух рыцарского нрава и умел ценить мужество.
      Вы, наверно, догадались, что в конце концов я преподнёс Разбойника Эдитке. Как он вёл себя на новом месте, не знаю. Знаю только, что он время от времени удостаивал нас своими посещениями, видимо решив не оставлять нас совсем без присмотра.
      Он всегда появлялся неожиданно. Кукарекал и начинал наводить порядок. Продолжалось это до тех пор, пока не приходила за ним Эдитка. Тут он сразу затихал и покорялся. Маленькая Эдитка делала с Разбойником всё, что хотела.
      Да кто, впрочем, мог бы не подчиниться девочке, у которой было такое мужественное сердце! Девочке, встречавшей опасность смехом, звонким, как серебряный колокольчик...

      Знаете, бывают щенята, которые точь-в-точь похожи на клубок белой шерсти. До того пушистые, что трудно сказать, где у такого щенка хвост,  а где голова. И только по трём чёрным пятнышкам — глазками и носику — можно узнать, где собачка начинается.
      Вот и мой Тупи был таким смешным шерстяным клубочком. Приобрёл я его в качестве чистокровного шпица. Был он милый, ласковый, славный пёсик и рос очень быстро, как на дрожжах.
      Но чем больше он рос, тем хуже обстояло дело с его породой. Признаюсь прямо, даже совсем худо! Немало находилось таких людей, которые при виде моего Тупи выразительно крутили носом. Иные были так неделикатны, что прямо в глаза ему говорили, что он, Тупи, не что иное, как дворняжка. Самая обыкновенная дворняга! Надо вам сказать, что, к счастью, Тупи мало обращал внимания на такие невежливые выходки. Да и мы тоже. Разве о достоинствах человека судят по тому, что у него, скажем, два родимых пятнышка на носу или курчавые волосы?
      Подумаешь, важное дело — порода! Мы знали, что Тупи пёс благородный по натуре, что он нас любит, и этого нам было вполне достаточно.
      Когда Тупи стал красивой, рослой собакой, в нём проснулась жилка зверолова. Он начал ходить на охоту. Охотился он на диких кроликов. Несчётное множество этих вредных грызунов развелось в оврагах возле Вислы. Тупи промышлял их всегда в одиночку. Никогда не приглашал с собой на ловлю никого из наших псов.
      Вот иду я как-то днём глубоким яром, спускающимся к Висле. Гляжу — на краю обрыва мелькает что-то очень похожее на хвост Тупи. Я свистнул. Тупи тявкнул: дескать, слышу. Ко мне, однако, не идёт. Вертится колесом на одном месте и опять тявкает. Явно, что-то его там держит.
      Наконец я разглядел, что Тупи мой недаром так забавно вертится. Он всё время бегает вокруг кого-то, кто потихоньку спускается по скату. Жду. И вдруг вижу — это рыжая такса.
      Таксе, как я мог догадываться, не так уж хотелось со мной знакомиться. Но Тупи делал всё, чтобы её уговорить: он что-то нашёптывал ей на ухо — видимо, страшно меня расхваливал. Хорошо, что я не слышал этих похвал, а то мне, наверное, пришлось бы краснеть.
      Наконец собаки спустились вниз. Тупи скачет, тявкает, бегает вокруг таксика, а тот стал ко мне боком и косится.
      «Тупи мне, правда, много хорошего о тебе рассказывал, — говорит, — но кто знает, можно ли тебе вполне доверять?»
      Сказал я и таксику несколько добрых слов. Он не очень возражал, когда я попробовал его погладить. Тупи был счастлив, полизал мне руку.
      «Очень был бы рад, если бы вы подружились, — говорит мне. — Это мой самый большой друг!»
      Ну, мало-помалу и мы с таксиком стали друзьями. Я назвал его Дудеком.
      Долго я ломал голову над тем, откуда бы он мог взяться. Я знал всех такс в нашем городишке и даже в округе и был уверен, что Дудека я до сих пор ни разу не встречал.
      А пёс был слишком выхоленный, чтобы можно было его принять за бездомного бродягу. Позднее мне пришлось убедиться, что друг-приятель моего Тупи был даже порядочно избалован. Наша собачья кухня, например, ему была не по вкусу. Он с презрением отворачивался от собачьих лакомств, которыми от души потчевал своего гостя Тупи.
      Вот в один прекрасный день приехала к нам знакомая, проживавшая в нескольких километрах от нашего города, и столкнулась с Дудеком, он как раз соизволил посетить Тупи.
      — Джимми! Что ты тут делаешь? — вскрикнула она.
      Таксик повернулся к ней бочком и покосился довольно неуверенно. Видно, такая у него была манера держаться в тех случаях, когда он считал за благо выждать, что будет дальше. Тупи был менее сдержан: он подлетел к хозяйке таксы и  приласкался к ней, как к лучшему другу.
      Тут только и узнал я, что мой Тупи ходит в гости в Грубно и что такса делится с ним своими котлетками, а хозяйка таксы так полюбила моего Тупи, что хотела его оставить у себя. А самое забавное — моего Тупи, который, как известно, был неудавшимся шпицем, она признала за сибирскую лайку и назвала его Морозом! Тупи то и другое принял с поразительным спокойствием и даже умильно вилял хвостом, когда его называли совершенно чужим именем.
      С тех пор мы оба — как я, так и хозяйка таксы — не волновались, когда наши собаки пропадали. Мы были уверены: беглец либо в гостях у друга, либо на охоте.
      Так продолжалось всё лето. Когда начались осенние заморозки, Джимми, очевидно, решил, что погода не особенно подходит для дальних прогулок пешком. Однако он не хотел расставаться с Тупи и поэтому стал ездить к нему в гости. Да, ездить.
      Таксик знал о том, что огородник из Грубно ежедневно привозит в наш городок на рынок овощи. С ним-то он и приезжал. Забирался к нему в телегу и прикатывал прямёхонько в город. Тут на дворе поднималось великое веселье!
      Иногда Тупи уводил таксу на большую свалку за казармами, где происходили оживлённые собрания лучшего собачьего общества. И там только Джимми показывал, на что он способен. Лаял он так пронзительно, что даже Лорда-добермана, чей голос славился во всём городе, — и того не было слышно!
      Но порой в разгаре самого буйного веселья, таксик внезапно умолкал и пускался галопом в сторону рынка. Он бежал во весь дух, чтобы не опоздать. Умный пёс хорошо знал, когда огородник будет возвращаться домой.
      Пришла весна, и вновь начался сезон охоты на кроликов. Прекратился даже обмен визитами. Целые дни обе собаки проводили возле кроличьих нор.
      Я порой наблюдал за их работой и должен признать, что такса проявляла необыкновенное терпение. Только истинный друг мог быть таким снисходительным. Судите сами. Мой Тупи считал, что охотиться — значит гонять дичь. Гонять с шумом, лаем, визгом. Как только ему удавалось заметить кролика, он очертя голову кидался в погоню. И обычно дело кончалось тем, что преследуемый кролик в самый неожиданный момент прятался в нору и буквально перед носом охотника проваливался сквозь землю. Тупи страшно огорчался. Он скулил, жалобно повизгивал, но кролика уже не было...
      Джимми, наоборот, подкрадывался к кроликам потихоньку. Он умел и добывать их из нор. Шум, который поднимал Тупи, только спугивал дичь, мешал таксику охотиться.
      Но никогда не приходилось мне видеть, чтобы Джимми ворчал на Тупи или скалил на него зубы. Самое большее — он потихоньку удирал от приятеля, устраивался на другой стороне пригорка и там подстерегал кроликов, которых лай Тупи выгонял из нор.
      Так эта ничем не омрачённая собачья дружба продолжалась два года.
      Однажды Тупи отправился в охотничью экспедицию и не вернулся. Не было его целую ночь. Утром он примчался запыхавшийся, весь измазанный землёй, с ободранными до крови лапами. Он отчаянно скулил. Всем своим видом он показывал мне: что-то случилось! Что-то такое, с чем он сам справиться не может. Он прыгал вокруг меня и тащил меня к садовой калитке. Я понял, что должен идти с ним. Мы вышли на улицу. Тупи то забегал вперёд, то возвращался, лизал мне руки, торопил.
      Дошли мы с ним наконец до оврага, где водилось больше всего кроликов. Тупи остановился над свежераскопанной норой. Нюхал, копал и ежесекундно тихонько повизгивал.
      Нетрудно было догадаться, что произошло. Джимми залез в нору, и его завалило землёй. Тупи не смог сам откопать друга и позвал меня на помощь.
      Я сбегал домой за лопатой. Копали мы довольно долго. Наконец из-под земли послышалось сдавленное хрипение. Тупи плакал от радости. Он всхлипывал, как человек...
      Таксик уже еле дышал. Я отнёс его к ручейку, протекавшему по дну оврага. Обмыл его. Бедный пёсик открыл глаза, но продолжал лежать неподвижно. Встать он не мог. Я, как умел, пытался привести его в чувство. Вдруг смотрю — мой Тупи сорвался с места и понёсся куда-то.
      Поглощённый спасением таксика, я не заметил, сколько прошло времени до возвращения Тупи. А вернулся он не один — с ним на дрожках приехала из Грубно хозяйка Джимми. Видно, Тупи, не доверяя моим медицинским познаниям, решил привести её, чтобы она помогла мне спасти его друга.
      Таксика увезли, и с тех пор Тупи совсем переселился в Грубно. Только когда Джимми начал поправляться, Тупи вернулся домой. Выражение морды было у него такое радостное, что всякий бы понял: друг его выздоровел!
      А через несколько дней друзья явились вдвоём. Таксик был совершенно здоров.
      И тут произошло нечто неожиданное.
      Надо сказать, что Джимми-таксик никогда не был особенно ласковым. Правда, он обычно вежливо махал мне хвостом и позволял себя погладить, но это было всё. А тут он забрался ко мне на колени и стал лизать мне щёку!
      Тупи ошалел от радости. То прыгал вокруг меня, то лизал Джимми морду, то снова принимался лизать мне руку.
      «Наконец-то всё плохое миновало! — говорил он. — И снова мы все вместе! Разве может быть большее счастье в собачьей жизни?»
      Так скажите, ребята, сами: разве не всё равно, такой у собаки нос или сякой, если у неё такая душа, как у моего Тупи?

      Столовую для птиц я открывал поздней осенью. Помещалась она в стенной нише. Это было скромное заведение, с весьма неприхотливым меню: крошки, каша, иногда варёная морковь или петрушка.
      Непременными гостями были там, понятно, воробьи. Между этими постоянными посетителями завелось у меня много знакомых. С некоторыми из них мы крепко дружили.
      Но Муц был, несомненно, случайным гостем. Появился он впервые холодным, неприветливо-серым ноябрьским днём и за первое же своё посещение заплатил ранением. Я догадываюсь, кто его искалечил. Тот самый старый вор-воробей с выщипанным хвостом и жуликоватыми глазами, который всегда поглядывал на меня насмешливо и свысока. Он нахально хозяйничал в моей столовой. Стукал по лбу всякого, кто ему не нравился, устраивал массовые побоища, после которых в воздухе долго носились пух и перья, словно пороховой дым после битвы.
      Бедный Муц был ранен в голову, одно крыло у него было надломлено, а правая нога висела только на тоненькой ниточке кожи.
      Вылечить крыло было нетрудно, но нога... О том, чтобы она срослась, нечего было и мечтать. Что было делать? Пришлось отнять ему лапку, а к оставшейся культе шёлковой ниткой привязать спичку. И вот Муц стал ковылять на деревянной ноге, постукивая своим протезом, как старый инвалид.
      Долгое время воробышек не мог летать. В эту пору мы с ним больше всего и подружились: я не расставался с Муцем. И он привык к моему обществу. Бывал очень недоволен, когда я уходил из дому; радовался, когда я возвращался. А болтал со мной не умолкая, ибо был завзятым говоруном, как, впрочем, и все воробьи.
      Муца всё интересовало. Всякий новый предмет он тщательно изучал: осматривал его со всех сторон, остукивал клювом, размышлял, вникал. А когда осмотр кончался, становился передо мной, наклонив набок головку, уставив на меня чёрные бусинки своих глаз, и допытывался:
      «Это что? Скажи, что? Что?»
      Больше всего интересовал его будильник. Целыми часами вертелся Муц подле него, прислушивался к тиканью механизма, заглядывал снизу, в чашечку звонка. Маленькое зеркальце на столе было для Муца тоже загадкой. Никак он не мог понять, что воробей, которого он видит перед собой, всего только его собственное отражение. Неутомимо пытался найти «того» воробья. То чирикал как только мог умильно, стараясь уговорить его выйти из укрытия, то сердито покрикивал на него, возмущался, растопыривал крылышки для атаки и клевал зеркало. Порой он горько жаловался «тому» воробью на своё одиночество. Прислушивался, ждал ответа. Обманутый в своих ожиданиях, глядел мне в глаза и говорил: «Одно мне только и осталось, бедному калеке, — дружить с тобой, с человеком. Должен всё же сказать, что твои поступки мне не очень понятны».
      И верно, Муцек никак не мог понять, почему человек спит, когда солнышко уже встало и каждый воробей просыпается и начинает трудовой день. Едва лишь светало, Муц из клетки, куда я его сажал на ночь, кричал, что пора уже вставать. Чирикал коротко, звонко — раз, два, три — и замолкал. Прислушивался. Потом повторял свой зов — всё громче, всё настойчивее. В конце концов я вставал и подходил к клетке. Муц уже ждал возле дверки. Махал крыльями ликуя. Тут же вскакивал в миску, начиналось купание. Потом он чистился и охорашивался в ожидании, когда в столовой зазвенят тарелки. Как только он слышал, что накрывают на стол, летел туда немедленно, сразу усаживался возле своего блюдечка и терпеливо ждал моего прихода. Беседуя о том о сём, мы завтракали. Муц ел всё. Обожал мясо, особенно варёное. Не терпел только горчицы, перца и всяких соусов. Вздрагивал при виде соли, которую превосходно умел отличать от сахара.
      Когда смеркалось, Муц начинал беспокоиться: он не любил ламп. Никак он не мог понять, почему человек не спит, когда солнце уже зашло. Усевшись подальше от света, нетерпеливо чирикал и старался убедить меня, что от ночных занятий пользы мало. Наконец сам летел к своей клетке. Устраивался там и дремал. Но время от времени он просыпался и сонно, вполголоса выговаривал мне: «Ещё не спишь? Пора спать! Спи!»
      Так прошла у нас зима. Когда запахло весной, Муц оживился: он чистился, охорашивался, что-то напевал. Начал собирать нитки, лоскутки, тряпочки. Складывал все эти сокровища в своей клетке, всё время что-то приговаривая. Я понял, что мой Муц — не «он», а «она», и что она мечтает о собственном гнезде, о семье.
      Как-то мартовским днём Муц, никому ничего не доложив, вылетела через открытую форточку на волю. Легко было догадаться зачем. На липе, что росла в углу садика, уже начались оживлённые воробьиные совещания, игрались свадьбы, заканчивалось распределение квартир для молодожёнов. Я побаивался, не помешает ли счастью Муц её увечье. Прошёл день, прошёл другой. Муц вернулась. Съела всё, что нашлось, забрала свои лоскутки и улетела.
      Вскоре я заметил, что у Муц есть муж, что молодожёны построили себе гнездо в абажуре на веранде и что они счастливы. Хотя я не могу сказать, чтобы лично мне муж Муц понравился. Был это, правда, рослый, красивый воробей, но дикий, трусоватый и полный недоверия ко мне. Ко мне, который безропотно согласился на протяжении нескольких длинных, жарких недель даже не заглядывать на веранду, чтобы ничем не омрачить счастье Муц!
      Зато Муц была добра и мила за двоих. Когда только могла отлучиться от гнезда, прилетала ко мне, быстро съедала то, что я ей подавал, не переставая щебетать о своём счастье, и возвращалась к детям. Однако ещё лучше почувствовали себя мы с ней, когда этот грубиян, её муж, улетел от неё, сбежал. Вместе с ней мы радовались щебету четырёх малышей, которые становились всё крепче, но — что правда, то правда — и всё прожорливее. Пришлось мне самому заменять им бессердечного папашу. Я поднял на ноги всех знакомых сорванцов в городе. Скупал у них живых мух, дождевых червей. Ну, худо ли, хорошо ли, а воспитали мы с Муц из её детишек дельных воробьёв.
      Не обошлось, однако, и без несчастья. Когда Муц учила своих малышей летать, она каким-то образом сломала свою деревянную ногу. Пришлось заменить спичку, как слишком хрупкую, приличным протезом из тонкой проволоки. С такой искусственной ногой можно было без опаски садиться на любую ветку. Хорошая получилась проволочная нога, скажу без хвастовства!
      Так спокойно текли наши дни, пока не созрели хлеба.  Очевидно, в воробьином мире не полагается сидеть в эту пору дома, хоть бы этот дом и был таким гостеприимным, как мой.
      Муц с детьми полетела в поле подбирать зёрна. Гнездо опустело, и с липы, с ясеней уже не доносилось к нам знакомого чириканья. Прекратилось похищение сахара, кусочков булки в часы завтрака и обеда (молодые Муценята были прожорливы  и считали — справедливо, впрочем, — что всё в моём доме принадлежит им). Настала, как при всякой разлуке, тишина. Та тишина, которая рождает грусть.
      Муц ещё несколько раз возвращалась домой. Залетала в комнаты, всё оглядывала. Потом садилась подле меня и спрашивала, что нового. Вопросы её были коротки, отрывисты, а смотрела она мне в глаза как-то тоже совсем по-другому, чем прежде. Она была теперь сильна и уверена в себе. Видимо, искусственная нога служила ей прекрасно.
      К концу лета визиты Муц становились всё реже, всё короче. Потом вовсе прекратились. Муц пошла в жизни своей собственной дорогой. Пусть же ей живётся как можно лучше!
      Вот если вы когда-нибудь встретите воробья с проволочной ногой, передайте ему привет от меня. Это, наверно, моя Муц!

      Перед нашим домом был садик. Справа, как войдёшь, с улицы, росла большая, развесистая липа. Кольцом вокруг неё стояли стол и скамейки. Там мы летом полдничали. Но если случайно чаепитие затягивалось до захода солнца, надо было, хочешь не хочешь, убираться из-под липы. Почему? Потому что на этой липе ночевали воробьи. Тучи воробьёв. Целые воробьиные народы! Всё дерево — от верхушки до самых нижних веток — было осыпано ими. И перед сном они так шумно о чём-то совещались, что мы, люди, разговаривать никак не могли.
      Эти воробьиные сборища разогнали с липы всех остальных птиц. Не помню случая, чтобы какой-нибудь пернатый смельчак рискнул задержаться на этой облюбованной воробьями липе. А уж о том, чтобы построить там гнездо, и речи быть не могло! Лишь ворона, пролетая, присаживалась порой на верхушку липы — отдохнуть в пути. Но, едва успев оглядеться, с отвращением каркала и улетала.
      Зато на ясенях — на тех, которые росли возле террасы, — весной бывало полным-полно перелётных гостей. Они оставались там даже на ночь. Вероятно, потому, что им там никто не мешал: воробьи почему-то не любили этих ясеней и никогда там собраний не устраивали.
      И совершенно напрасно. На презираемых воробьями ясенях можно было ночевать, не опасаясь никаких разбойников. На стволе каждого ясеня красовалось широкое жестяное кольцо. Для чего? Для того, чтобы нашей кошке Имке или какому-нибудь из её милых дружков не пришло в голову залезть на дерево. Ну и, понятно, поохотиться там на наших гостей. С гладкой и твёрдой жести соскользнёт всякий коготь, даже самый острый. О том, чтобы влезть на дерево, нечего и мечтать. Можно только снизу с аппетитом поглядывать на засыпающих пташек и облизываться. А это никому не вредит. Пожалуйста, сделайте одолжение!
      На этих-то безопасных ясенях помещались скворечники. Три штуки. По одному на каждом дереве. Почему каждое лето из трёх птичьих домиков два пустовали, а только один был заселён, — этого я никогда не мог понять.
      Зимой в эти скворечники обязательно вселялись воробьишки. Тут они квартировали до весны.
      Прилетали скворцы. И та пара скворцов, которая намеревалась у нас поселиться, начинала с того, что выселяла из домиков непрошеных жильцов. Причём не из одного, а обязательно из всех трёх. Ну, был тут, понятно, шум, писк, крик. Воробьи не так-то легко уступали!
      Но наконец всё утихало. Из двух скворечников свешивались наружу прядки побуревшего сена, натасканного туда за зиму воробьями. Эти-то клочья и были вернейшим признаком того, что скворцов в этих скворечниках нет. Почему? Да потому, что скворцы ни за что не потерпели бы такого беспорядка у себя в детской, не говоря уже о гостиной или спальне.
      И потому, кстати сказать, советую вам: никогда не садитесь под дерево, на котором висит скворечник. Спросите: отчего? Оттого, что пани Скворчинская не пользуется пелёнками для своих младенцев, но так как она очень заботится о том, чтобы её детишки были всегда в чистоте и в доме было хорошо прибрано, она всё время наводит порядок: всё ненужное, грязное выкидывает за дверь. А ведь трудно требовать от захлопотавшейся птичьей мамаши, чтобы она следила, куда упадёт то, что ей нужно выбросить из гнезда, не так ли?
      Птичье детство проходит быстро. Скворчата растут не по дням, а по часам. И наступает наконец такой день, когда молодёжи пора выходить из тихого домика на вольный простор большого мира.
      Первый скворчиный шаг в жизнь всегда совершался одинаково. Тут же, возле самого скворечника, росла большая ветка, росла почти совсем горизонтально. Папа-скворец выскакивал на эту ветку. Он ходил по ней взад и вперёд, потом начинал топтаться на месте, всё время что-то приговаривая. А в круглом отверстии скворечника показывалась то одна, то другая головка с клювом, обрамлённым жёлтой каймой — неоспоримый признак нежного возраста его владельца. Потом мальцы-скворцы по очереди выходили наружу и усаживались на палочке, укреплённой у входа. Папа-скворец что-то объяснял им, доказывал, убеждал. И наконец первый, самый отважный скворушка с отчаянным писком, трепыхая крылышками, спрыгивал на ветку.
      Ему, по всей вероятности, было страшновато. Иначе — зачем бы писк и трепыхание?
      Но зато сколько нового, неведомого, интересного открывалось взгляду с этой ветки! И это было только началом. Ведь папа-скворец вскоре перескакивал с этой ветки на другую, с другой — на третью, и птенцы следовали за ним — до самой верхушки ясеня!
      Тесная, душная комнатка в скворечнике и огромный, светлый мир, которым любуешься с вершины ясеня, — какое тут может быть сравнение!
      Не приходится, значит, удивляться тому, что скворушки шумели. Они пищали, кричали от радости. Голосили до хрипоты!
      Что ж, какой с них спрос! Бывают ведь даже и ребята, которые умудряются охрипнуть в первый тёплый весенний день, когда можно вволю набегаться по саду. По крайней мере, могу назвать некую девицу, по имени Крися. О других не упоминаю. Думаю, и вы без труда найдёте таких «хрипунов» среди ваших знакомых.
      После того как первый шаг в жизнь совершился, начинались занятия самым важным предметом — наукой полёта. Вначале скворчата обучались на родном ясене, перепархивая с ветки на ветку. Затем папа-скворец назначал своим ученикам более трудные задания. Наконец ставилась задача — перелететь на крышу нашего дома. Туда переносились и занятия. Всё семейство скворцов усаживалось рядком. Отец что-то растолковывал молодёжи, пояснял, показывал на примере, а порой и стукал клювом какого-нибудь озорника, который, вместо того чтобы внимательно слушать и всё выполнять как полагается, глазел по сторонам, пропуская мимо ушей слова старика отца. И в результате взмахивал крылом позже, чем следовало!
      Через неделю... О, позанимавшись неделю, скворчата летали уже так хорошо, что нам приходилось срочно привязывать полотняные ленточки и прочие пугала на поздних вишнях в саду, иначе прилежные ученики не оставили бы нам ни единой вишенки.
      Так шло из года в год.
      Наблюдая за скворцами, я был уверен, что старики учат своих детей только летать. Ну, может быть, ещё каким-нибудь птичьим наукам, которые им, скворцам, нужны, но о которых я, человек, не имею представления.
      Но вот однажды — был это прекрасный знойный день в разгаре лета — слышу: кто-то щёлкает, точь-в-точь как соловей.
      «Почудилось», — думаю.
      Известно ведь — даже и пословица такая есть: «Придёт святой Вит — соловейка замолчит». Иными словами, в начале июня соловей перестаёт петь. Да и вообще соловей поёт только ночью.
      А тут на дворе белый день и июнь давно миновал!
      «Нет, не может быть, — думаю, — мне померещилось».
      На всякий случай всё же прислушиваюсь. И снова слышу трели. Кто-то поёт — может, и не совсем как соловей, но, во всяком случае, очень похоже.
      Осматриваюсь. Никакого соловья не видно, только на знакомой большой ветке перед скворечником сидят рядышком скворчата, а на другой, прямо напротив них, — старый скворец.
      Батюшки мои, да ведь это он выводит соловьиные трели! А малыши подражают ему как умеют.
      Я был изумлён и восхищён. Я понял: на этот раз передо мной не какой-нибудь там скворчиный детский сад, где малышей учат прилично вести себя и утирать нос платком. Это была школа, самая настоящая школа! Ведь старый скворец обучал своих детей иностранному языку. Точь-в-точь как вас, наверно, учат немецкому или, скажем, французскому. Он их учил «соловьиному». А когда кончилось обучение соловьиному языку, начались разговоры на языке иволги, дроздов...
      Тут-то я впервые понял, почему у нас об остроумном человеке говорят, что его, «скворцами кормили». Скворец, мои дорогие, это вам не кто-нибудь, а скворец! Самая умная птица на свете! Ну, какой другой птице придёт в голову обучать своих птенцов иностранным языкам, скажите?
      Помню, пошёл я как-то в рощицу. Друг слышу — кто-то насвистывает хорошо знакомую мне песенку. У моей Криси была пластинка с этой песенкой, и она крутила её до бесчувствия. Кругом — никого. Поглядел наверх — вижу, сидит на ветке скворушка и знай себе насвистывает знакомую мелодию. Только не до конца, правда: обрывает где-то посредине, а потом опять повторяет сначала.
      Тут уж я мог быть уверен, что это один из тех скворцов, кто получил образование в школе на моём ясене. В скворушкиной школе!
      И, признаться вам по секрету, я очень горжусь, что у меня на ясене самый  настоящий птичий университет.

История двух щенят

I

      Начнём сначала, ладно?
      Есть на свете люди, которые любят собак. Держат собаку, даже двух. Редко у кого бывает больше, верно, ведь?
      Такие люди — это обычные любители собак.
      А у меня в доме, должен вам признаться, настоящая собачья гостиница. Целый собачий город.
      Стоит мне увидеть где-нибудь под забором щенка, стоит мне разок заглянуть в его мутные глазёнки, стоит ему разок махнуть хвостом... и сразу мне начинает казаться, что я не могу жить без этой собаки. Именно без этой!
      Что ж тут будешь делать?
      Беру я такого найденыша на руки, несу его, словно бог весть какое сокровище, к себе и пускаю во двор. Вот он и мой.
      О людях пишут часто, а я решил написать о собаках. Люблю я их очень. Да и знаю их уж, во всяком случае, не хуже, чем людей.
      Так вот и послушайте историю из жизни двух щенят. Если вам будет интересно, прошу об одном: полюбите тех, о ком будете читать. Я и все мои четвероногие питомцы будем вас вспоминать с благодарностью.
      Начинаю.

II

      Видите, как плутовато он скосил глаза!
      Это он надо мной смеётся.
      Почему?
      А было так. Как-то появляется у меня некая тётка. Вижу, под шалью у неё что-то спрятано.
      — Купите таксу! — предлагает она мне.
      — Таксу? Настоящую? — спрашиваю.
      — Алмаз чистой воды! — с восторгом уверяет тётка и достаёт из-под шали щеночка. Пятнистого.
      Меня это немного удивило: отродясь не видел таксы с пятнами. Но с другой стороны, смотрю — ноги у щенка восьмёркой, уши как лопухи, а сам он такой длинный, что прямо диву даёшься. Непонятно, почему у него не выросла посерёдке ещё одна пара ног — поддерживать брюшко. А так его розовое пузичко пол подметает.
      Ступил щенок шаг, другой вперёд, потом попятился, сел и смотрит на меня своими голубыми пуговками. Потом зевнул — да как сладко, от всей души! Поднялся, подошёл ко мне и давай карабкаться на колени. А глаз всё с меня не сводит.
      Протянул я ему руку. Он лизнул.
      — Верный будет пёс, ласковый — говорит тётка.
      Но, видно, дёсны у него сильно чесались — тяпнул он меня за палец довольно здорово. Я даже зашипел от боли.
      Тётка и тут не растерялась:
      — Злой пёс! Хороший сторож будет! Одним словом, настоящая такса! И ласковая и злая! А умная — как человек! Берёте?
      — Ох, дорогая моя, — говорю, — у меня их и так хватает! Стану я ещё покупать...
      — Таксу? Настоящую таксу не хотите купить?! — возмущённо спрашивает тётка.
      Я поморщился. А тётка как схватит щенка, как начнёт его вертеть во все стороны! То лапы его мне в глаза тычет, то хвост, то морду, то ушами его перед моим носом машет... А уж хвалит, а уж расхваливает! Послушать её — у самого короля лучшей собаки не бывало.
      Наконец спрашивает она меня:
      — Да была ли у вас когда настоящая такса?
      — Не было, — признаюсь я смущённо.
      — Так вы должны купить. За деньгами потом приду.
      И ушла.
      Тут уж ничего не поделаешь! Подхватил я щенка, таксу эту самую, и понёс во двор.
      Нашлась у меня корзинка, где когда-то жили щенята. Положил я туда соломы, постелил пряпок помягче, положил своё новое приобретение и хотел идти.
      Куда там, и думать не смей!
      Щенок мой воет отчаянно. Но как только вернусь — сразу затихает.
      «Ишь ты, — думаю, — что значит породистый пёс! С капризами! Всё как полагается».
      Взял я корзинку, отнёс в кухню. А по дороге решил, что такому необыкновенному щенку и имя надо дать необыкновенное.
      «Не будешь ведь такого принца звать Дружком или Шариком. Назову-ка я его Рексом — по-латыни это значит "король"».
      Рекс мой, очутившись на кухне, и не подумал успокоиться. Он, правда, всё обнюхал — заглянул во все углы, даже залез под шкаф (откуда я его вытащил с большим трудом) и, казалось, уже освоился; но едва я попробовал оставить его в одиночестве — снова начался концерт!
      Решил я не сдаваться. Ты так — и я так! Ушёл и дверь захлопнул.
      Щенок скулил, визжал, плакал... Наконец заснул. Проспал до самого вечера.
      Но зато что было ночью! Вопил он так, что мне пришлось-таки забрать его в комнату.
      Я думал, он хоть теперь даст мне уснуть. Но не тут-то было! Отоспавшемуся Рексу захотелось поиграть, и  он полночи прыгал, трепал мои туфли, терзал диван и утих только, когда с разбегу треснулся мордашкой об ножку стола. Видимо, тут от счёл дальнейшие экскурсии по тёмной комнате небезопасными.
      С тех пор этот проказник окончательно забрал меня в лапы. Никогда у меня такой озорной собаки не было! Что правда, то правда: я сам был виноват в том, что он так распустился! А распустился он, как говорится, как дедов кнут! Всё я ему прощал, всё позволял!
      Рексик мой ни на минуту не терял хорошего настроения; на аппетит ему тоже было бы грешно жаловаться.
      На остальных наших собак он смотрел свысока. Первым лез к миске, вырывал изо рта у них самые вкусные куски, к своей корзинке никому не позволял проходить — словом, вёл себя так, будто был самым главным во всём собачьем семействе.
      «Я, мол, такса, — и дело с концом! А вы — шантрапа!»
      Ну и, понятно, не раз ему за это доставалось от товарищей. Каждый раз он с воплями прибегал ко мне жаловаться. Но неужто я стану вмешиваться в собачьи ссоры. Ещё чего не хватало! Попало зазнайке — значит, поделом!
      И Рекс, видимо, пришёл к убеждению, что лучше всего ни с кем не водиться. Обычно он лежал на пороге и глазел на улицу.

III

      Однажды влетает мой Рексик в комнату в ужасном волнении. Носится вокруг меня, тявкает, прямо стелется по полу.
      — Чего тебе, Рексенька? — спрашиваю.
      А он всё вертится вокруг меня: то выбежит из комнаты, то вернётся, то опять выбежит.
      — Пойти с тобой, что ли? — спрашиваю его и делаю несколько шагов к выходу.
      Рексик совсем распластался на полу. Потом выскочил на секунду на улицу, опять вернулся. Остановился на пороге, весь дрожит от нетерпения и глаз с меня не сводит.
      «Ну скорей, скорей» — тявкает.
      Я вышел. Рекс кинулся в кусты. Слышу, кто-то пищит, скулит. Прислушиваюсь. Как будто два голоса. Жду. Через минуту из-под куста сирени вылезает Рекс, а за ним выкатывается какой-то пёстрый шарик. Рексик его подгоняет, уговаривает.
      «Иди, иди, не бойся, — говорит, — тут люди хорошие, никто тебя не обидит!» — и смотри то на меня, то на перепуганного пёстрого щенка.
      Потом остановился на пороге, завилял хвостиком и уставился на меня с таким умильным выражением, какого я ещё никогда не видел.
      «Это мой новый друг, — говорит. — Я пригласил его к себе в гости. Мы его хорошо примем, правда?»
      Я не возражал. И Рекс вскоре уговорил своего пугливого приятеля войти в сени. Там он больно укусил его за ухо, когда тот попятился от моей протянутой руки.
      «Надо быть вежливым! Не срами меня! — рычал он сердито. — Хозяина нужно уважать! Вот как делают воспитанные собаки!» — ворчал Рекс. Он лизнул мне руку и весело запрыгал. Пришлось и мне показать своё гостеприимство. Ведь, что ни говори, друзья наших друзей — наши друзья! Пригласил я приятеля Рексика «на блюдечко молока». У самого Рекса слюнки  текли, но, надо ему отдать справедливость, он не притронулся к молоку. Зато друг его вылизал всё дочиста — хоть не мой блюдечко.
      Друзья отправились во двор. Рексик водил гостя по самым интересным местам. Показал ему лохань с помоями. Сводил и к мусорной яме. Даже взобрался на приступку хлева, уговаривая навестить свинку, у которой в корыте попадались кое-какие вкусные вещи.
      В общем, гость остался у нас навсегда.
      Кто-то невзначай назвал его Пуцеком. Так и мы стали его звать.
      Не приходилось мне видеть такой дружбы, как между Пуцеком и Рексом: они не расставались ни на минуту.
      Пуцек поселился на дворе; вскоре переселился туда и его неразлучный Рекся. Он уже не лежал на пороге, не глазел на улицу.
      Не могу не признать: Рекся был хорошим, верным другом, и я простил ему за это даже то, что он оказался не совсем настоящей таксой. Не так уж это важно — была бы душа настоящая.

IV

      Спустя несколько дней после появления Пуцека привезли к нам во двор ящик. То был не обычный ящик: вместо крышки была у него решётка из деревянных прутьев. Да и груз в этом ящике был не простой.
      Груз орал во всё горло. Просовывал между прутьями жёлтенькие головки и беспомощно мотал ими. Груз, широко открывая красные клювики, жаловался на своё заточение.
      Дома, как на грех, никого не было. За исключением, разумеется, собак. Старые собаки издали покосились на утят, отчаянно пытавшихся вырваться на волю, и отвернулись. Не хотели связываться с этой крикливой публикой.
      Зато Рекся и Пуцек приняли невзгоды утят близко к сердцу. Оба уселись перед ящиком — и в рёв. Особенно Пуцек, который был от природы ужасным плаксой: по любому поводу хныкал!
      Рексик говорит ему сквозь слёзы:
      «Брат! Неужели мы позволим мучить таких славных птичек?»
      «Не позволим!» — стонет Пуцек.
      «А что же мы сделаем?» — спрашивает Рекся.
      «Не зна-а-а-ю!» — захлёбывается в отчаянии Пуцек и даже голову запрокидывает на спину.
      «Что, если бы нам поломать прутья?» — предлагает Рексик.
      «Полома-а-ать! Да как их полома-а-ешь?» — ноет Пуцек.
      «Зубами!» — рычит Рекс.
      «Ну, ломай!»
      «Ломай сам!»
      Пуцек вцепился в прутья зубами. Трах, трах! Одного уже нет! Тресь! Вот и второй прут готов. Утята вырываются на волю. Пуцек этого не видит, зато Рекся всё замечает. Он перестаёт плакать, один глаз у него даже смеётся. Ещё бы! Эти жёлтые пушки так смешно двигаются! Забавно семенят лапками, вертятся, как шарики. О-го-го, один уже растопырил крылышки и собирается удрать.
      «Держи, лови! — кричит Рекся, который не может спокойно видеть ничего движущегося. — Пуцек, заходи сбоку!»
      Он, как бомба, врезался в самую гущу утят.
      «Кря, кря, кря! Разбой, караул! Спасайся кто может!» — заголосили утята.
      И, поскольку крылышки у них были уже довольно крепкие, утята оторвались от земли и, подскакивая, как золотистые мячики, кинулись врассыпную.
      Большинство утят бросилось, естественно, туда, откуда доносился к ним голос почтенной старой утки, как раз и предназначавшейся в наставницы всем этим приезжим утиным барышням. Щенята — за ними. Увлечённые погоней, они оглянуться не успели, как оказались на территории птичьего двора, в курятнике.
      Курятник! Беда собаке, в особенности маленькой собачонке, которая осмелится показаться в курином царстве!
      Умные, старые псы туда никогда не заглядывали. К чему? Разве приличная собака станет есть ячмень или просо?
      И только малолетние щенята, которым нужно всюду совать нос, скуки ради иногда забирались в запретные пределы.
      Раза два был там и Рексик. Не найдя ничего, что стоило бы положить на зуб, взял и выпил у кур всю воду. Можно подумать, что на дворе не было воды. Да сколько угодно!
      Но такова уж щенячья натура: чужое, запретное всегда слаще!
      Рекс получил тогда основательный нагоняй от старой наседки Лысухи, которая, как говорится, никому не позволяла дуть себе в кашу.
      И вот сейчас, оказавшись в курятнике, Рексик снова увидел Лысуху , на которую злился с тех самых пор.
      Об утятах, попрятавшихся по углам, оба щенка уже позабыли.
      «Эй, Пуцек, — говорит Рекся, — видишь вон то облезлое помело?»
      «Вижу. А что?»
      «Нравится, а?»
      «Гадость!»
      «А знаешь, что она про тебя говорит?»
      «Интересно!»
      «Будто ты её боишься».
      «Пусть лучше меня не задевает!» — напыжился Пуцек.
      «На весь двор тебя позорит. Не веришь — спроси у Чапы!»
      «Я ей покажу!» — рявкнул Пуцек и кинулся на Лысуху.
      Наседка — бежать.
      «Что, что, что? Как, как, как? Кицек, Кицек!»
      Кицек — белый петух — в это время важно, словно князь, разгуливал по курятнику. Скребнёт ногой раз, скребнёт другой... Тут зёрнышко, так червячок!
      Шума и гама Кицек терпеть не мог. Он покосился в ту сторону, откуда неслись Лысухины вопли, и спросил:
      «Кто это там раскудахтался? Что такое? Что такое?»
      И тут он увидел щенят. Он сразу всё понял.
      «Ах, опять этот щенок? Как он посмел? Вот я его!» — сердито закричал петух. От злости у него даже гребешок налился кровью.
      «Эй, Чернуха! — позвал он большую чёрную курицу, которая спокойно рылась в песке. — Чернуха, иди сюда!»
      Старый хитрец Кицек любил действовать исподтишка, из засады. Вместе с Чернухой он спрятался за выступом стену и стал ждать.
      Первым пробежал мимо засады Рексик.
      «Налетать?» — спрашивает Чернуха.
      «Этот уже учёный. Подожди».
      Следом за Рексей мчался Пуцек. И едва он оказался в поле зрения, как петух заорал по всё горло:
      «Бей его! Наподдай, чтоб помнил нас!» — и коршуном упал прямо на голову Пуцеку, подмял и оглушил его.
      А Чернуха вскочила щенку на спину.
      «Клюй, клюй! — кричал Кицек. — Белянка, давай сюда! Бери его в клещи!»
      Бедный Пуцек растянулся на земле. Как град, сыпались на него удары клювов. Вся шерсть на нём встала дыбом от страха. А глаз — тот, который он ещё мог открыть, — прямо-таки вылезал на лоб.
      «Ай-ай-яй-яй! — жалобно скулил он. — Больше не буду! Никогда не буду!»
      Рекс кинулся на выручку.
      Он хотел, очень хотел спасти друга! Схватил даже Кицека за хвост, у Чернухи вырвал несколько перьев. Но, увы, неприятель был сильнее! Мужественный Рекся получил здоровенный удар в нос. Через минуту из уха у него закапала кровь...
      И под давлением превосходящих сил противника Рекся оставил поле боя. Правда, он отошёл всего на несколько шагов и оттуда ругал кур последними словами.
      «Хам Кицек, Кицек — хам! Чернуха — грязнуха! Белянка — хулиганка!»
      Увы, куры не обращали ни малейшего внимания, не принимали вызова. Они клевали и клевали — безжалостно и безостановочно.
      Наконец Кицек устал и крикнул:
      «Хватит с него! Беги, лопоухий!»
      Пуцек, визжа, вылез на волю.
      «Попало?» — спрашивает Рексик.
      «Да-а, я бы им показал, если бы нога не подвернулась!» — отвечает Пуцек  и припадает на ногу, которая, надо сказать, болела у него уж во всяком случае не больше, чем голова и бока.
      «Погодите, я вам ещё дам! — залаял он на кур и поскрёб землю задними ногами. — Хамы!» — тявкнул он напоследок и пошёл прочь.

V

      Друзья решили, что на дворе им больше делать нечего. Тем более, что возле утиного ящика появилась уже Катерина. Она заметила на мордочке Рекса жёлтые пушинки, попавшие туда, ну конечно же, чисто случайно, и решительными шагами направилась в его сторону. А в руке у неё был один из прутьев, выломанных Пуцеком.
      «Беги в сад!» — успел крикнуть другу Рекс и ползком протиснулся между кольями садовой ограды.
      «Ай-ай!» — взвизгнул Пуцек. Прут довольно чувствительно ударил его по спине. Затем и он пролез под изгородью в сад.
      «Что, больно?» — спросил Рекс.
      «Ой, как больно!» — захныкал Пуцек.
      «Ты всегда скулишь! — огрызнулся Рекся. — Не знаю даже, брать тебя с собой или нет!»
      «Куда? — спросил Пуцек, мгновенно переставая хныкать. — Ты думаешь, я с ней не слажу? Ого! Ещё как! Будет она меня помнить!» - храбрился он.
      Рекс, ничего не отвечая на эту похвальбу, побежал рысцой по садовой дорожке, между кустами смородины и крыжовника. Пуцек побежал за ним.
      Со двора доносился крик Катерины:
      — Не собаки, а божье наказание! Утят распугали! Ути, ути, уть-уть-уть! Ну погодите, бессовестные твари, я ещё с вами разделаюсь!
      «Бессовестные твари» слышали эти угрозы, но не очень волновались: они были уже за изгородью!
      «Пойдём покажем ей, что её не боимся, — предложил Рекся. — Айда, подразним её! Пусть позлится!»
      И оба щенка свернули на дорожку, которая шла вдоль изгороди. Уверенные, что они находятся в полной безопасности, бесстыдники дерзко смеялись прямо в лицо рассерженной Катерине.
      Но у Катерины было под руками ведро, и она окатила щенят водой.
      «Ай-ай!» - взвизгнул на этот раз уже Рексик, которому досталось больше. Он поспешил скромно убраться в кусты.
      «Что, испугался?» — поддразнил его Пуцек.
      «Это я-то? Её-то? Скажешь тоже! — гордо отвечал Рекс. — Ведьма старая!» — залаял он на Катерину, поднимая тучи песку задними ногами. Но, хотя он прямо кипел от злости, держался он, не будем скрывать, на почтительном расстоянии от ограды и удалился, пожалуй, быстрее, чем следовало.
      Верный Пуцек нёсся за ним.
      Друзья обежали весь сад. Заглянули во все уголки, исследовали каждый куст, обнюхали все следы, которые только могли найти на дорожках, на траве. Пуцек набрёл на старую кротовую нору.
      «Кто тут живёт?» — спрашивает он Рекса.
      Рекс, разумеется, и сам не знал, кто тут живёт. Он отродясь не видел живого крота. Но разве мог он спасовать перед Пуцеком? Разве мог признаться, что какая-то дыра в земле скрывает тайну, неведомую ему, Рексу?!
      «Никогда не думал, что ты такой олух, — важно ответил он. — Ты что, правда не знаешь, кто тут живёт?»
      «Не знаю, — честно признаётся Пуцек. — А ты знаешь?»
      «Знаю».
      «Так скажи».
      «Стану я ещё всякому рассказывать! — фыркнул Рексик. — Копай — сам узнаешь!»
      Пуцек с жаром принялся за дело. Он выворачивал лапами огромные комья, поднимал тучи песку. Вскоре запорошил себе глаза, набрал полный нос пыли. Время от времени ему приходилось отфыркиваться. Он порядком запыхался, но зато выкопал такую яму, что мог всунуть туда всю голову.
      «Ну как? Есть?» — спрашивает Рекс.
      Пуцек сунул нос в яму, потянул воздух раз, другой, фыркнул, ещё раз понюхал...
      «Мышь не мышь, — говорит. — Чую что-то, а что — не пойму!..»
      «Дай-ка я!» — проворчал Рексик и оттолкнул Пуцека от норы. Сунул туда морду, потом обошёл вокруг ямы, ещё раз понюхал, посопел и говорит:
      «Не умеешь копать!»
      «Пожалуйста, копай сам!» — буркнул Пуцек, который уже ног под собой не чуял от усталости.
      «Понятно, буду копать!» — проворчал Рекс и заработал лапами с быстротой машины.
      Пуцек сидел возле норы и дожидался.
      «Сейчас, сейчас, — хриплым голосом приговаривал Рексик. В горле у него было уже полно пыли. — Вот, вот сейчас! Уже слышу его! Ты слышишь?»
      Пуцек насторожил уши, наклонил голову на один бок, на другой и говорит:
      «Ничего не слышу!»
      «Значит, глухой ты!» — сердито тявкнул Рекс и принялся копать ещё энергичнее.
      «Ну как, есть?» — спрашивает через некоторое время Пуцек.
      «Дурак! — крикнул Рекс. Конечно, есть! Только знаешь, что я думаю?»
      «Ну?»
      «По-моему, его нет дома».
      «Тогда и копать незачем!»
      «И я так считаю. Зайдём сюда попозже».
      «А кто же это всё-таки?» — опять спрашивает Пуцек, показываю на нору.
      «Ещё раз спросишь — влетит тебе по первое число!» — огрызнулся Рексик и побежал куда глаза глядят.
      По дороге попался ушат, забытый Катериной. На дне ушата было немного бурды — остатки свиного корма. Пуцек, которому очень хотелось пить, полез было в ушат. Рексик его оттолкнул.
      «Ишь какой! Всегда тебе первому? А другим, думаешь, не хочется пить?»
      «Что-то эта вода невкусно пахнет», — предупредил его Пуцек, успевший уже понюхать содержимое ушата.
      «Нечего привередничать, — наставительно заметил Рексик. — Даже если сначала кажется невкусно — пей! Привыкнешь — понравится».
      И сунул голову в ушат. Он долго, упорно лакал прокисшую бурду, хотя ему было очень противно.
      Пуцек смотрел на ушат и облизывался.
      «Теперь ты пей», — наконец позволил Рекс.
      «А хорошая вода?» — спросил Пуцек.
      Рексик, может быть, и ответил бы ему, но вдруг его так затошнило, что он бегом кинулся прочь. Разумеется, чтобы не портить другу аппетита.

VI

      За садом была лужайка. На ней паслись две коровы. Пуцек, который до сих пор никогда коров не видел, так как хлев был отгорожен от остальной части подворья высоким забором, остановился в изумлении.
      «Это что ж такое?» — шёпотом спросил он Рекса.
      «Это, брат, ходячее молоко», — отвечал Рекс тоном собаки, которой всё на свете известно.
      «Молоко-о-о?» — ещё больше изумился Пуцек.
      «Да-с, молоко, — скучающим тоном ответил Рекс, — Понюхай — убедишься! И вообще перестань мне надоедать! Всё ему расскажи, всё ему растолкуй!» — отрезал он. Хлёбово, которого он налакался, всё ещё давало себя знать: бедному Рексу было очень плохо.
      Пуцек, вытянув шею, принюхивался.
      «Правда, пахнет молоком», — подтвердил он.
      «То-то! — прикрикнул Рекс. — Не говорил я тебе?»
      «А где же у них молоко?» — спрашивает робко Пуцек.
      «Возле хвоста».
      «Возле хвоста?»
      «А ты думал где?»
      «А если потянуть за хвост, что будет?»
      «Что, что! — передразнил Рекс. По правде говоря, он и сам не знал, что будет, если потянуть корову за хвост. Но неожиданно для самого себя выпалил: — Польётся молоко!»
      «Молоко польётся?» — поразился Пуцек.
      «А ты думал как? Эх, Пуцек, какой ты ещё глупый!» — усмехнулся Рекс. Тошнота, слава богу, как будто проходила.
      «Ох, я бы сейчас выпил молока!» — вздохнул Пуцек.
      «И я», — согласился Рекс.
      «Ну, так как же?»
      «Ты лови вон ту, пёструю, а я — бурую!» — скомандовал Рекс. Он вообще не любил долго раздумывать.
      Друзья ринулись вперёд. Но не так легко схватить корову за хвост, как это кажется на первый взгляд! Небо хмурилось, и мухи, как всегда перед дождём, отчаянно кусались. Коровьи хвосты были в непрестанном движении, кисточки их так и мелькали перед глазами щенят.
      «Хватай!» — крикнул Пуцек, наконец вцепившись зубами в Пеструхин хвост.
      «Есть!» — отозвался Рекс, повиснув на хвосте Бурёнки.
      Возгласы эти были, правда, несколько приглушены, ибо рты у щенят были заняты, но друзья и так понимали друг друга.
      Коровы, почувствовав на хвостах какую-то тяжесть, вначале не обратили на это внимания: трава была слишком сочная и вкусная. Они продолжали как ни в чём не бывало обмахиваться хвостами.
      «Ай-ай!» - завопил Пуцек, треснувшись с размаху лбом о коровьи рёбра.
      «Не выпускай, не выпускай! Ай-ай!» — крикнул Рекс, в свою очередь приложившись к Бурёнкиному боку.
      На беду, коровам скоро надоели эти грузы на хвостах. Они начали размахивать хвостами с такой быстротой и силой, что щенятам пришлось напрячь все усилия, дабы не полететь, как камень из пращи.
      «Ой, ой!» — визжал Пуцек.
      «Держись, держись!» — подбадривал его Рексик, описывая в воздухе головокружительные фигуры на коровьем хвосте.
      «Худо мне от этой карусели!» — жаловался Пуцек.
      «И меня мутит! Но надо терпеть!» — отвечал Рекс.
      В этот момент хвост выскользнул у Пуцека из зубов.
      «Погибаю!» — успел крикнуть Пуцек. Он описал в воздухе красивую дугу и шлёпнулся оземь с такой силой, что распластался на траве, как лягушка.
      Пеструха, почувствовав облегчение, сделала несколько шагов вперёд. Бурёнка заметила, что Пеструхин хвост освободился, и ей стало завидно.
      «Ну-у погоди!» — промычала она, оглянувшись на свой хвост. И как лягнёт обеими ногами назад! Счастье Рекса, что копыто не угодило ему в голову. И так у него искры из глаз посыпались!
      Он отлетел на несколько шагов, много раз перекувырнувшись на дороге. Сел. Осмотрелся. Пуцек подковылял к нему.
      «Видно, не пить нам сегодня молока», — грустно произнёс он.
      «А где ты видел, чтобы пили молоко, когда солнца нет на небе?» — заворчал на него Рекс и начал усиленно чесаться, растирая побитые кости.
      Кап, кап, кап!
      Одна за другой с неба начали падать капли. Всё чаще, всё чаще...
      Пуцек, очень не любивший дождя, обратился в бегство.
      «Домой, домой!» — кричал он.
      «Беги, беги! Там тебя Катерина дожидается!» — залаял ему вслед Рекс.
      Пуцек остановился. Ему что-то не хотелось встречаться в Катериной. Он хорошо помнил, что от неё уже получил, и догадывался, что это был только задаток.
      «Ну что ж не идёшь?» — дразнил Рекс.
      «Успеется!» — отвечал Пуцек.
      Он, словно и не собирался домой, принялся гоняться за коровами. Бегал вокруг них, тявкал, не забывая, правда, держаться на безопасном расстоянии от их рогов и копыт.
      Скоро, впрочем, эта забава ему надоела.
      Дождь лил вовсю. Пёсик намок, как губка. Он, словно в лихорадке, щёлкал зубами.
      «Что, замёрз?» — спрашивает Рекс.
      «З-замёрз!» — признаётся Пуцек.
      «Ну и дурак! Кто же это бегает по дождю? Когда с неба течёт, надо прятаться!»
      «Хорошо тебе говорить: "Прятаться!" А куда?»
      «За мной!» — приказал Рексик.
      Поджав хвост, он зарысил туда, где под навесом стоял маленький стожок сена. Рекс взобрался на сено. За ним и Пуцек с разбегу прыгнул на стог. Но бедный пёсик так отяжелел от воды, пропитавшей его пушистую шерсть, и так устал, что никак не мог влезть на сено.
      «Лезь!» — командует Рекс.
      «А я не могу-у!» - хнычет Пуцек.
      «Лезь, когда тебе говорят!»
      «Не могу-у! Домой хочу-у!»
      «Сопляк! — с презрением проворчал Рекс. — Замучился я с этим растяпой! Пуцек! Последний раз говорю: влезешь или нет?»
      «Не могу, честное щенячье, не могу-у-у!» — плачет-заливается Пуцек.
      «Ну смотри же — вот как влезают!»
      «Я знаю, как влезают, да никак не влезу-у! Хны-хны-хны! Помоги!»
      Ничего не поделаешь! Пришлось Рексу слезть. Он ухватил Пуцека за шиворот, долго трудился — сопел, пыхтел. Наконец втащил друга в сено.
      «Заруби себе на носу: если будешь ныть, так тебе задам, что Кицека вспомнишь! Понятно?» — сердито крикнул Рекс на Пуцека  и, чтобы тот лучше понял, довольно основательно тяпнул его зубами.
      Пуцек отскочил в сторону и, как мячик, покатился вниз. Бедняга угодил в яму, образовавшуюся, когда Катерина брала сено.
      «Спасите!» — успел он крикнуть отчаянным голосом.
      «Дожидайся! Так тебе и надо!» - с насмешкой ответил Рексик, заглядывая в пропасть, на дне которой лежал полуживой от страха Пуцек.
      Но то ли сено на краю ямы было слишком рыхлое, то ли Рексик неудачно поставил ногу — словом, не успел он ахнуть, как свалился на своего приятеля.
      «Вот видишь! И ты провалился! А хвастался!» — говорит Пуцек.
      «Я и не свалился вовсе, а сам спрыгнул! — гордо отвечал Рекс. — Всегда в дождь сплю тут, в самом низу! Уютно, хорошо! Нигде лучше не выспишься!» — добавил он, свёртываясь клубком и зевая.
      Пуцеку тоже не оставалось ничего лучшего, как уснуть. Он улёгся на сено, прикрыл нос хвостом и захрапел.

VII

      Сколько верёвочке ни виться, а кончику быть.
      Щенки спали час, спали два. В конце концов проснулись.
      «Я есть хочу!» — жалуется Пуцек.
      «Ты всегда хочешь!» — заворчал Рекс.
      «А разве ты не хочешь есть?»
      «Поесть-то и я бы не прочь... — признаётся Рекс. — А дома сейчас, наверное, ужинают...»
      «Так пошли домой!» — предлагает Пуцек.
      «Пошли! — соглашается Рекс. — Вылезай!»
      «Ты первый», — говорит Пуцек, не совсем понимавший, как вылезти.
      «Ну смотри! Учись, как надо вылезать!» — гордо говорит Рекся и начинает карабкаться на сено.
      Но, увы, он тотчас же съезжает вниз.
      «Что-то у тебя плохо получается», — насмешливо говорит Пуцек.
      «Стань-ка тут, я по тебе влезу!» — командует Рекс.
      «А меня так и бросишь?»
      Рекс презрительно смотри на приятеля:
      «Не я, что ли, втащил тебя на стог?»
      Пуцек послушно становится туда, где ему велел стать Рекся. Но, увы, напрасно он вставал на цыпочки, пружинил спину: едва ступив на сено, Рекс скатывался обратно.
      «Что же будет?» — всхлипнул наконец Пуцек.
      На этот раз и Рекся не смог сказать ничего ободряющего.
      Стыдно мне рассказывать, но, когда стемнело, из стога нёсся такой плач, что слышно было в дальнем конце сада.
      — Кто это там воет? — спрашиваю я Катерину.
      — А кто ж его знает? Может, «нечистый»? — шепчет она и набожно крестится.
      — А Рекся и Пуцек дома?
      — Совсем недавно видела их в саду. Да разве за ними усмотришь? Болтаются где-нибудь.
      «Ну, — думаю, — не иначе, как они! Забрались куда-нибудь и вылезти не могут!»
      Вытащил я дружков из сена. Вид у них был неважный. Морды были такие несчастные и перепуганные, что я не знал, плакать или смеяться, на них глядя.
      Я было хотел простить им проступок, на который жаловалась Катерина. Она утверждала, что у одной уточки, породистой уточки, привезённой за тридевять земель, поломана лапка, и обвиняла в этом преступлении Пуцека.
      О прощении она не хотела и слышать:
      — Не будет порядка в доме, пока вы будете всё этим безобразникам прощать! Или есть справедливость, или нет её! Человек тут надрывается на работе, а толк какой! Ты одно, а они другое! Всё, всё им можно, озорникам несчастным! — возмущалась она. — Или наведёте вы с ними порядок, или ноги моей не будет в этом доме! Тут собаке больше уважения, чем человеку! — крикнула она напоследок.
      Ну что ж, справедливость так справедливость! А так как я был убеждён, что если Пуцек что и натворил, то не иначе, как по наущению Рексика, то приговорил обоих дружков к домашнему аресту.
      Весь день просидели щенята взаперти, в чулане.
      Только поднявшись на задние ноги, могли узники выглянуть в щёлку, поглядеть, что творится на белом свете.
      Видите, какой у них грустный, пришибленный вид? Полюбуйтесь.
      А если хотите, я вам как-нибудь ещё расскажу об этих собачонках. Потому что — должен вам признаться — люблю я этих безобразников. Может быть, как раз за то, что хоть они и растяпы, но у них так много выдумки и изобретательности!