— Ну что ж, постараюсь ответить.
      — В котором часу вы оба ложитесь спать?
      — Муж — ровно в восемь. Я, если не слишком за день устану, еще немного читаю, не больше часа. В девять уже ложусь.
      — А когда ваш супруг встает?
      — В восемь утра, минута в минуту. Я же стараюсь подняться пораньше, часов в семь, чтобы приготовить завтрак.
      — И вы с ним никогда не отступаете от этого распорядка?
      — За десять лет семейной жизни — ни разу. Стах в этом смысле железный человек.
      — Гм… Поразительная пунктуальность, просто в голове не укладывается. Ровно двенадцать часов спать — и столько же бодрствовать.
      — Признаюсь, первые годы нашей совместной жизни дались мне из-за этого режима нелегко, но потом удалось привыкнуть.
      — Вы, кажется, говорили, что руки у вашего мужа во время сна ледяные. Нет ли у него еще каких-нибудь странностей?
      Похоже, последний вопрос расстроил ее, напомнив о чем-то, что хотелось бы забыть.
      Слегка поколебавшись, она все же ответила:
      — Сон у моего мужа и впрямь какой-то удручающе странный. За всю ночь он ни разу не проснется, выглядит как мертвый, тело у него неприятно холодеет, не слышно ни дыхания, ни стука сердца. Никогда не забуду той ужасной ночи, когда я впервые это обнаружила. Мне показалось, что он умер. Мои отчаянные крики разбудили соседей, вскоре прибыл врач и констатировал смерть. Можете представить себе мою радость — впрочем, и ужас, и изумление, — когда ровно в восемь утра Стах поднялся с постели как ни в чем не бывало! Но со временем я сумела привыкнуть и к этому.
      Я слушал ее со все большим напряжением, а когда она умолкла, откровенно признался:
      — От вашего рассказа повеяло чем-то настолько небывалым, что я почти готов поверить спиритуалистам. И все-таки, не разделяя их теорию, попытаюсь найти иной путь к истине, хотя симптомы каталепсии у вашего мужа налицо. Как бы там ни было, в данном случае мне почему-то не верится, что мы с вами столкнулись с так называемой астральной ипостасью, или двойником. Чтобы распутать дело, мне нужно поближе приглядеться к этому субъекту. Вам довелось видеть его при более или менее сносном освещении. А не пытались ли вы хоть раз зажечь во время своих «галлюцинаций» лампу?
      — Увы. Я бывала слишком напугана, чтобы решиться на это, не смела даже рукой пошевельнуть.
      — Н-да, незадача. Мы оба плохо разглядели его: вы — в обманчивых лунных бликах, а я — при тусклом свете фонаря, да еще издали. Что-то тут надо бы придумать.
      — Пан доктор, мне больше не выдержать таких экспериментов, слишком дорого они мне обойдутся. Если ваши догадки верны, мне грозит серьезная опасность. Ума не приложу, как быть. Не лучше ли рассказать все мужу и с его помощью избавиться от наглеца?
      — А если профессор знает об этом человеке, каким-то образом связан с ним? Нет, сударыня, пока что идти на такой шаг не стоит.
      — Так что же делать? Что делать?
      — По-моему, выход один. Когда ваш супруг уснет, оставьте в спальне свет, а сами устройтесь на ночлег в другой комнате, обязательно закрыв ее на ключ. Вряд ли этот тип отважится взломать дверь — слишком большой поднимет шум, разбудит соседей; хоть он и бесцеремонен с вами, какую-то осторожность, судя по всему, соблюдает и старается не нарываться на неприятности. Так или иначе, лучше вам держать под рукой оружие. Я, правда, уверен, что пока оно вам не понадобится. А утром, к восьми часам, непременно возвращайтесь в спальню, чтобы не возбудить у профессора подозрений.
      — Благодарю вас, доктор, мне ваше предложение кажется разумным.
      — Для первого раза сгодится, а на будущее придумаем что-нибудь получше. Итак, перейдем к следующим вопросам. Профессора я знаю в лицо отлично, прежде не однажды видел его на лекциях, а сейчас вот — благодаря нашему соседству. Зато он меня наверняка даже в лицо не помнит.
      — Ручаюсь, так оно и есть. Муж никого вокруг не замечает, тем паче людей, с которыми не поддерживает тесных отношений.
      — Вот-вот. И мне так кажется. Это нам на руку.
      — Вы собираетесь следить за ним? — спросила она в явном смятении.
      — Придется. Других средств у меня просто нет. Прошу вас, не беспокойтесь, я постараюсь проделать это как можно деликатней. Но вернемся к самому главному. Если не ошибаюсь, ваш муж слегка прихрамывает?
      — Да, на левую ногу.
      — А вам известно почему?
      — Конечно. Насколько я знаю, в молодости он попал в какую-то катастрофу, след от ранения, и довольно заметный, остался до сих пор — на правом бедре у него широкий шрам.
      — Гм… Н-да. А вам доводилось бывать в лаборатории профессора, откуда появляется и куда исчезает его «двойник»?
      — Нет. Туда мне не разрешено заходить.
      — Странно. Получается, у мужа есть от вас тайны. Он чем-нибудь объяснял этот запрет?
      — Не хочет, дескать, подвергать меня опасности. Кабинет у него заставлен научным инструментарием и всякими препаратами, в обращении с которыми следует соблюдать осторожность.
      — Вот как… вполне возможно. А сейчас позволю себе задать еще один, последний вопрос. Довольно щекотливый, но надеюсь, он для меня кое-что прояснит. В ваших супружеских отношениях все благополучно?
      — Я люблю его, можно сказать, боготворю. Он очень добр ко мне, ни в чем не отказывает.
      — Простите, в этом я не сомневаюсь. Меня интересуют ваши интимные отношения.
      Пани Ванда, покраснев, ответила в замешательстве:
      — В этом смысле у нас брак необычный. Можно даже считать нас ненормальной парой: в половую связь вступаем редко, да и то без особого удовольствия. А вообще сама я не считаю половой акт таким уж обязательным для семейной жизни.
      — Ну да, это все очень индивидуально и зависит от физиологических особенностей человека.
      На том я и распрощался с нею, попросив держать меня в курсе дел, раз уж мы вознамерились действовать сообща. Она согласилась с очевидной благодарностью.
      С того самого дня, как и было условлено, мы виделись ежедневно. Пани Челавова делилась со мной своими наблюдениями, я же сопоставлял их с собственными; надо сказать, те и другие прекрасно дополняли друг друга.
      В тот самый день, когда состоялся наш уговор, я решил попытать себя в роли детектива. Вечером, загримировавшись а la canaille на случай, если вдруг окажусь в поле зрения Челавы или его предполагаемого «двойника», я вышел в изрядно потрепанном костюме на лестничную площадку.
      После десяти дверь, ведущая из профессорского кабинета, отворилась и из нее выскользнул тот самый таинственный субъект. Переждав, пока он спустится и захлопнет за собой калитку, я снова открыл ее собственным ключом и двинулся вслед за ним по улице.
      Он шел быстрым шагом в сторону пригородных бульваров, время от времени настороженно оглядываясь; всякий раз при этом я укрывался за дерево либо за угол дома, пока мы не добрались до более людных мест. Здесь я почувствовал себя свободней. Оборванец кружил по убогим улочкам, нырял в тесные закоулки, смутно маячил в типичных для большого города culs de sac, таких же темных и сумрачных, как и их наперсница ночь.
      Очевидно, в этих местах он был фигурой популярной, ибо что ни шаг натыкался на таких же обтрепанных знакомых из нищенского люда; они окликали его с грубой фамильярностью. Несколько раз мой слух, к немалому моему удивлению, уловил имя Стахур.
      Наконец бродяга завернул в подозрительного вида заведение с красноречивой вывеской Трактир «Под красной Бертой». Изнутри валил пьяный гомон и разухабистое пение гуляк. Еще раз проверив револьвер, спрятанный в кармане потертого сюртука, я тоже нырнул в чрево этого земного эльдорадо.
      Довольно было беглого взгляда, чтобы понять, куда меня занесло — в отвратительный притон, в одно из тех укромных логовищ, где вынашиваются всевозможные злодейства и мерзопакости. В безнадежно загаженном помещении, утопавшем в густом от сигар, трубок и папирос чаду, мельтешило десятка два особей обоего пола. Несколько мужиков с бандитскими физиономиями резались под окном в карты, другая компания осоловело дымила табаком над неоскудевающими склянками абсента, из закутков прыскали циничными смешками девки, отбивающиеся от гогочущих во всю глотку ухажеров. Какая-то полуобнаженная баба лихо отплясывала на столе под мандолину, надрывно исторгающую канканный галоп. За стойкой дремала молодая, но уже потасканного вида девица.
      Я уселся за столик и заказал себе рому. Надо было поскорее настроиться на волну «Красной Берты» и с наскоку завоевать себе право гражданства. И я стал подпевать музыкантам нарочито хриплым, надрывным голосом, импровизируя песенку, приправленную сентиментальностью висельника.
      Успех был полный. Я оказался в центре внимания. После минутной паузы меня закидали градом вопросов. Я представился бежавшим из заключения взломщиком с богатым, изобилующим превратностями судьбы прошлым. Завязалась дружеская беседа, я отчаянно пыжился, изощряясь в сальных шутках, засыпая слушателей подробностями из тысячи и одного преступления, живописуя свои конфликты с властями, стычки с агентами полиции и тому подобное. А тем временем украдкой наблюдал за «двойником». Тот в момент моего появления в трактире стоял посреди зала, окруженный дружками, которым рассказывал что-то из ряда вон уморительное — судя по громоподобным взрывам смеха, Стахур был записным остряком.
      Теперь я мог хорошенько рассмотреть его при свете. Понаблюдав за ним, я с удовольствием убедился, что этого субъекта ни в коей мере нельзя назвать двойником профессора Челавы. Он был, правда, разительно похож на него, но все-таки не тождествен. Тщательный анализ черт лица исключал всякие сомнения. Однако можно было предположить, что различия в обликах Челавы и Стахура возникли как бы с течением времени; невольно напрашивалась мысль, что когда-то они совершенно внешностью не отличались и только позже, под влиянием неодинаковых жизненных обстоятельств, сходство между ними стало исчезать, сохранившись лишь в главных чертах.
      Возможно, это объяснялось причинами как физического, так и духовного свойства. Лицо Стахура носило следы разврата и ночных кутежей: из-под лба Челавы — высокого, прекрасной лепки — на мир смотрели его же глубоко посаженные глаза, но как бы искаженные несвойственным ему выражением — интеллект ученого в них будто бы неразрывно уживался с порочностью. Да, эти двое, с их разительным сходством, были меж тем двумя очень разными людьми.
      Сразу бросилась мне в глаза и еще одна отличительная примета. Лоб Стахура пересекал длинный шрам — как от лезвия или осколка стекла, очевидно, результат какой-нибудь драки, которыми, скорее всего, изобиловала его жизнь. Заинтересовала меня и еще одна весьма примечательная деталь: профессор припадал на левую ногу, тогда как походка Стахура выдавала тот же, но прямо противоположный недостаток, а именно: он явственно хромал на правую ногу. Эта странная симметрия наводила на раздумья.
      Я решил при первом же удобном случае поближе разобраться в характере и психике загадочного субъекта, а пока просто понаблюдать со стороны.
      Держался он довольно развязно, чувствуя себя как дома. Говорил сиплым голосом, с едким ерничеством. Вскоре я заметил, что он тут на особом счету, хотя внешне полностью вписывается в здешнюю атмосферу. Проявлялось это в обращении с ним завсегдатаев, в том подсознательном почтении, которое ему выказывали, — оттого ли, что в своем цинизме он на сто очков обставлял других, либо по какой другой причине. Переходя от одних собутыльников к другим, Стахур балагурил, угощался, покровительственно похлопывал по плечу, подначивал на разухабистые шутки.
      Так вот путешествуя по залу, он вскоре очутился возле кучки громил, сидевших по соседству с моим столиком. Тут же все потеснились, освобождая ему место, и пододвинули налитый стакан. Один из компании начал что-то рассказывать. Кажется, рассказ заинтересовал Стахура, судя по тому, что он уселся поудобнее и, раскурив трубку, весь обратился в слух.
      Я с любопытством навострил уши, стараясь уловить хотя бы отдельные слова.
      Громила с самодовольной ухмылкой на мясистых похотливых губах живописал какую-то гнусную историю, в которой половая извращенность соревновалась с изуверством.
      Стахуру его откровения явно пришлись по вкусу — он усмехался, подливал рассказчику вина и то и дело перебивал, выспрашивая подробности.
      Но как раз благодаря этим своим расспросам он предстал передо мной в совершенно новом свете. Были они на удивление разумными, я бы сказал, методичными. Глядя, как он сидит, развалясь на стуле, поедая глазами рассказчика, время от времени бросая какое-нибудь замечание, столь же циничное, сколь и меткое, я невольно сравнивал его с профессором Челавой: Стахур, казалось, ни много ни мало исследует собутыльника, а тот, не подозревая — в отличие от меня — о его намерениях, выворачивается наизнанку с наивно-бесстыдной откровенностью. Когда он умолк, Стахур рассыпался на прощание в похабных прибаутках и направился к моему столику. Краем глаза увидев это, я с ходу завел длиннющую историю, в которой якобы сыграл роль первой скрипки; сочинял бойко, расцвечивая свою речь характерными для говора окраин словечками.
      Слушатели, заметив приближающегося Стахура, расступились; он уселся рядом, не спуская с меня глаз. Взгляд его, цепкий и сметливый, смущал меня, стало как-то не по себе. Но Стахур слушал молча, не перебивая, лишь слегка усмехался. Потом, так ничего и не сказав, ушел в глубь зала.
      А когда круг у моего столика уже поредел, и трактир стал пустеть, он неожиданно подсел ко мне и доверительно положил руку на плечо.
      — Ну, браток, думаю, нам стоит подружиться. Сдается, мы с тобой одного поля ягода.
      Полагая, что так в «Красной Берте» заведено принимать новичков в свой круг, я чокнулся с ним в знак побратимства. Но выражение моего лица ему явно не понравилось, потому что он усмехнулся и процедил с издевкой:
      — Зря ломаешь комедию. Передо мною можешь не прикидываться, как перед теми. — Он пренебрежительно махнул рукой в зал. — Мы ведь с тобой родственные души, я тебя насквозь вижу… Ну, признайся, пришел сюда изучать нравы?
      Застигнутый врасплох, я молча вытаращил на него глаза. Наконец, кое-как справившись с растерянностью, решил сыграть со слегка приоткрытыми картами. Взяв доверительный тон, я вполголоса представился ему незадачливым литератором, человеком с разбитой судьбой — мол, устав от горя и невзгод, ищу ныне забвения в алкоголе и общении со всяким сбродом. Он поверил…
      — Вот видишь, браток, я сразу смекнул — что-то тут не так. Будем вместе изучать нравы, может, кой-чего для себя откопаешь. А копать стоит, золотая жила! Какие типы, какие натуры! Панорама безумств, гнездилище страстей, цветник злодеяний! Живописнейшие образцы. Слышал, о чем балабонил тот головорез у окна?
      Я кивнул.
      — А знаешь… да, как тебя кличут?
      — Казимеж Джежба, — придумал я на ходу.
      — А знаешь, Джежба, в чем для нашего брата самый смак?
      Я вопросительно покосился на него.
      — В том, что ни один из этой честной братии и в мыслях не держит, что ты его наблюдаешь. Вроде бы просто язык чешешь, поддакиваешь, то да се вставляешь — а все с расчетом, по плану, методично. Дергаешь их то за одну ниточку, то за другую.
      — Слышь, Стахур, а тебе это на что?
      — Увлечение у меня такое, вроде коллекционерства. Ясно? — отрезал он.
      — Ясно: тебя это забавляет.
      — Вот-вот. Врожденная тяга обследовать людишек с изнанки. Мне тут с ними даже приятно. Они нужны мне, по-другому я бы и жить не смог. А кроме того, тянет на дрянцо. Моя стихия.
      — А прежде?
      — Что «прежде»? А, ты насчет моего прошлого… Гм… Так было, как говорится, с младых ногтей. Всегда меня тянуло в такие норы. Ночной человек, понимаешь ли.
      — И тебе хватает этого для счастья? Этой нищеты, этой грязи?
      — Ха, так уж как-то сложилось. — Он помрачнел. — Но скоро все изменится. Должна же мне достаться моя часть. Ничего, скоро раздобуду себе пети-мети. — Глаза у него полыхнули злобной мстительностью. — Еще немного поболтаюсь тут, — мрачно добавил он, — а уж потом… Ну да это тебя не касается. Лучше давай поболтаем о чем-нибудь другом.
      И он вдруг завел со мной дискуссию о проблеме психозов — самую что ни на есть настоящую, по всем правилам.
      Я был поражен. Этот оборванец рассуждал как блестящий психиатр. Ему были знакомы все новейшие теории, все исследования, эксперименты, одни он опровергал, другие уточнял. Взгляды его, окрашенные крайним индивидуализмом, сразу же напомнили мне лекции Челавы; подчас я начинал даже сомневаться, вправду ли существуют два отдельных человека, этот Стахур и профессор, — они сливались для меня воедино. Но иллюзия тут же исчезала, стоило лишь взглянуть на обрюзгшее от пьянства, изуродованное шрамом лицо, услышать голос, осипший от ночных кутежей. Передо мной сидел Стахур, но — с полным набором знаний профессора Челавы. Да, странный случай, таинственный, однако вполне реальный.
      Под утро, часу в пятом, мы расстались. Он вышел из трактира первым, я через несколько минут отправился следом, соблюдая приличную дистанцию. Нам было, конечно же, по пути; чтобы следить за ним, мне не понадобилось отклоняться в сторону от своего жилища.
      В три минуты шестого, когда в доме еще царила тишина, он открыл калитку и исчез за дверью.
      Утомленный ночным бдением, я в чем был улегся в постель, чтобы соснуть хоть пару часов. Поднявшись часу в восьмом, смыл остатки уже ненужного грима и переоделся. Затем, наспех выпив чашку кофе, поспешил в университет. В тот день профессор Челава завершал курс лекций на тему «Психозы и половая жизнь». Для меня, уже целый ряд лет не посещавшего университетскую аудиторию, эти часы были исполнены особой прелести. Ожили воспоминания, студенческие мечты и треволнения. Растроганно ходил я по старым залам, длинным холодным коридорам. Лекция началась в десять. Профессор читал, как всегда, превосходно, излагая свои мысли ясно и убедительно, проникая в самую суть. В голосе его, однако, звучала усталость, а в жестах — нервозность и беспокойство. Примерно с середины лекции интерес слушателей возрос еще больше: ученый перешел к примерам, иллюстрировавшим его теорию. Своей наглядностью эти примеры производили на аудиторию сильнейшее впечатление, но уверен, никого они так не поразили, как меня. Когда в череде самых разнообразных случаев, живописующих сексуальные отклонения, мой слух уловил историю, услышанную минувшей ночью в трактире, изумлению моему не было предела. Профессор повторил ее, ничуть не меняя содержания, придав лишь благоприличную для слушателей форму. Получается, Челава эксплуатирует старательно накапливаемый опыт Стахура! Сразу же после лекции, часов в одиннадцать, я вернулся и приказал доложить о себе пани Ванде. Она тотчас приняла меня. Времени для беседы у нас было предостаточно — профессор приходил обедать лишь в первом часу.
      С вполне понятным любопытством я выслушал ее рассказ о ночных и утренних событиях.
      Следуя моему совету, вчера вечером, около десяти, она закрылась в прилегающей к спальне комнате, намереваясь переждать там время «галлюцинаций». Вскоре за стенкой послышались тихие шаги. Затаив дыхание, она прильнула к замочной скважине. Посреди спальни, ярко освещенной электрической лампой, стоял «двойник», разочарованно уставясь на ее пустую кровать. Затем он в ярости, как дикий зверь в клетке, стал метаться из угла в угол, потом, видимо догадавшись, ухватился за ручку двери, ведущей в соседнюю комнату. Подергав ее, погрозил кулаком спящему мертвым сном профессору и вышел через кабинет. Только тогда, облегченно переведя дух, пани Ванда наконец легла спать.
      Под утро, проснувшись по обыкновению в полшестого, она оказалась свидетелем его возвращения. Стахур снова вышел из кабинета мужа и, не застав ее в спальне, снова исчез за таинственной дверью.
      Все это время Челава лежал на своей постели, не подавая никаких признаков жизни. В восемь он как ни в чем не бывало проснулся, позавтракал и спустя четверть часа, провожаемый женой, вышел из дома.
      — А не возвращался ли он вскоре после этого, чтобы заглянуть в свою лабораторию?
      — Нет, я уверена. Входную дверь в квартиру я оставила открытой, чтобы проветрились комнаты, а сама подождала в спальне, время от времени выходя на лестничную площадку. Абсолютно никого не было. Возвращение мужа я бы заметила.
      — Да, в самом деле. А я в десять самолично слушал лекцию профессора. Следовательно, какой-либо разговор между ними исключен. А ваш супруг перед уходом ни разу не заглядывал в лабораторию?
      — Ни разу. Он страшно спешил и почему-то нервничал, как, впрочем, вообще в последние дни. Мне кажется, пан доктор, он уже знает, что я ночевала в салоне.
      — Вполне возможно, судя по некоторым признакам.
      — Но каким образом? Получается, что он все-таки успел переговорить с тем мерзким типом? Ведь нынешней ночью я так поступила впервые за всю нашу совместную жизнь.
      — Не обязательно — допустим, профессор узнал об этом, даже не разговаривая с ним.
      Пани Ванда вопросительно подняла брови.
      — Пока ничего не могу добавить. Надеюсь, скоро мы узнаем всю правду. Больше вам нечего мне сообщить?
      — Да, вот еще что. Перед уходом муж подошел ко мне и с непривычным для него расстроенным видом сказал: «Прости, что в последнее время я навлек на тебя неприятности, но поверь мне — все это во имя науки. Хорошо, что ты обезопасила себя. Вскоре все изменится к лучшему. На всякий случай держи при себе ночью вот это…». Он вложил мне в руку браунинг и быстро ушел.
      — Гм… любопытно. Значит, боится. Думаю, сударыня, днем вы в безопасности: с восьми утра и до восьми вечера.
      — Я решила не расставаться с пистолетом. Если этот человек в самом деле существует, то столь близкое его соседство — совсем рядом, в лаборатории, — слишком рискованно.
      — Прошу вас, не беспокойтесь. Сейчас он наверняка безопасен. Кстати, давайте войдем туда.
      — Куда? В кабинет? Это невозможно. Муж всегда носит ключи с собой…
      — Пошлем за слесарем, вот и все.
      — Нет! Я не могу на это пойти. Он заметит.
      — Напрасно вы боитесь. Замок мы распорядимся тотчас же починить.
      Пани Ванда уступила с большой неохотой.
      Час спустя я уже входил в таинственное святилище, меж тем как хозяйка с тревогой следила за мной с порога спальни.
      Мои догадки полностью подтвердились: в так называемой лаборатории я увидел спящего на софе Стахура. Он лежал одетый, все в том же обтрепанном костюме. Сон его по всем признакам соответствовал тому состоянию, какое пани Ванда наблюдала у своего мужа: тело было как бы закоченелое, ледяное, сердце не билось — Стахур спал буквально мертвым сном.
      Подбадриваемая мной, пани Челавова наконец решилась подойти, чтобы опознать гостя, столько ночей нарушавшего ее покой. Бедная женщина, впав в глубокую растерянность, замерла над таинственной личностью и очнулась, лишь когда я напомнил ей, что нам пора уходить.
      Вызванный еще раз слесарь исправил замок, после чего я запер дверь «лаборатории».
      — А теперь, — сказал я хозяйке на прощание, — у меня к вам небольшая просьба.
      — Пожалуйста, пан доктор, какая?
      — Мне нужно лично познакомиться с профессором. Для этого вам достаточно будет прийти вместе в кафе, где вы обычно бываете. Повод представится, я как-нибудь подыщу его сам. Ни в коем случае не выдавайте себя ни единым словом! Заодно познакомимся и мы с вами. Вы меня понимаете, сударыня?
      — Я, конечно же, вашу просьбу выполню, но с условием, что вы ничем ему не навредите. Компрометировать мужа я не соглашусь ни при каких обстоятельствах.
      Дав ей слово ничего не разглашать, я попрощался и вернулся к себе.
      Материал по делу Челавы, собранный минувшей ночью, выглядел теперь весьма и весьма любопытно. Оставалось только все проанализировать и подвести черту.
      Сейчас я уже не сомневался, что между ученым и Стахуром существует особая психофизическая связь, в результате которой состояние бодрствования у одного сопровождается сном, близким к каталепсии, у другого, — впрочем, насчет каталепсии я не был уверен. Единый для обоих ток жизни как будто переключается поочередно с одного на другого, при этом одновременное протекание у них биологических процессов становится невозможным; эти люди, вполне вероятно, никогда друг с другом не перемолвились ни словом, никогда не глядели друг другу в глаза — и не смогли бы, появись даже у них на то желание.
      И тем не менее каждый знал о другом все до тонкостей. Хорошо бы это обстоятельство еще уточнить. А если Стахур, не имея возможности общаться со своим напарником после очередной бурной ночи, докладывает ему обо всем письменно? И наоборот?
      Да, нужно лично познакомиться с Челавой; и пусть после этой встречи только мы с ним, двое, будем знать о чем-то, о какой-то мелочи, несущественной и далекой от интересов, соединяющих его со Стахуром; об этой мелочи можно будет вскользь упомянуть при встрече с ночным бродягой, и если он проявит осведомленность, моя догадка о единой памяти — а значит, и вытекающий отсюда вывод — окажется неоспоримым фактом.
      Итак, я с нетерпением ожидал пяти часов вечера, когда должно было состояться наше знакомство.
      И вот в половине пятого супруги появились в кафе. Заняв место у окна, профессор погрузился в чтение газет. Я пристроился за соседним столиком, отвесив украдкой поклон пани Ванде.
      Просмотрев прессу, Челава рассеянно заговорил с женой. Я ломал голову, подыскивая повод для знакомства. Помог случай — профессор, будучи заядлым шахматистом, вскоре стал жаловаться, что нет его постоянного партнера. Он оглядывался по сторонам, безуспешно высматривая его в зале, и тут я воспользовался оказией, подошел к столику и, представившись, предложил сыграть партию со мной.
      Челава, приятно удивленный, охотно согласился, и мы расставили фигуры.
      Следует отдать ему должное — играл он превосходно, но и я был не новичок, так что чаши весов все время колебались: то он ставил мне мат, то я заставлял его сдаться. Постепенно он вошел в азарт и уже сам требовал реванша.
      За игрой мы говорили мало; лишь однажды его задумчивый взгляд остановился на мне с интересом.
      — А знаете, — сказал он, задержав руку на одной из фигур, — сдается, мы где-то виделись. Но где? Ваше лицо кого-то мне напоминает.
      — Ничего удивительного, пан профессор, несколько лет я посещал ваши лекции, — поспешил я с разъяснением.
      — Ах так, тогда все понятно. Столько лиц проходит перед тобой каждый год, что и не упомнишь.
      Удовлетворив свое любопытство, он передвинул ладью.
      Время летело быстро, приближались злосчастные восемь часов. Четвертая по счету партия, которую мы начали около семи, должна была затянуться, судя по всему, надолго. Я умышленно задумывался над каждым ходом, запутывал комбинации. Челава торопился и поминутно поглядывал на часы. Наконец, в три минуты восьмого, он прервал игру на самом напряженном месте и принес свои извинения.
      — У меня сегодня в восемь деловая встреча, — неловко солгал он. — Но завтра мы непременно закончим партию. Необычайно интересная сложилась ситуация. Надо бы ее запомнить. Как вы считаете?
      — Продолжу с удовольствием, пан профессор.
      И, еще раз внимательно окинув взглядом шахматную доску, мы расстались.
      Возвратившись домой, я во второй раз — в том же, что и минувшей ночью, стиле — преобразил свою внешность и в одиннадцатом часу уже сидел в трактире. Стахур немного припозднился и пришел после меня, притом в скверном расположении духа. С места в карьер он заказал два абсента с ромом и опрокинул в себя один за другим: судя по всему, хотел захмелеть. И точно — после полуночи ему было уже море по колено. Улучив подходящую минуту, я увлек его в сторонку и предложил сыграть в шахматы.
      — Понимаешь, — закинул я удочку, — мне подсунули вчера одну шахматную головоломку. Я пытался разобрать партию со знакомым, да пришлось отложить — не хватило времени. Последнее расположение фигур я запомнил, чтобы потом закончить ее. Очень любопытный расклад, может, разберем на пару? Возьмешь себе белые, у них позиция выигрышней. Ну как, Стахур, сразимся?
      — Ладно, писатель, — согласился он, слегка польщенный, — расставляй, да только поживее, а то мне сегодня позарез нужно одно дело провернуть.
      Я начал расставлять фигуры, воспроизводя ситуацию не доигранной с профессором партии. На память я никогда не жаловался, и вскоре черные фигуры были расставлены. Перейдя затем к позиции противника, я умышленно допустил неточность, поставив три фигуры не на свои места.
      Стахур внимательно осмотрел доску и поднял на меня пытливый взгляд.
      — Как зовут этого твоего знакомого, с которым ты не успел разобрать партию? — спросил он с любопытством.
      Я с безразличным видом назвал свою собственную фамилию.
      — Ага, ну да, так оно и есть. Знаешь что, дорогой Джежба? Или тебя, или того молодого врача подвела память. На трех клетках ты ошибся.
      И он молниеносно переставил фигуры куда следует.
      Хотя я был к этому готов, все же не мог скрыть изумления. Стахур, уловив его на моем лице, самодовольно рассмеялся.
      — Ну что, ведь именно так они и стояли?
      Я с готовностью признал его правоту.
      — Но как, черт подери, ты догадался? Техника игры тут ни при чем. Ошибки, допущенные мною, нисколько не противоречат шахматной логике.
      — Знаешь что, Джежба, — сказал он, помолчав, — давай отложим эту твою задачку. Сегодня у меня не то настроение, не могу сосредоточиться. Лучше займемся кое-чем другим. Ты даже не представляешь себе, до чего небывалое дело ты случайно затронул со своей шахматной головоломкой. Но я тебе задам другую, еще почище, какая и не снилась нашим мудрецам… Зузя, дорогуша, принеси-ка еще стаканчик! — окликнул он проходящую мимо официантку и крепко облапил ее.
      Девушка, привычным движением выскользнув из его объятий, вскоре вернулась с заказом. Стахур усадил ее к себе на колени и, так и сяк потискав, отпустил на свободу.
      — А теперь лети себе восвояси, голубка. — И, проводив ее взглядом, обернулся ко мне: — Девчонка что надо. Какое тело! Фирменное блюдо, фрикасе! Советую тебе, писатель, приударить. Не пожалеешь. Ну да ладно, сейчас не до того. Давай-ка лучше подискутируем sub specie aeternitatis. — Вытянув во всю длину ноги, он отхлебнул глоток абсента и уставился на меня с необычайно таинственным видом. — А знаешь ли ты, Джежба, с кем твой доктор играл в шахматы?