Передохнув после двух рискованных полетов, дерзкая девушка мощным рывком отрывалась от безопасной пристани и с вытянутыми вперед руками плыла вверх — к пункту своего отправления. Добравшись до спасительной перекладины, она лихорадочно вцеплялась в нее пальцами и на минуту зависала в вертикальном положении, раскачиваясь и трудно дыша. Через несколько секунд, виртуозным движением обогнув перекладину и подтянув тело кверху, она полуоборотом влево ловко усаживалась на железном валике качелей. Маленькая золотая головка склонялась вниз к зрителям, а рука, поднесенная к улыбающимся губам, посылала публике поцелуй. В ответ раздавались исступленные крики и буря аплодисментов.
      Однако головокружительные курбеты, видимо, утомили Эсмеральду: трехкратная воздушная прогулка выжала из нее последние силы — улыбка, обращенная к аплодирующей публике, готова была обратиться в гримасу муки. Опершись головой о канат трапеции, она для верности ухватилась за ненадежную опору рукой. Помяну сделалось не по себе. Больно было смотреть на бессмысленную игру со смертью, бледная девочка, подвешенная к куполу на высоте нескольких этажей, вызывала у него жалость и гнев. Будь это в его власти, он немедленно приказал бы ей спуститься вниз на арену по предохранительному канату, раскачивавшемуся так заманчиво в досягаемости ее руки.
      Но наряженный в красный жокейский фрак директор цирка маэстро Гамастони, следивший за каждым движением снизу, под растянутой над ареной сеткой, не желал обманывать ожиданий Ее Величества Публики, которая требовала исполнения смертельного номера в четвертый раз.
      — Encore une fois! — подстегивал ее снизу сладковато-грозной улыбкой цирковой тиран. — Encore une fois, mademoiselle Esmeralde!
      Помян перевел взгляд на свою очаровательную соседку и невольно вздрогнул. Наполовину высунувшись из ложи, Амелия Прадера пожирала глазами обессилевшую гимнастку. Он почувствовал вдруг, как ее пальцы сжимают его руку, и услышал странные слова, произнесенные шепотом:
      — Как она измучена! Дорого же ей обойдется еще одна попытка! О какое блаженство! Какое безумное блаженство!
      И, отцепив от груди пунцовую розу, Амелия бросила ее в сторону старавшейся превозмочь слабость девушки:
      — Encore une fois, belle Esmeralde! — прозвучал в тишине внезапно встревожившегося зала ее звучный альт.
      Роза и ободрительный окрик произвели действие магическое: Эсмеральда, одолев слабость, в четвертый раз поплыла по воздуху в объятия партнерши. Однако героическое усилие исчерпало остатки ее сил, перелететь на соседнюю трапецию она уже не смогла — в полубесчувственном состоянии девушку спустили по канату на арену.
      Помян взглянул на Амелию.
      — Не надо было ее заставлять, — с укором произнес он.
      — Вы полагаете? — спросила она, блеснув на него глазами, в которых еще не угасли шальные огоньки. — В этом как раз и был самый смак.
      — В этом не было ничего, кроме жестокости, — гневно возразил он.
      — Вы сегодня явно не в настроении. В таких случаях лучше оставаться дома.
      Молча они сели в автомобиль и отъехали. Перед дверью ее дома распрощались холодно и суховато. Амелия не повторила приглашения на субботу, и он был этому даже рад. Сцена в цирке оставила тягостный осадок, мешавший сближению. Слишком быстро она обнаружила перед ним повадки тигрицы. Они могли бы подействовать на него возбуждающе, если бы не оскорбляли элементарную человечность.
      В субботу он к ней не пошел.
      А через два дня получил записку, полную обид и попреков.
      Погодим еще малость! — решил он, прочитав записку. Пускай приучается к терпению.
      Вместо среды он отправился на Липовую в пятницу, специально выбрав такой день, когда Амелия, по ее заверениям, принимала официальных гостей.
      Ему пришлось позвонить несколько раз, прежде чем его впустили. Вообще создавалось впечатление, что никаких гостей в этот день не ожидалось и лишь для него было сделано исключение. Он бы голову поставил в заклад, что, перед тем как открыть дверь, его внимательно осмотрели через глазок над почтовым ящиком. Ему казалось даже, что в коридоре слышался сдавленный шепот.
      Переступив порог, он столкнулся лицом к лицу с Амелией — сама сиятельная хозяйка изволила открыть ему, факт из ряда вон выходящий в этом респектабельном доме. Помян не стал скрывать своего изумления.
      — Юстинка сегодня нездорова, мне пришлось ее заменить, — несколько сконфуженно пояснила она, закрывая за ним двери на ключ. Лжет, подумал он, снимая накидку.
      Когда хозяйка, опередив гостя на несколько шагов, вела его в салон, Помян в зеркале, висевшем слева в прихожей, увидел Юстинку — полуоткрытые двери кухни позволяли обозреть ее весьма подробно. Она стояла в одном белье, босая, с распущенными волосами и пылающим лицом, искаженным то ли наслаждением, то ли болью. Рубашка, расстегнутая на боку, сползла с плеча, обнажив грудь девушки, пышную и упругую. Грудь была окровавлена: несколько рубиновых капель, словно от укола иглой или булавкой, выступило вокруг правого соска. Юстинка, поглощенная осмотром пораненного места, не почуяла на себе чужого взгляда.
      Помян сделал вид, что ничего не заметил, и молча проследовал за Амелией в парадный покой. Беседа сперва никак не клеилась, он чувствовал, что пришел не вовремя, помешав чему-то, о чем ему знать не полагалось. Амелия выглядела смущенной и избегала его взгляда. Только после вечернего чая, который она подала собственноручно, атмосфера слегка разрядилась: неловкость прошла, и хозяйка дома, обретя обычную непринужденность, завела оживленный разговор на литературные темы.
      Амелия обнаружила незаурядную начитанность, однако вкус ее был слишком односторонним. В искусстве ее интересовали проблемы исключительно сексуальные — пол и плоть, особенно случаи извращенной любви захватывали ее воображение; высшие проявления жизни, интеллектуальные или духовные, не имели для нее никакого смысла.
      Помян быстро сообразил, что она жаждет втянуть его в круг собственных интересов, совершенно при этом не интересуясь миром его души и его пристрастиями. Ее потуги вызывали у него внутреннюю усмешку, довольно благодушную: он, пожалуй, даже находил забавным ее очевидное намерение перекроить его по собственному образцу. Ничего страшного, если эта породистая самка какое-то время будет тешить себя иллюзией, что он попал под ее «влияние». Он не прочь был прикинуться новичком в этой области и испробовать на себе ее методы воспитания. Судя по всему, в сфере любви пани Прадера была крута и не умела обходиться без жертв.
      — Я приготовила вам любопытную книжку, — вдруг вспомнила она посреди разговора, — думаю, она вас займет. Книга стоит в том вон шкафу, снизу, в третьем ряду направо. Та, что оправлена в красную кожу, посмотрите ее внимательно. А я сыграю вам свою любимую «Аппассионату»… для соответствующего настроения.
      Сев за рояль, она взяла первые аккорды сонаты. Помян подошел к книжному шкафу и открыл зеленовато-матовые застекленные дверцы.
      Собрание было небольшим, но весьма характерным. Преобладали французы, мастера любовной науки: необузданный Рабле и фривольный Брантом, Мопассан и Флобер, Бальзак и Золя, демонический Гюисманс, распущенный Прево и чувственный Пьер Луи. Среди писателей прочих национальностей почетное место занимали Боккаччо и Пьетро Аретино, а также современные авторы — эффектный, но плосковатый Габриэле д’Аннунцио, гальванизирующий время от времени свою увядшую славу каким-нибудь экстравагантным выпадом, о котором немедленно трубили на весь мир падкие на эпатаж европейские газеты. Сюда же попал и Август Стриндберг — мрачноватый северный скальд расположился рядом с великим женоненавистником Отто Вайнингером.
      Особым почетом окружила пани Амелия любовную лирику греческой поэтессы Сафо. Шедевры певицы с Лесбоса в разных переводах — польском, французском, немецком — обращали на себя внимание изысканным и полным вкуса наружным видом.
      Отдельный уголок предназначался писателям-извращенцам, чья богатая приключениями эротическая жизнь нашла несколько приглушенное цензурой отражение в творчестве. Не все тут расположившееся пребывало на уровне искусства, книги отдельных авторов представляли специфический, так сказать, психиатрический интерес в качестве образцов разнообразных половых извращений.
      Именно в этот укромный уголок и направила своего гостя пани Амелия. Рядом с писаниной прославленного дегенерата Захер-Мазоха соседствовали два тома, оправленные в красный сафьян. Ни имени автора, ни названия книги на корешке не было, издатель тоже скромненько укрылся внутри, от глаз подальше.
      Помян вынул книгу и начал ее просматривать.
      «Сто двадцать дней Содома, или Школа разврата» — прочитал он заглавие на первой странице. Звучит интригующе, подумал он, изучая фривольную, но прекрасно выполненную виньетку. Имя автора оказалось еще более интригующим — маркиз де Сад. Книга, которую он держал в руках, была библиографической редкостью. Запретное, анафеме преданное творение, отпечатанное в небольшом количестве экземпляров, продавалось тайком, в тесном кругу «проверенных и надежных». Легенда гласила, что автор писал его в заточении, в Бастилии, на узкой полоске бумаги длиной в 121 метр, ее потом удалось передать на волю, к великой утехе развратников и психопатов. Помян слышал о существовании этого опуса, но в руки он ему раньше не попадался.
      Невольно повернувшись спиной к продолжающей играть Амелии, он принялся перелистывать книгу. Иллюстрации поражали своим безграничным цинизмом, текст, напрочь лишенный художественных достоинств, но внешне оформленный под «литературу», содержал историю весьма немудреную: несколько стареющих развратников, собравшись в уединенном, отрезанном от мира замке, проводят в нем сто двадцать дней, давая волю самым больным и извращенным своим желаниям. Автор, сам ярко выраженный психопат на сексуальной почве, задался целью втиснуть в свой «шедевр» все виды эротических извращений, какие только может вообразить себе больная фантазия.
      Прочитав несколько фрагментов, Помян почувствовал скуку и отвращение — омерзительные сцены повторялись с небольшими вариациями и завершались одним и тем же… Потуги маркиза компенсировать отсутствие художественности половой эрудицией производили жалкое впечатление.
      Он собрался было отложить книгу, но внимание его привлекла финальная иллюстрация, не вполне пристойная, но отменно выполненная. Склонившись над прекрасной гравюрой, изображавшей изощренную ласку, какой женщина одаривала сидящего на краю ее постели мужчину, он не заметил, как Амелия перестала играть, и пришел в себя, лишь почувствовав на своих плечах пару нежных рук и горячее женское дыхание на своем лице.
      — Прекрасно сделано, не правда ли? — услышал он страстный шепот.
      — Гравюра великолепная!
      И, не в силах совладать с закипавшей кровью, он откинул назад голову и губами нашел ее рот…
      Внезапно двери в комнату отворились и вошла Юстинка. Красивые черные глаза субретки остановились на них с выражением откровенного гнева.
      — Ах! — процедила она сквозь зубы. — Прошу прощения. Не думала, что помешаю…
      Помян был вне себя. Дерзость горничной переходила всякие границы. В глазах его потемнело, он сорвался с места. Но Амелия остановила его жестом.
      — Laissez! — умоляюще шепнула она. — C’est mon affaire! Юстина, немедленно ступай к себе и ложись в постель, — приказала она горничной тоном до странности мягким, даже заискивающим. — И будь добра не входить в комнату, если тебя не звали. Запомни это на будущее.
      Юстинка, казалось, не слышала слов хозяйки и продолжала стоять на пороге, буравя обоих злыми глазами. Наконец, испустив короткий истерический смешок, исчезла за дверью.
      — Она вас ревнует, — брезгливо скривившись, заметил Помян после ухода служанки.
      — Что за мысль! — энергично запротестовала Амелия, меняясь в лице под его взглядом. — Просто она слегка экзальтированна, в остальном же вполне нормальная девушка.
      Он не ответил, не желая продолжать разговор на неприятную тему, но столь заманчиво начавшийся вечер был испорчен.
      Тем не менее поцелуй открыл Помяну врата рая. В следующее же свидание Амелия отдалась ему безовсяких ужимок. Страстность ее дурманила, после нескольких часов бешеных ласк он вышел от нее опьяненный, с затуманенными блаженством глазами.
      Начался период безумного, неправдоподобного счастья. Ему не хотелось верить, что можно быть таким счастливым с нелюбимой женщиной. Ибо на любовь их связь вовсе не походила. С его стороны была только страсть, возбуждаемая ее необычайным физическим обаянием, она же, из-за вдовства лишенная мужских ласк, дала полную волю своей приторможенной чувственности.
      Но как только миновали первые восторги, Амелия вознамерилась занять главенствующую роль в их отношениях, пытаясь забрать бразды правления в свои руки. Тут, однако, она столкнулась с решительным и продуманным сопротивлением.
      Незаметно разгоралась тайная, но ожесточенная борьба по двум направлениям: он, во-первых, не желал подчиняться ее эротическим капризам, во-вторых, ей никак не удавалось оторвать его от прежних жизненных интересов и целей и замкнуть в тесный круг сексуальных восторгов. Помян, хоть и был пылким любовником, в некоторых вещах оставался неуступчив и тверд. Лишь только Амелия пыталась преодолеть воздвигнутый им барьер, ее на полдороге останавливала невидимая сила. Особенно раздражало ее неисполнение любовником некоторых ее эротических требований. Все «воспитательные» попытки в этом отношении кончались ничем. Страсть Помяна, здоровая и естественная, стихийно противилась всяческим извращениям, оскорбляющим его мужское и человеческое достоинство. Амелия вынуждена была довольствоваться невинными суррогатами, символизирующими «настоящий секс». Несмотря на всю свою чувственную привязанность к ней, Помян твердо держался нормального курса.
      Еще меньшим успехом венчались ее старания сбить его с избранной духовной дороги и затащить в вязкую трясину будней. Пренебрежение к его творчеству, упорное предпочтение суетной злобы дня он принимал с улыбкой снисхождения. Они же не любили друг друга, их связывала только постель — при чем тут ее участие или ее мнение? Он был благодарен ей за ощущение полноты жизни, за усиленное биение пульса, вызываемые ее страстностью. Чего еще можно было требовать от этой женщины?
      Ничего. Решительно ничего.
      Даже времени она не сумела у него похитить, драгоценного времени, которым он, художник, умел пользоваться столь искусно. Несмотря на усиленные старания, Амелия не смогла заполнить собой каждый его час, каждую минуту. Он остался самим собой, воспротивившись опасной экспансии: ее заразительной порочности не удалось перекинуться на него. Женское тщеславие Амелии было глубоко уязвлено, однако физическое влечение к любовнику и неохота завязывать новый роман пока что удерживали ее от гневных вспышек. Но ситуация обострялась от недели к неделе, и столкновение делалось неизбежным. В один из последних дней августа дело дошло до ссоры.
      Помян в этот день пребывал в отменном настроении. Последняя его повесть была очень радушно принята критикой, и в утреннем номере одной из газет появилась восторженная рецензия. Амелия, эту газету выписывающая, рецензию, разумеется, прочитала, но не обмолвилась об этом ни словом, обходя упорным молчанием его успех. Он тоже не стал обсуждать с ней приятную новость, направив разговор в иное русло. Но радости своей не скрывал, что явно портило настроение любовнице, — несколько раз он ловил на себе ее разгневанный взгляд.
      Часам к семи, однако, враждебность прекрасной дамы улетучилась, и она сама предложила ему пройти в роскошную спальню.
      Словно вознаграждая его за недавний холод, Амелия в этот вечер была особенно обольстительна. Когда, крепко оплетенная его руками и ногами, она третий раз взимала с него любовную дань, по ее пылающему телу волной прошла спазматическая дрожь, а из груди вырвалось тихое рыдание. Она плакала от наслаждения… Прижав губы к ее груди, он страстно водил ими по нежной коже…
      Внезапно, подняв голову с подушек, она укусила его в плечо так сильно, что он вскрикнул от боли. Но тотчас усмехнулся и, отирая платком струйку крови, спросил:
      — Сегодня ты, кажется, довольна мною, Мела?
      — Не совсем, — ответила она, странно глядя на него пылавшими глазами.
      И, вынув из шкатулки на ночном столике длинную булавку с турмалиновой головкой, занесла ее над бедром любовника. Он помрачнел и, соскочив с постели, резко произнес:
      — А вот этого я тебе не позволю ни в коем случае. Ты должна уразуметь раз и навсегда, что я тебе не Юстинка. Пора бы тебе отучиться от твоих диких выходок.
      Словно от удара, Амелия сорвалась с постели и, прожигая его гневным взором, указала на дверь.
      — Юстина! — позвала она сдавленным от злости голосом. — Юстина!
      В глубине коридора, отделяющего спальню от соседней комнаты, показалась горничная.
      — Что прикажете?
      Но нервное напряжение взяло свое: белая как полотно Амелия, сотрясаемая истерической дрожью, упала в обморок, растянувшись всем телом поперек кровати.
      — Езус Мария! — вскрикнула горничная, глядя на Помяна ненавидящими глазами. — Что вы здесь вытворяете?
      И бросилась спасать хозяйку. Но Помян отшвырнул ее с нескрываемой злобой.
      — Вон отсюда! Немедленно! Обойдемся без тебя. — И, не обращая внимания на протесты разъяренной девушки, начал приводить любовницу в чувство солями из домашней аптечки. Когда через несколько секунд Амелия открыла затуманенные глаза, он доверил ее опеке горничной, угрюмо взиравшей на его хлопоты.
      — Советую держать язык за зубами, — сказал он ей на прощанье. — Твоей хозяйке необходим покой, не смей ее ничем раздражать. Гляди, — с угрозой предупредил он, — а то неприятностей не оберешься.
 

МЕСТЬ