Шесть дней я хожу пьяный от счастья и не смею ему поверить. Шесть дней, как начался новый период в моей жизни, столь непохожий на прежний, что можно сравнить его с неким катаклизмом.
      Я получил письмо от нее…
      Со времени ее отъезда куда-то за границу — а с той поры минул уже год — это первая восхитительная весточка… Не верится! Да нет, просто опомниться не могу от счастья!
      Письмо — от нее ко мне! Ко мне! А ведь она в упор не замечала меня, скромного поклонника, ибо никогда не посещал я общества, где блистала она; мы даже мимолетно не были знакомы! И все-таки чудо свершилось. Письмо я постоянно ношу с собой, не расстаюсь с ним ни днем, ни ночью. Адресат обозначен четко, сомнений нет: Ежи Шамота. То есть я! Адрес на конверте я давал прочитать моим знакомым, собственным глазам не верю: знакомые удивленно смотрят на меня, улыбаются и заверяют, что адрес вполне определенный, фамилия моя…
      Итак, она приезжает, приезжает уже через несколько дней, и первый буду ждать ее у дверей дома я — я, кто едва осмеливался поднять на нее обожающие глаза, случайно встречаясь на прогулке в парке, в театре или в концерте…
      И хотя бы один взгляд или мимолетная улыбка гордых уст предназначались когда-нибудь мне — увы, нет! Казалось, меня вообще не замечали. До самой последней минуты я пребывал в полной уверенности, что она и не подозревает о моем существовании. А ведь я несколько лет повсюду следовал за ней, подобно далекой робкой тени — деликатно и ненавязчиво! Моя тоска слишком легкой и нежной дымкой окутывала ее. Но она все угадала, угадала любовь мою и преклонение — смиренное и безграничное — инстинктом чуткой женщины. Незримые флюиды симпатии соединили нас уже несколько лет назад, а теперь, на расстоянии, окрепли и настойчиво влекут ее ко мне.
      О, приветствую тебя, моя прекрасная! Вот и день клонится к вечеру — ясный, в солнечных отблесках, погожий; я гордо пою мою песнь, взысканный твоим снисхождением — о, дивная владычица моя!…
      Сегодня уже четверг. Послезавтра в тот же самый вечерний час увижу ее. Не раньше. Такова ее неоспоримая воля. Беру в руки письмо, драгоценный листик лиловой бумаги, благоухающий тонким ароматом гелиотропа, и перечитываю, невесть в который раз:
      «Дорогой! Приходи в субботу, двадцать шестого, в шесть вечера — улица Зеленая, восемь. Садовую калитку найдешь открытой. Жду. Да исполнится твоя давняя мечта!
      Ядвига Калергис».
      Улица Зеленая, восемь! Ее вилла! Вилла «Под липами»! Великолепный, в средневековом стиле, небольшой дворец в прекрасном старом парке, отгороженный от улицы плотной проволочной сеткой и деревьями, — всегдашняя цель моих почти ежедневных прогулок! Сколько же раз вечерами приходил я в этот укромный уголок, с бьющимся сердцем ловил ее тень в окнах!…
      В нетерпеливом ожидании заветной субботы я и теперь не раз успел там побывать и пытался войти; калитка в парк всегда заперта: дверная ручка, правда, поворачивалась, но замок не открывался. По-видимому, она все еще не вернулась. Да, необходимо вооружиться терпением и как-то пережить оставшиеся полтора дня. А я взвинчен до предела, не ем, не пью, считаю часы и минуты… И сколько их еще! Сорок восемь часов!… Завтра весь день проведу на реке в ее парке; найму лодку и стану кататься мимо виллы. В субботу все утро и часть дня — на вокзале: мне просто необходимо видеть и приветствовать ее хотя бы издали. Она все еще не вернулась — мне наверняка известно от соседей, не видевших ее уже год. Верно, откладывает приезд на 26 сентября, на день свидания. А я боюсь явиться не вовремя — после дороги она, разумеется, очень устанет…
      ….
      Утром в субботу, то есть вчера, увидеть ее на вокзале не удалось: в толпе встречающих и пассажиров я упустил ее. Дождался следующего, четырехчасового поезда — и снова неудачно. Вдруг она вообще не приехала? Или приехала утренним поездом и сейчас уже дома? В любом случае надо пойти и убедиться.
      Два часа до назначенного свидания превратились в настоящую пытку — и конца ей не видно. Я зашел в кафе, выпил неимоверное количество черного кофе, выкурил множество папирос, но усидеть не смог и снова выбежал на улицу. Проходя мимо цветочного магазина, вспомнил, что заказал цветы. — Непростительная рассеянность! Ведь я начисто о них забыл!
      В магазине приготовили букет пунцовых роз и азалий. Только что срезанные ароматные бутоны красиво выглядывали из папоротникового жабо и слегка колебались от легкого вечернего ветерка. На городских часах пробило без четверти шесть.
      Я обернул цветы тонкой бумагой и быстро направился в сторону реки. Через несколько минут, миновав мост, уже нетерпеливо подходил к вилле. Сердце колотилось в груди, ноги подкашивались. Вот и калитка: я нажал ручку — дверь поддалась. От охватившего меня счастливого волнения пришлось прислониться к изгороди: она все-таки вернулась!
      Я стоял, пытаясь унять волнение, несколько долгих минут. Затуманенный взгляд блуждал по липовой аллее вдоль подъездной дорожки — длинные шпалеры тянулись до самого портала. В стороне сквозь тутовые и кизиловые деревца виднелась беседка, увитая осенним виноградом, — багровые листья рдели на сетке, густо переплетаясь с увядающим плющом…
      На клумбах осенние цветы: изысканные перистые астры и дивные хризантемы. Запущенные тропинки, поросшие травой и сорняками, устланы пожелтелыми листьями каштанов, грустно облетали кирпично-красные клены. У пересохшего мраморного бассейна краснели кровавые георгины, всеми цветами радуги переливались большие стеклянные шары… На каменной скамье, заросшей бирючиной и покрытой хвойным ковром, два чижика заливались перед отлетом прощальной песней. В далекой перспективе аллей в лучах заходящего солнца серебрилась паутинная пряжа…
      Я обеими руками толкнул тяжелые входные двери и по винтовой лестнице поднялся на второй этаж. Тишина — нигде ни души. Вилла словно вымерла; никто не поспешил мне навстречу — ни прислуги, ни домочадцев. Электрические светильники в гигантских чашах ослепительным белым светом заливали пустынные залы и галереи…
      В гостеприимно распахнутой передней неприятно поражали пустые вешалки — крючки из полированной меди отливали холодным блеском. Я снял пальто. В большое готическое открытое окно как раз доносился бой городских часов: шесть…
      Я постучал в дверь напротив. Никто не ответил. Что делать? Войти без разрешения? Не заснула ли она с дороги?
      Дверь открылась, и появилась она. Королевская корона каштановых волос, глаза — глубокие, гордые и прелестные — сладостные. Классическая головка, достойная резца Поликлета, на лоб приспущена усыпанная изумрудами повязка. Мягкий белоснежный пеплос облегал ее фигуру — статную и величавую, — грациозными складками ниспадая к ногам в античных сандалиях. Juno stolata.
      Я склонился перед красотой и величием. А она, отступив, жестом пригласила меня в комнату — великолепную, утонченно стилизованную a. l'antique спальню.
      В алькове она молча опустилась на ложе, изваянное в giallo antico.
      Я приник к ее ногам, положил голову на колени. Она тепло, по-матерински нежно перебирала мои волосы. Долго, ненасытно смотрели мы друг на друга, молчали. Ни один звук не нарушал тишину, как будто оба боялись неосторожным словом спугнуть очарование, пленившее наши души…
      Наконец она наклонилась и поцеловала меня в губы. Кровь застучала в висках, мир закружился в пьяном вихре — я более не владел собой. Подняв ее на руки и не чувствуя сопротивления, я опустился с ней на постель… Она быстро отколола на плече янтарную фибулу — моему взору открылась надменная нагота ее тела. И я обладал этой женщиной в боли и безмерной тоске, в упоении чувств и восторге сердца, в безумии души и пожаре крови…
      Часы летели молнией, напоенные счастьем, краткие, словно ее вспышки, — свершались мгновения, стремительные, будто порывы степного ветра, драгоценные мгновения — редкостные жемчуга. Истомленные наслаждением, мы погружались в чудные сны — райские кущи, волшебные сказки, — дабы воспрянуть к еще более прекрасной волшебной яви…
      Когда около шести утра я приоткрыл тяжелые веки и оглянулся, Ядвиги со мной уже не было.
      Я быстро оделся и, напрасно прождав целый час, вернулся домой. Сейчас у меня кружится голова, жар разливается по жилам, губы пересохли и во рту странная горечь — мучит лихорадка. С трудом хожу, натыкаясь на вещи, шатаюсь, порой кажется — вот-вот потеряю сознание. Мир вижу сквозь дымку — роскошную дымку упоения…
      ….
      На следующий день, вернувшись из редакции, я обнаружил на столе письмо от Ядвиги — свидание через неделю, снова в субботу вечером. Невыносимо долго ждать целую неделю, и я отправился к вилле «Под липами» во вторник после обеда. Калитка была закрыта на замок. Досадуя на Ядвигу, обошел несколько раз вокруг усадьбы в надежде увидеть возлюбленную где-нибудь в аллее. На пустынных тропинках гулял лишь осенний ветер, безжалостно свивая сухие листья длинными, печальными лентами. Быстро темнело, но в окнах не появились огни — дом стоял глухой и темный, покинутый… Видно, она проводила вечера в одной из комнат окнами на север и недоступных постороннему взгляду. Я ушел разочарованный.
      Все попытки, предпринятые в последующие дни, закончились ничем. Пришлось смириться, уступить ее желанию и ждать субботы. Меня лишь безмерно удивляло, что за всю неделю я ни разу не встретил Ядвигу где-нибудь в городе, в театре или на прогулке. Верно, она основательно изменила образ жизни. Ядвига Калергис, некогда окруженная постоянным вниманием столичных денди и донжуанов, царица балов, концертов и великосветских раутов, жила теперь как монахиня.
      В сущности, я доволен и горд. У меня нет пустых амбиций- выставлять на обозрение мое счастье; я вовсе не желаю чваниться моей победой перед людьми. Напротив — таинственность наших отношений несказанно привлекательна. Odi profanum vulgus…
      ….
      Наконец-то наступил вожделенный день. Все утро я ходил сам не свой. Коллеги в редакции посмеивались: ясное, мол, дело, влюблен.
      — Шамота совсем сошел с ума, — вполголоса говорил театральный рецензент, — с некоторых пор просто помешался. С ним невозможно разговаривать.
      — Женщина! Cherchez la femme! — поддержал его старый как мир репортер. — Не иначе. Богом клянусь.
      Ровно в шесть часов вечера я вошел в спальню Ядвиги. Ее не было. На столе, пышно сервированном, приготовлен горячий шоколад, пирожное, искрился зеленый ликер.
      Я сел лицом к двери, ведущей из соседней комнаты и протянул руку к хризолитовому ларцу за сигарой. Между сигарами trabucco лежала записка. Почерк знакомый — записка предназначалась мне.
      «Мой дорогой! Прости за опоздание. Вернусь из города через полчаса. Скоро свидимся!».
      Я поцеловал письмецо и спрятал его на груди; выпил ароматный шоколад. После рюмки ликера начало клонить в сон. Закурив новую сигару, я машинально разглядывал висящий на противоположной стене греческий щит с изображением Медузы. Блестящая выпуклость щита странно притягивала, приковывала, парализовала.
      Вскоре я сосредоточился на одной светящейся точке — на сверкающем молнией глазе змееволосой Горгоны. Ее взгляд гипнотизировал, не в силах оторваться от него я постепенно погрузился в какое-то странное оцепенение. Обстановка комнаты отодвинулась вдаль, в бесконечно далекую перспективу, вокруг меня буйствовала пышная растительность, яркие краски — экзотически-сказочный мир, субтропическая фата-моргана…
      Внезапно вокруг моей шеи обвились теплые мягкие руки, на губах я ощутил долгий упоительный поцелуй и тотчас пришел в себя. Около меня, обольстительно улыбаясь, стояла Ядвига. Я обнял ее и притянул к себе.
      — Прости, не заметил, когда ты вошла. Этот щит так странно завораживает…
      Она ответила молчаливой снисходительной улыбкой.
      Ядвига была прекрасна как никогда. Ее классическая красота, оправленная в греческое одеяние, неодолимо влекла меня. Из-под дивных бровей сверкали черные, гордые ее очи — в их глубине трепетала страсть. Какое наслаждение — исторгнуть из мраморной груди желание, согнать холодный покой с лица надменной Юноны!
      Обняв ее, я впился алчным взглядом в гордое лицо, сладострастно утоляя жажду беспредельностью ее красоты.
      — О, как ты прекрасна, возлюбленная моя, как прекрасна! Где чудные волосы твои, душистые, словно фиалки, волосы твои? — страстно шептал я, стараясь откинуть с ее головы белоснежную вуаль. — Хочу ласкать твои волосы, как тогда, помнишь? Хочу распустить их божественной волной по плечам твоим и целовать, целовать… Ведь ты одарила меня такой милостью в наше первое свидание! Сними покрывало.
      Она удержала мою руку мягко, но решительно. На устах ее расцвела таинственная улыбка запрета.
      — Нельзя? Почему же?
      Снова молчание и запретный жест.
      — Отчего ты молчишь? Отчего не говоришь со мной? Умоляю, скажи хоть слово! Услышать твой голос… — он, верно, сладостен, холоден и чист, будто звон драгоценного металла.
      Ядвига молчала. Безграничная печаль подернула ее лицо и холодом сковала упоительное мгновение.
      Я больше не настаивал и в тишине упивался роскошью ее божественного тела. Страсть наша разгоралась. Ее тело содрогалось в сладострастном спазме, глаза туманились, она смертельно бледнела, теряла сознание; по тонкой шелковистой коже пробегала дрожь, зубы, мерцавшие жемчужины, судорожно сжимались. Испуганный, я выпускал ее из объятий и начинал приводить в чувство. Обморок продолжался не долго, пароксизм миновал, и новая волна молодого, неудержимого желанья погружала нас в пучину наслаждения…
      Расстались мы часу в первом ночи. На прощание она приколола мне на грудь букетик фиалок. Я поцеловал ей руку:
      — И встретимся только через неделю?
      Она молча кивнула.
      — Пусть будет так. Прощай, carrissima!
      Я вышел.
      В прихожей, надевая пальто, вдруг вспомнил, что оставил на консоли портсигар. Не раздеваясь, вернулся в комнату.
      — Извини, пожалуйста… — Но договорить мне не пришлось — Ядвиги в спальне не было. Или она успела уйти в соседнюю комнату? Тогда бы я услыхал, как открыли дверь… — Н-да… странно, — бормотал я, пряча портсигар в карман, — непонятно…
      Размышляя об этой странности, я медленно спустился по лестнице.
      ….
      Мои свидания с Ядвигой Калергис продолжаются уже несколько месяцев и до сих пор успешно сохраняются в тайне. Никто и не подозревает, что я возлюбленный красивейшей женщины в столице. В общественных местах мы не бываем. Кажется, никто и не догадывается о ее возвращении из-за границы. Во всяком случае, у меня сложилось такое впечатление из случайных разговоров со знакомыми. Видимо, Ядвига вернулась тайком, не желая, чтоб о ее приезде знали. Есть же у нее какая-то цель? Мне она ничего не желает сообщить. А я не настаиваю и деликатно храню молчание…
      В общем, моя возлюбленная — женщина необычайная и любит окружать себя таинственностью. Я с трудом привыкаю к ее капризам и эксцентричным привычкам: в ее поведении чувствуется нечто необъяснимое. И хотя нашим свиданиям уже почти полгода, мне так и не довелось услышать ее голос. Поначалу я настойчиво интересовался причинами столь странного поведения. В ответ на следующий после свидания день приходили письма с просьбами ни о чем не спрашивать, дабы не мучить ее без нужды и т. п. В конце концов я смирился и больше не настаивал. Быть может, она попала в катастрофу и не может говорить? Стыдится и вместо облегчающего признания предпочитает, чтобы я терялся в догадках?
      Мы по-прежнему видимся раз в неделю, и всегда по субботам — в другие дни меня не принимают. И увертюра к любому моему визиту обладает одной характерной чертой.
      Я не всегда застаю Ядвигу дома. Иногда приходится ждать довольно долго. Появляется она внезапно и бесшумно, и я не представляю, как и откуда она вошла. Вдруг оказывается за моей спиной и целует в шею — роскошное ощущение, сладостное… но и страшное. К тому же я почти уверен — всякий раз к ее приходу я впадаю в некий транс. В чем дело, не могу объяснить — может быть, глубокая задумчивость или экстаз?
      Во всяком случае, когда Ядвиги долго нет, мой взгляд невольно привлекает греческий щит vis-a-vis входа. Непонятно, но я убежден: щит повесили с определенной целью — отвлечь мое внимание, приковать мой взгляд и не выпускать из блестящего круга. И не щит ли погружает меня в странное состояние?…
      Позже все идет обычным чередом: мы любим, нежно ласкаем друг друга, позволяем себе совсем ребяческие шалости и шутки — однако встречаемся всегда так, как я описал, как-то странно…
      И еще кое-что тревожит, пожалуй, мелочь, и все-таки мне неприятно. Ядвига, по-моему, впадает в крайность — она постоянно кутает голову во что-то вроде греческой накидки из ослепительно белой плотной ткани.
      Ненавижу эту накидку! Если бы прятала только волосы, так нет же, она ревниво укрывает свое алебастровое чело, лицо, уста, глаза…
      Когда я пытаюсь снять эту молочно-белую чадру, она сердится и прячется в глубине комнаты. Что за упрямство! Видно, и впрямь красивые женщины похожи на химер. И следует научиться уважать их капризы. А я отнюдь не всегда снисходителен. Раздраженный в последний раз таким восточным обычаем — это так смахивает на маскарад, — я попытался схватить ее за руку, когда она убегала. Схватил резко и грубо, порвал дорогой белоснежный пеплос, так что большой лоскуток ткани остался у меня в руках. Храню его и постоянно ношу с собой…
      ….
      Третьего дня в субботу я сделал странное открытие. Как всегда, придя вечером на свидание, не застал Ядвиги в комнате. Дабы избегнуть взгляда Медузы на щите, направился в альков, отделенный от комнаты длинной белой занавесью, свисающей с бронзового карниза до самого пола. И вдруг мне бросился в глаза разорванный край занавеси — приблизительно на высоте человеческого роста щерилась довольно большая дыра. Я машинально взял в руки ткань, мягко скользившую в пальцах. Мягкость и шелковистость что-то напомнила. Я инстинктивно потянулся к карману и извлек укрытый на память лоскут пеплоса. Лоскут и дыра на занавеси показались мне похожими по форме. Я приложил лоскут к разорванному краю. Поразительно! Кусок ткани из греческого одеяния пришелся точнехонько впору, будто я разорвал не платье, а занавесь…
      Через полчаса, здороваясь с Ядвигой, я внимательно осмотрел ее одеяние. Никаких следов — пеплос ниспадал к стопам дивными безупречными складками… ни малейшего изъяна.
      Ядвига заметила, что я наблюдаю за ней, улыбнулась кокетливо и таинственно. И тогда я подвел ее к алькову, чтобы расспросить о моем странном открытии. Еще одна загадка! Занавеси не было! Мелькнула забавная мысль: а что, если она все-таки позаимствовала занавесь для своего пеплоса?…
      Гостеприимный альков открыл нам свои объятия, мягкое ложе манило. Я взглянул на Ядвигу, она ответила восхитительной улыбкой.
      ….
      Еще одно любопытное «открытие». У нее на теле совершенно такие же родимые пятна, как у меня. Собственно говоря, пятна у нас абсолютно идентичны. Забавное совпадение, не правда ли! Тем более забавное, что и расположены они на тех же самых местах. Одно, темно-красное, напоминающее виноградину величиной с орех, — на правой лопатке, а другое, в форме так называемой «мышки», — высоко в левом паху. Совпадение таких примет вызывает по меньшей мере недоумение, ведь форма пятен вовсе нетипична, да и вообще такие знаки исключительно характерны и индивидуальны. Смешная история…
      Заметил я и еще кое-что. Кожа у Ядвиги, особенно на груди и на спине, — смуглая, загорелая, как у меня. Я люблю загорать и много бываю на солнце каждое лето, поэтому понятно, откуда у меня стойкий загар. Но очень сомневаюсь, что смуглый оттенок кожи у Ядвиги того же происхождения. Она тщательно избегает солнца и всегда поспешно опускает жалюзи. А я, напротив, очень люблю солнце, и моя комната всегда залита солнечными лучами…
      ….
      Странности в поведении Ядвиги решительно не поддаются никаким объяснениям. Последние недели она принимает меня в полуосвещенной, иногда просто темной комнате и заставляет ждать целыми часами. Наконец появляется откуда-то из темного угла спальни, вся закутанная в омерзительную чадру, и порой кажется призраком. На прошлой неделе выглядывала из щели накидок, как из крепостной бойницы.
      Зато наши отношения переживают апогей. Эта женщина безумствует! Она беспредельно эротична, разнузданно предается страсти, бьется в конвульсиях вожделения. Часто мне не удается разделить ее поистине сатанинское буйство, я впадаю в какую-то одурь, слабость. Черт возьми! Да, не знал я Ядвиги Калергис!
      К тому же с некоторых пор происходит нечто необъяснимое — это явление, пожалуй, можно бы назвать «неуловимостью». То ли из-за белых одежд, в которые она постоянно кутается, то ли из-за слабого освещения, только порой она словно исчезает. Возникают какие-то неожиданные и загадочные оптические обманы. То она как бы двоится, то я вижу ее где-то вдали. Совсем как в «танце семи покрывал» или на картинах кубистов. А порой она — словно незавершенное изваяние, произведение незаконченное, неопределенное.
      Эта «неуловимость» обманывает и осязание. Не раз меня неприятно поражало, что ее плечи и грудь, еще недавно округлые и упругие, сделались дряблыми. Одежда под моей рукой сминалась, казалось, под одеждой нет тела — некогда плотное, крепкое, оно будто избегало моих объятий…
      Недоумения множились, однажды, в очередной раз чем-то неприятно пораженный, я решился на опыт. Осторожно извлек из галстука опаловую булавку и вонзил в ее обнаженную ногу. Брызнула кровь, и раздался крик — но вскрикнул я сам от острой боли в ноге. Ядвига же, странно улыбаясь, молча смотрела на кровь, стекавшую у нее из раны крупными рубиновыми каплями. С ее уст не сорвалось ни слова жалобы.
      Вернувшись поздно ночью домой, я сменил залитое кровью белье. На ноге до сих пор остался след от укола булавкой…
      ….
      Больше я никогда не пойду туда. После всего случившегося на вилле «Под липами» в последнюю субботу августа, месяц тому назад, жизнь потеряла всякий смысл. Я поседел за одну ночь. Знакомые не узнают меня на улице. Кажется, я пролежал неделю в горячке и бредил. Сегодня впервые вышел из дому. Передвигаюсь с трудом, опираясь на трость, словно древний старец. Ужасный конец!…
      Вот что произошло в памятный день 28 сентября, когда минул почти год со дня первого рокового свидания.
      В тот вечер я опоздал. Необходимо было срочно сдать в набор рецензию или статью, работа отняла два часа — я пришел только в восемь.
      В спальне царила полная темнота. Спотыкаясь и налетая на мебель, я раздраженно сказал:
      — Добрый вечер, Ядвига! Почему ты не зажгла свет? Так немудрено и шею сломать!
      Ответа не последовало. Ни шороха. Наверное, Ядвиги нет. Я нервно искал спички. Видимо, она поняла мое намерение и решила помешать — по щеке скользнуло что-то холодное, как будто рука, и я услышал тихий, едва различимый шепот:
      — Не зажигай свет. Иди ко мне, Ежи… в альков.
      Я вздрогнул: впервые за наше знакомство слышал ее голос, вернее, шепот. Ощупью добрался до постели. Шепот замер и больше не повторился. В полной темноте я не различал ее лица; на постели неясно что-то белело. Верно, она уже разделась. Протянув руку, чтобы обнять ее, я натолкнулся на обнаженные бедра. Задрожал, кровь забурлила горячей волной. Она безумствовала. Головокружительный аромат ее тела дурманил, распалял желание. Страстный ритм божественных бедер разжигал безумие… Но тщетно искал я ее уста, напрасно жаждал заключить в объятия. Дрожащими руками шарил в изголовье постели: под руку попадались лишь какие-то накидки, ткани… Она отняла у меня все, оставив доступным лишь секс… Средоточие пола…
      Оскорбленная гордость, униженное достоинство — все во мне противилось этой мысли. Я во что бы то ни стало желал целовать ее уста. Почему она прячется от меня? Разве я не имею права на ее глаза, волосы, губы?
      А, тут повыше, на стене, есть выключатель. Встав на колени, я нащупал его, повернул… и в безграничном ужасе вскочил с постели.
      Передо мной в пене кружев и шелков бесстыдно раскинулось обнаженное до живота женское лоно — одно лишь лоно… ни груди, ни плеч, ни головы…
      В ужасе бежал я из спальни, промчался по лестнице, метнулся на улицу. В ночной тишине глухо отдавался топот моих ног на мосту…