Необычность внешнего вида усугублял еще и наряд — несовременный, старомодный: облегающая жакетка с буфами блекло-песочного цвета и такое же платье на кринолине. Подол этого платья, запыленного и безжалостно траченного временем, длиннющего и широкого, как абажур, — видимо, ему-то Ротонда и обязана была своим прозвищем, — волочился за нею по земле с тихим, каким-то странным шелестом.
      Прямая и холодная, как могильная стела, прошествовала она ровным, размеренным шагом, двумя руками поддерживая на правом плече высокий сосуд, напоминающий греческую амфору.
      — Это сумасшедшая, — пояснила Инес, когда Ротонда исчезла за углом собора. — Живет где-то поблизости. Время от времени я ее встречаю. Не очень-то приятное соседство.
      — Донна Ротонда, — повторил я в задумчивости. — Круглая Синьора. Неудивительно, что ее вид так пугает детей. Есть в этой несчастной что-то тревожащее. Прошла мимо как символ страдания и комизма, сплетенных в какой-то трагический узел.
      — Мне тоже не по себе, когда я сталкиваюсь с нею, — тихо призналась Инес, прижимаясь к моему плечу. — Я стараюсь обойти ее стороной… А вот и мой дом. Buenas noches, caballero! Hasta luego!
      Она вынула из сумочки ключ и вставила его в замок узкой неприметной двери — бокового, со стороны суши, входа в небольшой дворец. Я припал к ее руке долгим поцелуем. Она мягко высвободила ее и скользнула внутрь.
      Я остался один в самом конце утопавшей во мраке улочки. В нескольких шагах от меня плескались о ступени воды Canal Grande, в глубине, на углу, мерцал фонарь. Медленно побрел я к центру, погружаясь в лабиринт улиц, улочек и проулков. Домой не тянуло. Теплая июльская ночь располагала к романтической прогулке. Взбудораженный дневными событиями, долго еще слонялся я как лунатик среди каменных теснин, в головоломных ловушках всех этих венецианских rughe и rughette, corti, salizzade, sottoportici, rami, rioterra и saccho. Наконец, устав от блужданий и насладившись владевшим мною настроением, я прибился к воротам тихой своей обители, ютившейся в проулке, называемом calle di Priuli.
      Последнее, что всплыло в моем сознании перед тем, как сон одолел меня, был таинственный, особенный какой-то шелест. Но его реального источника я бы не смог найти — это было навязчивое воспоминание о шелесте, с которым платье донны Ротонды скользило по мощеной улочке dei Preti…
      15 июля
      Два дня тому назад мы с Инес были у Луиджи Беллотти на calle della Rosa. Этот визит произвел на нас очень сильное впечатление; посейчас мы не можем прийти в себя.
      Навстречу нам вышел мужчина лет тридцати, щуплый, очень бледный, с широким выпуклым лбом и удлиненным овалом лица; в сумрачном его взгляде еще блуждали отблески недавнего экстатического состояния. Как он сам объяснил, только что у него был «сеанс» с каким-то французским профессором, специально приехавшим из Парижа для совместных экспериментов.
      Решив, что мы хотим посмотреть его картины, он любезно провел нас по своему ателье, показав два-три пейзажа, поразительно напоминающих по манере Сегантини, и несколько полотен, подписанных Чарджи и Маджоли. На мой вопрос о том, как он сам себе объясняет свой дар, хозяин ничтоже сумняшеся ответил, что считает себя орудием умерших художников, которые и направляют его руку.
      — Исследователи подобных явлений, изучающие их вместе с вами на ваших научных сеансах, придерживаются, очевидно, несколько иной точки зрения, — осторожно заметил я.
      — Знаю, — ответил он, — но я не согласен с ними, а мой внутренний опыт подтверждает мою правоту.
      Я объяснил ему цель нашего визита, он улыбнулся и сказал:
      — Сомневаюсь, смогу ли исполнить вашу просьбу, я ведь, собственно, мантикой не занимаюсь, а голоса, которые, бывает, слышатся мне, будущего не открывают. Во всяком случае, до сих пор такого не случалось. Но я все-таки попытаюсь войти в транс и придать ему определенное направление; для этого, синьора, мне надобно установить с вами контакт. Прошу вас, дайте мне какой-нибудь предмет, который давно уже вам принадлежит.
      Инес протянула ему браслет. Он подцепил его левым мизинцем и, устроившись в кресле рядом с мольбертом, на котором было натянуто еще не тронутое кистью полотно, завязал себе глаза черной повязкой.
      — А сейчас попрошу на несколько минут полной тишины, — сказал он, слегка подавшись вперед.
      Мы с Инес уселись рядышком на софе и во все глаза уставились на него. В студии залегло мертвое молчание. Тем отчетливей слышался городской шум, проникавший сквозь раскрытое окно, и тиканье часов на противоположной стене. Инес нервно сжимала мою руку. Так прошло десять минут.
      Вдруг Беллотти схватил в руки кисть и палитру и начал писать. Мы подкрались на цыпочках к мольберту и впились глазами в полотно. Мазки ложились с такой быстротой, что вскоре уже стало вырисовываться содержание.
      Поперек холста пролегла сине-стальная лента бурлящей реки. На правом берегу раскинулся какой-то большой город, левый застилали непроницаемые клубы туманов. Меж берегов аркой изгибался мост. Странный это был мост! Левый его пролет, вздымаясь из клубящейся мглы, был как бы ее призрачным продолжением, столь же зыбким и туманным; от четких же форм правого пролета, тянувшегося со стороны цветущего города, исходило ощущение весомости и осязаемости.
      На мосту как раз встретились двое: из пучины туманов вышел мужчина, а с противоположной стороны — женщина. Мы узнали их. Это сошлись на рубеже двух миров призрак дона Антонио де Орпега и безумная Ротонда. Остановившись на середине моста, они протягивали друг другу руки как бы в знак примирения…
      Но вот на картину лег последний мазок. Художник отложил кисть и заговорил сонно и глухо:
      — Я слышу голос слева: «Мы заключили союз, сестра моя во страдании. Связанные узами мученичества, оба жертвы великой страсти, сегодня мы сошлись здесь, на пограничье жизни и смерти, в последний раз.
      Ибо час твой, сестра, близится. Человек, призванный стать связующим звеном между нею и тобой, уже явился. Помни об этом, сестра, помни!…»
      Беллотти в изнеможении упал в кресло. Мы стояли молча, вглядываясь в таинственную картину, вдумываясь в темный смысл ее толкования…
      Внезапно Беллотти вновь ухватился за кисть и несколькими энергичными взмахами перечеркнул свое полотно — слились краски, расплылись контуры, уступив место хаосу пятен; все исчезло как мираж.
      Художник сорвал с глаз повязку и, возвращая Инес браслет, спросил:
      — Ну как? Удалось вам благодаря тому, что я рисовал и говорил, прояснить для себя будущее?
      Я описал ему содержание картины и повторил его слова. Он склонил в раздумье голову, а потом обратился к Инес:
      — Синьора, вы вдова?
      — Да.
      — Значит, покойный появился благодаря браслету.
      — Но откуда взялась фигура донны Ротонды? — вмешался я. — И какая может быть связь между нею и покойным мужем синьоры?
      — Возможно, в последнее время вы думали об этой несчастной, — предположил Беллотти.
      — Так оно и есть, — ответила Инес, — как-то вечером, совсем недавно, мы оба видели ее. Эта встреча угнетающе подействовала на меня, почему-то встревожила сильнее, чем прежде, и той ночью я думала о ней больше, чем следовало бы.
      — И все же, — заметил я, — это еще не объясняет символики их свидания и смысла разговора.
      — Не знаю, ничего не знаю, — несколько раз повторил он. — В ту минуту я был лишь орудием неведомых сил, а быть может… быть может, всего лишь их игрушкой…
      Мы поблагодарили его и, погруженные каждый в свои мысли, спустились к гондоле.
      Вечер того дня я провел с Инес в Giardini Publici. Здесь, в парковом уединении, среди греческих колонн одного из павильонов Искусства, я впервые испытал сладость ее поцелуя, а часом-двумя позже сжимал ее в своих объятиях в одном из покоев старинного дворца, помнившего еще времена дожей.
      — Чему быть, того не миновать, — говорила она мне, в истоме потягиваясь всем своим прекрасным, гибким телом на средневековом ложе под балдахином. — Я не могла больше противиться: ты явился как предопределение…
      Я не верил своему счастью. Пробило полночь, когда я, одурманенный любовным угаром, выскользнул из ее дома через боковую дверь. Неверным шагом лавировал я меж закоулков. На углу calle della Misericordia дорогу мне перешла донна Ротонда. Минуя меня, она вскинула голову — видимо, чтобы взглянуть на церковные часы. И тогда я увидал ее глаза. Темно-фиалковые, со стальным оттенком, бездонно грустные. Чу, дные глаза.
      10 августа
      Вот уже месяц я счастлив, несказанно счастлив со своей возлюбленной доньей Инес де Торре Орпега. Эта женщина стократ прекраснее и намного утонченнее, нежели я предполагал. В искусстве любви она несравненна. При этом всегда сохраняет эстетическую меру, ни следа вульгарной безудержности.
      Вот уже месяц мы живем как влюбленные полубоги, не замечая никого вокруг, не считаясь с людским мнением. Дни у нас отданы прогулкам. Ежедневно переправляемся на Lido, там купаемся в море, а потом осматриваем достопримечательности лагуны. Посетили уже стекольные заводы Murano и знаменитую школу кружевниц на острове Burano, беседовали с рыбаками в прохладе уютных винных погребков Torcello и провели несколько чудесных часов в кипарисовых рощах острова S. Francesco del Deserto. Так проходят наши дни. Но я не променял бы их даже все разом ни на одну из наших ночей. Ибо ночи наши подобны волшебным сказкам Востока, в которых грезы ткут свои радужные миражи — ткут на канве всякий раз исчезающей под ними действительности. В экзотических садах нашей любви мерцают алебастровые, посеребренные дремотной луной лампионы, качаются на ветвях диковинные златоперые птицы, скользят по тихим водам влюбленные лебеди.
      Благословенна будь та ночь на острове Chioggie, единственная ночь, которую нам даровано было до самого рассвета провести под одной крышей, на правах супружеской пары.
      — Un letto matrimoniale, signore? — встретил нас вопросом любезный служитель гостиницы — вопросом естественным и уместным, исключавшим всякие сомнения.
      — Si, signore, un letto matrimoniale, — ответил я, и нас разместили как супругов.
      Не знаю, то ли эта невольно навязанная нам роль, то ли живописный, предзакатно печальный портовый пейзаж настроили Инес на глубоко лирический лад, но той ночью в ее страстности без остатка растаял благородный холодок. Когда в пылу ласк и поцелуев я взял ее на руки с ложа и, качая как дитя, стал носить по спальне, она обняла меня за шею и громко разрыдалась.
      — Любовь моя, супруг мой возлюбленный! — услышал я прерываемый всхлипываниями шепот.
      Часу во втором она уснула, обессиленная, на моей груди.
      Такие вот наши ночи…
      Безмерное мое счастье доброжелательно и отзывчиво настроило меня к людям: я вхожу в их положение, сочувствую им, по закону контраста сильнее теперь ощущаю чужое несчастье. Тем более что жизнь как нарочно на каждом шагу меня с ним сталкивает. Словно опасаясь, как бы я не забылся. Словно хочет меня остеречь. Почти ежедневно напоминает об этом, подстраивая мне встречи с Ротондой.
      Теперь уж и я так называю эту блаженную беднягу, ставшую пугалом для городской детворы и как бы воплощением покаянного духа венецианской лагуны.
      Бедная женщина пробудила во мне искреннее участие, и я попытался кое-что о ней разузнать. Настоящее ее имя Джина Вампароне, матерью ее была кастелянша одного из дворцов на Canal Grande. В юности Ротонда слыла красавицей, а в разуме помутилась после того, как ее бросил какой-то венецианский аристократ. Покидая город лагун навсегда, соблазнитель подарил Джине на память свой дворец вместе со всем содержимым, однако мать ее предпочла остаться в своей скромной комнатушке в глубине флигеля и здесь вместе с безумной дочерью коротает остаток грустных дней своих, не перебираясь в господские покои. Дворец до сих пор стоит никем не заселенный, разве что пустотой; только Джина время от времени наводит в нем порядок, протирает мебель и чистит ковры. Ее, видимо, и хозяйкой-то не считают — просто кастеляншей, дескать, вот вернется владелец, тогда она сдаст ему все дела.
      А propos o греческой амфоре, скорей всего памяти о возлюбленном: безумная носит в ней каждый день, утром и вечером, молоко для матери.
      Вот такие крупицы подробностей собрал я среди соседей и знакомых. Они не утолили моего любопытства — только подстегнули его. Есть что-то такое в характере ее безумия, в выражении лица, в одежде, что остается для меня загадкой. Она будоражит меня, и потому я вот уже несколько дней, когда выпадает свободная минута, издали слежу за Ротондой. Разве это не парадокс? Я, самый счастливый человек в Венеции, я, любовник доньи де Торре Орпега, украдкой слежу за помешанной дочерью какой-то кастелянши! Что это — жалость короля к нищенке или каприз, который может себе позволить grand seigneur фортуны? Странно, смешно, но что тут поделаешь? Да, Джина Вампароне не выходит у меня из головы…
      30 августа
      Как это произошло? Каким образом? Каким образом? Как я мог? Ужасно, отвратительно!…
      И все же это случилось, случилось непоправимое.
      А дело было так.
      Вчера, часов в одиннадцать вечера, я по обыкновению возвращался от Инес домой. Ночь была душная, светила луна. Я шел медленным шагом, все еще разнеженный, все еще чувствуя в жилах истому любовных услад. На одном из pontestopto, якорной дугой скрепляющем берега, я остановился и, опершись о балюстраду, наслаждаясь тишиной, загляделся в черные воды канала. Но вот у меня за спиной послышался шум. Я обернулся и увидел Ротонду. Она переходила мост и была уже в нескольких шагах от меня, прямая и безучастная, в надвинутой низко на глаза шлемовидной своей шляпке, левой рукой придерживая амфору на плече. На меня она, казалось, не обращала ни малейшего внимания, хотя в этот поздний час я был здесь единственной живой душой. Возможно, даже не видела меня? Прошла мимо как видение и стала отдаляться в сторону S. Felice.
      Подстегиваемый любопытством, я последовал за нею, сохраняя приличную дистанцию. Так дошли мы до следующего моста, через Rio di Noale, затем Джина свернула налево, к побережью. Я задержался в тени углового дома, выжидая, пока она пересечет пустую безлюдную площадь, залитую лунным половодьем. Но как только силуэт ее исчез за изломом дома, я быстро одолел разделяющее нас пространство и снова пошел следом, держась от нее в нескольких шагах. Теперь уже не оставалось сомнений, что она возвращается к себе, во дворец бывшего своего возлюбленного.
      Вскоре фигура ее растворилась в сумраке дворцового портика.
      Осторожно, крадучись, подошел я к ближайшей колонне и, укрывшись за цоколем, окинул взглядом дворик. Прямоугольной формы, он был окаймлен галереями в мавританском стиле; посредине, окруженный купами папоротника, тихо шелестел серебристый фонтан. В другом конце перистиля я увидел исчезающую с глаз Ротонду.
      Там, должно быть, пристанище смотрительницы дома, подумал я, там она и живет со своей матерью.
      И я уже хотел было удалиться, но тут фигура ее снова появилась в поле зрения, озаренная бликами мерцающей луны. Со связкой ключей в руке она остановилась посреди дворика, казалось задумавшись; потом взошла по лестнице наверх.
      Под прикрытием теней, отбрасываемых колоннами, я поднялся на второй этаж и через приоткрытую дверь проскользнул вслед на нею в одну из зал. Интерьер был выдержан в стиле раннего Ренессанса. В восторге забывшись при виде живописных шедевров, развешанных по стенам, я чуть было не выдал себя. К счастью, женщина была погружена в свои мысли. Я укрылся за ширмой рядом со старинным камином и оттуда наблюдал за ее действиями.
      Она остановилась перед большим напольным зеркалом и сняла с головы свою несуразную шляпу. Мягкие, медно-золотые локоны хлынули на плечи сверкающим водопадом. Потом она поменяла освещение — в залу из-под абажуров люстры хлынул мягкий теплый пурпур.
      Женщина подошла к оттоманке, стоявшей посреди комнаты, и стала быстро раздеваться. Фигура ее преображалась как по мановению волшебной палочки. Ниспадали пропыленные грязные лохмотья каждодневного ее одеяния, лег на пол диковинный кринолин, и вот уже красные снопы света озаряют роскошную медновласую красоту. Исчезла донна Ротонда, мрачное пугало, унылый зловещий призрак дремотной лагуны, — передо мной стояла Джина Вампароне, несчастное дитя венецианского простонародья, в уединении дворца расцветшее в чудную, любовью помраченную красавицу. Пред ликом горделивой, царственной своей наготы она преобразилась до неузнаваемости. Черты лица смягчились, суровости плотно сжатых губ как не бывало, влажным блеском затеплились темно-фиалковые глаза. Красота ее была совершенна. Таких женщин, должно быть, сподобился встречать в любимом своем городе божественный Тициан, такие являлись ему во вдохновенном видении «Donna Incomparabile…»
      Насытив взор созерцанием собственной прелести, она снова стала одеваться. Но теперь уже в совсем другие одежды. В дорогое, изысканное платье, как бы уподобляясь одному из женских портретов, висевших прямо перед ней на стене.
      В голубом парчовом платье с воротником, наподобие чаши тюльпана окаймлявшим прелестную ее шею, Джина походила теперь то ли на Лукрецию Борджа, то ли на роковую Беатриче, словно сошедшую под чарами заклинаний с одного из ренессансных полотен. Манящая улыбка заиграла в глазах, спорхнула на раскрытые лепестки губ и медленно растаяла в уголках рта. Припомнила ли Джина годы любви и счастья? Повторяла ли одну из сцен, в которой когда-то участвовала? Или именно так одевал ее он, стилизуя под образец итальянских красавиц?
      Весь во власти чар, веявших от ее облика, я забыл об осторожности и вышел из своего убежища, охваченный изумлением и восторгом. На шорох шагов она обернулась и заметила меня. Отпрянув назад, закрыла лицо руками, затем опустила их, неподвижно прижав к телу, словно пытаясь укрыться маской Ротонды, наконец, под упорным моим взглядом, смятенно запылала как роза. Затем вдруг, протянув ко мне руки и обжигая огнем прекрасных своих глаз, прошептала в экстазе:
      — Giorgio mio! Giorgio mio! Mio carissimo Giorgino!
      Кинувшись к ней на зов, не отдавая себе отчета, что зов этот — не более как трагическое недоразумение, что она увидела во мне того, другого, я бросился к ее ногам, обнял ее колени. Она задрожала всем телом и упала в мои объятия. Губы наши встретились, а тела слились в любовном исступлении…
      Придя в себя и вдруг осознав, что же произошло, я увидел, что Джина лежит в беспамятстве. Я побежал за водой и стал приводить ее в чувство. Лишь только первые толчки крови стерли смертельную бледность с ее щек, и она с глубоким вздохом открыла свои грустные, изумленные глаза, я поспешно, как вор, выскользнул вон.
      6 сентября
      С того памятного происшествия, случившегося в ночь с 29 на 30 августа, минула неделя. Словно бы ничего и не было. Как и прежде, мы с Инес ежедневно видимся, пьем блаженство из общего кубка, плаваем, как прежде, в гондоле по лагуне, выбираясь на ближние и дальние прогулки. А все же что-то вкралось в наши отношения, какое-то отчуждение пролегло между нами. Несколько раз Инес ловила меня на приступах беспричинной задумчивости; однажды она бросила мне полный обиды упрек, что нередко во время любовных наших услад я произвожу впечатление безучастного. Но и я заметил в ней перемены. В них нет ничего такого, что можно истолковать как охлаждение ее чувств: перемены эти особого свойства. Донья Орпега с некоторых пор стала пугливой и нервозной. Малейший шум вызывает в ней преувеличенные страхи, малейшая тень вырастает до размеров страшилища. В последние дни она как будто постоянно к чему-то прислушивается, чего-то ждет.
      Не далее как позавчера Инес, вся дрожа, прижалась ко мне, а когда я спросил, в чем дело, ответила:
      — Мне постоянно кажется, что кто-то крадется ко мне неслышным шагом или затаился у меня за спиной. А то вдруг приходит в голову, что кто-то должен был сюда прийти и задержался в дороге; но от намерения своего не отказался, лишь отложил его на какое-то время — на неопределенный срок.
      — Ну что за ребячество, дорогая, — успокаивал я ее. — У тебя просто нервное переутомление, ты стала чересчур впечатлительна.
      — Нет-нет, Адамелло! Ты ошибаешься. Дело совсем в другом. Больше всего нервирует меня именно эта неопределенность, эти сомнения, эта нерешенность.
      — Нерешенность насчет чего?
      — Не знаю. Знала бы, не боялась. Страх перед неведомым — страх самый мучительный. Я чувствую, что окружена какими-то зловещими, враждебными флюидами.
      Я пожал плечами и намеренно перевел разговор на другую тему. Мне почти всегда удается рассеять в ней эту болезненную боязнь неизвестно чего, и если бы не такие перепады настроения — хоть и минутные, но довольно неприятные, — жизнь наша напоминала бы цветущий майский сад.
      За все это время Ротонду мне довелось увидеть лишь однажды. Сдается, она не узнала меня: прошла мимо с суровым и безучастным по обыкновению видом, с глазами, прикрытыми шлемом. Теперь я избегаю ее и возвращаюсь от Инес кружным путем…
      10 сентября
      И все же Инес была права. Ее опасения начинают приобретать более определенные формы. Сегодня уж можно сказать, что в каком-то смысле они небеспочвенны. Если, конечно, предположить, что этой помешанной бедолаги вообще стоит опасаться.
      Ротонда преследует ее! Сомневаться не приходится. С некоторых пор старается держаться поблизости, кружит вокруг нее как зловещая сова, то и дело возникает перед нею как из-под земли — цветком скорби и печали. Никаких признаков агрессии — просто проходит мимо как неумолимое memento. Никогда даже не глянет на нас — хотя мы прекрасно понимаем, что она знает о нашем присутствии, что ищет встреч с нами, вернее, с Инес. И сдается, именно это каменное, высокомерное спокойствие, эта изысканная невозмутимость более всего нервируют мою возлюбленную. Нет возможности даже защититься от нее, ведь не пристает, не провоцирует. Вся ее сила в том, что она просто проходит мимо. Donna Rotonda che passa…
      Она любит также подстраивать нам неожиданности — любит подстеречь внезапно, когда мы менее всего ее ждем. Третьего дня, поздно вечером, наша гондола отчалила от Ca d’Oro. Увлекшись разговором с Беппо, которому помогал править, я сидел спиной к набережной и на блюдал за игрой световых отражений на воде. И вдруг почувствовал, как Инес нервно сжала мне руку.
      — Что, carissima?
      — Взгляни, взгляни: там, на набережной, — она!
      Я бросил взгляд в том направлении и в самом деле заметил ее над каналом — неподвижную и прямую как колонна.
      — Очевидно, вышла на берег, чтобы проводить нас, — попытался я пошутить, но, взглянув на Инес, умолк…
      В другой раз, в мое отсутствие, Ротонда неожиданно объявилась в саду Papadopoli, где донья Орпега ждала моего прихода. Она возникла из-за купы дерев так внезапно, что пораженная Инес невольно вскрикнула. К счастью, как раз в эту минуту подоспел я. Именно эта встреча утвердила меня в подозрении, что донна Ротонда преследует Инес.
      Мою же особу она, кажется, полностью игнорирует, словно я для нее не существую. Или это только уловка ревнивой женщины? Хотя почему я считаю, что Джина должна ревновать меня, возможно, у нее совсем другие мотивы. Что, если мне суждено быть только «связующим звеном» между этими двумя женщинами, связующим звеном, и ничем более? Ведь очевидно, что она ищет встреч только с Инес. Неудивительно, что донья Орпега в такой тревоге.
      — Не хотелось бы мне остаться с нею наедине, — призналась она мне сегодня за ужином. — Всегда я испытывала какое-то инстинктивное отвращение к этой юродивой, а теперь страшусь ее как нечистой силы. Вчера, после твоего ухода, когда я вышла на лоджию партера подышать вечерней прохладой, мне показалось, что Ротонда пыталась подплыть ко мне на гондоле.
      — Это невозможно! — живо возразил я. — Тебе только показалось. Неужели она осмелилась бы?
      — Уверена, это была она, я узнала по одежде, по этому ужасному то ли шлему, то ли шляпе. Она проплывала как раз возле моих ступеней и явно собиралась пристать к ним. Я в ужасе бросилась назад, в дом, — запереть входные ворота. Наглая идиотка! Не отходи от меня больше ни на шаг, мне страшно, Адамелло…
      14 сентября
      А ведь Ротонда ревнует меня! Ревнует как любимого мужчину! Меня убедил в этом комичный по сути инцидент на Ponte Rialto.
      Мы отправились туда с Инес в полдень — поглазеть на людские толпы, стекавшиеся по случаю ярмарки, походить по рыночным рядам. Мост кишел гуляющими, торговцами и покупателями; в шумливом, разгоряченном суетой людском скопище задавали тон темноволосые, голубоглазые венецианки, cittadine с томными глазами, в черных траурных платьях и традиционных шалях и мантильях.
      Мы остановились перед торгом синьора Джулиано, который звучно и вдохновенно перечислял достоинства своих колье. Одно из них, из овальных жемчужных зерен, приглянулось Инес. Я вклинился в словоизвержения торговца, нахваливающего свой товар, с вопросом о цене. Он подал нам колье с шутовской учтивостью, моментально заломив, по крайней мере, двойную цену. Я расплатился, мы уже собирались было отойти, но вдруг возле доньи де Орпега как из-под земли выросла Ротонда. Не успел я вмешаться, как она вырвала из рук Инес украшение и нырнула со своей добычей в теснящую нас толпу. Случилось это так неожиданно, что все вокруг оторопели. И только спустя какое-то время взорвался шквал возмущенных криков и ругательств.
      — Ladra Rotonda! Ladra, ladra!
      Несколько человек кинулись даже в погоню за беглянкой. На лице Инес, побледневшей от испуга, проступила улыбка.
      — Lasciate la! — успокаивала она разъяренных людей. — Lasciate la povera passa! Non m’importa!
      А мне вполголоса бросила:
      — Пускай носит его на здоровье. Я даже довольна случившимся. Может быть, она наконец-то оставит нас в покое.
      Происшествие на Rialto не на шутку растревожило меня, и я всерьез стал беспокоиться за безопасность Инес. В тот же вечер мы решили уехать из Венеции и поселиться на Chioggie. И осуществить свое намерение не откладывая, завтра же после полудня. Поскольку суденышко, курсирующее между Венецией и этим живописным островом в южной части лагуны, отчаливает в пятом часу, а весь путь занимает часа два, мы рассчитали, что прибудем на место к ночи и найдем себе временное пристанище в одном из отелей. Потом я подыщу какую-нибудь виллу со стороны Адриатики, и там мы с Инес и поселимся.
      На обдумывание планов и подготовку к отъезду у нас ушел вечер и часть ночи. Инес была очень оживлена, глаза у нее лихорадочно блестели, в таком состоянии она попрощалась со мной около полуночи. Мы условились, что я приду за нею завтра в три и мы поплывем гондолой к пристани на канале Св. Марка. Я ушел от нее успокоенный и вскоре уснул глубоким сном.
      Утро следующего дня я посвятил улаживанию дел, связанных с переездом, а в полдень пообедал в trattoria на Cannareggio. Вышел из ресторана во втором часу. Охваченный нервозным нетерпением, немного прошелся по calle Vittorio Emanuele, выкурил массу сигарет и, не дожидаясь трех часов, велел ближайшему к берегу гондольеру отвезти меня к Инес. Когда мы подплывали к дворцу, я заметил у ступеньки какую-то гондолу, привязанную к одной из голубых тумб. Лодка была чужая, и в ней дремал не Беппо, а незнакомый гондольер.
      — У синьоры гости? — недовольно спросил я.
      Лодочник зевнул и, лениво потянувшись, ответил с загадочной усмешкой:
      — О да, у синьоры гость, редкий гость.
      Когда я поднялся по ступеням, завеса, отделяющая лоджию от комнат, раздвинулась и оттуда вышла Ротонда. Увидев меня, она вздрогнула, но тотчас овладела собой и с невозмутимым, каменным лицом двинулась мимо. Меня затрясло от ярости.
      — Что тебе здесь нужно? — резко спросил я ее. — Почему ты все время околачиваешься возле этого дома?
      Она ответила мне молчанием и, сойдя по лестнице, села в гондолу. Плеснула лопасть весла, заплясала рябь по воде, и лодка торопливо выплыла на середину канала.
      Отодвинув завесу, я бросился в холл. На паркете, под одной из колонн, лежала Инес; в груди ее торчал вонзенный по рукоять венецианский стилет. Твердая рука была у Джины Вампароне, твердая и меткая: угодила в самое сердце…
      И снова стоит прекрасный венецианский полдень, солнце играет на опаловой волне, и гладь лагуны искрится мириадами бликов. И снова, как в тот день, когда я впервые встретился со своей возлюбленной, я отчаливаю с нею от Fondamente Nuove. И так же, как тогда, мы плывем в том же направлении: к Кладбищенскому острову…
      Она покоится предо мною на дне черной гондолы, прекрасная и безмятежная, с улыбкой на алебастровом лице, утопая в фиалках и белых розах, — спит, кроткая и царственная, на баюкающей волне, а сверху ее укрывает сапфировый свод небес…
      Я припадаю к крохотным, в атласных туфельках, стопам, прижимаюсь губами и слышу, как за моей спиной, на возвышении, кто-то плачет…
      Это Беппо — наш гондольер…
 

САЛАМАНДРА (Фантастический роман)