Гродзенских навещаю как прежде. Люблю Хелену и не в силах отказаться от наслаждений, даруемых Камой. Часто в любовном экстазе у меня рождается желание убить ее и навсегда убрать с моего пути. Она, кажется, понимает мои думы и взгляд ее в такие мгновения подобен взгляду беззащитной голубки.
      — Ну, ударь, ударь, если можешь!
      И я тотчас сдаюсь…
      Удивительное дело! Порой в ее глазах мелькает что-то от Хелены, и мне вдруг чудится — в ней я люблю другую. Хеленка для меня — святыня, я не смею и вообразить физической близости с ней. Не оттого ли Кама сделалась ее дополнением? Не оттого ли ищу в ней сексуальную антитезу, какой в Хелене искать не дерзаю?
      Кама постоянно изменчива; вроде бы та же, и все-таки другая. Отсюда роскошная иллюзия новизны, иллюзия непознанного. И что за артистичная тактика! Ее эротические изысканность и распущенность превышают самые смелые фантазии. А ведь она так молода! Видно, этому нельзя научиться — с этим рождаешься. Я следую за ней без сопротивления: ее демонизм влечет меня. Жизнь столь убога и лишена яркого, необыкновенного, столь скупыми дозами отпускает она невиданные переживания…
      С нетерпением ожидаю будущего понедельника. Кама приготовила новую неожиданность. Я должен ждать ее утром на углу Свентоянской, там, где кончается череда последних домов…
      ….
      ….
      В девять я был на месте. Серое холодное утро еще окутывало землю туманом; лениво расползавшиеся по угорам молочно-белые клочья цеплялись за кусты придорожного терновника. Там и здесь в мареве испарений то вырисовывался силуэт старой груши, то неподвижными крыльями пугала ветряная мельница. Где-то далеко на болотах взывал аист…
      Кто-то легонько коснулся моего плеча.
      — Ну что ж, идем?
      Из-под бобрового меха на меня глянули прекрасные глаза.
      — Веди, Кама!
      И мы направились полевой тропой в туман. Намокшая земля налипала на ботинки, ноги скользили. То и дело хлюпали предвесенние лужи, затянутые тонким, словно паутина, ледком. На межах задумались скелеты прошлогодних сорняков — нищие остовы осени. Где-то на юру проплыл увеличенный туманом контур лошади, запряженной в плуг, и растаял во мгле…
      Слева, на самом краю обрыва, замаячил домишко — вернее, изба.
      — Вот мы и на месте.
      Тропинка пропала, по глинистому бездорожью мы добрались до порога. Тихо и уединенно. С трухлявой крыши слезами сочился иней, в стекла окошек бились ветки лещины.
      Кама толкнула дверь. Через сени вошли в комнату направо: небольшая, квадратная, чисто побеленная. Стол, скамья, два табурета и кровать. В нише около дверей — атанор — удивительная миниатюра того, что я видел у Вируша.
      В расставленных на плите тигелях и ретортах бурлило, булькало варево, пенились зеленой пеной декокты, переливаясь через края сосудов; в середине плиты, на решетке, прямо над огнем поднимался пар от пузатого сагана.
      Кама, сбросив шубку, надела широкий белый фартук.
      — Помоги мне, Юр — ты ведь обещал.
      — Как тебе идет фартучек, — отвечал я, провожая ее восхищенным взглядом. — Выглядишь на фоне алхимического очага как современная Канидия.
      — Сейчас не до сравнений. Лучше прочитай рецепт мази Джанбатисты Порта.
      И показала на толстую, оправленную в кожу marrochino книгу, лежавшую на столе.
      — Это же раритет! — заметил я, с интересом рассматривая книгу.
      — Ничего себе — обещающее название: «Magiae naturalis libri XX». Автор — Джанбатиста Порта. Известный демонолог!
      — Ищи колдовской рецепт мази!
      Я внимательно просмотрел несколько страниц.
      — Нашел. Есть два рецепта.
      — Прочитай первый!
      — Возьми: сало, аконит (aconitum), молодые побеги тополя, корни мандрагоры, листья белены черной и безумной ягоды (solanum furiosum seu maniacum) — все это смешай с сажей и свари!
      — Ясно. А второй?
      — Рецепт второй: возьми сало, пятипальчатку (pentaphyllum), шалфей, то есть тень ночи, корень дурмана, известного под латинским названием как datura stramonium, долей отвара из персиковых косточек и несколько капель лаврового сока, этого сильнейшего яда; капля его, попавшая в ухо или на язык, убивает молниеносно; свари все это с ядом змеи, соком маниокового куста и выделениями кобылы в течке; затем процеди и, не давая остыть, долей оливкового масла и немного крови нетопыря.
      — Выбираем второй рецепт — он детален и вызывает доверие.
      — Самые чудовищные субстанции, какие породила земля, — ответил я, просматривая пожелтелые страницы сатанинского гримуара, — сплошь яды и наркотики. Дьявольская книга!
      — Куда более интересные книги тщательно сохраняются в семейных библиотеках, отцом тайно передаются сыну — вот где поистине ключи к вратам ада.
      — Кама, а ведь за то, что мы намереваемся с тобой предпринять, несколько веков назад сжигали на костре? Даже у нас, в известной своим попустительством Польше, заживо сожгли под виселицей в Познани в 1645 году некую Регину Борошку, родом из Стеншева, она созналась перед судом в сожительстве с четырьмя дьяволами — Тужей, Рокитой, Тшчинкой и Рогалем: «женщина сия, от Бога Единого отрекшись, время от времени с оными четырьмя блуду нечестивому предавалась», на что, впрочем, справедливо обрушивается неизвестный автор книги XVI века «Дело сатанинского закона»
      — У меня в Польше гораздо больше предшественниц, чем ты полагаешь, — ответила Кама, растирая стеклянным пестиком травы в ступке. — «Испытанию водой и огнем» подвергали Анну Едыначку, обвиненную в колдовстве и «сатанинских с дьяволами на Лысой Горе конвентиклях», водой испытывали Анну Богдайку за ведовство и чернокнижие и Магду Стшежидушину, на пытки ее взяли по той причине, что будучи брошенной в реку, «она плавала, голову из воды, будто утка, вытягивая…» Сатана прекрасен, и никогда не переведутся его адепты, за его колесницей всегда последуют многие… Брось это в тигель!
      И Кама передала мне кожаный мешочек с красным порошком. Я высыпал его в тигель и хорошенько помешал ложкой. На дне что-то заскворчало, запенилось ржавой пеной и утихло.
      Кама извлекла из тайника под дымоотводным колпаком над очагом небольшую прямоугольную шкатулку орехового дерева.
      — Посмотри-ка на этот корешок! — она вынула из ящичка странной формы изогнутое корневище какого-то растения. — Интересный, не правда ли?
      — А что это такое?
      — Мандрагора — android.
      — Android?
      — Да, корень — homunculus. Говорят, когда его вырывают из земли, он кричит как человек.
      — Удивительное растение! По форме корень абсолютно напоминает маленького человечка.
      — У нас его называют еще покриком или гневошем, он словно кричит, гневается и сердится на тех, кто осмеливается к нему прикоснуться.
      — Неужели природа сохранила в нем одну из стадий эволюционного развития? Возможно, корень-карлик зародился как предвосхищение человека в растении?
      — Вполне возможно. Во всяком случае, корень выглядит как предварительный набросок человека.
      Кама возилась с тигелями — процедила отдельные ингредиенты в одну реторту; густая темно-зеленая жидкость на наших глазах начала остывать, оседать и сгущаться комьями. Кама нетерпеливо наблюдала химический процесс.
      — Готово! — она ложкой достала из сосуда темную, клейкую, как смола, мазь.
      — Ты выполнил все мои указания? — спросила она, расстилая на полу большие, пушистые, снежно-белые медвежьи шкуры. — Ничего не ел со вчерашнего дня?
      — Все выполнил.
      — Тогда начнем.
      Быстрым, гибким, только ей присущим движением сбросила платье и в ослепительной наготе опустилась на медвежью шкуру. Я последовал ее примеру. Мгновение мы смотрели друг другу в глаза.
      — Дивная моя колдунья! — воскликнул я, с дрожью обнимая ее.
      Она уклонилась от объятия.
      — Сегодня нельзя.
      — Почему?
      — Сегодня мы должны быть там.
      И набрав в ладонь еще теплой мази, начала втирать ее под мышками.
      — Если ты желаешь отправиться со мной туда, делай то же, что и я.
      Глядя мне в глаза, она подала реторту с сатанинской субстанцией. Минуту поколебавшись, я согласился. Чуть погодя голова моя закружилась, охватила сонливость. Кама, тоже сонная, распростерлась на шкуре.
      — Если вернешься раньше меня, тотчас выйди из дома, — пробормотала она.
      — А если ты меня опередишь?
      Не ответила. По ее телу пробегали судороги, на щеках разгорался болезненный румянец, сухие горячечные губы что-то бормотали. Я склонился к ней и успел уловить последние слова:
 
Дом — не дом,
Лес — не лес,
Ты неси нас, бес…
 
      Голова ее поникла, буйная медь волос смешалась с белой волной меха и, бессильно разбросавшись поперек шкуры, она заснула.
      Почти в то же миг и я утратил сознание. Мир закружился в сумасшедшей сарабанде, и, раскинув руки, я, словно мертвый, рухнул около Камы. Наступила ночь, черная, жестокая, набросила темный, непроницаемый плат…
      ….
      ….
      В мертвый сон ворвался вихрь, и разбудил меня, летящего в темных пространствах. Завывал ураган, гнулись и стонали деревья, во мраке с хохотом проносились какие-то тени. Вскоре полет снизился, я мчался в ущелье между отвесными скалами. Чье-то крыло, широкое, пушистое коснулось меня, обгоняя, и понеслось дальше. Звериные либо человечьи голоса, отраженные обрывистыми склонами ущелья, терялись где-то на просторах бездорожья…
      Внезапно тучи разверзлись и в разрыве засверкала луна, затопляя землю призрачным зеленым светом. В вышине надо мной бешено мчался табун нагих человеческих тел: юные девушки с длинными волосами приникли нежными гроздьями грудей к козлиным хребтам; пышные, в знойном расцвете женщины погоняли огромных кабанов, стиснув ногами их бока; гибких, стройных юношей, мужчин в цвете сил и сладострастных старцев с угольками тлеющей похоти в погасших глазах уносили безумным галопом окровавленные кобылы в течке; омерзительные седые мегеры оседлали кочерги, лопаты, палки, — взбесившийся хоровод бесстыдных тел, искореженных монстров, бешеных ведьм-мартышек…
      Узкая горловина ущелья внезапно раздалась, и я очутился в котловине, окруженной горным хребтом: посредине, подобный срезанной голове сахара, вздымался в небо гранитный конус. Здесь человеческая саранча опускалась на землю, наполняя долину гиканьем, ржанием, реготом. Откуда-то из-под земли вырвался огонь и кровавыми отблесками осветил котловину. Все взгляды устремились к плоской вершине конуса, залитой пурпурным светом: там, на высеченном в скале троне сидел, поджав под себя косматые копыта, гигантский андрогин с головой бородатого козла, с козьими выменами и возбужденным фаллосом — ужасный, угрюмый, крылатый…
      Толпа внизу заволновалась, зашелестела:
      — Он! Господин! Он, Бафомет братьев мистического Тампля, Тифон египетских магов, предвечный Ариман-Пифон!.
      — Хвала тебе, повелитель огненных бездн, слава тебе, владыка греха и телесных утех, заступник от лученных от лика Божия! Покорные, припадаем к стопам твоим, лишь тебе послужим, о даритель наслаждений и безумств крови! У подножия трона твоего воздаем почести, извечно лишь тебе надлежащие, слагаем к стопам твоим поклонение детей земли… Осанна, Господин Бездны! Осанна! Осанна!…
      Тьмы и тьмы склоненных голов заколыхались, волной изогнулись в покорном смирении нагие спины.
      Лик Сатаны осветился усмешкой — странной усмешкой утоленной гордыни и зловещей радости. Он поднялся с седалища — огромный, неведомый — и взмахнул змеевидным тирсом. Двое братьев, убранных в козлиные шкуры и дьяволовы рога, повели к трону по скалистому склону какую-то женщину. Она быстро устремилась наверх, белоснежная в своей наготе, в золотолитом покрове волос, ниспадающих к стопам, крошечным, почти детским. Когда уже в третий раз женщина обошла конус, поднимаясь к трону, я узнал Каму. Восхищенный взор ее был прикован к Бафомету, она шла, вперясь в него, словно лунатик. У подножия трона остановилась смиренная и дрожащая… И тогда раздался хриплый смех и прогремело повеление:
      — Сверши поцелуй, надлежащий твоему господину!
      С отвращением я увидел, как она прижалась губами к его левой ноге и руке.
      — Хи-хи-хи! Ха-ха-ха! — реготало человечье месиво внизу. — Выполняй свой долг, ведьма-юница! Приветствуй господина своего, как пристало.
      Сатана повернулся к ней спиной и поднял хвост.
      — Целуй! — зарычал он, заглушая регот почитателей. — Целуй!
      Она исполнила омерзительный приказ, и чудовище-андрогин, положив правую руку ей на грудь, возгласил:
      — Вот печать — дар моего духа. Прими ее и носи во имя мое!
      Он отнял руку, и на груди Камы остался багровый прочерк дьяволова когтя.
      — Ты принята в число сестер и братьев моего ордена!
      Церемония закончилась. В адском шуме и хохоте она спустилась со скалистого конуса и исчезла в толпе.
      Невидимая музыка — поначалу медлительная, дремотная — внезапно взорвалась оргией звуков — хриплых, кроваво-знойных, опаляющих безумием. Сотни обнаженных тельхинов окружили гигантским кругом трон. Поплыл хоровод. Под неистовые выклики диаблотов в такт сатанинского болеро, раскачивались нагие торсы, дугой изгибались блестящие от мазей и пота спины. Безумный глухой топот босых ног по траве, отраженный венцом гор, вернулся стократ усиленным эхом…
      При свете факелов, закрепленных в железных зажимах, в неимоверном темпе вращался бурлящий рой — алчущих соития самцов и самок.
      — Ох-хо-хо, хейя! Ох-хо-хо! Хейя!
      Внезапно кольцо хоровода распалось на тысячи звеньев, как планетные молнии, вращающихся вокруг собственных корней-средоточий. Но и они вскорости подчинились центробежной силе, дробясь на все более мелкие вихри и хороводы. И вот необузданное людское скопище рассыпалось по котловине в дикой гонке за утехами вожделенной плоти…
      Мощный, волосатый самец навалился на атласно-белоснежный живот ошалелой от любострастия девушки; старуха с отвислыми сосцами обнимала цветущего красой юного эфеба; беременная любилась с диаблотом, обрекая на погибель будущий плод.
      В горных пещерах, во тьме, куда не пробивался красный луч огня, свершался самый омерзительный блуд. Таясь в мрачных углах, будто опасаясь, что сам сатана покраснеет от стыда, удовлетворяли свои бешеные страсти содомиты. Под балдахином горного навеса, на скальном алтаре безоглядно раскинулась нагая женщина; святотатец-священник вершил сатанинскую мессу, вместо вина кровью причащал верных…
      Неподалеку с «кафедры» к восторженно внимающей черни вещал пузатый, как бочка, одетый в контуш Костурбан, а дальше на досках, брошенных на бочонки с водкой, справляли дьяволову трапезу.
      Над головами пирующих пролетали, хлопая перепончатыми крыльями, стрейги, что воруют из колыбели младенцев — красивых, пухленьких, спокойных — и подбрасывают худеньких, бледных; ведьмы-сорсии, лакомые до детской крови, страшные эмпузы и ламии-упырицы. Вдалеке от криков пиршества тенью скользила, — в заломленных руках черный хлыст — анофелия — призрак красного мора, прозванная Тихой Девицей…
      Несметные полчища летучих мышей, ворон, хвостатых, с выеденными ягодицами павианов, котов, крыс, мышей и всевозможных гадов извивались в траве, нагло влезали в посуду, впивались в разверстые рты, в глаза, в лица… Неимоверные твари — не люди и не звери — злобные бобы-бабуки, мохи-матохи и жестокие мамуны-стрейги незаметно подкрадывались к столам в ожидании объедков…
      А наверху, там, на площадке конуса, небрежно развалился на каменном троне повелитель Зла и Ночи. В его глазах, холодных и мудрых, зигзагами вспыхивали безграничное презрение и гордыня; поднятой вверх десницей, насмехаясь, указывал он на бледную луну, в тот самый миг скрывшуюся за тучей, дабы уступить место своей тени внизу, под левой рукой чудовища, — черному Гебураху.
      — Эй-эй-эйя! Эй-эй-эйя! — снова призывно выло в глубине котловины. Погас кошмарный пурпурный свет, потухли факелы, и среди полного мрака началось последнее действо, уже скрытое от звездных очей. Лишь время от времени из змеиного клубка свившихся тел, корчащихся в любовной конвульсии спин, ягодиц, бедер, судорожно сплетенных рук и ног, доносились всхрапыванья ошалелых от неутолимой похоти кобыл, ржание бешеных от течки человеческих жеребцов, хриплое уханье безумцев. Вдруг наступила мгновенная тишина, и донесся смешной звук — не то икота, не то чих:
      — Чха-хык… чха-хык…
      А с высоты конуса раздался долгий, надрывный стон. Жалобная, трагичная, беспредельно глубокая тоска разорвала траур ночи шабаша и, отраженная молчаливыми горными вершинами, умерла где-то далеко в долинах…
      Дрожь ужаса потрясла человеческое месиво.
      — Что это? Кто так стонет?
      И снова тишину пронзил тот же странный вопль — еще громче, еще отчаяннее, еще безнадежнее…
      Вздрогнули горы, оробели люди, притихли животные: мощная грудь издала столь ужасный звук…
      И вот венец из огненных языков окружил пурпурной короной сатанинский конус и мрачным отблеском озарил Бафомета.
      Огромный, понурый, превыше горных вершин, он стоял; и лик козлиный, бородатый свела безграничная пытка; в глазах, огромных, глубоких, как бездна, мерцало великое, неизбывное страдание, беспредельное отчаяние отверженного от лика Божия. Как испокон веку, он закрыл рукой глубокими морщинами изборожденное чело и стонал. Чудовищную, волосатую грудь самого великого из бунтарей сотрясали детские рыдания…
      — Господи! Почто ты отринул меня?
      Вдруг пречудный свет озарил оцепенелые в мучениях черты, светлое пламя вспыхнуло меж козлиных рогов, и он воспрянул в потоках светлого милосердия. И чудесное превращение потрясло котловину и скалы: исчез омерзительный козел, и в огне и блеске, словно Феникс, возрожденный из пепла, к небу воспарил гигантский Адам-Люцифер…
      Ослепленный нестерпимым светом, я упал лицом на землю и во второй раз потерял сознание…
      ….
      ….
      Было около пяти пополудни, когда я с трудом разомкнул тяжелые веки. В окна избы заглянул грустный февральский закат и прочертил длинные красные полосы на полу…
      Я лениво приподнялся на медвежьей шкуре, попытался встать. Однако ноги не слушались, будто пьяный, я покачнулся и оперся руками о стол. В голове гудело, во рту пересохло, лихорадило. Я облизал сухие губы, изо всех сил прижав ладони к бешено пульсирующим вискам: кровь струилась по артериям мощными толчками…
      Налитые кровью глаза с мучительной белизны стены соскользнули на белорунную медвежью шкуру: обнаженная Кама еще спала. Полураскрытые губы вздрагивали легонько, словно две вишни от порывов крылатого ветра, ноги сжимались и разжимались в сладострастных судорогах. Впервые проснулось во мне отвращение. Я брезгливо отвернулся, обнаружив, что и сам обнажен, быстро оделся. Шум в голове постепенно утихал, сменяясь невыносимой болью. В ушах все еще тревожно звенела кровь. Я бросил взгляд на спящую, прикрыл шалью и выбежал из избы в поле. Свежий, схваченный морозцем воздух отрезвил меня. Я направился к городу даже не надев шляпы; пронизывающий ветер ударил в грудь, и мне вдруг сделалось холодно. Застегивая пальто под самый подбородок, я обнаружил пропажу медальона с Хеленкиным локоном.
      — Неужели оставил в чертовой халупе?
      Повернулся и пошел к избе: любой ценой необходимо вернуть медальон. Однако дойдя до обрыва, я не обнаружил избы. Там, где только что стоял домишко, оголился незаросший, ровный четырехугольник. Лишь одинокий ствол лещины с оборванными листьями грустно потрясал культями ветвей…
 

      Дела мои складывались успешно, и я уже подумывал в ближайшем будущем назначить нашу свадьбу. Почти ежедневно встречаясь после полудня, мы с увлечением мечтали о будущих путешествиях, давая полную волю воображению. Порой Хеленка садилась за фортепиано и, убаюканная очарованием наших фантазий, играла мелодии моря — его мощные напевы. Укрывшись где-нибудь в углу салона в кресле, я часами вслушивался в гул волн, шипение пены или отдавался тихой меланхолии вечерних приливов. Мелодия моря сменялась то криком морской чайки, то песней тоскующего по любимой моряка, то сиреной уходящего из гавани парохода. И снова все поглощал безбрежный, раздольный ритм стихии…
      Только недолго продолжались покойные счастливые минуты… Однажды Хеленка пожаловалась на боль в руке выше локтя. Рука вдруг опухла до самого плеча, образовался нарыв. Вызванный врач рекомендовал срочную операцию. Хеленка сопротивлялась, молила еще подождать. Вечером нарыв вскрылся. Вместе с гноем вышло несколько иголок, щепка и клубок черных нитей. Старая няня Хелены, Кася, увидев странные выделения, потянула меня за рукав в другую комнату.
      — Сударь, нашей панне эти гадости кто-то «вбросил».
      — Не понимаю.
      — Заурочили, сударь, нашу паненку. Не смейтесь над старой бабой. Кто-то злой заурочил панну.
      — Кася, вы плетете Бог весть что!
      Но Кася не уступала.
      — Коли говорю, заурочили, значит, так оно и есть. Разве кто слыхивал, чтоб этакие штуки сами оказались в теле? Ясно, панне позавидовала злая женщина, вот и вбрасывает…
      Через несколько дней рана затянулась, не оставив следа. А вскоре образовался нарыв на лопатке, нагноение продолжалось целую неделю, когда же нарыв лопнул, вместе со сгустками крови и гноя вышли кусочки угля, старые ржавые шпильки и даже кусочек темно-зеленого сукна.
      Врачи оказались бессильны предотвратить столь странное заболевание, я обратился за помощью к Вирушу. Он пришел, как всегда сосредоточенный, молча выслушал рассказ Хелены о течении болезни и осмотрел больные места.
      — Предупреждаю, — наконец заговорил он, одновременно производя магнетические пассы от средоточия нарывов к конечностям, — пока что я вылечу вас лишь временно; сейчас не удастся излечить окончательно. Однако надеюсь, — добавил он с мягкой улыбкой, отечески погладив ее светлую головку, — пожалуй, даже уверен — через некоторое время, возможно, даже вскорости мне удастся ликвидировать болезнь.
      — Я вам верю, — и Хеленка с полным доверием посмотрела в его добрые мудрые глаза.
      — Ваша вера поможет мне, укрепит мои силы. Ежи, подержи правую руку!
      Я выполнил поручение, легонько придержав руку за кисть. И тогда под пассами Анджея болезнетворная материя набрякла в большой сине-багровый нарыв на ключице и медленно начала спускаться от воспаленного центра по руке к ладони…
      Я взглянул на Анджея. Он молча сосредоточил взгляд на больной, на лбу залегла глубокая морщина, руку он держал в нескольких сантиметрах от предплечья Хеленки.
      — Progrediaris! — отдал он тихий, не терпящий промедления приказ. И опустил руку на несколько сантиметров ниже к локтю. Опухоль, послушная воле врачевателя, обмякла и вытянулась узкой красно-синей полосой к локтю.
      — Porro! — снова приказал он.
      Больная тихонько застонала.
      — Больно…
      — Сейчас наступит облегчение, — успокаивал Анджей, держа свою руку над сгибом локтя. — Обычно суставы более болезненны… Porro!
      Гнойная полоса опустилась ниже, к ладони.
      — А теперь, Ежи, поддержи, пожалуйста, повыше, у плеча.
      — Не больно? — спросил я, осторожно придерживая Хеленкину руку, где только что пылал огромный гнойник.
      — Нисколько, — ответила она, чудесно залившись румянцем.
      А Вируш тем временем подвел больную субстанцию к пальцам. Через пятнадцать минут лопнули нарывы на указательном и среднем пальцах, вместе с кровью и гноем вышли осколки стекла. Вируш промыл раны сулемой и, натерев ладонь больной какой-то мазью, наложил повязку.
      — Как вы себя чувствуете? — спросил он, закончив операцию.
      — Прекрасно. Ничего не болит. Благодарю вас, чудесный врачеватель!
      И со слезами на глазах она пожала ему руку.
      — Увы, — вздохнул Анджей, смущенный старым Гродзенским, настаивавшем на гонораре. — В любом случае, все меры пока лишь временны.
      — Нет, спасибо, я решительно отказываюсь, — сказал он уходя. — Ведь я никогда не занимаюсь врачеванием; исключение сделал лишь для невесты моего друга.
      — В таком случае я теряюсь, как же благодарить вас? — смутился, в свою очередь, отец Хеленки.
      — Пустяки, сударь. Прошу вас обязательно увезти дочь на некоторое время в деревню, и подальше — лучше в горы. Пока необходимо удалить вашу дочь из города.
      — Завтра мы уезжаем.
      — All right! Прекрасно. А ты, дорогой мой Ежи, останешься здесь со мной.
      Протесты Хелены и ее матери не помогли. В тот же вечер по воле Анджея я простился со своей невестой на долгое время.
      — Ты сейчас же отправишься со мной, — решительно потребовал мой друг, почти насильно уводя меня от Гродзенских. — Необходимо обсудить весьма серьезное дело.
      Вскоре, мы уже сидели в тихой мастерской, в задумчивости, не отрываясь глядя на пламя в камине. Анджей очнулся первый и посмотрел на меня.
      — Полагаю, ты не сомневаешься, кто является причиной болезни Хелены.
      — Да. Улики несомненны и указывают в одном направлении.
      — Следовательно, промедление опасно, необходимо действовать, пока ядовитый вихрь оттуда не превратился в смерч, который уже не пресечешь.