Хеленка взяла меня под руку и, прислонясь головкой к моему плечу, задумчиво говорила:
      — Как здесь чудесно, Юр, не правда ли? Все такое подлинное, торжественное…
      — Душа векового леса, — бормотал я, жадно насыщаясь голубизной ее глаз. — Твой отец, Хеленка, наверное, очень любит природу.
      — О да. Он боготворит природу как язычник. Часто целые дни бродит в самых отдаленных и глухих уголках и всякий раз приходит странно задумчивый, рассеянный, ничего не замечает вокруг.
      — Лес действует как наркотик — можно и опьяниться его душой…
      Мы примолкли, и некоторое время слышался лишь шорох листьев под нашими ногами. Хелена первая прервала молчание.
      — Отец мой человек очень суеверный.
      — Я не заметил ничего подобного.
      — Он скрывает даже от нас. Кажется, я унаследовала его склонность.
      — Ты, Хеленка?
      — Как раз сегодня утром, до твоего прихода, я еще раз убедилась в этом.
      — Расскажи мне подробнее.
      — Разумеется. Мне просто необходимо поделиться с тобой даже самыми пустяковыми впечатлениями.
      Я с благодарностью посмотрел на нее.
      — Мы уже далеко зашли, я что-то устала, присядем здесь, на мху.
      — Прекрасно! — согласился я, расстилая мягкий шотландский плед, который нес из дому, перекинув через плечо.
      — Сегодня утром, за час до твоего прихода, я сидела одна на террасе, заканчивая утренний туалет. Вдруг на лестнице со стороны сада появилась нищенка — за подаянием. Взгляд старухи мне не понравился: в ее черных, страстных глазах таилось что-то злобное; на увядших бледных губах блуждала загадочная усмешка. Хотелось поскорее избавиться от нее; велев ей подождать на лестнице, я пошла за деньгами, да как назло не могла найти кошелек — оставила его вчера в непривычном месте. Наконец кошелек отыскался, и, отсчитав несколько монет, я вернулась и застала нищенку на террасе — она что-то собирала на полу около стула, где я только что сидела. Завидев меня, она поспешила сложить собранное в красный платок, завязала его узелком и злобно усмехнулась:
      — Спасибо панне за труд и добрые пожелания. Я получила здесь нечто стократ ценнее золота. Adieu, красивая панна, adieu!… А впредь побыстрее убирай с полу ногти после утреннего маникюра, коль не желаешь, чтобы кое-что с твоих розовых пальчиков попало в чужие руки.
      Злобно хихикнув, она сбежала по ступеням и скрылась за воротами.
      — Странное происшествие. А денег старуха так и не взяла?
      — Нет. Сдается, подаяние было лишь предлогом, чтобы попасть на террасу.
      — Да… похоже.
      — После ее ухода мне сделалось как-то холодно и страшно, до сих пор не могу совладать с собой.
      — Хеленка, ты просто слишком впечатлительна! Лучше не думать о таких пустяках.
      — Почему-то боюсь я этой старухи. Бабушка не раз твердила мне: срезанные волосы, ногти или выпавший зуб надо тотчас сжечь, иначе, того и гляди чужие враждебные руки воспользуются твоей небрежностью.
      — Ха-ха-ха! Я тоже об этом слышал. Нельзя же доверять смешным суевериям, Хеленка. Совершенно не понимаю, зачем подобной ерунде ты придаешь такое значение.
      — И все-таки старуха взяла что-то от меня. И знаешь, Юр, кажется, теперь между мной и колдуньей возникла невидимая тайная связь.
      — Ты преувеличиваешь. Просто минутное настроение… явно преувеличиваешь незначительные и недостойные внимания вещи… Б-р-р… Здесь что-то холодно… Пойдем на солнце!
      Хеленка облегченно вздохнула и подала мне руку.
      — Ты прав. И всегда умеешь успокоить меня, Юр!
      Я обнял ее, и так, обнявшись, мы на мгновение замерли… Вскоре лес поредел, и меж древесных стволов заблестело тихое дремотное озеро. По берегам, заросшим камышом, трепетали стайки синекрылых стрекоз, плескались водяные курочки, и весеннее небо будоражили их пронзительные крики. От большой воды подымались испарения и туманной вуалью затягивали сонную гладь. Плакучие березы в раздумье склонились над топью, будто поверяя глубинам печаль своих кос. Далеко от берега, где-то посередине озерной глади, вилась светлая ажурная лента течения — начинался отлив…
      Мы сели в лодку, укрытую в золотистых ветвях ракитника. Отвязав цепь и упершись веслом в берег, я сильно оттолкнулся. Залепетала разбуженная от послеполуденной дремы вода, закружились воронки потревоженной илистой мути. Лодка, скрипнув бортами о колена рагоза, развела пелену ряски и выплыла на середину. Я правил к скалистому гранитному островку в южной части озера.
      Странная загадка природы подобный островок. Откуда взялись здесь первобытные скалы? Все окрестности, привычно равнинные, никак не объясняли этой аномалии — серая, зубчатая, обрывистая, местами отвесная стена грозно высилась над верхушками самых высоких деревьев.
      При нашем приближении из гнезд со скалистых уступов и выемок сорвались ласточки и, покружив в вышине, вернулись в свои укрытия. Мы объехали остров в поисках места для высадки. Крутые, обрывистые берега, наглухо обшитые кустами шиповника и ежевики, отовсюду преграждали всякий доступ. И только с южной стороны, там, где озеро внезапно и резко сужалось, чтобы через несколько метров ринуться вниз по склонам мощным водопадом в Дручь, за выступом скалы, удалось заметить небольшой удобный залив. Осторожно, близко придерживаясь берега, чтобы не подхватило течение, здесь уже сильное, я обогнул мыс и благополучно добрался до залива. Выбрал со дна лодки цепь и несколько раз накрепко обвязал ее вокруг ствола прибрежной карликовой сосны, и только теперь обратился к Хелене, молчаливо и рассеянно устремившей взгляд в быстрое течение:
      — Выйдем на берег?
      — Стоит ли? Не лучше ли посмотреть отсюда — с лодки вид великолепный!
      — Разумеется, можно остаться и здесь, на подвижном помосте.
      Я сел на носу, а она уютно устроилась на пледе, разостланном на дне лодки, и спиной прислонилась к моим коленям.
      — Я люблю этот гул, Ежи.
      И подняла ко мне голову.
      — Хорошо тебе здесь?
      Я склонился к ее милому личику.
      — Как в сказочном сне, — ответила она, подставляя уста для поцелуя.
      И снова лишь грохот мощного водопада: тихие, широко разлившиеся выше островка воды озера, внезапно схваченные в клещи берегов, через узкую скалистую горловину падали в реку. Отсюда, с островка виднелась лишь завеса брызг и пены, это бурлящая водная стремнина обдавала светлыми потоками вечно влажные ущелья. А там, внизу, где разбитая на струи вода протискивалась между пилонами черных — вечных стражей — подводных камней, в отступавших склонах ущелья виднелась голубая, уже спокойная, лента Дручи.
      Насыщенный солнцем, лениво-сонный третий час. Над нагретой землей мерцает едва заметное марево, дрожит в безграничных просторах подобно космическому эфиру. С земли доносятся ароматы трав и лесных цветов, от воды струится сырая, рыбой и камышом заправленная терпкость. О лодку то и дело бьются влажные плавники волн, плещутся ласковым ритмом у борта, с тихим звоном раскручивается и вдруг железной змеей цепь снова приникает к берегу.
      — Хеленка! Какой чудный час!
      В ответ — ровное, глубокое дыхание: заснула как дитя. Длинные белокурые косы соскользнули с головки, доверчиво поникшей на моих коленях, на дно лодки.
      Осторожно, не разбудить бы мою Хеленку, я поднимаю одну косу, прижимаю к губам и долго, страстно целую, лаская лицо шелком ее волос. Теплые ароматные девичьи косы…
      Вдруг, взглянув на реку, в проеме меж скал я увидел медленно плывущую лодку с сестрами из монастыря святой Клары. Одна сидела за рулевым веслом, две гребли, остальные, перебирая четки, задумчиво смотрели на воду. Когда лодка миновала устье озера, скрываясь за скалу, одна из монахинь, очнувшись от задумчивости, обернулась к нам. Мгновение ее глаза смотрели с неизбывной печалью, она простерла к нам руки, опутанные черными зернами четок. Еще один удар весел и лодка исчезла за скалистым обрывом. Я с беспокойством посмотрел на Хеленку. Спокойное лицо, полуоткрытые губы и мягко прикрытые глаза — спит спокойно как дитя. Никого не видела.
      Вдруг рука ее, безвольно опущенная, поднялась, прелестные ресницы нервно дрогнули, и она открыла глаза.
      — Я заснула? — спросила, вспыхнув как заря.
      — Только что, — ответил я, лаская завитки волос на ее висках. — На самую крошечную минуточку.
      — Какой странный сон мне приснился…
      — Верно, очень приятный сон — перед тем как проснуться, ты улыбнулась.
      — Как понять?… Я шла через поле цветущих красных маков, шла медленно, и то сбивала пурпурные бутоны зонтиком, то срывала их в букет и прижимала к груди… Стена ограждала луг, моя тень, сочная и глубокая, падала на стену, был полдень… По лугу ко мне шла монахиня. Лицо, милое и грустное, опущено, пальцы перебирали четки. Остановилась, взглянула — глаза темные, сокрушенные, и, взяв меня за руку, тихо сказала: «Наконец ты пришла. Я ждала тебя долго, сестра. Иди за мной! Нам хорошо будет вместе!» И повела меня в противоположную сторону, совсем не туда, куда я спешила. Впереди, вдали, в солнечной перспективе виднелся средневековый монастырь… Я проснулась…
      — Да, странно!…
      — Ох, как мне грустно, Юр… — пожаловалась Хелена.
      Я молча сложил цепь в лодку. Через полчаса мы уже входили на террасу, где ждали обеспокоенные нашим долгим отсутствием родители Хелены.
      За столом разговаривали мало. Хелена задумчива и грустна, я возбужден и явно не в своей тарелке. То и дело смотрел на часы, нервничал — стрелки бежали явно быстрее, чем обычно. Около пяти, не в силах преодолеть какое-то внутреннее принуждение, я поднялся, прервав общий разговор, и распрощался.
      — Вы сегодня очень спешите? — спросила пани Гродзенская, взглянув на Хелену.
      В ее глазах читался немой упрек.
      — К сожалению, необходимость, — неловко объяснил я. — Заседание в союзе в половине шестого, а до места довольно далеко.
      В холле Хелена схватила меня за руку, крепко прижав ее к сердцу:
      — Юр, — молила она дрожащим голосом, сдерживая слезы, — не уходи от меня сейчас! Только не теперь! Меня что-то мучает…
      — Ничего не могу поделать. Мое присутствие необходимо. Завтра я снова у вас. Не будь же, Хеленка, ребенком!
      И я быстро сбежал по лестнице. Чья-то неумолимая воля толкала меня в сторону Парковой.
      Я вскочил в проходящий трамвай, через четверть часа уже достиг хорошо знакомой мне улицы и пошел медленно, сдерживая шаг, чтобы внутренне овладеть собой. «Номер шесть! — повторял про себя, словно сомневаясь, вдруг забуду. — Номер шесть! но это же вилла Вируша! — вдруг осознал я, будто пробудясь от тяжкого сна. — Не любовница ли она Анджея Вируша?»
      Мне стало весело. «Кама Бронич любовница Анджея! Ха-ха-ха! Великолепная мысль!» И все-таки на визитной карточке именно такой адрес. «Но почему он все скрыл от меня? Ведь я бывал здесь столько раз, и Анджей ни разу о ней не упомянул. Напротив, похоже, настроен к ней враждебно».
      И что-то вроде неприязни к другу кольнуло меня. «Седой донжуан! — проворчал я сквозь зубы. — Старый гипокрит!»
      Вот и вилла.
      — Номер шесть, — прочитал я вполголоса номер на воротах, — номер шесть. Да, здесь. Никаких сомнений…
      Калитка приоткрыта. Я вошел на тропинку. И задумался: «Что же теперь? Куда идти? Если через веранду, встречусь с ним, если с черного хода, его тотчас же известит слуга. И вообще, где, собственно, она живет? План дома и помещений знаю досконально. Неужели существует где-то тщательно замаскированная комната, о которой я до сих пор не подозревал? И кто меня туда проводит?»
      В дом я вошел с черного хода и вдруг с удивлением остановился на пороге.
      Передо мной в полумраке колонн тянулась коринфская галерея.
      — Где я? Где я? — Голос мой звучал чуждо, словно спрашивал кто-то другой.
      Куда исчезла узкая, обычно освещенная язычком газа прихожая, где Анджей провожал меня столько раз? А три двери, выходившие в прихожую, куда они подевались?
      Я протер глаза — не сон ли это? Где-то под потолком мягким светом вспыхнула греческая лампа; от колонн на алебастровый пол под мрамор упали тени, наверху, на капителях распустились листья акантуса. Испуганный полумрак съежился, сник и притаился где-то в глубине каменной аллеи…
      Вдруг между колоннами показался Вируш. Я видел его профиль — напряженно-неподвижный, глаза устремлены в пространство прямо перед собой: словно лунатик… Я подошел, хотел заговорить с ним, но вдруг, пораженный, замолк: Анджей не шел, а плыл в воздухе… и у меня на глазах растаял на фоне одной из колонн.
      — Анджей! — крикнул я, обнимая рукой гладкую округлую колонну. — Анджей, да что же это такое?!
      Мне ответило лишь странное искаженное эхо…
      Я беспомощно отступил от колонны; жестокое одиночество закралось в сердце и овладело безраздельно. Наугад двинулся дальше, дошел до лестницы, круто устремленной вверх. По ступеням кровавым потоком стекала вниз алость ковра.
      «Второй этаж?» — подумал я, всматриваясь в лик Меркурия, посохом державшего люстру у лестницы. Раньше здесь никогда не было лестницы! Ведь дом одноэтажный!
      «Пожалуйста, туда — наверх, наверх» — гостеприимно приглашала протянутая рука изваяния.
      Я начал подниматься. На втором этаже, прямо напротив лестницы широко раскрытая дверь в комнату.
      Вошел. В глубине комнаты, склоненная над чашей стояла Кама, стиснув в поднятой руке шелковое лассо. Ее уста бормотали какие-то непонятные, темные слова.
      Она подняла голову. Фанатичные глаза, глаза пантеры ударили хлыстом, парализуя волю.
      — Наконец-то! — услышал я голос откуда-то из бесконечной дали и почувствовал, как ее губы впиваются в мои.
      — Ты мой, — шептала она, оплетая меня своим телом, словно плющом. — Теперь ты мой! Любишь меня?
      — Люблю, — ответил я безвольно, околдованный ее страстью. — Ты прекрасна, Кама!
      И в самом деле, она была прекрасна. Из облегающей, шафранно-желтой туники в черных тюльпанах словно огненная орхидея поднималась ее маленькая стройная головка в ореоле волос медного цвета. Овальное лицо, бледное, с сеточкой голубых жилок на висках мерцало от сапфирового зноя глаз… Она бросилась на софу страстно-небрежная, грациозно-ленивая, искушающая.
      — Иди ко мне, Ежи! — звала Кама.
      Я сел подле, упиваясь гармонией и очарованием ее движений. Гибкое, обтянутое материей тело постоянно, едва уловимо, словно извиваясь, меняло очертания. Мимолетно скользнуло странное сравнение.
      — Кама! Ты сейчас похожа на очаровательную золотую ящерку, греющуюся на солнце…
      Она вскочила, словно от удара; в чудных бархатных глазах вспыхнули огоньки гнева:
      — Как ты смеешь?
      — Кама, что с тобой, разве я оскорбил тебя? Просто ни с того, ни с сего мелькнуло сравнение…
      — Не выношу подобных сравнений, — ответила она и снова откинулась на софе.
      — Прости меня, Кама.
      Молча обвила меня руками и прижалась. Закружилась голова, сладостный трепет пронзил меня. Где-то в туманной дали мелькнула печаль голубых очей и растаяла — пурпурная завеса страсти тотчас заслонила видение. Я ласкал молодое, ароматное тело, мои обезумевшие губы упивались сладостью девичьей упругой груди, а руки с наслаждением погружались в медное руно волос, пропуская сквозь пальцы струящееся бесценное их золото…
      Вдруг мои губы, блуждая по ее бедрам натолкнулись на препятствие: широкий черный шарф укрывал левое бедро.
      — Сбрось шарф, Кама! Пусть губы мои впитают каждую клеточку твоего тела.
      Она крепко прижала ладонью шарф и решительно отказалась.
      — Нельзя.
      — Да почему же?
      Засмеялась вызывающе.
      — Не будь слишком любопытен! Возможно, когда-нибудь позже, когда мы ближе узнаем друг друга, я тебе все объясню. Впрочем, так ли уж это необходимо? Ты безраздельно владеешь мной.
      И она провела пальцами по моей груди.
      — У тебя кожа нежная и белая, как у молодой девушки. Не принимаешь ли ты порой молочные ванны?
      — Не выдумывай! Слишком дорогое косметическое удовольствие…
      Она не ответила. Лишь участилось дыхание и страстно вздымалась грудь. Рука ее блуждала по моему телу, белые тонкие пальцы словно насыщались волшебством прикосновений.
      Время шло. Часов в семь вечера, когда комната осветилась люстрой в виде паука о восьми ножках, мы оба истомились ласками. Прильнув спиной к ковру у софы, держась за руки, не отрываясь смотрели мы друг на друга в безумном упоении.
      — Что за медальон? — спросила она вдруг, протянув руку к моей шее.
      — Память, — неохотно пробормотал я, пытаясь стряхнуть любовное оцепенение.
      Она положила медальон на ладонь и открыла.
      — Оставь в покое, Кама, прошу тебя.
      — А! Волосы! Светло-пепельные волосы!
      Я вырвал медальон у нее из рук.
      — Они так тебе дороги? — нахмурилась она. — Верно, ее волосы, не так ли? Той красивой панны, с кем ты был в маскараде?
      — Да, это волосы из кос моей невесты.
      — Ха-ха-ха! Какая чувствительность!
      — Перестань, Кама!
      — Почему же? Не ты ли мне запретишь?
      — Ну прошу тебя, — добавил я мягче, — не стоит сейчас затевать подобный разговор. Хорошо?
      — Ненавижу! — прошептала она злобно.
      Я невольно задрожал.
      — Чем ты занималась, когда я вошел к тебе? — спросил я, чтобы перевести разговор на другую тему.
      — Ждала тебя.
      — И смотрела вот в эту чашу? — упорствовал я, подходя к столу, где в центре нарисованного мелом круга, стояла золотая чаша. — Что здесь? Вино?
      — Вода. Обыкновенная вода, только магнетическая.
      — А что означают знаки на меловом круге?
      — Символы семи планет. Кружок с крестиком внизу — знак Венеры; в ее сфере центробежная сила преодолевает внешние влияния.
      — Ты на знаке Венеры сосредоточилась, когда я вошел?
      — Нет. Та стадия операции минула значительно раньше. При твоем появлении я искала уже результатов — искала на поверхности воды отражение твоего лица.
      Я испуганно посмотрел на нее.
      — Ты привлекла меня магией! Так нечестно, Кама! Зачем тебе подобная победа?
      — Пока что иначе не удалось бы; пришлось сначала отторгнуть враждебное влияние, прежде меня овладевшее тобой. Теперь я не нуждаюсь в таких приемах.
      И небрежным движением руки она опрокинула чашу. Разлитая на столе жидкость длинной узкой струйкой начала стекать на пол.
      — Ты слишком уверена в своей привлекательности, — заметил я раздраженно.
      Она непринужденно рассмеялась.
      — Да, сознаюсь, уверена. К тому же я познала тебя сегодня и довольно: ты уже мой, Ежи!
      Она склонилась к моему лицу и легонько дунула в глаза. Теплая волна пронизала все мое существо.
      — О, как ты прекрасна, Кама! — невольно повторял я.
      Она тем временем достала из буфета бутылку и две рюмки.
      — Maresciallo rosso antico, настоящее, — угощала она, налив до краев кубок молодым красным вином. — Не бойся. Вино не отравлено.
      Мы выпили. Вино прекрасное, крепкое, его благотворная сила подкрепила меня, разливаясь в крови. С бокалом в руках я в первый раз внимательно осмотрел комнату.
      Как будто все знакомо. Стены, обтянутые материей турмалинового цвета, стулья, кресла, шестиугольный стол, покоящийся на сфинксах, — все знакомо… Вдруг возникла странная ориентация: предметы, мебель, лишь по-иному расположенные, я видел у Вируша. Этот покой загадочным образом соединял в замкнутом пространстве четырех стен разные объекты из квартиры моего друга.
      — Ты знакома с Анджеем Вирушем, Кама? — спросил я прямо.
      — Нет, — ответила она, не глядя мне в глаза.
      Я понял — ложь. Но почему? Зачем бы ей скрывать знакомство с Анджеем?
      — А ведь этот дом принадлежит одному человеку, моему другу?
      — Теперь здесь я, и с тебя довольно.
      В ее голосе звенели триумф и гордость.
      — Странно все-таки! Где же я, собственно, оказался?
      — В заколдованном дворце, если уж так обязательно тебе знать. Эх вы, мудрые господа, — бросила она с презрительной усмешкой, — всегда и все постигающие разумом, господа — смекалистые математики, идолопоклонники мозга! Есть кое-что, неизбежно ускользающие от вашего контроля… Тебе мало, что ты здесь со мной и пережил небывалые минуты? А вдруг твое «где» вопрос второстепенный или вообще неуместный?
      — Ты права, Кама, — признал я, взяв ее за руку. — Ты одарила меня исключительным вечером! Если бы!…
      Но вопрос замер на моих губах. В лице Камы, до тех пор дышавшем сознанием собственной силы и очарования, вдруг промелькнуло как бы колебание, в глазах надменных и вызывающих затлел блуждающий огонек беспокойства. Она быстро взглянула на большие с маятником часы над софой: восемь.
      — Уходи, Юр! — мягко попросила она. — Иди! Сегодня здесь больше оставаться нельзя. Жду тебя во вторник об эту же пору. Ты придешь, не правда ли, Юр?
      — Приду.
      — Не сердись, — ластилась она, умильно засматривая мне в глаза, — время позднее. Я должна быстро отсюда уйти. Существуют некие препятствия. Понимаешь?
      Долгая ласка поцелуя, прощальный пристальный взгляд… и я вышел. Глухо захлопнулись и закрылись на замок тяжелые дубовые двери…
      Я осмотрелся. Лестница исчезла, в глубь полутемного пространства уходил знакомый узкий коридор с тремя дверями, слабо освещенный язычком газового пламени — прихожая в доме Вируша.
      Где же вход в комнату, откуда я только что вышел? — вместо дубовых дверей гладкая белая стена…
      Значит, всего лишь сон? Неправда! Ведь я еще чувствовал сладкое бессилие любовной истомы.
      — Кама! Кама!
      Голос вернулся из противоположного угла коридора и угас в полумраке. Я подошел к средней двери с левой стороны, ведущей в кабинет Анджея, и постучал. Никто не ответил. Нажав ручку я открыл дверь.
      Вируш сидел за столом, голова на спинке кресла. В бледном, аскетическом лице ни капли крови. При моем приближении он открыл тяжелые веки и взглянул на меня.
      — Я вернулся, — произнес он с трудом, — ты, Ежи, приходишь вовремя.
      — Ты спал?
      — И да, и нет. — Улыбнулся он. — Который час?
      — Пробило восемь.
      — Понадобилось три часа…
      — В пять я видел тебя в коринфской аркаде — ты выходил из дому.
      — Да, в тот час я покинул мое тело… В коринфской галерее, говоришь? — повторил он, неожиданно выпрямляясь.
      — Да, здесь, в твоем доме, внизу. Потом я поднялся по лестнице на второй этаж.
      Он проницательно заглянул мне в глаза и прочел остальное.
      — Плохо, — шепнул, вставая. — Очень, очень плохо… Да, да — случайная возможность… Видишь ли, — объяснял он, останавливаясь передо мной, — использован момент, когда я на время покинул физический континуум. Иначе я ни за что не допустил бы до того, что случилось, ибо моя воля сильнее, когда опирается на физическое тело, нежели во время экстеоризации. Во всяком случае утешительно, что она действует хитростью. По-видимому, не чувствует себя в силах повести открытую борьбу со мной.
      Он отошел на несколько шагов в глубину комнаты и, остановился перед атанором — огромной печью для алхимических операций.
      — Из двоих магов равной приблизительно квалификации побеждает тот, кто обладает более крепкой нервной системой.
      — Значит, она обладает серьезными способностями к познанию сверхъестественного?
      — Магическими — да, и даже в весьма высокой степени. Но, увы, использует данные ей силы в целях ничтожных и низменных, и потому никогда не станет истинным адептом. И все же она представляет большую опасность даже для посвященных в высшие степени тайного знания. По неосторожности я отчасти вошел в сферу ее влияния. Мой дом, во всяком случае, на некоторое время пронизан ее отравляющей эманацией. Знаешь ли ты, как махатмы — посвященные — называют подобное состояние?
      — Откуда же? Не имею ни малейшего понятия.
      — Они называют это астральным condominium. Я уже не полный господин моего дома и вопреки своей воле вынужден делиться властью с этой женщиной. Предчувствую, сколь тяжела будет борьба, однако надеюсь, вопреки всему, вопреки твоей слабости, Ежи, сумею победить.
      Я склонил голову, подавленный, вполне сознавая свою вину. И хотя слова друга остались для меня темны и непонятны, вполне уразумел одно: из-за меня Анджей вовлечен в турбуленцию враждебных сил. Сидя за столом я машинально вертел в пальцах какой-то предмет. Оказалось, пепельница, несколько минут назад виденная в комнате Камы. В ней все еще лежала недокуренная сигара, — на бандероли с маркой в виде черепахи стояла надпись: «Тортуга». Итак, сигара та самая, что я недавно курил там, «наверху».
      — Разве и ты куришь сигары «Тортуга»? — спросил я с недоверием.
      Вируш отрицательно покачал головой:
      — Откуда же? Ведь ты знаешь, я вообще не курю.
      — Тогда объясни, как попал к тебе мой окурок?
      — Остался от твоей сигары.
      — Вроде бы так, только непонятно: здесь ведь я не курил.
      — Возможно, сигара повторяется в моей комнате?
      — Да нет. Кроме пепельницы и сигары был этот же стол и идентичная обивка стен.
      — А больше ничего?
      — Еще кое-что, но, кажется, остальное из твоих библиотечных комнат.
      — All right!
      Я смотрел на Анджея, широко раскрыв глаза. Совершенно загадочное для меня не представляло трудностей для него.
      — Весьма хитроумно она сумела использовать объекты моей обстановки.
      — Но ведь все происходило где-то на втором этаже! — воскликнул я, пораженный его невозмутимостью. — Разве кто-нибудь в доме видел лестницу на второй этаж или холл с колоннами?!
      Он снисходительно улыбнулся:
      — Ну представь себе, например: в течение трех часов ты находился в так называемом четвертом измерении, и Кама временно воспользовалась некоторыми моими вещами. Ну как, понял?
      — Не очень.
      — Ничего не поделаешь. Тут я ничем не могу помочь… Но… не обратил ли ты внимания на какой-нибудь предмет, какого у меня не видел? Понимаешь, очень важно, не заметил ли ты в том пространстве нечто иное?
      — Постой-ка… минутку… Да, припоминаю… золотую чашу…
      — В центре круга с вписанным в него знаком септенера?
      — Септенер? Что это такое?
      — Усложненный образ семнадцатого аркана таро: семиконечная звезда со знаками семи планет на концах. Девиз: Spiritus dominat formam.
      — И в самом деле, такой символ был нарисован мелом на столе… Она пристально всматривалась в чашу, когда я вошел.
      — Естественно, чаша с водой?
      — Да, только потом она разлила воду по столу: больше ей, кажется, уже не понадобятся эти операции.
      В глазах Анджея вспыхнуло оживление.
      — Возможно, здесь еще кое-что осталось, если вода не высохла.
      И он внимательно начал рассматривать поверхность стола.
      — Есть! — воскликнул он обрадованно. — Эврика!
      Он подбежал к атанору и, достав из печи платиновый тигель, ложкой собрал в него остатки жидкости.
      — Прекрасно!
      Анджей спрятал сосуд в нишу в стене около печи и удовлетворенно потер руки:
      — Наконец-то нашел отправную точку.
      Я недоумевал:
      — Что это значит?
      — Как-нибудь позднее все объясню. А пока мои объяснения ничего не прояснят, Юр, — готовимся к борьбе! — договорил он, и его серые глаза загорелись.
      Из-под рубашки он достал шелковый мешочек, развязал тесемку и вынул кружок с шестиконечной звездой на лазурном поле.
      — Ты когда-нибудь видел это? — показал он издалека.
      — Талисман?
      — Нет — пантакль.
      — Во всяком случае, похоже на талисман.
      — В целом, однако есть и существенные различия. Талисман служит для концентрации энергии той планеты, под знаком коей родился его владелец. И потому имеет значение чисто индивидуальное: тесно связанный с данным индивидуумом и его планетой, талисман усиливает лишь то, что уже in potentia существует в человеке с рождения. А потому бесцельно, например, рожденному под знаком Марса носить талисман Сатурна.
      — А что в таком случае пантакль?
      — Пантакль, сделанный из сплава семи планетарных металлов, с помощью соответствующих магических приемов насыщается флюидами отвечающих ему планет; поэтому пантакль может искусственно завязать астральные отношения между тем, кто его носит и энергиями планет. Пантакль, который я тебе показал, обычно называют «печатью Соломона», «звездой Соломона» или «мистической гексаграммой».
      — Разреши мне осмотреть его внимательней.
      И я протянул руку. Вируш испуганно отпрянул, поспешно спрятав пантакль:
      — Не смей к нему прикасаться! — предупредил он сурово.
      — Почему же?
      — Ты можешь заплатить своим здоровьем, и даже жизнью, спровоцировав сольвацию сконцентрированных в нем сил. Пантакль нанес бы непоправимый вред тебе, а опосредованно и мне — ведь лишенный флюидальной эмиссии, он утрачивает свою силу и не помогает владельцу, то есть мне.
      — А не придаешь ли ты слишком большое значение обычному кусочку металла?
      — Ежи, ты подобен ребенку, говоришь о вещах, сущности которых не понимаешь. Гексаграмма Соломона — чуть ли не самое сильное оружие в руках Посвященного, символ единства добра и зла, синтетическая концентрация магического равновесия. И этой печатью я преодолею черные силы, кем-то аккумулированные вокруг меня и тебя. Сегодня еще невозможно определить, кто эта женщина и откуда она, но силы, ее сопровождающие, — злые и преступные, здесь нет сомнения, и я одолею их, — повторил он резко, — должен одолеть, если только…
      — Что?
      — Если только моя деятельность на земле не пришлась на период временного регресса…
      — И что тогда?
      — Тогда я, — ответил он тихо, — потерплю поражение.
      — Ты и поражение! Возможно ли?
      — Благодарю тебя, Ежи, за веру в меня, но порой слишком трудно бороться против течения; волна космической инволюции, бывает, затопляет и самые высокие вершины. Впрочем, в такой борьбе случается одержать и пиррову победу.
      — Как понять тебя?
      — Иногда истощенный борьбой победитель вынужден уйти с поля битвы на длительное время, может статься, на многие века…
      — Ты рассказываешь о таких странных вещах…
      Я задумчиво всматривался в таинственные знаки печати.
      — А что означают два вписанные друг в друга треугольника со знаком «Т» в центре: один — золотой, другой — серебряный? — прервал я вопросом затянувшееся молчание.