- Еще бы мне не знать! - весело воскликнула маркиза и отобрала край платья у любезного графа. - Может, я сама той каторжницей была.
      - Шутите! - воскликнули спутники и принялись обмениваться притчами про каторгу, про татей и татебниц. А маркиза сидела задумчивая, в их беседу не вмешиваясь.
      И вдруг она вскочила, протягивая руку вслед удаляющейся каторге.
      - Глядите, глядите! Кто это там у них? Боже, какое страшилище!
      Последний с краю на каторге отбивал такт молотком, чтобы взмахи гребцов были равномерны. На его руке, поднимавшей молоток, поблескивала цепь.
      - Наверное, у него ноздри вырваны, - сказал князь Репнин, по-старчески прищуриваясь. - Нет, ноздри, пожалуй, целы. Зато на щеке у него клеймо "тринадцать". Цифрами в Рогервике клеймят за военные мятежи. Вор, видать, первейший!
      Настроение было подпорчено. Лодка вошла в протоку, там уже царила фиолетовая тень. Молодой лес в полном безветрии стоял по берегам протоки, и даже плывущая лодка не возмущала спокойствия зеркальной воды.
      - "Ун энфейта флореста... - пропела низким голосом маркиза Лена и поправила замысловатую прическу. - Эспельяда до агуас..."
      - Что, что? - закричали ее спутники. - Спойте же, спойте!
      Лодка ткнулась в песок, и, поскольку гребцы были все-таки неумелые, пассажиры со смехом повалились друг на друга. Антиох еле удерживал рассыпающиеся стопки тарелок.
      Там в отдалении от берега виднелся домик с террасой, впрочем, и в других местах укромной протоки стояли теремки, то тут, то там поднимался дымок от гостеприимного очага.
      Через малое время на террасе уже кипела итальянская новинка - медный сосуд с трубой, куда старательный Антиох закладывал тлеющие угли, а выливать кипяток нужно было через особый кран.
      Маркиза предложила снять маски. Она представила и гостя, который пока был тут незнаком.
      Граф Рафалович из Парижа. Государыней приглашен в академики к нам. Он был друг моего покойного мужа, прошу любить и жаловать, синьоры.
      Завидев на графе моднейший парик седого цвета, преображенцы приуныли.
      Николенька Репнин помогал Антиоху разносить чай и вдруг обнаружил, что его обычное место справа от маркизы Лены занято. Там расположился лейб-гвардии сержант Холявин, и синьора благосклонно на него посматривала. Слева же от хозяйки сосредоточенно пил чай его собственный дед.
      - Не мнится ли вам, сударь, - Николенька коснулся плеча Евмолпа Холявина, - что вы не свое заняли место?
      Холявин отхлебнул из чашки и посмотрел на маркизу, а та спокойно ему ответствовала взмахом серповидных ресниц.
      Тогда Николенька не выдержал.
      - А у вас штиблет разбитый! - крикнул он Евмолпу. - Постыдились бы, сударь, в такой одежде в гости ходить!
      Холявин вскочил:
      - Сударь!
      Побежали к лодкам за шпагами. Сербан смеялся, а Антиох, болезненно морщась, пытался отговорить соперников:
      - Евмолп, Николенька, вы же первые фехтовальщики в полку, не миновать крови!
      Но это только раззадоривало драчунов. Пока дуэлянты легкими прыжками маневрировали по террасе и сталь лязгала в пробных выпадах, старый князь Репнин кивал головой и постукивал костяшкой пальца в тахт их движениям. Маркиза подозвала Зизанью и приказала перекрутить лохон в ее прическе.
      Но темп убыстрялся, и начались опасные эсхапады. Боковые выпады и обманные уколы следовали один за другим. Концы шпаг рискованно касались кружевных жабо на груди. Один раз молодой Репнин оступился, пошатнулся. Холявин не растерялся, нанес дегаже - прямой удар. Оказалось, что это особо хитрый обман Николеньки, Евмолпу еле удалось сдержать его ответный удар возле самого эфеса.
      - Ух ты! - вскричали братья Кантемиры, а маркиза смеялась, хотя глаза ее поблескивали тревогой.
      И вдруг Холявин решительно схватил шпагу Николеньки за клинок левой рукой, а своей шпагой проколол его сорочку прямо напротив сердца и поднял оружие как победитель.
      - Оставь клинок, Николенька! - крикнул старый Репнин внуку. - Здесь дерутся не по правилам. Так и зарезать можно.
      Поднялся ожесточенный спор, допускается ли прием захвата шпаги противника голой рукой. Маркиза Лена встала, отобрала шпаги у дуэлянтов и отдала их Зизанье.
      - Лучше я вам спою, - предложила она. Зизанья вынесла диковинный инструмент, похожий на балалайку или домру, но суженный посредине, будто в талии. Весь в лентах и инкрустациях, называемый "гитара", то есть "цыганка", а еще - "кифара", инструмент Венус, богини любви.
      - Я спою вам то, что хотела спеть, когда мы только подплывали сюда, маркиза трогала мелодичные струны. - Это песня из страны моего покойного мужа, есть такой суровый край у самого океана. Там жители все либо нищие философы, либо мудрые пастухи. А наречие их похоже на многие языки - на испанский, на латынь, даже на молдавский. Послушайте, и вы поймете.
      Зачарованный лес отражается в зеркале вод.
      Отражаются звезды в изгибах пространства,
      Здесь не слава, не деньги, не ученое глупое чванство,
      Божество в этих копиях странных живет.
      Все повернули головы к реке и увидели, как действительно на бледном небе над лесом появились слабые звезды, и зеркальная вода отразила их четче, чем они были на высоте. А песня продолжалась.
      Чередою распахнута вдаль галерея веков,
      Те же люди, и страсти, и слез человечьих отрада,
      От зеркал до зеркал, от блестящих зрачков до зрачков
      В бесконечных повторах проходит миров анфилада.
      Налетел ночной ветерок, принес свежесть моря, пахло хвоей, дымом костра. Младший Кантемир, вытащив записную книжку, что-то в ней черкал. А гитара звенела.
      Обнимая любимую, помни, что случай твой не уникальный,
      Как бы ни были вы сумасбродны, любя.
      В перспективе времен, в бесконечных повторах зеркальных
      Та же женщина тысячу раз обнимает такого ж тебя!
      Все молчали, вдумываясь в смысл диковинной песни а старый князь Репнин сказал, покачав головою:
      - Наша-то молодость, все в боях, да в походах... Разве было хоть малость времени просто так спеть да подумать? Но мы такие же были, такие же, ничуть не хуже вас.
      - Слава богу, хоть не хуже, - тихо сказал Холявин, а маркиза укоризненно хлопнула его по руке.
      - Господин генерал-фельдмаршал завтра нас покидает, - сказала она, оборотясь к князю. - Не знаю уж, сеньоры, как он решился, но пришел ко мне... Вы не против, князь, что я рассказываю это?
      - А что ж против? - сказал Репнин, ставя чашку на блюдце. - Правда есть правда. Внук мой юный, вот он вам всем известен, есть сумасброд первейший. Одно ему оправдание - в его годы все были сумасброды...
      - Виршами заговорил, - опять заметил Холявин и опять удостоился хлопка маркизы.
      - Вот я и хотел узнать, не в сумасбродные ли руки я его вручаю, закончил Репнин.
      - А я просто пригласила князя поехать с нами, - весело подхватила маркиза, - чтобы он узрел, что мы не вельзевулы и не крокодилы.
      - Юного того князька, значите - сказал Холявин на сей раз во всеуслышание, - нам на воспитание оставляют?
      Все укоризненно на пего посмотрели, но тут вступил в разговор граф Рафалович:
      - И куда же, куда же едете, экселенц?
      - В Ригу поеду, - отвечал князь. - Мое сумасбродство в свое время заключалось в том, что я со знаменем в руках и с обнаженной шпагой первым взошел на стену этой Риги...
      - Это как же, - заинтересованно расспрашивал граф, - значит, и лейб-гвардия переходит в Ригу?
      - Нет, - сухо сказал генерал-фельдмаршал, жуя стебелек травы, и добавил: - Я выхожу в отставку.
      Никто не знал, как реагировать на заявление князя. А он вдруг повернулся в сторону невидимого за лесом Санктпетербурга:
      - Не в силах более, не в силах. Все сии пирожники, портомои, токари, пекари, обер-красавчики, наглые пришельцы... Разве это та Россия, за которую я шел со шпагой в руке?
      И тут вновь звякнули клинки. Оказывается, пока внимание всех было отвлечено словами старого князя, Евмолп и Николенька подобрались к лодке и схватили свои шпаги.
      Теперь уж трудно было уследить за соблюдением приемов и правил фехтования. Ожесточение противников было крайним. Топот сапог становился все лихорадочнее, уже и маркиза Лена призвала остановиться.
      И вдруг над лесом взлетел необыкновенный огненный петух во все небо. Закрутился, теряя искры, а рядом с ним на блеклом фоне заката поднялись, шипя и распадаясь, еще множество огненных птиц. Гром далекого салюта ударил словно из-под земли.
      Евмолп на мгновение отвлекся: как провинциал, он никак не мог привыкнуть к санктпетербургским салютам. И безжалостная шпага Николеньки Репнина густо окрасила кровью бранденбургскую рубашку Максюты.
      Все кинулись к упавшему Евмолпу. А ракетные петухи все взлетали один за другим, крутилась огневая потеха! За островом над столицей на небосводе простерся огромный красно-зеленый огненный вензель императрицы.
      Государыня Екатерина Алексеевна изволила возвратиться в свой верный Санктпетербург.
      Глава четвертая
      МАТЬ ЧЕСТНАЯ
      У государыни была бессонница. И весь дворец не спал, огоньки свечей блуждали из окон в окна, которые и без того не темнели по причине белой ночи.
      - Готт лосс! - втихомолку чертыхался герцог голштинский, царицын зять. Голенастый и золотушный, с вечно недовольной миной на лице, он вышагивал по дворцовому вестибюлю. За ним вприпрыжку поспевал Бассевич - его премьер-министр.
      - Потерпите, ваше высочество, скоро утро.
      - Утро! Ох уж мне эти санктпетербургские вечера да утра. Зачем я вас послушался, милейший, сидел бы себе дома в уютном добром Киле!
      - Но вы потеряли бы все шансы на престол! Боже, какая редчайшая возможность!
      - Между прочим, - герцог взял за обшлаг своего премьер-министра и притянул к окну, за которым, словно бледные декорации, были истуканы Летнего сада. - Вы еще не слышали? А еще слывете человеком, который все узнает раньше всех. Прибыл фельдъегерь из Митавы. У Меншикова все лопнуло с Курляндией, на престол его там не избрали...
      - Это еще ровно ничего не значит, - возразил Бассевич.
      - Как это не значит? - Герцог вынул носовой платок и завязал его в узел. - Вернется обозленный Меншиков, он нас с вами вот так же завяжет. Граф Толстой давно утверждает, что Меншиков склонился в пользу принца, сына покойного царевича Алексея. Тогда дочерям государыниным полный абшид, то есть отставка, а нас с вами обратно в Голштинию, без пенсиона, хе-хе-хе...
      Он нервно завязал второй узел, третий. Бассевич отобрал у своего питомца платок и послал его на второй этаж, послушать у покоев государыни.
      - Все то же! - махнул рукою герцог, возвратившись. - Ноет старушка, жалуется на судьбу.
      Бассевич вернул герцогу развязанный платок и наклонил его к себе.
      - Доверяете ли вы моему политическому такту? Еще бы не доверять! Ведь не кто иной, как щупленький и писклявенький Бассевич сумел попасть в фавор к великому Петру, исполнял его поручения в Европе. И в ту роковую январскую ночь, когда царь испустил дух, а все ближние растерялись, именно он сумел повернуть дело так, что бояре были посрамлены, а на престол взошла Екатерина Алексеевна. Еще бы не доверять!
      - Тогда слушайте, ваше высочество. Не пора ли Меншикова самого в абшид? Как говорится, мавр сделал свое дело. Государыня, ваша теща, она вас любит, сделала первоприсутствующим в Верховном тайном совете. Вас, а не пирожника, заметьте это!
      - Тс-с! - герцог даже присел, озираясь. Еще бы, в Летнем дворце в каждом углу по меншиковскому шпиону торчит.
      - А мы для конспирации будем именовать его анаграммой, - предложил Бассевич, - то есть перестановкой букв. Так, например, при Версальском дворе принято. Будем звать его "дюк Кушимен". Итак, сей дюк Кушимен, как у русских говорится, в зубах у всех завяз. Наглеет с каждым днем. Престол курляндский у него не удался, так он генералиссимуса себе ищет!
      - Вон старый князь Репнин, напротив, от всего отказался. В Ригу уезжает частным лицом.
      - Этого ни в коем случае нельзя допускать, отговорить его, употребить все доводы, хоть он наш бывший противник... Репнин, пожалуй, был при дворе единственным, кто в меншиковских махинациях не замешан. Надо всех поднять, всех соединить... Но крайне осторожно!
      Через вестибюль проследовала Анна Петровна, герцогиня голштинская, синеглазая и чернокудрая "дщерь Петрова". За ней клубками катились карлики Утешка и Мопсик и множество комнатных собачек. Завидев жену, герцог устремился к ней, тараща белесые глаза, спрашивая:
      - Как матушка?
      Анна Петровна замуж была выдана не по своей воле, поэтому с мужем разговаривала с некоторым оттенком грусти:
      - Ах, мой дорогой... Не угодно ли самому пройти к государыне, она так тебя любит.
      Анна Петровна, за нею карлы, собачки, герцог и его верный министр направились в опочивальню императрицы. Там у самой двери младшая царевна Елисавет, не выдержав ночного бдения, спала на кушетке, даже не расшнуровав корсета. Роскошные светлые волосы рассыпались по подушке, и герцог уставился на нее, потому что белокурая свояченица ему больше нравилась, чем жена, вечно целеустремленная, как покойный отец.
      Красавчик Левенвольд с подносиком в руках склонился над государыней, которую трудно было сразу заметить в глубоких креслах.
      - Ночь как призрак, - вздохнула императрица. - Не спится мне и не спится. А бывало, с Петрушей при кострах спали, в степи спали под звездами, и только барабаном можно было разбудить...
      - Много забот, матушка, много забот, - подобострастно сказал зять-герцог, и у него получилось:
      "Нохо сапот, нохо сапот..."
      Лейб-медик Блументрост приблизился, неся пузырь со льдом - переменить на темени царицы.
      - Ой, да отстаньте ж! - Слезы жалости к самой себе текли по припухшим щекам государыни.
      Тут раскрылись двери, и в покой вплыла торопливо принцесса Гендрикова, ведя за собой своих отпрысков, разодетых в шелковые кафтаны. Виляя фижмами, растолкала фрейлин и бросилась к креслам императрицы.
      - Благая ты наша! - запричитала она. - Что же это с тобой подеялось? Я как услышала, к тебе собралася. И сыночков взяла, племянников твоих, вот они, оба... Вынь, разбойник, палец из носа!
      - Что это они меня оплакивают? - смутилась императрица. Рейнгольд, а Рейнгольд...
      Чуткий обер-гофмейстер услышал, наклонился:
      - Рейнгольд, удали всех...
      2
      И привиделась ей такая же светлая июньская ночь на болотах Лифляндии. Кругом пылают пожары, идет война. А ей семнадцать лет, и она сирота - кому не лень, каждый обидит. И ей безумно нравится бравый шведский трубач, и, хотя хозяин - добродетельный пастор Глюк - не одобряет ее страсти, выбор сделан. И ночь при кострах, и танцы до рассвета, и надвигающийся гром русских пушек. А наутро разлука, разлука на всю остальную жизнь...
      Бывало, с Петром Алексеевичем, с царем, с Петрушей возлюбленным, ежели заговорят о жизни, она беспечно махнет прекрасной своей ручкой. А мужу очень нравился этот ее жест, и он смеялся:
      - Ну-ка, Катя, повтори!
      Там, в Стрельне, в загородном дворце близ моря, где не любил жить покойный Петруша и потому, наверное, привольно живется теперь ей, там чайки мешали. А теперь нет его - императора-самодержца, а для нее - Петруши.
      А и здесь не лучше, в уединении Летнего сада, куда караульные преображенцы лишней мухи не пропустят. Вот чудится страшное лицо мужа, перекошенное гневом, - на кого? Как часто это случалось - его гнев, его судороги; как смертельно боялась она сама, до спазм в груди боялась. А ближние молили: иди, государыня, иди, ляг ему на душу облегчительной росою, спаси нас! И она шла, боялась трепетно и шла... А сколько раз таким образом Александра Данилыча от гнева царского спасала!
      В сердце закололо, неудобно, наверное, лежала - спина затекла. Императрица очнулась и увидела, что Левенвольд перед большим зеркалом разучивает придворные позы. То ножку подогнет, то поклонится величаво.
      И она засмеялась беззвучно и подумала, что раньше смех у нее был sax серебряный колокольчик, а теперь, наверное, словно в железку - бух, бух. Что ж поделать, бабий век - сорок лет.
      Может быть, она произнесла это вслух, потому что Левенвольд оторвался от зеркала и сказал со своим ужаснейшим акцентом:
      - Ничь-его, ваше вель-ичество, ви еще зов-сем рыбалка!
      Это он, вероятно, хотел сказать "русалка", глупенький лифляндец! Однажды так вместо "гусыня" он сказал - гусеница. Государыня очень смеялась.
      Опять заснула, и снился ей теперь красавчик Левенвольд с медальным профилем, с мужественным подбородком, хотя подбородок этот по науке физиогномистике был ему дан совершенно зря. Он был сущий трус и врунишка мелкий к тому же.
      И сквозь четкий профиль Левенвольда виделся ей другой лик, похожий и совсем не похожий... И от воспоминанья этого ее дрожь прохватила, и она во сне думала: "Боже, какой ужасный сон!" Но очнуться никак не могла.
      Привиделась ей огромная стеклянная банка, а в ней, в мутноватом спирту, красивая мужская голова. Как давно все это было! Как жесток мог быть ее ненаглядный Петруша, какой зверь! Камер-юнкера Виллима Монса только за то, что он был красавчик и нравился императрице, он велел обезглавить и голову ту ей показывал до тех пор, пока она не лишилась чувств. Вот и утверждают, что лично сам он никого не казнил. А это не казнь?
      А голос невнятный в душе говорил ей - побойся бога. Екатерина, то бишь урожденная Марта, не осуждай его, ведь он был тебе венчанный муж, отец твоих детей...
      И она вскрикнула и проснулась, а солнце за полукружиями окон стояло уже высоко, и по дворцовым покоям плыл ароматный запах кофе. В опочивальню входил свежий, любезный, чернобровый генерал-полицеймейстер Антон Мануилович Девиер и заявлял с порога:
      - Ваше величество! В прославленной сей столице объявилось чудо, однако совершенно научное и достоверное, и прозывается чудо то - философский камень. Не изволите ли приказать, дабы господа академики, загодя собравшиеся здесь, поспешили бы вашему величеству все об этом чуде изъяснять?
      3
      Капитул академиков собрался в картинном зале дворца. Входя, все поневоле думали: вот император Петр, этакая махина и ростом, и по размаху своих деяний, однако любил потолки низкие, и покои уютные, и картины голландские, где отнюдь не огромные боги и их триумфы, а пастухи да коровницы на небольших полотнах.
      Императрица разместилась на помосте, устланном коврами. Ей приготовили золоченый стул, а цесаревнам, зятю-герцогу и мальчику, великому князю Петру Алексеевичу, - бархатные табуреты. Пришел и владыка Санктпетербургский и Новгородский преосвященный Феофан, шурша шелковыми одеяниями. Ему подали резную скамью. Для академиков также были приготовлены приличные стулья, прочая же челядь должна была размещаться стоя.
      - О! - произнесла государыня, увидев двоих студентов, которые несли толстенную книгу. - Одного из них я знаю, это мой сержантик из Преображенского полка.
      Шумахер тотчас доложил, что сей сержант есть князь Кантемир, он же и студент, по всемилостивейшему соизволению государыни.
      - Помню, помню, - улыбнулась императрица. - Он у меня однажды заснул на часах. Я хотела наказать его примерно, но мне сообщили, что он по ночам вирши сочиняет.
      Академики входили, облаченные в мантии и шапочки разных иностранных корпораций. Иные, не постигая всей торжественности минуты, ворчали: "И кто это придумал, в такую рань собираться!" Другие усмехались: "Кто же? Ясно генерал-полицеймейстер господин Девиер". - "И зачем же это ему надо?" - "А разве вы не знаете? У него в каждом деле главное - поднять шум!" Однако хоть и ворчали, но шли, яко послушные овцы.
      Тут Шумахеру настали другие заботы - усмотреть, чтобы все сели по ранжиру, чтобы ретивый Бильфингер, любитель беспорядков, не уселся бы впереди старенького Германа, которому еще царь Петр приказал именоваться первым российским профессором. Другой его заботой было следить, чтобы амбиций своих не проявляли, держались точки зрения, согласованной с начальством.
      - Эй, Шумахер, подь сюда! - подозвала императрица. - Чтобы не забыть, а то сейчас начнутся речи... Не боркотись ты с Андрюшкой Нартовым, что он тебе? Его государь покойный зело уважал, хотя он и токарь. Поручено ему гимназиум устроять, пусть делает!
      Шумахер поклонился, а сам обежал взглядом ряды присутствующих. Так и есть. Этого проклятого Нартова здесь нет, не счел нужным явиться. Что ему диспут о философском камне, когда у него на уме станки да механизмусы!
      Перед началом государыня сказала несколько одобрительных слов в честь российской науки. Президент Академии, он же лейб-медик Лаврентий Лаврентьевич Блументрост с видом возвышенным, который он любил на себя напускать, держал заготовленный свиток с речью императрицы о науке. Но свиток не понадобился. Екатерина Алексеевна с милой улыбкой, чуть поводя обнаженными полными плечами - она умела обворожать, когда этого хотела, просила ученых не стесняться, говорить, кто что думает, лишь бы на пользу.
      Тут вышел граф Рафалович, который на сей раз был в совершенно лиловом парике и в панталонах с разрезами. Придворные обольстительницы тут же начали не без значения кивать своим кавалерам.
      А Рафалович, принимая позы, словно танцмейстер, заговорил о своем желании привезти в Санктпетербург такое диво - философский камень и вручить его российской императрице, которая яко Минерва прославилась покровительством науки. Но увы! Благодаря какому-то роковому стечению обстоятельств камень тот чудный утрачен!
      Дамы заахали, кавалеры зашептались. Академик же Бильфингер могуче прокашлялся и, несмотря на отчаянные знаки Шумахера, спросил:
      - Уж не тот ли это камушек, за который на пасху прусский король троих шарлатанов вздернул?
      На него зашикали, особенно дамы, которые все сочувствовали обворожительному Рафаловичу.
      Тогда Анна Петровна, герцогиня Голштинская, вопросительно взглянув на мать и получив согласие, задала вопрос:
      - А что он может, этот камень?
      И тут по знаку Рафаловича студенты положили принесенную ими книгу на пюпитр и раскрыли ее. И студент Миллер, поправив очки, принялся читать высоким от волнения голосом. И переводил он в уме латинский текст, вслух говоря по-немецки:
      - "Чтобы приготовить эликсир мудрецов, сиречь философский камень, возьми ртути и накаливай, пока она не превратится в зеленого льва. Прокаливай сильнее, и она превратится в красного льва. Свари красного льва на песчаной бане с виноградным спиртом, выпари жидкость, и ты получишь камедеобразное вещество, которое можно резать ножом. Положи его в реторту и не спеша дистиллируй. Мистические тени покроют реторту радужным покрывалом, и ты найдешь там, внутри, дракона истинного, потому что он пожирает собственный хвост. Возьми того дракона и прикоснись к нему раскаленным углем, пока он не загорится, приняв великолепный лимонный цвет. Наконец тщательно отцеди то, что получилось, и ты увидишь появление горючей воды и человеческой крови. Три девы со звездою во лбу восплачут на лилейной груди владычицы. И сбудется все то, что только пожелаешь!"
      - Да это же рецепт получения красной ртутной амальгамы! - воскликнул химик Бюргер.
      - Нет, трижды нет! - защищался Рафалович. - Тысячу лет уже известно, что так получается золото из железа.
      - Рецепт, рецепт, - сказал математик Эйлер, нервно моргая и потирая подбородок. - А где же тут, уважаемый, философский камень? Его-то в этой формуле и нет.
      Граф Рафалович заметно сметался, не зная, что ответить. Академики заговорили, закачали париками. И вдруг на помощь Рафаловичу встал старший Бернулли.
      - Вопрос поставлен некомпетентно. Приступая к опыту, коллега Эйлер, вы априорно должны знать, что ртуть дает философский камень, который сам по себе не изменяется, способствует лишь трансмутации элементов...
      Приободрившийся Рафалович сделал очередное па с поклонами и, подняв два пальца, будто для заклинания, объявил:
      - Черный дракон и есть образ философского камня, а красный лев символизирует амальгаму ртути.
      Никто ничего не понял, и все зашумели. Присутствие особ императорской фамилии уже не сдерживало.
      - Вы хотите знать, - напрягал голос старший Бернулли, - вы хотите знать, каким образом влияет философский камень на сам процесс трансмутации? Это могут знать лишь посвященные в таинства алхимии. По-видимому, их эликсир есть тинктура, близкая к субстанции божьего творения, она всесильна и всепроникающа, а ее материя столь же тонка и субтильна.
      Только мрачный Бильфингер не принимал участия в споре. Он то и дело ударял себя ладонями по коленям, кашлял и поворачивался на стуле с миной глубокого возмущения.
      И снова раздался голос синеглазой Анны Петровны, герцогини Голштинской:
      - Но объясните же тогда, если рецепт приготовления философского камня так прост, почему его не изготовляет каждый?
      4
      Бильфингер не выдержал, поднялся.
      - А потому, милая царевна, что все это есть профанация, обман честных людей!
      К нему кинулись Шумахер и Рафалович, но он решительно протянул руки к помосту, и императрица жестом повелела оставить его в покое.
      - Россия в крайнем напряжении изыскивает средства на науки, - говорил Бильфингер. Парика он не носил, волосы его развевались, а усы топорщились, придавая ему сходство с покойным императором. - Я знаю, русский народ частенько клянет немцев за то, что они понаехали на нуждах российских себе длинную деньгу делать. Но есть и честные немцы, и они скажут: долой шарлатанов, стрекулистов от науки, с их философскими камнями, эликсирами, гороскопами и прочей фанаберией, долой!
      - Браво!
      Это воскликнул стоявший за стулом императрицы генерал-прокурор сената Ягужинский. В вороном парике, одетый во все черное, он напоминал вещего ворона. Сам покойный Петр называл его первым правдолюбцем в государстве.
      - Браво! - воскликнул Ягужинский и захлопал в ладоши, не ожидая, пока выразят мнение особы царствующего дома.
      - Погодите! - Бильфингер поднял ладонь. - А если взять тот вечный двигатель, который господину Шумахеру пришла такая блажь закупить...
      - Ну, - сказали академики, - сел Бильфингер на своего конька, на перепетуй мобиля!
      - Да, - не унимался Бильфингер. - На конька, то есть ауф рессель. Тот прохвост, который надул Шумахера, знаете, чем он аргументировал научную ценность аппарата? Ценой! Це-но-ой! Десять тысяч золотых ефимков!
      Завороженные блеском такой горы денег, все присутствующие вздохнули.
      - Но Лейбниц, Лейбниц, - сказал Даниил Бернулли, - сам великий Лейбниц говорил, что, если б секрет вечного двигателя перешел в руки разумных математиков, его бы можно было реализовать.
      - В чем там секрет, расскажите, расскажите! - требовала царевна Анна Петровна, постукивая кулачком по пюпитру. - Мы желаем знать любой секрет.
      - Ваше герцогское высочество, - поклонился ей Бильфингер, - заверяю вас, там никакого секрета нет, кроме чистого надувательства. Часть роликов там скатывается с призмы, а другая часть тем же движением поднимается. Да не может ничего рождаться из ничего! Чтобы получить силу, надо применить другую силу, а там еще потери от трения, от неточных расчетов.
      - А как же мельницы? - возражали ему. - Откуда там берется сила?
      - Там сила ветра и воды.
      - А сила ветра, сила воды?
      Солнце всемогущее поднимает воду в небеса и низвергает в виде дождя. Оно же приводит в движение бореи и зефиры.
      Некоторые в пылу спора сорвали с себя парики, обнажив академические лысины, пудра поднялась облаком. Гвалт был как на рынке, императорская семья смеялась, а Блументрост, президент Академии, похожий на благостного овна, стоял молча, скрестив руки.
      Императрица кивнула Ягужинскому, и генерал-прокурор, привыкший проводить прения в сенате, голосом твердым остановил всех:
      - Силе сциенциа - тихо, наука! И все опомнились, рассмеялись. А Ягужинский развел руки и стал еще больше похож на огромного мудрого ворона.
      - Так, может быть, - начал он, - закажем господину Рафаловичу, пусть наготовит нам философских камней на каждую губернию? Ведь тяжкий крест несет селянин российский, одних воевод да приказных кормит неисчислимое множество. А тут и армия, и флот, и помещику дай на лопотину. Мир тебе, труженик, с честным оралом, переведи-ка ты дух! Наработаем мы золота способом графа Рафаловича, всем хватит - и воеводам, и генералам, никто боле с тебя семь шкур драть не станет!
      Все просто не знали, что это? Шутка, серьез? И произносил это не кто иной, как высший сановник империи! И без единой тени улыбки!
      Так бы и оставались се в недоумении, если б не Христина Гендрикова. К началу она опоздала, потому что была у куафера, делала прическу фонтанж, чтобы окончательно сразить завистниц-фрейлин. Войдя в портретный зал, она обнаружила, что места для нее не заготовлено и вообще в пылу ученых споров никто не обращает на нее внимания. Тогда, растолкав придворных, она пробилась к самой императрице. Поймала пухлую ручку, облобызала со слезой умиления, потом кинулась к царевнам.
      - Здравствуй, на множество лет, душечка Анна Петровна! Здравствуй, золотце наше, Лизочка Петровна!
      Она расслышала только конец драматической речи генерал-прокурора сената и высказалась так:
      - И-и, золота наработать! Видали мы в псковской нашей волости таких ловкачей. Они в цессарский талер добрую четверть фальшивого золота клали. И перечеканивали заново, да ведь как искусно! Рыло королевское, двоеглавая кура - все честь по чести. У нас половина шинкарей от их художества разорилась.
      Левенвольд поспешил принести стульчик и ей, а первый российский профессор Герман, похожий на седенького мышонка, раздумчиво сказал:
      - Нет, что ни говорите, господа, тут что-то другое...
      Тут проблема возможности и невозможности чуда, вот в чем дело. Если взять Лейбница...
      И опять при имени Лейбница все академики приумолкли.
      - Если взять Лейбница, то по смыслу выходит, что мир знает шесть ступеней познания или шесть градаций разума. Первая, самая низшая ступень, которой довольствуются ныне лишь самые тупые или малообразованные люди, равнозначна математическим действиям сложения и вычитания. Вторая ступень это уже, соответственно, умножение и деление. Поднимаемся выше - это извлечение корня и возведение в степень, что достаточно для нашей школьной науки. В таком случае, университет для нас - это четвертая ступень: интегральное и дифференциальное исчисление...