Молоденькие клены просунули лапчатые листья в раскрытое окно. Зеленый полумрак царил в низенькой горнице.
      — Что ж ты, Константиныч, в мазанке такой тесной живешь? — сказал бурмистр, хрустя чесночком. — Тебе же покойный государь вон какую домину отгрохал, в три жилья!
      Действительно, перед окошком возвышался дом в три этажа, фасадом на малую улицу Морской слободки.
      — Один я, как перст, брат Данилов, — отвечал Нартов. — Судьбы своей не устроил. При Полтаве я при особе государя… Да и потом, все походы и походы… За границей мы учились, вместе же с тобой в Амстердаме состояли: ты при канатном деле, я при токарном. Вернулся — вновь при государе, а у него ведь был порядок какой? Хоть день, хоть ночь — будь готов предстать по царскому вызову. Куда уж тут семья!
      Нартов снова взялся за клетчатый платок и воскликнул:
      — Но я не жалею, брат Данилов, не жалею! О, какой это был человек! Точим мы с ним, бывало, на станках, одновременно ему секретарь бумаги докладывает. Тут и война, и посольство, и торговля, и суд, и расправа… И он незамедлительно сии вопросы все решает, не отрываясь от станка. Да как решает!
      Приятели покачали головами и выпили за упокой души благодетеля.
      — В младые годы, — продолжал Нартов, набивая трубку, — государь любил сам кузнечить, плотничать. Сила в нем была, сноровка! С годами он все оставил ради токарного дела, но уж какой искусный был токарь! Частенько я думаю об этом, Данилов, а?
      Угрюмый слуга, он же кучер, прислуживал, ставя тарелки, будто знаки препинания.
      — Смотри-ка! — оживился бурмистр Данилов. — Провизия-то у тебя царская. И балычок, и икорочка!
      — Да, да… — сделал приглашающий жест Нартов. — Пока еще при дворе на кошт зачислен. А вот та вдова Грачева и ее дочка, которых ты ко мне прислал…
      — Они тебе помогают?
      — Погоди, погоди… Помогают, конечно, я просто хотел сказать, что тоже провизии ради… Но об этом потом. Дай мне досказать ту мою мысль.
      Он подлил питья, приговаривая, — это, мол, зельице собственноручного настоя. На траве приготовлено, на камчужнице, которая, однако, не по глухоманям сбиралась, а здесь, в блистательной столице, по берегам речки Мьи.
      Данилов вежливо похваливал, а его приятель, отослав слугу, понизил голос:
      — И знаешь, когда я все это понял? На следующий же день после погребения императора нашего. Прихожу я, как обычно, чуть свет в токарную комнату в Зимнем дворце. Смотрю: в прихожей кабинет-секретарь толчется, Макаров, с папкой дел наиважнейших, еще кое-кто… Никого, говорят, в покои не пускают, только по заблаговременному докладу. И Левенвольда смазливая рожа торчит поперек дверей.
      Он выпил и горестно махнул рукой.
      — А прежде-то, бывало, кто только не шел — и генерал, и подрядчик, и сенатор, и инженер. И всякому свободный доступ был, лишь бы дело с собою нес.
      — А дом-то свой чего же все-таки не заселяешь? — опять перебил его бурмистр Данилов.
      — Дом! — Нартов поднял обе ладони, как бы желая показать, какова эта обуза. — Дом! Я его пока внайм отдал. Тут по всей Морской слободке, что на большой улице, что на малой, даже на луговине, которая выходит к речке Мойке, везде понаоткрывались вольные дома. Где вином торгуют, где пляшут, где играют в зернь. Иноземцев понаехало — нашествие языков! Прямо как в писании — Гог и Магог! Да и русские, которые живут в Санктпетербурге, все теперь старую московскую чинность за нуднейшую скуку почитают. Подавай им Венецию или Амстердам.
      — Так ты отдал свой дом под вертеп какой-нибудь? — изумился Данилов.
      — Ну, зачем таково — вертеп! Просто вертоград полнощный. В среднем жилье у них вроде кабака нашего, только зело чище да приятней — музыка играет. В верхних же покоях собираются господа важные — козыри и тузы.
      — Эх, брат Константиныч! — опечалился бурмистр. — Я ведь, можно сказать, в одинаковой с тобой юдоли. Правда, я не холостой, а вдовый, зато я и старше тебя. Однако я ни за что не сдал бы своего дома басурманам для устроения подобной мерзости!
      — Да там хозяйка-то не простая, — оправдывался Нартов. — Как ей не сдать? Этакая иностранная пава, глазищи словно у жар-птицы. И звание — не то она маркиза, не то даже герцогиня.
      И он указал в окошко, где за стеною кленов проглядывал «вертоград», в котором нельзя было заметить ни малейшего движенья. В полуденное пекло небось предпочитают отсыпаться, зато уж вечером — как зажгутся плошки, как застучат поварешки!
      — У тебя тут чистенько, уютненько, — вновь вернулся бурмистр к начатому разговору. — Стало быть, хорошо тебе та вдова помогает?
      — О! — выразил восторг Нартов. — И дочка с нею приходит. Оглянуться не успеешь, все у них в руках горит. И посуду вымоют, и снеду приготовят, и половики выбьют. Законная супруга так бы не управилась ретиво.
      — А как тебе ее дочка? — спросил бурмистр.
      — Аленка-то? — насторожился Нартов.
      — Да, Алена. Как она, на твое разуменье?
      — Девка кровь с молоком, на все спора, в любом деле за пояс заткнет. Да что она тебе?
      Замолкли, занявшись закусками и питьем. На улице солнце перевалило зенит, и в доме напротив загремели посудой.
      — Скажу тебе как на исповеди, Андрей Константиныч, — признался бурмистр Данилов. — Хочу засватать ее, эту Аленку. Она, правда, кабальная, так я ее выкуплю, у меня кое-что есть.
      — Что? — поперхнулся Нартов и стал пить квас. — Что ты сказал?
      — Да вот, хотел просить тебя быть мне сватом. К тому же и протекцию ты бы мне оказал при выкупе. У тебя небось знакомство в любой коллегии есть.
      Нартов вскочил, бросил рушник на стол.
      — Ты что, обалдел, что ли? Повредился на старости лет?
      — Ну уж я не такой старый, — миролюбиво возразил бурмистр, чувствуя, что допустил какую-то оплошность. — Другие женятся старее меня. Вон канцлер, граф Головкин, тот совсем уж развалина…
      — Ты мне зубы канцлером не заговаривай! — вскричал Нартов.
      Тогда бурмистр Данилов понял, что его гостеприимный хозяин сам имеет виды на прачкину дочку. Бурмистр горестно нахлобучил свой капелюш и вышел, не попрощавшись.

      Адмиралтейская пушка не слышна в Канатной слободке, там время меряют по пенью кочетов да по мычанью стада. Звонят еще часы на лютеранской кирке, но там время немецкое, не православное, черт его разберет.
      Поэтому граф Рафалович, щелкнув крышкой часов в виде луковицы и взглянув на пустые скамьи аудиториума, подумал, что эти студенты опять время перепутали и не явились.
      Но тут перед ним предстал похожий на взъерошенного воробья студент Миллер и объявил, что он явился слушать лекцию.
      — А где остальные?
      — Другой студент тотчас прибудет. А более никого нету.
      — Поразительно! — сказал граф. — Неужели я, признанный авторитет европейской науки, вынужден буду читать лекцию двоим?
      Миллер заученно разъяснил — видимо, приходилось разъяснять уже не в первый раз. Еще покойным государем было предположено иметь при вновь основанной Академии студентов, сиречь элевов. И каждый академикус обязывался читать сим элевам лекции в меру своего разумения. И некоторое число элевов уже были приписаны к Академии и получали денежное вознаграждение и приличный кошт. Однако за пьянство и предерзостное их поведение…
      — Позвольте, сударь, — остановил его Рафалович. — Мне недосуг выслушивать пространные выдержки из казенных реляций. Но вы-то, вы-то! Вы же европеец и должны понимать, что этому названья нет!
      — Как угодно, — поклонился Миллер и направился к скамьям.
      — А вы, сударь, каким образом студент? Ведь у вас же, я слыхал, есть уже диплом Тюбингенского университета?
      Миллер вновь казенным голосом разъяснил, что за неимением подготовленных элевов русского происхождения решено было нанять студентов за границей, как и профессоров для преподавания им. Однако было поручено это библиотекариусу Шумахеру…
      — Не говорите дурного о моем высокоученом друге! — воскликнул граф, хотя Миллер не успел сказать о нем вообще ничего.
      — Как угодно, — вновь повернулся, чтоб уйти, Миллер.
      — Стойте, стойте! — удержал его граф. — Каждый день здесь в России я узнаю о ней столько поразительного, о чем наша бедная Европа и не подозревает. Говорите!
      — Контракты с нами в Европе были заключены как со студентами, но дело тянулось многие годы, и мы успели закончить свои университеты. Прибыв в Санктпетербург, господа Эйлер, Гмелин, Гросс и некоторые другие, предъявив свои дипломы, были переведены в профессора…
      — А вы, вы, бедный мой Миллер?
      — А я маленький ростом, мне велено подрасти.
      — Шутите! Скажите лучше, как ваше студенческое звание согласуется с понятием академической чести? Не могу вас, приехавших в Россию, понять, не могу!
      — Оклады даются приличные, — замялся Миллер. — К тому же здесь и выдвинуться можно быстрее, чем в Германии, где последний герцогский капрал значит больше, чем самый именитый академик. В России же, несмотря ни на что, уважают людей науки.
      — Значит, вы студент, господин Миллер?
      — Да, я студент.
      — Тогда чему вы учитесь, студент с дипломом магистра, в этой неграмотной, страшной России?
      — Я учусь России, — ответил Миллер.
      — М-да… — не нашелся что сказать граф Рафалович.
      Из прихожей послышался шум шагов. Вошел молодой человек, смуглый, с черными внимательными глазами, пластичностью манер напоминавший переодетую девушку в своем унтер-офицерском Преображенском мундире. Слуги несли за ним портфель, глобус и подушечку, чтобы класть на жесткую скамью.
      — Князь Антиох Кантемир, — представил его Миллер. — Это студент добровольный, по милостивому соизволению государыни.
      Рафалович тотчас залебезил перед князем, заохал. Неужели сын того великого Кантемира, который был господарем молдавским в несчастные дни Прутского похода?
      — Господа! — восклицал он, ударяя в ладоши. — Господа! Это поразительно! Два студента — один магистр, другой — принц византийского происхождения. Действительно, такое может случиться только в России! Но читать лекцию — почту за честь!
      Но тут выяснилось присутствие в аудиториуме еще третьего слушателя, и граф спрыгнул с дубовой кафедры, куда он успел уже взгромоздиться со своими конспектами.
      Третий слушатель был также военный, но в васильковом мундире полицейского ведомства и, судя по галунам, унтер-офицер.
      — Максим Тузов! — вскочил он перед подходящим к нему графом. — Корпорал градского баталиона. В академическом уставе вечнодостойныя памяти императора Петра Великого указано, что лекции волен слушать всякий желающий. Я свободен от службы и прошу позволения присутствовать.
      Рафалович выслушал его чистую немецкую речь и заволновался.
      — О, нет, нет, ни в коем случае. Я буду читать по-латыни. К тому же студенты приравниваются к офицерам, а вы всего лишь нижний чин. Прошу вас выйти вон.
      — Кто это такой, кто это такой? — спрашивал Кантемир у Миллера. — Этот из полиции, он шпион?
      — Да нет, — болезненно морщился Миллер. — Он хороший, он наш. Это я сдуру предложил ему на лекции ходить… Он тогда мне ничего не ответил, а теперь пришел…
      Тогда Кантемир крикнул графу:
      — Оставьте его в покое! Пусть слушает. Действительно, по уставу все лекции общедоступны!
      А Миллер обещал сесть с ним рядом и все переводить, что будет непонятно.
      Но Рафалович молчал, сопя длинным носом и укладывая конспекты за обшлаг своего кафтана.
      Максюта спустился меж рядами пустых скамей и вышел не обернувшись.
      Рафалович вновь взобрался на кафедру и услышал, что Миллер что-то вполголоса сказал Кантемиру, а тот засмеялся. Рассерженный граф потребовал повторить вслух.
      — Скажи ему, скажи, — подбодрил Кантемир коллегу. — Пора перестать быть трусом.
      — Вот вам и ответ, — сказал звонко Миллер и уронил очки. — Вот и ответ, почему среди нас нет русских студентов.
      — О! — махнул рукою граф. — Вы его не знаете! Он вор, присвоил мой — увы! — философский камень.
      — Читайте лекцию, — потребовал Кантемир.
      Рафалович на это ничуть не обиделся, раскрыл потрепанные конспекты и уткнул в них свой аристократический нос.
      — Антиквитас рутениорум индестината эст, — начал он высокопарно и гнусаво. — Ин скрипторум сциенцие нон конклюзис… Древность России непостижима, в ученых трудах не описана, источников достоверных не имеет…
      Далее граф распространялся о диких скифах, о разбойных роксоланах, о свирепых грабителях гуннах и иных таинственных народах, кои были предками нынешнего российского племени, кои передали ему по наследству все свои черты. Граф усиленно доказывал, что и истории-то, по существу, у этого скопища нет, а есть нагромождение злодейства. Он тыкал пальцем вниз, как бы пригвождая варваров-русских.
      — Не кажется ли тебе, — спросил Кантемир, наклонясь к уху коллеги, — что он так и чешет по той гнусной статейке из «Гамбургских курантов», помнишь, в позапрошлом году?
      — Так и чешет, так и чешет! — сокрушенно ответил Миллер.
      — Встань и скажи ему, — посоветовал Кантемир.
      — Ой, что ты! Он же граф… А моя бедная матушка…
      — Ну, тогда гляди, как я этого ретивого скакуна укорочу.
      Юный Кантемир встал без позволения и стал поправлять кружевные брыжи под обшлагами форменного кафтана.
      — Что такое? — остановил чтение Рафалович.
      — Как подданный и слуга ея величества императрицы российской, я не могу здесь слушать такое… Венерабилис доциссиме, экстракта коммуниците, то есть ученейший преподаватель, сообщите нам источники всего, что вы тут наговорили.
      Рафалович на дубовой кафедре пришел в настоящее неистовство, стукнул кулаком, отчего его модный парик сполз на сторону. Как! Он имеет дипломы двадцати семи ученых корпораций Европы, и нигде еще у него не смели требовать источников!
      — Вы затронули честь России! — сказал Кантемир.
      — И русского народа! — выкрикнул Миллер, захлебнувшись от собственной храбрости. — Который пока не в состоянии ответить вам достойно на языке науки!
      — Да вам то что, — вдруг совершенно спокойно сказал Рафалович, собирая свои конспекты. — Что вам эта Россия, что вам ее народ? Вы же оба для нее чужеземцы!
      Он сердито хлопал бумажками, а из-за окна доносились звуки слободского лета — бабы галдели у пруда, били вальками, полоскали белье.
      — Мы поможем этому великому народу, — сказал князь Кантемир, сверкнув угольными глазами. — Поможем вырваться из мрака невежества. У него великое сердце; освободившись, он поможет нам.

      Солнце еще светило, а царский токарь Нартов, перебравший камчужной настойки, спал сном праведным. Тихо отомкнулась дверь, и в его мазанку вошла Алена Грачева. Прислушавшись к хозяйскому храпу в опочивальне, перекрестилась на огонек лампадки.
      Повернулась и позвала кого-то из сеней:
      — Заходите, не сомневайтесь. Его теперь и пушкой не разбудишь.
      В горницу вступил Максим Тузов, одетый, однако, не в форму, а в какой-то кургузый кафтанчик с чужого плеча.
      — Не желаете ли откушать? — предложила Алена.
      — Лучше приступим безотлагательно, — ответил Максим.
      Но Алена никак не могла угомониться — да отпейте кваску, да присядьте, передохните.
      — К делу! — повторил Максюта. — Мне, милая, семь дней жизни только отпущено, из них, считай, два уже позади.
      Тогда Алена подвела его к раскрытому окошку, откуда из-за резной листвы клена был хорошо виден полнощный вертоград.
      — Значит, хозяйка его и есть та самая Сонька? — недоверчиво спросил Максюта.
      — Не сомневайтесь! Весь Сытный рынок так говорит. А какие у нее на службе монстры! Что ваша Кунсткамера!
      Максюта усмехнулся.
      — А почему ты думаешь, что философский камень взяла именно она?
      — Я уж вам сказывала, что знакома кое с кем из Сонькиных монстров. Они меня все расспрашивали про Кикины палаты. Какая там стража да что там есть…
      Максим приподнял треуголку и почесал в затылке.
      — Максим Петрович! — Алена засматривала в лицо Максюты. — Послушайте меня! Может быть, мне переговорить для начала с Сонькиной оравой? Там один есть, по прозвищу Весельчак, в гайдуках стоит. Он, конечно, тать татем…
      Максюта сделал движение, будто хотел ее остановить, а она схватила его за руку.
      — Только вы не сомневайтесь во мне, Максим Петрович! Только не сомневайтесь!
      В это мгновение что-то тяжелое упало и покатилось.
      — Хозяин! — встрепенулся Максюта.
      Алена тоже вздрогнула, но, заглянув к хозяину, убедилась, что тот по-прежнему во власти сна. Тогда она распахнула дверь в сени. Там повалился и заскулил карлик Нулишка.
      — Ах ты, чертенок! — вскричала Алена, хватая его за ухо. — Так это ты роняешь кадушки?
      — Отпусти, Аленушка! — выворачивался карлик.
      — Поглядите, Максим Петрович! — подтолкнула его Алена. — Ведь он мой жених. Суженый-ряженый! Так и ходит везде за мной, да еще твердит, что он-де не из простого рода, отец его был царем шутов!
      — Истинный крест! — божился карлик. — О-ой, больно! Отпусти же!
      — Говори, будешь еще за мной таскаться?
      — Не буду! — заверил Нулишка.
      — Врешь, конечно. Ну, иди!
      Почувствовав свободу, карлик исчез. Алена же, поднявшись на цыпочках к самому уху Максима Петровича, принялась ему толковать, как поступить с Сонькиными молодцами.
      А Нулишка, таясь за кустами, пересек двор и проник в вертоград, где полным ходом шла подготовка к вечернему действу.
      — Ой, Весельчак, беда! — охнул карлик, утыкаясь в живот ливрейному гайдуку огромного роста, который заправлял фонари у подъезда. На спине гайдука был вышит огромный геральдический лев в короне с бубенчиками.
      — Что за беда?
      — Он здесь, он здесь! — нервничал карлик. — Он идет сюда! Сей минут он будет здесь!
      — Да кто он-то? — спросил Весельчак.
      Тут начали подъезжать кареты, высаживая господ посетителей. Гости оглядывались на плаксивый писк Нулишки. Весельчак сперва пытался зажать ему рот, потом отпустил подзатыльник и велел спуститься в Ад, там подождать.
      На жаргоне вертограда полнощного самое верхнее помещение называлось Рай. Туда допускали самых счастливцев. Среднее жилье занимала столовая палата с камином и буфетом резного дуба. Это называлось Чистилище. Но уж нижний этаж был Ад — сводчатые закоулки и тупички, где пировали те, кто желал уединения.
      Там Нулишка и поведал свои страхи собравшимся вокруг него слугам.
      — О! Так это тот самый капорале! — сказал с итальянским акцентом слуга по имени Кика. — Тот полицейский унтер-офицер? Отлично, ты его покажешь. Он не уйдет от нас.
      Кика играл здесь на клавесине. Это был старый заморыш с непомерно длинными руками и пальцами, похожий на птенца летучей мыши. Настоящее имя его было Ламармора, что в Санктпетербурге превратилось в Кикимору, откуда уж и Кика.
      — Чего рассуждать? — заявил слоноподобный Весельчак. — В петлю его да в воду.
      — Пьяно, пьяниссимо! — Кика показал ему нос. — Потише, дорогой! Синьора наказывала тебе, чтоб ты не портил дела пер суо темпераменте… Умерил бы свой пыл!
      Слуги заспорили, а карлик повизгивал, предвкушая развлеченье. Вдруг из Чистилища прибежал буфетчик.
      — Цыцурин идет, Цыцурин!
      Спустился господин суровый, будто невыспавшийся навек. Одет он был модно — в кафтанец с завернутыми назад фалдочками, с бриллиантовой брошью. Цыцурин был банкомет, и вся роскошь вертограда зависела от его искусства возбуждать иллюзии игроков.
      — По местам! — объявил он.
      Все стали расходиться, потому что знали: если Цыцурин сложит рот в куриную гузку, шутить с ним нельзя. Весельчак мял в руках треуголку, докладывая ему о сообщении Нулишки.
      — И что? — раздраженно спросил Цыцурин. — Полицейский чин к нам жалует на ужин? Так накормите его посытнее, платы не берите, а кланяйтесь пониже.
      — Он шпион! — убежденно сказали слуги.
      — Э, бросьте! Мне иное нынче спать не дает.
      Он поманил пальцем, и слуги стеснились вокруг него.
      — Помните, кто был у нас атаманом с первоначалу?
      — Нетопырь! — вскричали все, переглядываясь.
      — Да, да. Нетопырь.
      — Разве он жив?
      — Жив еще! И вспомнить страшно! — воскликнул Цыцурин. — Сколько я во время оно сребра-злата перевел, чтобы ноздрички бы его пощадили, вырвали самую малость!
      Он даже всхлипнул от прилива чувств.
      — Ну и что же Нетопырь? — спросили слуги.
      — Был он на каторге в Рогервике, теперь же со всею той каторгой сюда переведен, на Васильевский остров. Кунсткамеру какую-то строят для царицы.
      Сверху послышались голоса гостей, требовались услуги.
      — По местам! — вновь скомандовал Цыцурин.
      — Опять пойдут сборы да поборы, — уходя сказал Весельчак буфетчику. — Ради передач любезному атаману опять последнюю копейку выкладывай!
      — Да уж она у тебя последняя! — ответил буфетчик. — С каждого дела львиную долю получаешь!
      — Не велит Цыцурин полицейского брать, — с досадой покривился Весельчак. — А с того корпорала хорошенький бы выкуп получился!
      Уходивший Цыцурин не расслышал, о чем перешептывались два его клеврета. Однако у него было безошибочное чутье вожака, и он поманил Весельчака в сторону.
      — Ты любишь разные самовольства. Так вот, предупреждаю тебя насчет того полицианта. Забыл, что ли, как барыня тебя за самоуправство велела в колодец на веревке на всю ночь опустить?
      Весельчак состроил обиженную мину, взял жезл мажордома и отправился на свой пост.

      Там они увидели предмет своих переживаний. Максюта был одет в узенький академический кафтанчик, который одолжил ему Миллер. Руки торчали из обшлагов. Все ему здесь было непривычно, и сидел он на краешке стула, озираясь по сторонам.
      В пасти огромного камина пылало целое бревно. Поваренок в колпаке поворачивал висящую на цепях тушку барана. На буфетной стойке позванивал хрусталь. Шум голосов создавал ощущение приятной тревоги.
      Над буфетом высилась грубая деревянная фигура в зубчатой короне. Это был король Фарабуш, покровитель мореходов. Фигура эта некогда украшала бугшприт португальского купеческого барка. Лет пять тому назад, в одну из осенних ночей, португалец, везя груз соболей и Мамонтова зуба, в Финском заливе налетел на песчаную банку. Пока собирались его снимать, груз оказался растащенным, а судно развалилось под ударами балтийской волны. Так король Фарабуш переселился в буфетный угол Чистилища.
      Максюта с изумлением смотрел на его желтые бока, отполированные морем и ветрами.
      — Сударь! — раздался над его ухом вежливый голос буфетчика. — У нашего подъезда застряла карета. Не поможете ли ее вытащить?
      С воспитанной в армии готовностью исполнить приказание или просьбу Максюта вышел на крыльцо. Неправдоподобный свет небес без теней равномерно освещал все в природе. И застрявшая карета возле крыльца смотрелась так, будто ее вырезали из бумаги.
      Он наклонился, чтобы плечом приподнять облучок кареты, как чьи-то вонючие ладони грубо закрыли его рот. Шею захлестнула петля, и вот уж он понял, что ни дышать, ни кричать больше не может.
      Но это с ним уже случалось в урочищах старой Москвы в его далекой юности. Он сжался в пружину, готовую развернуться, стараясь, однако, показаться размякшим, покорившимся. И вдруг выпрямился, отбросив врагов, скинув проклятую петлю. Но тут же десяток рук с удвоенной яростью вцепились в его тело.
      Вертоград полнощный сиял огнями в три жилья. Из верхних окон слышалось неторопливое: «Пасс!», «Прикупаю!», «Козыри трефы!» Двигались тени, звучала странная музыка, а у крыльца ожесточенно дрались люди, сыпались удары кулаков, слышались ругательства, всхлипы.
      Максюте удалось раскидать нападающих — сколько их было? Он побежал огородами, между грядок с укропом стремился к Мойке.