Меншиков закурил длинный чубук, который принес ему ординарец из повозки, сел в кресло у окна. Расспрашивал маркизу про историю с философским камнем, приговаривал:
      — Чудеса, ну чудеса! Имей я тот камень, я бы всех недругов своих яко тлю передавил!
      Цыцурин явился с папкой под мышкой. Перво-наперво хотел встать на колени, но Меншиков на него прикрикнул. Цыцурин раскрыл папку, стал докладывать: с карточного стола доход полторы тысячи рублей, с питейного зала — девятьсот.
      — Откупные за вино в казну сдаешь? — строго спросил светлейший.
      — Никак нет, все в вашу долю кладу.
      — То-то! — Меншиков, довольный, стал выколачивать чубук о подоконник. — Мне эти денежки более надобны, чем казне. Да и вообще казна — это я!
      — Убыточек имеется… — доложил Цыцурин.
      — Какой такой убыточек?
      — Полицейским чинам и иным проверяющим после каждой их визитации то рублевку, то семишник… Сто семьдесят шесть рублей восемь алтын на круг набежало!
      — Никаких визитаций! — вскипел светлейший. — Дармоеды! Пусть сами себя проверяют! А ежели бы правда Девиер сидел бы в этом дурацком сундуке, я б ему тотчас кочергой внушил, что в мои вольные дома его полициантам рыла не совать!
      Маркиза положила ладонь на руку разбушевавшегося князя, предложила:
      — Не угодно ли, клавесинист Кика сыграет вашу любимую пиесу «Полет сильфиды»?
      — Сильфиду как-нибудь потом. — Светлейший снял руку Софьи. — Мне пора ехать. Ты же, Цыцурин, ступай в зал, на кого ты там банк покинул?
      — Банк вызвался держать князь Кантемир-старший.
      — Ого! — развеселился Меншиков. — У нас сколь угодно мошенников, которые так и лезут в князья. А тут первый случай князя, которому не терпится в мошенники! Иди!
      Он не удержался от соблазна, присел к столу, развязал кису, врученную ему Цыцуриным. Звонкие европейские гульдены и ефимки с удовольствием взвешивал на ладони. Русскую же неполноценную монету, где в серебро подмешаны и олово и медь, отодвигал к сторонке. А сам продолжал говорить:
      — Соскучился я о доме, Софьюшка, о семье… Сын такой балбес подрастает, только бы ногами в менуэтах вертеть. Разве мы такими, Софьюшка, росли? Жених моей Машеньки, польский пан Сапега, даром что красавец, так и косит на новых царицыных родственниц, что ему Меншикова дочь, в царскую семью захотел! Ах, подлецы, ах, мерзавцы!
      Тут он снова вспомнил своих недоброжелателей и стукнул кулаком по столику так, что монеты посыпались на пол.
      — Я им всем покажу! Вот нарочно с Долгорукими в дружбу великую вступлю, пусть я тридцать лет с ними враждовал! А сии лизоблюды, притаились небось во дворце, как мыши, ждут, как я расправлюсь теперь с ними… А та венценосная дура, указ дура подписала, ой-ой-ой! Тяну лямку за всех за них — и армия, и флот, и финансы, все на мне, ровно я царь. А царского титула не имею!
      Маркиза хлопнула в ладоши, и Зизанья вновь подала подносик — по русскому обычаю посошок. Меншиков рассмеялся, расправил шитые золотом обшлага кафтана. Опрокинул чарочку, а от осетринки пришел в восторг: ай да рыба, божья рыба, в каких только морях-океанах водится сия рыба!
      Накидывая на себя епанчу, еще раз погрозил в окно:
      — Погоди, мать-Россиюшка, мы еще повоюем!

      Завизжали петли, и крышка скрыни отворилась. Замок, оказывается, был только для виду, в одном кольце висел. Некоторое время в горнице царили тишина и неподвижность, потом из скрыни возник «Господин матрос», бровастое лицо его было сливовым от гнева, дуло пистолета чернело в судорожно сжатой руке.
      — Опустите пистолет, — лениво сказала маркиза. — Что вы все пугаете женщину, словно на абордаж идете? Кроме того, пока вы лежали в скрыне, у вас порох ссыпался с полки. Получится осечка, обидная для такого стрелка, как вы.
      — Вы играете с огнем, — прохрипел Девиер. — Держать меня в сундуке, угрожать любовником, кто бы он ни был!
      — Позвольте, вы говорите напраслину. Я действительно два раза была замужем, но любовников у меня не было и не будет, даже из среды столь куриозных господ матросов…
      Она раскинула карты, как это делают гадалки. Девиер из-за ее плеча видел, что некий король вокруг вальяжной дамы расставляет своих тузов и валетов, будто готовя их кинуться, хватать, терзать. Но другой король — пиковый, военный, властительный муж, на языке гадалок, господствует над всеми, и не смеют те тузы и валеты ни хватать, ни кидаться. И выпадают в итоге все те же карты — шестерка бубен и шестерка треф.
      — Видите? — указала маркиза. — Пустые хлопоты!
      Девиер стоял, скрестив руки, и впервые в его флибустьерской голове ворочалось смятенье. Надо было просто повернуться и уйти. Но и как просто уйти от этой женщины, от монстра красоты?
      — Послушайте, сударь! — Маркиза встала напротив Девиера. — Клянусь вам, все это произошло непредвиденно. Вам самому было угодно рекомендоваться господином матросом, а к генералу-полицеймейстеру мы бы отнеслись, конечно, по-иному. Кроме скрыни, девать вас было совершенно некуда. Я сама перепугалась сначала, думаю, ведь он услышит все, что станет говорить светлейший. А потом думаю — пусть… Пусть услышит!
      И как ребенок, который выпрашивает сласти, она смотрела на него снизу вверх.
      — Ну вы же разумный человек… Ну не сердитесь!
      И тогда генерал-полицеймейстер, гроза ночного Санктпетербурга, резко повернулся и вышел, отбросив портьеру. Слышно было, как на крыльце его приветствовал гайдук:
      — Счастливо повеселились, господин матрос!
      Но чаемой полушки в ладонь Весельчак так и не получил.
      Потом послышался шорох в кустах на совсем уже темной улице. Это снимались со своих постов и уходили клевреты Девиера. Зизанья принесла свечи и ушла. Маркиза села перед зеркальцем.
      Вдруг она почувствовала спиной, что в горнице еще кто-то есть.
      Повернулась и увидела, что это вновь светлейший. Громадный, головой под потолок, он прислушивался к тому, что делалось в доме.
      — Ваша светлость! — вскочила маркиза, готовая ко всему.
      — Отвори все-таки свою скрыню, — попросил светлейший.
      Маркиза безропотно откинула фальшивый замок, подняла тяжелую крышку. Меншиков молча смотрел в пропахшее рухлядью чрево сундука.
      — Но кто же все-таки у тебя был… Кто был, сознавайся!
      — Генерал-полицеймейстер господин Девиер, — честно ответила маркиза.
      — Ох, Софья! — схватился Меншиков за виски. — Погубишь ты когда-нибудь свою забубенную голову!
      Маркиза позвала Зизанью и стала предлагать светлейшему закусить, отдохнуть, развлечься. Но он отказался.
      — Вот что. Ты не подумай взаправду, будто я возвратился, чтобы отлавливать твоих ухажеров. У меня есть важнейшее дело, забыл тебе тогда сказать.
      Он огляделся, чтобы удостовериться, что их никто не слышит. Ефиопка была не в счет.
      — Послушай, Софья… У тебя, кажется, есть кладовка или чулан с решеткой. Покойный государь строил этот дом любимцу токарю как образцовый, а во всех таких домах предусматривался карцер для слуг.
      Маркиза подтвердила, что таковой чулан у нее имеется и дверь там обита железом. И время от времени она туда сажает из слуг, кто хватит лишку.
      — Вот, вот! — обрадовался Меншиков. — Везу я с собой одного человека, пусть у тебя побудет под крепким затвором.
      Маркиза последовала за ним вниз и видела, как княжеские кучера пронесли кого-то, обвязанного веревками, словно куль.
      — Завтра я его заберу, — обещал Меншиков. — А ключ, не прогневайся, я тебе не оставлю. И вот что: ты философский тот камень никому не отдавай, слышишь?
      Прижав руки к груди, она хотела поклясться, что никакого камня… Но светлейший уже взобрался в повозку и был таков.

      — Бумаги мне, бумаги! — требовал Сербан, схватив у Цыцурина гусиное перо. — У кого есть хоть клочок гербовой бумаги, чтоб я мог написать вексель?
      Он проиграл Евмолпу Холявину сто пятьдесят рублей и желал выдать по всей форме вексель. Схватил у брата фляжку, но она была пуста.
      — Евмолп, голубчик, — умолял Антиох, — растолкуй этому безумцу, что вы играли в шутку!
      — Почему это в шутку? — не соглашался Холявин. — Фортуна повернулась ко мне передом, какая тут шутка?
      — Но откуда ему взять такие деньги?
      — Не мое дело, — подбоченился Евмолп. — Пусть не садится за игру, коль он такой сосунок!
      — Сосунок! — возмутился Сербан, распушая усы. — Эй, Камараш, Камараш! Где мой слуга? Камараш, принеси немедленно шпагу, она внизу в стойке стоит!
      — Камараш, принеси и мою шпагу! — крикнул Холявин и от волнения сплюнул.
      — Не плюй на паркет! — не удержался Сербан. — Свинья!
      — Как ты сказал? Кто свинья?
      Антиох метался от одного спорщика к другому, Рафалович хохотал, ударяя в ладоши. Цыцурин, клавесинист Кика, буфетчик — все сошлись посмотреть, как ссорятся преображенцы.
      Вмешалась маркиза, велела унести шпаги. Часы на большом камине пробили полночь.
      Она увела Холявина к себе под арку, стала уговаривать отказаться от выигрыша. Ведь князь Сербан беднее, чем церковная мышь. После кончины старого князя мачеха отсудила у его детей все наследство. И теперь юная княжна Кантемир вынуждена продать своих горничных, сама себе фантанж навивает.
      — А у моей матушки вообще прислуги нету, — упрямился Евмолп. — Сама стряпает, сама стирает, хоть и дворянка столбовая. Пусть тогда за этот долг Сербан мне княжеский титул отдаст!
      Зрители за распахнутой портьерой ахнули от такого требования. Антиох же сказал:
      — Дался вам этот княжеский титул! Все люди равны. Первый человек вон, Адам, тот князей не родил. Одно его чадо землю пахало, другое скотину пасло.
      — Ты зубы не заговаривай, пиита российский! — крикнул Евмолп. — Пусть он вексель, как положено, намарает!
      Обстановка накалялась.
      И тут маркиза Лена заметила, что втихомолку ликующий граф Рафалович подозвал к себе горбатого Кику и что-то ему шепнул. Кика опрометью кинулся вниз и возвратился со шпагами преображенцев.
      — Как вы смеете здесь распоряжаться! — напустилась она на Рафаловича. Но было уже поздно. Клинки звенели, зрители шарахались, освобождая пространство.
      Холявин с яростью напал на своего прежнего друга, теснил его к лестничной площадке. Но тот, несмотря на свою янычарскую внешность, был более хладнокровен и рассудителен. Публика уже дважды вскрикивала по поводу того, что шпага старшего Кантемира коснулась груди Евмолпа.
      Маркиза бесстрашно встала посреди петушащихся преображенцев. Руками схватила оба клинка, что вызвало новый крик ужаса среди собравшихся. Но маркиза, отобрав шпаги, кинула их на кушетку и, словно фокусник, продемонстрировала всем ладони, на которых не было ни пореза.
      Антиох увел брата в игорную залу, а маркиза, велев ефиопке принести бинты и подорожник, чем раны заживляют, журила драчуна:
      — Евмолп, проказник! У тебя и старая рана теперь кровоточит, которую оставил Репнин.
      Холявин все не мог успокоиться.
      — А почему они князья, а я нет?
      — Хочешь? — предложила маркиза Лена. — Я тебе выплачу этот проигрыш, эти сто пятьдесят рублей. И купит твоя матушка и кучера и кухарку.
      Евмолп хмыкнул и заулыбался во весь свой зубастый рот.
      — А ты нынче в караул не ходи, — наставляла маркиза. — Скажешься в полку больным.
      Услышав из-за портьеры эти слова, в горницу устремился Сербан, вырываясь из рук Антиоха:
      — Вот и дело, оставайся тут, оставайся! Куриозно только нам знать, как она тебя ласкательно именовать станет — Лопик или Молпик, а может быть, Евочка?
      Оба враз бросились к кушетке, схватили шпаги. Маркиза успела только вскрикнуть.
      Двумя-тремя короткими выпадами темпераментный Холявин потеснил Сербана в угол, где возвышалась китайская фарфоровая ваза. Там Сербан обманным ударом заставил Евмолпа отскочить, но тот с удвоенной яростью налетел. Клинки мелькали как выстрелы.
      — Ваза, ваза! — в волнении хрипел Цыцурин. — Ваза!
      Как бы послушавшись его панического хрипа, великолепная ваза со всеми ее узкоглазыми мандаринами и разносчиками воды пошатнулась, поколебалась и рухнула на пол, расколовшись на множество кусков. По полу рассыпались, покатились, зазвенели золотые лиссабонские пиастры, стамбульские динары, венские талеры с лошадиным профилем императора.
      — Боже! — воскликнула маркиза. — Откуда здесь эти деньги?
      Тотчас Цыцурин, Кика, за ними буфетчик и прибежавший снизу Весельчак, растолкав гостей, кинулись подбирать их с пола, кидая в мусорную лохань.
      В тишине послышалось, как ефрейторский рожок в полку играл зорю. Близилось время развода, и преображенцы гурьбою покинули царство Фарабуша, обсуждая происшествие.
      Ушел и Холявин, даже не оглянувшись на маркизу, которая с грустной улыбкой смотрела ему вслед.

      — Доброй ночи вам, граф, — сказала она Рафаловичу. Он один остался в ее покоях, классифицируя на столике осколки великолепной вазы.
      — Но у меня, мадам, есть к вам вопросы…
      — Уж за полночь, милый граф. Приходите днем!
      — Нет, позвольте. Именно сейчас!
      — Ах, боже мой, я так устала. Ну, говорите, коль это так срочно…
      — Расскажите, почему светлейший прибыл в Санктпетербург инкогнито и был встречен без подобающих почестей?
      — Ну почем я знаю! — с мольбой протянула она. — Спросите что-нибудь иное. У меня слипаются глаза!
      — Неужели светлейший не рассказал вам, как его пытались арестовать и предъявили о сем указ императрицы? И он с вами не поделился своими намерениями? И еще скажите: почему, въехав в город, он прибыл не к кому-нибудь другому, а именно к вам?
      И так как маркиза отрицательно потряхивала черными локонами, он бросил свое шутовское потиранье ручек и приступил к ней вплотную:
      — Мадам, не лгите. Вы не можете этого не знать!
      — Я знаю только то, — маркиза зевнула, прикрыв рот узкой ладошкой, — что я устала и хочу спать.
      А он придвигался все ближе, дыша гнилыми зубами. Маркиза увидела, как его вислоносое аристократическое лицо превращается в маску зловещей совы.
      — Сонька! — выкрикнул он, и это было единственное русское слово в его изящной французской речи. — Сонь-ка! Тот, в Лондоне, кто прислал меня сюда — его-то вы должны хорошо знать! — тот, в Лондоне, приказал. Если вы, Сонька, начнете глупить, напомнить вам, на чьи деньги был куплен и ваш дряхлый муж, и ваш пустой титул…
      Маркиза глядела на него как пойманная лань. Сложила руки, словно монахиня, склонилась, и волосы закрыли ей лицо.
      — Но Меншиков, право, ничего такого мне не говорил… — простонала она и упала лицом в подушку.
      — Ну, хорошо, хорошо! — Рафалович говорил ей в затылок. — Вы сердитесь? Напрасно! В отношении вас я вынужден был прибегнуть к крайним средствам, потому что сам нахожусь в затруднении…
      Он нагнулся и, найдя в копне черных волос ее ухо, зашептал:
      — Сегодня же узнайте от Меншикова все… Кроме того, разъясните, откуда у вас в вазе эти деньги — именно эти деньги? Черт побери, не я ли их, эти деньги… Но об этом потом!
      Оглядываясь по сторонам, в призрачном свете занимающегося утра, он, как сова, скрипел и скрипел над ее ухом.
      — И главное, вы должны обеспечить, чтобы Преображенские офицеры, на которых вы имеете такое влияние, чтобы они не явились в баталионы, когда будет подан сигнал боевой тревоги!
      Маркиза лежала ничком, раскинув беспомощно руки. За аркой послышалось шарканье, это Зизанья спешила проведать свою госпожу. Граф Рафалович поторопился исчезнуть.
      Зизанья вошла, поставив свечу на столик. Опустилась возле кушетки, видя, что маркиза не спит.
      — Я вас раздену, — предложила она. — Утомитесь ведь! Ушел, дьявол черноносый!
      Хлопотливо взбивала подушку, стелила постель. Помогая расшнуровать корсаж, шептала:
      — Бойтесь его, бойтесь! Это очень злой человек — белая кожа и черная душа… У меня есть земляк один — черная кожа, но очень светлая душа! Он служит здесь английскому господину. Он говорит: скоро придет ихний флот, много кораблей, много солдат! Они город сожгут, а русских загонят обратно, в Московию…
      Настала спасительная тишина, чуть заметное дуновение ветра колебало огонек свечи. Казалось, что горница, а вместе с нею большой несуразный этот дом, словно корабль, плывет в неведомом море и нет плаванию тому ни края, ни конца.
      — Кто это там скулит? — спросила маркиза, засыпая. — Неужели какой-нибудь щенок?
      — Нет, синьора, не щенок. Это тот бедняк в чулане, которого давеча привез вам светлейший князь.

      Фиолетовая ночь быстро надвигалась с востока, словно колесница, влекомая облаками. Вот она охватила полнеба, крылья ее повисают над куполами, кажется, вот-вот наступит долгожданная тьма, окончится этот белесый бред. Но нет — обессилев, она истончается, бледнеет, облака превращаются в разноперые струи, и вновь торжествует свет утренней зари.
      На обширном участке усадьбы Нартова, под темными купами кленов, две тени — долговязая и совсем уж коротышка — маячили, перебранивались.
      — Уйди, Вонифатий Яковлич, господин Нулишка, дай мне побыть одному. У меня тут дело есть… Вот досада! И кто только в полиции надоумился тебя на волю выпустить!
      — А-а, господин Весельчак! Знаю я, какие тут у тебя дела! К прачкиной дочери подбираешься, к Алене, которая тут у лейб-токаря батрачит. Шиш тебе, не отдам я Алену, она моя невеста!
      — Тоже нашелся жених! Брысь отсюдова!
      — А вот и не пойду… Как начну кричать караул, чтобы полиция сбежалась!
      Бравый гайдук уж и не знал, чем угомонить своего приятеля. Вдруг его осенило:
      — Слушай, возьми мою булаву, мажордомский жезл, постой за меня на крыльце.
      — Честное слово? — не поверил карлик. — Взаправду разрешишь подержать?
      Выпроводив Нулишку к еле коптящим фонарям совсем заснувшего вольного дома, гайдук вернулся к заветным кленам.
      И было пора, потому что скрипнула дверь нартовской мазанки, и прачкина дочь вышла, неся коромысло и два пустых ведра.
      — Давай, Алена, я тебе из колодца воды накручу.
      Налил ей оба ведра и, не зная, чем дальше занять девушку, вынул из-за пазухи сложенную вчетверо бумагу.
      — Вот, Аленка, хочу из гайдуков уходить, ну их!
      — Куда же ты пойдешь?
      — В циркус.
      — Это в певчие, что ли, или в звонари?
      — Да не в церковь — в циркус!
      — А что это такое?
      — По правде, я и сам не шибко знаю… Вчера был у нас актер, приносил уведомление, вот оно. Перечневый лист называется.
      Весельчак бережно разгладил бумагу.
      — Жаль, я грамоте не учен, а то бы тебе прочел. Там очень складно все описано.
      — Давай уж, прочту, — предложила Алена. — Мой отец меня обучил.
      Они вышли из-под деревьев, и в свете занимающейся, хоть пока еще и хилой зари, можно было различить каждую печатную букву.
      — «Уведомление о чудном муже, его же иные вторым Сампсоном называют, — бодро прочла Алена самые крупные буквы. Но дальше пошло туго, потому что язык перечневой грамотки был весьма мало понятен. — Фама, хотя любезный читателю, довольное время в Германии летала и много старого и нового вострубила…»
      — Кто это — Фама? — прервала она чтение.
      Весельчак пожал плечами.
      — По смыслу, какая-нибудь басурманская богиня, читай дальше.
      — «Яко недавно в Лейпцике и Берлине видеть было аще некогда невидаемое…» Ну, тут ясно — немецкие города. Дальше: «…он же имеет прекуриозную компанию… С ним танцевальная мастерица, которой в Европе в прыганье по веревкам подобной еще не нашлось».
      — Прыгать по веревкам? — дивилась Алена. — Мы однажды с матушкой видели на гулянье, на Царицыном лугу. Только там по веревке ходили мужики, а тут — женщина?
      — Читай дальше, главное дальше!
      — «Подымает он пушку от двух с половиной тысящ фунтов, тяжелую, одной рукой. Пушку сию, толь долго подняв, в одной руке держит, пока другою рукою за здравие всех господ смотрителей рюмку вина не выпьет…»
      — Го! — обрадовался Весельчак. — Это я могу!
      — «Поднимает он лошадь одною рукою, на которой человек или два сидели б… Наковальню отменной тягостию постановляет себе на грудь и двух кузнецов заставляет молотами бить…» Вот это да! — восхитилась и Алена.
      — Читай, читай дальше! Там указано, где тот циркус действие производит и какова там от каждого смотрителя плата.
      — Вот. «Ежели кто охотники похотят сего видеть, оные имеют платить за первое место полтину, за другое десять алтын, за последующие — по пять алтын…» У! — разочаровалась Алена. — Где ж я возьму такие деньги?
      — А тебе и не надо никуда ходить, — объявил Весельчак. — Я тебе сей же час все это тут покажу!
      И он, схватив ее коромысло, принялся им ожесточенно крутить в воздухе так, что Алена еле увернулась. Причем из летящих вокруг него ведер не проливалось ни капли.
      — Молодец! — похвалила Алена.
      Польщенный Весельчак бросил коромысло, схватил Алену и начал её крутить над своей головой. Алена старалась вырваться, но производить шум не решалась.
      — Ванечка, голубчик, — молила, — отпусти!
      И поскольку он никак не отпускал, она ударила его по голове жесткой своей пяткой. Весельчак охнул и опустил ее на землю.
      — Ты что дерешься?

      — Так его, так! — закричал вернувшийся карлик Нулишка. — Вот я ему добавлю его же булавой!
      — Ой, Вонифатий Яковлич, — обернулся к нему Весельчак. — Нету на тебя угомону! Суди, Алена, в полицию его было запрятали, вот, думали, дух наконец переведем…
      — А вот и опять врешь, — карлик показал ему язык. — Я в полиции теперь главным советником служу. Кого хочу, того казню. Ну-ка, господин Весельчак, пожалуйте мне на водочку из ваших карманов копейки две.
      — Болтун! — ответил Весельчак. — Вот если еще постоишь за меня на крыльце, пока адмиралтейская пушка не грянет, дам целый пятачок.
      — Пятачок! — изумился карлик. — За пятачок постою.
      И, взяв булаву на плечо, отправился к месту караула. Алена же отошла к колодцу, заплетая кончик косы. Гайдук похаживал около, не зная, как теперь к ней подступиться.
      — Что не спишь? — спросил он. — Нартов твой, я видел, отбыл на Сестрорецкий завод, его царица послала проверить, как там мушкеты делаются.
      — А ты что не спишь? — ответила Алена.
      — У меня сегодня пост особый.
      — Какой же?
      — Синьора не велела об этом сказывать.
      — Фи, значит, никакого у тебя особого поста нет!
      — Ладно, ладно, не заманивай. Все равно не расскажу.
      — Ах, Ванечка, — изменила тактику Алена, — неужели мне да не расскажешь?
      — А ты меня поцелуешь?
      — Если пост твой окажется в самом деле важным, я подумаю, поцеловать или нет.
      Весельчак еще некоторое время колебался, но свет зари разливался так могуче, так призывно щелкал в роще соловей, что он не устоял. Наклонившись к самому уху девушки, поведал, что вчера светлейший князь привез в ящике своего экипажа какого-то человека. И тот сидит теперь у них в чулане, а сеньора лично велела ему, Весельчаку…
      — Э! — разочарованно сказала Алена. — Это и все твои секреты? За это не только не целуют, но и вообще не разговаривают.
      И, закинув за спину косу, она приготовилась поднять коромысло с ведрами. Весельчак в отчаянии схватил ее за руку.
      — Постой! Не уходи… Я тебе все скажу. Это тот самый корпорал, из вашей из Кунсткамеры…
      — Врешь! — вскричала Алена, вырывая у него руку.
      — Ей-ей! Хочешь, землю есть буду?
      — Врешь! — она ударила его в грудь.
      — Ей-ей! — божился гайдук. — Да перестань ты драться! Хочешь, я тебе его покажу в решеточку, пока все спят?
      — Покажи! — потребовала Алена.
      — Он там скулит… — сказал Весельчак, видимо заколебавшись.
      Тогда Алена, привстав на цыпочки, поцеловала его в подбородок. Охнув от неожиданности, Весельчак приложил ладонь к целованному месту и махнул рукой:
      — А, чур-перечур! Пошли. И вот Алена сквозь узкое зарешетченное окошко в двери пытается разглядеть что-нибудь, выразительно шепчет:
      — Мак-сим Пет-ро-вич, это я!
      А гайдук в великом страхе дергает ее за рукав — горница же хозяйки совсем рядом, под аркой! Но Алене теперь на все страхи наплевать, она пытается раскачать решетку в окошке:
      — Мак-сим Пет-ро-вич, отзовитесь!
      — Кто это?
      — Это я, я, Алена… Грачевская дочь из слободки… Вы меня узнали?
      — Это ты… Ой, веревки… Рук не чую…
      Алена вцепилась в гайдука.
      — Открой дверь! Открой тотчас дверь!
      — Но у меня ключа нет… Ключ сам светлейший взял!
      — Ломай! — приказала Алена. — При эдакой силе? Иначе кому она, хваленая, нужна?
      Весельчак в панике хватался за маленькую свою голову, оборачивался к арке, заглядывал через перила, но отделаться от Алены было невозможно.
      И, взявшись одной рукой за замочную скобу, а другой — за верхнюю петлю, он качнул, примерился и рванул так, что вынутая дверь осталась в его руках. На весь дом прогремело и стихло.
      Обернувшись к хозяйкиной горнице, Алена и Весельчак убедились, что там все спокойно. Тогда они принялись за Максюту. Нужно было распутать, разрезать, размотать веревки, поднять его, ослабевшего, на ноги.
      — Боже! — раздался вдруг голос маркизы, и их обоих бросило в жар. — Как такое могло случиться? Да это же Максюта, наш Максюта из московских рядов!

      Нева, непривычно безлюдная, под худосочным светом утра, напоминала литое стекло. Трехэтажные пузатые дворцы, мачты в паутине снастей, недостроенные башни и колокольни с голландскими шпилями — все словно застыло в сумеречном молчании, отразившись в зеркале реки.
      Только одна плоская барка скользила посередине, всплески весел не нарушали общей неподвижности и простора. Ее пассажиры сидели почти на самом дне, и издали можно было подумать, что плывет к морю лодка, сорвавшаяся с привязи.
      — Быстрее! — упрашивала маркиза. Ее бил озноб, она куталась в шаль. — Быстрее, родимые… Что же ты, Цыцурин, выбрал ехать по реке, а по каналу, мимо Адмиралтейства, не проще?
      — Не извольте беспокоиться, — заверил Цыцурин. — Раз доверились, терпите.
      — Господи! — вздыхала маркиза. Чувствовалось, что она просто не может не говорить. — Разве я думала, разве я хоть чуточку знала, что он может быть здесь? Клянусь чем угодно, я сама видела его мертвым в застенке!
      У ее ног Алена растирала ромом запястья Максюты, на которых зверские путы светлейшего князя оставили багровый след. Максюта был мрачен, с некоторым удивлением поглядывал на парижские мушки маркизы, на огромные золотые кольца, болтающиеся у ней в ушах.
      А маркиза все спрашивала:
      — Как же ты видел меня и не решался подойти? Ведь в Москве мы с тобой говаривали по-простому…
      — Служба…
      — А что ж ты как только узнал, что Авдей Лукич жив, что ж ты ко мне тотчас не пришел?
      — Был занят… — усмехнулся Максюта.
      Несмотря на неожиданную перемену, не верил он этой великолепной барыне, которая и по-нашему лопотала, и похожа была на ту московскую хозяйку давних лет. И Алена разделяла его недоверие, она лишь поглядывала на маркизу, слушая ее бесконечные речи.