А Ксантипп неожиданно улыбнулся, и лицо его стало добрым и даже симпатичным. Он встал с колен и хлопнул меня по спине:
      - Готов! Теперь оденемся мы - и можно начинать. Сердце замерло, как перед прыжком в бездну. Мне что-то шептали, но я уже ничего не понимал. В руку всунули мне прялку...
      НЕОЖИДАННЫЙ ДЕБЮТ
      Миф повествует: юноша Ясон вышел однажды к бурной реке. Там стояла старушка и молила переправить ее на другой берег. Юноша перенес старушку и потерял одну сандалию в быстрой воде. Старушка оказалась переодетой богиней. Она просто хотела испытать, великодушен ли Ясон, способен ли на подвиги ради людей.
      Ясон отправился дальше и достиг царского дворца. Увидев Ясона, царь пришел в ужас: однажды оракул предсказал ему, что его убьет тот, кто придет к нему обутый в одну сандалию. И царь приказал Ясону: построй корабль, плыви на край света, в Колхиду. Добудь золотое руно, которое стережет огнедышащий дракон.
      И Ясон начал строить корабль, и назвал его "Арго", и кликнул клич героям, чтобы плыть вместе. И народ их назвал "аргонавты" - плывущие на "Арго".
      Так начинается трагедия. Полидор, изображающий Ясона, ходит с топориком в руке и декламирует звучные стихи.
      Я играю мать Ясона, хор - мои прислужницы. Мы идем, чтобы умолить, упросить Ясона не покидать стариков родителей, не слушаться приказов злого царя. Первый стих мне надо произнести, вступая на орхестру, а я молчу язык словно присох! Я знаю, знаю все слова, знаю назубок, но все вылетело из головы! Она пуста и звенит, как медная кастрюля!
      Пронзительно звучат многоствольные флейты-сиринги, арфы уже второй раз рокочут мелодию запева, а я молчу. Холодный пот течет по спине. Сейчас я запутаюсь в этой длиннющей мантии, слетит моя нелепая маска... Что же делать? Я все-таки двигаюсь, как заведенный, за мной вереницей следуют, покачиваясь, хористы - ждут моего запева. Театр молчит, насторожась. Кое-где слышны ехидные смешки.
      Вдруг Полидор понял и шагнул мне навстречу, отставив топорик.
      Мой сын, мой сын, болит и стонет сердце...
      услышал я его хриплый шепот.
      Мой сын, мой сын...
      бодро запел я, и сразу улетучились страхи и прошло оцепенение,
      ...болит и стонет сердце!
      Покидаешь нас, слабых,
      На чужбину бег корабля направив!..
      Спасибо Полидору! Всегда я ему подсказывал, теперь он выручил меня.
      А голос мой крепнет и набирает силу. Движения становятся плавными. Я веду за собой хор. "Прислужницы" описывают вокруг меня круги, плавно взмахивая рукавами. Теперь я пою и танцую беззаботно, как танцевал, бывало, на этой сцене по ночам, развлекая Мнесилоха.
      Он и сам идет за мной в этом импровизированном хоре, в котором пришлось участвовать и Фриниху, и Ксан-типпу, и другим демократам. Публика под масками не различает, кто исполнители. Только знатоки, наверное, недоумевают, почему вместо прославленных теноров из-под масок звучат какие-то доморощенные голоса.
      Горе нам, горе нам...
      поет хор.
      Едва обросши пухом,
      Едва оперившись, птенцы гнезда покидают.
      В далекое море, в страны севера,
      Где нет родной речи
      И шелеста деревьев родимых,
      А ветер,
      Холодный упругий ветер,
      Жестокий ветер чужбины...
      Слушаю их, и мне невольно становится горько, и слезы мешают петь, как будто я действительно мать и мое кровное дитя улетает на чужбину. В памяти всплыла яркая картина: белые руки мамы рвут цветы и плетут венки. Непрошеные слезы покатились у меня под маской, а голос дрогнул, когда я запел, собрав все силы:
      Горе мне душу гложет,
      Тоска вселилась, как змея-ехидна...
      О пожалуй, пожалей:
      Ты ведь последняя искра в черной ночи моей жизни!
      И я чувствую, что народ замер и ловит каждое мое слово, каждое движение.
      Но вот мы уходим, уступаем орхестру другой половине хора, представляющей аргонавтов - Геракла, Тезея, Орфея, Кастора, Полидевка.
      За сцену мы просто ворвались. Теперь-то я понимаю, почему актеры всегда так нервничают и ругают нас, прислужников, за медлительность: каждое мгновение им дорого.
      Поспешно сбросили маски. Уф! Как свеж и прохладен воздух снаружи! Но мы торопимся, надеваем другие костюмы, меняем маски к следующему выходу.
      Теперь я - богиня Афина. Во главе других божеств Паллада идет ободрить Ясона, помочь ему. Я стараюсь представить себе статую богини, которая стоит на Акрополе с огромным медным щитом, с совой на плече, со змеей. Я пытаюсь изобразить величавую поступь богини, стараюсь, чтобы мой голос приобрел царственную звучность. И, наверное, мне это удается, потому что народ в театре встречает оживлением каждое мое движение, каждую фразу, а когда я заканчиваю, театр рукоплещет и кажется, что это в огромной чаше, высеченной в горе, переливается море ладоней.
      Но вот конец первой трагедии. Ясон уплывает, с ним аргонавты, а мы, изображающие женщин, оплакиваем их отъезд, словно внезапную смерть.
      Прощай, прощай! Возьми мое сердце
      К себе на корабль.
      Теперь на этом корабле - все, что я имею,
      И все, на что надеюсь.
      Теперь корабль - моя судьба.
      И море - моя судьба!
      Если бы вы слышали, как нам хлопали, как кричали! Старый театр Диониса еще никогда не видел такой бури на своих скамьях.
      Если бы Мика могла быть тут и слышать это ликование! Но женщин у нас в театр не пускают.
      УСПЕХ, УСПЕХ!
      - Чтобы доказать, что ты плаваешь, надо броситься в реку! - вскричал Мнесилох, обхватив меня единственной рукой.
      Был перерыв. Мнесилох обтирал мне лицо влажной губкой, давал пить, расчесывал мои волосы.
      - Не у каждого яйца два желтка! - гордился он перед Полидором. - И говорят, что хорошую яблоню узнают по цветкам. Молодец, Алкамен, ветер попутный, поднимай паруса! Молодец, сынок!
      И это "сынок", сказанное им впервые, было мне дороже всех похвал сегодняшнего дня.
      - Ты, Полидор, - продолжал Мнесилох, - вовремя подсказал ему, помог. Вот что называется товарищеская помощь!
      Полидор засмеялся и процитировал:
      Зависть питает гончар к гончару, к плотнику - плотник,
      К нищему - нищий. Певцу же певец соревнует усердно.
      А Мнесилох отгонял желающих посмотреть на меня:
      - Уходите, уходите, человек уморился. Чего вы столпились? Ну ты, носатый, что уставился? Разве ты верблюд, который увидел в луже, что у него горб?
      Люди дивились:
      - Как? Это мальчик? А мы думали, что это новый певец из Коринфа!
      - Ну и мальчик! Какая игра, какой голос! Льется, как трель Филомелы, звенит, как бронза щита!
      Мне даже стало совестно от этого хора похвал. А вот и Фемистокл:
      - Здравствуй, юный корифей! Кто ты? Я тебя не знаю. Выразительные брови вождя нахмурились и снова поднялись в ясной улыбке:
      - А, помню, помню! Непримиримый враг Аристида, Алкамен - сын рабыни? Я ведь не ошибся?
      Первый подарок преподнес Мнесилох, сказав мне "сынок", второй Фемистокл, вспомнив мое имя. Как бы рассказать ему о заговоре? Сколько народа, какая толчея!
      Мимо прошел Килик, поджав губы. Он словно бы и не замечал, что я играю, да как играю!
      Я стал готовиться к следующей трагедии. Мнесилох помогал мне завязывать тугие ремешки на высоких котурнах. Когда я распрямил затекшую спину, передо мной стоял Эсхил; поглаживал бороду, смотрел на меня безмятежным взором.
      - Это действительно ты пел корифея?
      - Я...
      - Ты давно играешь женские роли?
      - Сегодня первый раз.
      Эсхил недоверчиво отстранился. Мнесилох принялся расписывать мои достоинства, рассказывать, как я стремлюсь повторять, воспроизводить все увиденное и услы-шаное в театре.
      - Талант - не заслуга человека, - строго заметил Эсхил. - Талант милость богов. Хвали богов, юноша!
      Эсхил взял мою голову между ладоней и наклонился, чтобы поцеловать меня в лоб.
      - В тебе уживается сразу много людей, - сказал он. - Сегодня я увидел в тебе и коварную Клитемнестру, и нежную Электру, и неистовую Эриннию. Поэт ведь должен создавать, имея перед глазами образы живых людей. А ты населил мою голову целым миром образов. Спасибо тебе, мальчик! - И он меня поцеловал. А потом спросил: - Как тебя зовут, чей ты сын?
      - Алкамен я, сын рабыни...
      Эсхил прищурил глаза, посмотрел на меня отчужденно:
      - М-да... - И обратился к подошедшему Ксантиппу: - Что, говорят, отправляются корабли в Лакедемон? Любезный Ксантипп, устрой мне двести корзин маковых зерен, тысячу тюков льна! Могу предложить по драхме за перевоз корзины, по полторы - за перевоз тюка...
      О Эсхил, Эсхил! Твоя отчужденность стала мне сегодня каплей дегтя, которая испортила горшок меда!
      КАТАСТРОФА
      Вторая трагедия повествовала об аргонавтах в Колхиде. Настоящие хористы наконец пришли в себя и заняли место в хоре, а корифея Феогнида Ксантипп прогнал, обещав вывесить его для просушки на рее "Беллерофонта". Корифеем ведено было оставаться мне.
      Итак, пока Ясон и аргонавты рыскали по сцене, изображавшей поляну в девственном лесу, я с другой половиной хора ожидал сигнала к выходу. На плечи мы взяли кувшины: ведь мы изображали царевну с подругами и прислужницами.
      Вдруг ветер отдул пологи входа, захлопали двери, послышались стремительные шаги. Прошел Фемистокл, надевая позолоченный шлем стратега. Он на ходу говорил еле поспешавшему зал ним Килику:
      - Скажи верховному жрецу... Я знаю, что это грех, но я принесу искупительные жертвы.
      Следом за ним эфебы под руки вели спотыкающегося человека в пыльной хламиде, с окровавленными шпорами на сапогах. Вот он, вестник царя Леонида, о котором вчера предупреждал Лисия.
      Фемистокл властным жестом велел хористам замолчать. Такой тишины не запомнят ласточки в небе над театром Диониса. За целый век никто не осмеливался прервать священнодействие трагедии.
      Эфебы вывели вестника на орхестру. Верхние ряды встали, чтобы лучше разглядеть и услышать. Но вестник разлепил изнеможенные веки и хрипло выкрикнул всего одну фразу:
      - Братья, мидяне идут! Мидяне близко!
      И упал к ногам эфебов.
      Словно небо громом раскололось над театром - такой поднялся шум и гвалт. Некоторые хотели бежать, другие их удерживали, третьи старались перелезть через каменную ограду, четвертые в ужасе заламывали руки. Старейшины и пританы тщетно пытались навести порядок.
      Однако этот хаос продолжался недолго. Фемистокл, который стоял молча, скрестив руки, неожиданно оперся о плечо стоявшего рядом эфеба и вскочил на каменный парапет:
      - Афиняне вы или стадо коз? - Его громовый голос перекрыл всю панику.
      "Ему бы в театре исполнять роль Громовержца!" - подумал я.
      - Начальники фил и фратрий, объявите о местах сбора отрядов! командовал Фемистокл. - Моряки - в гавань, к своим экипажам. Бегство из города воспрещается. Страже у ворот дан приказ убивать всякого, кто попытается выйти без пропуска. Начальники, командиры, после захода солнца военный совет в моем доме!
      Шум прекратился. Все повернулись к вождю, слушали его приказания. Сразу запели сигнальные рожки, послышалась команда. Гоплиты, всадники, лучники, эфебы, бывшие в театре, стали выходить на площадь строиться. Остальные сгрудились кучками вокруг своих предводителей. Из разных концов доносились крики глашатаев.
      - Фила Энеиды, собираемся у круглого здания суда!.. Копьеносцы филы Антиохиды, сбор на закате солнца у оружейных мастерских! Э-эй! Кто из филы Антиохиды, слышите?
      Мы наскоро разоблачились. Все выветрилось из головы - и неожиданный триумф, и похвалы великих людей, и упоение собственным успехом. Тяжкий камень тревоги залег на сердце. Ухо чутко слышало каждый шепот, а в теле ощущался зуд - бежать, пока не поздно, сообщить о заговоре. А потом туда, где юноши примеряют шлемы и латы, где всадники седлают коней, где медь звенит о железо.
      Но, как нарочно, появился Килик и стал требовать, чтобы мы собрали все корзины и всю утварь и уложили их в корзины. Время ли заботиться о тряпках!
      И только когда тьма распростерла крылья над городом, мне удалось улизнуть. Я опрометью кинулся по улицам, на которые как будто ночь не приходила: везде горели факелы, сновали люди, обвешанные оружием; озабоченные рабы катили тачки с поклажей, гнали навьюченных мулов.
      Возле дома стратегов, где жил Фамистокл, стояла толпа - зеваки из тех, что хлебом не корми, только дай первым узнать что-нибудь и потом разнести по городу. Много было и крестьян, приехавших на праздники из отдаленных деревень. Они распрягли лошадей и ослов, тут же лежали на мостовой, жевали хлеб, чистили рыбу, ругались и плакали. Сумрачные лица земледельцев выражали терпеливое ожидание: что скажут стратеги? Ехать ли поскорее по домам или, может быть, уже и ехать не стоит, может быть, там уже неприятель и надо позаботиться, куда бежать дальше?
      Я протиснулся сквозь толпу, вошел в круг, ярко освещенный колеблющимся светом множества факелов.
      - Ты куда, парень? - Часовой отодвинул меня древком копья. - Проходи, проходи, здесь не базар...
      Как быть? Кому же сообщить о заговоре? Изменники, наверное, времени не теряют, стряпают свои делишки, а я...
      И вдруг среди рассуждающих о событиях я заметил Мнесилоха. О, я глупец, глупец! Уж Мнесилох-то найдет способ предупредить о заговоре.
      ПРАВО УБЕЖИЩА
      Выслушав мой рассказ, Мнесилох взял бороду и закусил ее зубами признак волнения.
      - Уже вторая ночь идет! Что же ты вчера молчал? Что я мог ему ответить?
      - Ну ладно, - сказал Мнесилох. - Стоит ли теперь разбирать, почему у осла уши длинные? Давай искать Фемистокла.
      - А что его искать? Вот он, Фемистокл, - в доме стратега, да пойди его возьми!
      - Братец, - обратился Мнесилох к часовому, - сослужи службу старику инвалиду. Доложи Фемистоклу или кому-нибудь из стратегов, что есть срочное дело... Часовой оставался нем и бесстрастен.
      - У, - проворчал Мнесилох, - если у тебя есть дело ко псу, называй его "братец".
      Но и укоры не действовали на часового.
      - Терей! - вдруг закричал Мнесилох. - Тереюшка, голубчик! - и зашептал мне обрадованно: - Вон в дверях, видишь? Начальник караула, он из деревни Лакиады. Я у него прожил месяц в прошлом году. Тереюшка, Тере-ей!
      К нам подошел щеголеватый десятник с подстриженной бородкой.
      - А, старина, здравствуй! Ну что тебе?
      - Терей, да вознаградит тебя Афродита, наклони-ка ухо!
      Терей благосклонно кивал в ответ на шепот Мнесилоха, потом удалился. Через некоторое время он вновь показался и издали стал делать нам знаки.
      - Пойдем, - заторопился Мнесилох. - Он приглашает нас зайти с черного хода.
      У черного хода также стояли воины и горел факел, но зевак и просителей не было. На крыльце виднелась грузная фигура Фемистокла. Когда мы поднялись к нему, воины отступили на почтительное расстояние.
      - Поздно спохватился, мальчик, - покачал головой Фемистокл, услышав мой рассказ.
      - Птички могли упорхнуть, - вторил ему Мнесилох.
      - Дом Лисий - в Ламитрах, - размышлял стратег. - Сейчас мы пошлем туда отряд, только едва ли он сидит дожидается...
      - А Эсхил, а Килик? - спросил Мнесилох.
      - Старик, старик! - укоризненно произнес Фемистокл. - Хорошо ли ты выслушал рассказ мальчика? Повернулся ли у тебя язык обвинять Эсхила?
      - Да, да... - согласился Мнесилох. - Эсхил исполняет завет старого поэта:
      Хитрить, как лиса, человеку стыдно,
      Сумой переметной быть не следует...
      - А Килик? - продолжал раздумывать Фемистокл. - Килик неприкосновенен как жрец. Возьмешь его - Ареопаг все равно велит освободить, а шуму лишнего будет много... Вот что скажите, друзья: а не замечали ли вы чего-нибудь еще подозрительного в жизни Килика?
      Неожиданно я вспомнил: Килик дверь навесил! Новую дверь, свежеоструганную, на бронзовых петлях!
      Нужно сказать, что афиняне никогда не делают дверей при входах в жилые дома - вешают ковер или драпировку, и только.
      - Ага, - кашлянул Фемистокл. - Все ясно. Быстроглазый ты, Алкамен, сын рабыни! Идите в театр и сидите там потихоньку, а мы сделаем остальное.
      И он еще раз в знак одобрения потрепал кудряшки моих волос.
      - Все тебя хвалят, - говорил Мнесилох, когда мы, спотыкаясь, брели в потемках к театру. - И меня бы хвалили, если бы я голову не прогулял. Ведь я в твои годы учился даже, зубрил "Илиаду", в хоре мальчиков пел гимны "Паллада - в бою нам защита" и "Клич громогласный". Родители ведь мои были люди знатные. Они нанимали мне учителя, твердили ему: "Учи его, пори его!" Я же вместо этого склонялся к другому учению; бывало, кричу поварам: "Вон птичка, весна пришла!" Повара:
      "Где, где?" А я пирог с вареньем цап - и был таков! - Мнесилох тяжело вздохнул и сильнее застучал палкой по булыжнику. - Вот, сынок... А потом настала другая школа: был я торговцем, был и разбойником морским, был рабом в Персии, потом бежал и воином был... А жизнь прошла. Голова стала белее крыльев лебединых. Теперь что надо старику? Крышу над головой, ячменный отвар, меховую накидку, мягонький плащ. Да чтоб кто-нибудь поясницу мне растирал, охал бы надо мной...
      Фантазия моя заработала:
      - Ничего, Мнесилох. Я непременно свершу что-нибудь великое, необыкновенное. Стану знатным, возьму тебя к себе, будет у нас дом - полная чаша, богатства будут, рабы...
      Мнесилох засмеялся:
      - Сам еще из рабов не вышел, а уж о рабах мечтаешь?
      Я прикусил язычок. О, старый демократ Мнесилох! Долго сидели мы в моей каморке. Ночь была непроглядна и беззвучна. Ни лязга металла, ни шороха шагов, ни шепота. Мы оба ужасно беспокоились, разговаривать ни о чем не могли. Наконец Мнесилох не выдержал:
      - Пойдем, малыш, посмотрим, что там... Только держись подальше: заметит тебя Килик - снимет кожу.
      Возле дома Килика был тот же мрак, далеко брехали собаки, чудились странные тени.
      - Ш-ш-ш! - Мнесилох схватил меня за руку. Послышалось чирканье кремня о железку, полетели искры, и вдруг ярко, с треском загорелся факел, а об него зажглись и другие, как будто взошло пурпурное, мерцающее солнце. Дом был окружен рядами воинов.
      - Эй, Килик! - кричал десятник Терей, дубася в новую дверь. - Открой! Послание тебе от стратегов!
      Дверь медленно открылась. Там, в двери, Килик поднимал руки, как бы призывая к молчанию и молитве. Медведь и другой раб вынесли из дома священную статую Диониса, увенчанную молитвенными венками. Воины в благоговении преклонили копья. Терей начал пятиться назад.
      Увидев Килика, я спрятался за Мнесилоха, а Мнесилох, в свою очередь, попытался укрыться за широкой спиной первого стратега, который, оказывается, стоял в тени.
      - Что делает, подлец, что делает! - бормотал, сжав зубы, Фемистокл. Ах, хитрец!..
      И он шагнул из тьмы, чтобы отдать команду, как вдруг из двери дома Килика выпрыгнул длинный Лисия и, подскакивая, понесся во тьму.
      - Улю-лю-лю! - закричали воины и бросились в погоню.
      Мы поплелись за ними. Мнесилох страдал от одышки, а я - не мог же я его оставить и мчаться впереди!
      Вот наконец и колоннада нашего храма. Воины стоят растерянные, опустив копья, факелы трещат и коптят.
      Килик расталкивал воинов, пробираясь к храму. "Виноват!" - кланялся он одному; другому улыбался, прося прощения, что потревожил.
      Но, лишь только жрец поднялся на ступеньки храма, он словно бы увеличился в росте. Лицо его стало высокомерным - еще бы, здесь было его царство!
      - Всякий, кто укрылся в храме, - провозгласил он, затворяя решетчатые двери, - не может быть убит или схвачен! О великий Дионис, податель вечной жизни, прости этих темных людей, нарушивших твой покой! Они не ведают, что творят.
      Ветер раздул пламя факелов, и на мгновение показалось, что за бронзовой решеткой дверей бог Дионис улыбается хитрой улыбкой.
      А по небосводу уже разворачивалось шествие утренней зари. Слышалось пенье сигнальных флейт - войска готовились в поход.
      "Прощай, пыльный двор! - думал я. - Хорошо было на твоих мусорных кучах играть в боевые корабли. Прощайте, ирисы и гиацинты, которые вырастил кроткий Псой. Прощайте, храм, священная роща, где на укромных дорожках дремлют мраморные гермы. Прощай, театр!"
      Я прощался так потому, что хотел сегодня же убежать за войсками.
      - Пойдем к тебе ночевать в каморку, - предложил Мнесилох. - Я вообще-то живу в доме главного судьи, но сегодня нет у меня охоты прихлебательствовать.
      Вот как! Это мне помеха.
      - Да мне и спать уже не хочется... Да и ночь прошла... Но Мнесилох настоял на своем, и мы пошли; прикорнули на соломенных тюфяках, накрывшись изодранными мантиями театральных цариц.
      - Один мальчик... - шептал Мнесилох, - решился бежать. Он думает, сейчас война, никто розыском беглых не занимается, а после войны, думает, вернусь с почетным венком, а победителей не судят...
      Он вечно все знает, он вечно все провидит, этот добрый старик! Ну что ему ответить? Сделаю вид, что сплю.
      - А мальчик не выполнил свой долг, - вкрадчиво продолжал Мнесилох. Рассказал бы вовремя - не упустили бы перекупщика зерна! А теперь изменник сидит в храме, и там его не возьмешь. Но вечно бродить у алтаря надоест. Кто же подстережет его, когда он захочет прогуляться или совсем выйти из храма?!
      КОГДА РАБОМ БЫТЬ - УДОВОЛЬСТВИЕ
      Войско ушло, флот уплыл, опустели Афины. По улицам блуждали бродячие собаки с репьями в хвостах, а стражники развлекались, гоняя их красными палками. Сквозь пыль и скуку доносилось пение разносчиков:
      - Купи-ите уксусу, уксусу! А вот угли, угли! Масло! В храме работа удвоилась и утроилась. Кто молился за воинов, кто гадал о будущем, кто умилостивлял судьбу. Еле успевали принимать дарения и приносить жертвы.
      Лисия по-прежнему сидел в храме. Вокруг была расставлена стража стрелки-пельтасты, набиравшиеся из самых бедняков, а потому и самые злые к аристократам. Фемистокл рассчитывал взять беглеца измором, и, когда Медведь, по приказу Килика, понес в храм корзину, пельтасты его остановили.
      Но Килик ударил стрелка по руке:
      - Это жертвенное мясо! - и показал на белеющего в сумраке Диониса. Богу!
      Пельтасты не посмели перечить, а Лисия питался за счет Диониса.
      Когда же Фемистокл, Ксантипп и другие ушли с флотом, надзор вообще ослаб и можно было видеть, как Лисия сидит на полу возле порога и играет в кости с пельтастами, которые восседают снаружи. Ни он не переступает заветной черты, ни они не нарушают неприкосновенности храма, а в кости играют!
      Зато я начеку, зато уж я стерегу каждый его шаг!
      Только рынок остался шумен, как прежде. Те же торговки, те же купцы, те же ряды невольников. Туда ходят потолкаться, послушать новости из всех концов мира.
      - В Египте родился новый бог в образе быка!
      - В Скифии такие морозы, что младенцы на зиму замерзают, а весной оттаивают, как лягушки!
      Простодушные граждане удивлялись - вот чудеса!
      - Ну, а какие новости из армии, из флота?
      - Царь Леонид крепко держит Фермопилы. Его не обойдут, а в лоб его не возьмешь! Флот собирается у мыса Артемйсий, там будут отражать мидян. Прорыва не допустят. Спите спокойно, афинские граждане!
      Кто это там проталкивается сквозь давку у овощных рядов? Да это же Мика! Она одета совсем как взрослая девушка: на ней длинный пеплос, подпоясанный под самую грудь, волосы убраны под золотую сетку. А в руке корзинка с покупками.
      О великий город! Как же ты допустил, что дочь одного из лучших твоих военачальников не имеет возможности послать рабыню, сама ходит по рынку, толкается среди грязи и брани, приценяется, торгуется?
      - Мика, здравствуй...
      Сердцу тесно в груди, кажется, что оно прорвет плен грудной клетки и вылетит.
      - А, это ты, Алкамен! Фу, как я устала, подержи, пожалуйста, корзинку. Какая жарища, какая пыль!
      - Хочешь, я помогу тебе донести твои покупки? Ведь тебе идти на другой конец города.
      Килик велел мне купить горшочки для благовоний, но помнил ли я сейчас об этом?
      И мы пошли. Мика чувствовала себя взрослой, шла, как знатная девушка, мелкими шажками, откинувшись слегка назад, подняв горделивый подбородок.
      - Пускай все думают, что ты мой раб и несешь корзину госпожи... Ведь ты все равно раб, ведь правда? Почему бы тебе не быть моим рабом?
      Сердце мое закололо от обиды... Что ж поделать? С этим рабством я бы, пожалуй, примирился.
      - Впрочем, - продолжала болтать Мика, - я всегда к рабам снисходительна. Тот, кто разбогател только вчера, тот к рабам мелочен и жесток. Мы же от века владеем рабами. Мы происходим от богов. Мама из рода Алкмеонидов. И сама я знатная. Назвали меня не какой-нибудь Симефой или Кесирой, мое полное имя Аристомаха - "сражающаяся за лучшее". Но ты можешь звать просто Мика, как зовет меня брат.
      Путь в Колон не легок, особенно по жаре, когда весь город замирает, когда закрываются лавки, мастерские и все прерывают работу. Но, разговаривая с такой девочкой, разве считаешь стадии, разве ждешь конца пути?
      - Мама плоха, - жаловалась Мика, - не двигается, не говорит, только глаза такие живые! Нянька с братом, а я одна и одна, не с кем слова молвить. Отец, уезжая, сказал мне: "Ты, - говорит, - взрослая, ты поймешь. Я мог бы взять ссуду у государства, мне бы дали. Но мы горды... Правда, говорит, - дочь, мы горды? Давай потерпим как-нибудь до победы, и будет у нас все - деньги и рабы. А не будет победы, и ничто нам уж не будет нужно". Ты же, Алкамен, смотри не болтай. Я не должна быть откровенна, но ты ведь раб, а рабы всегда знают тайны своих господ.
      Кончиком сандалии Мика поддала валявшийся каштан: "Гони, Алкамен!" но тут же спохватилась, что здесь город, что она дочь военачальника и должна держаться достойно.
      - Что же? - продолжала она беспечно. - Разве я одна такая? Эльпиника, невеста живописца Полигнота, тоже на рынок ходит сама. А Мильтиад, ее отец, был ведь властелином Фракийского Херсонеса и оказал отчизне услугу при Марафоне. Сын его, Кимон... - Она замолчала и искоса взглянула на меня. (Что значит этот взгляд украдкой?) - Сын его, Кимон, до сих пор не может расплатиться с долгами отца.
      Вот и Колон: знакомые рощи, глухие заборы, запущенные сады.
      - Отцу сейчас в десять раз тяжелее, - сказала Мика. - И всем воинам. Ты ведь не любишь моего отца? Я знаю, ты не забыл ему это... А ты ведь сам виноват. Как мог ты, раб, подойти к внучке Алкмеонидов? А он, отец, он хороший, только вспыльчивый ужасно. Ты знаешь, как мама ему говорила? "Ты, - говорит, - Ксантипп, если чем-нибудь увлекаешься, все прочее теряешь из головы. Когда-нибудь и нас выронишь из памяти ради корабля, ради театра или ради войны". Но я люблю его больше всех, даже больше мамы, даже сейчас, когда мама так страшно больна!
      "Раз ты его любишь, Мика, значит, и мне придется его полюбить".
      - Ну вот мы и пришли. Ты поди посиди там, в парке. Я выйду к тебе.
      САДЫ АКАДЕМИИ
      Некто Академ купил эту местность, чтобы основать парк, устроить гимнасии, палестры. Кое-что уже делалось - стояли штабеля камней, кучи извести и песка. Война все прервала: лес, безлюдье, царство птиц - вот что называлось Академией в те времена.
      Долго я из зарослей терновника следил за дверью дома Ксантиппа. Никто не показывался. Глаза мои слипались, наплывали видения: долговязый Лисия играет с воинами на пороге храма.
      - Стой! Ни с места! - позади раздался звонкий голос.
      Я вскочил. Это Мика прицеливалась в меня из игрушечного лука и смеялась. Она переоделась: рубашка, завязанная лишь на одном плече, голубая лента, обхватившая волосы.
      - Пойдем, тут есть маленькая палестра. Я сказала маме, что иду пострелять из лука, и мама сделала глазами вот так - значит, разрешила.
      Палестра - расчищенная площадка в прохладном лесу. Там лежат каменные ядра для толкания, разбитые бронзовые диски.
      - А ну-ка, попробуй подними ядро! - скомандовала Мика.
      Я не смог поднять.
      - Теперь брось этот диск.
      Диск вырвался из моей руки и больно ударил меня по колену.
      - Э, да ты ничего не умеешь!
      Как ей объяснить, что я всю жизнь в храме да в театре, что афиняне не любят, когда их рабы физически развиваются, и даже, говорят, некоторых опасных силачей из числа рабов казнили.
      - Вот пойдем на берег моря, - оправдывался я, - там увидишь зато, как я плаваю!
      - Ну, здесь до моря далеко, лучше посмотри, как я стреляю из лука.
      Мика стреляла и сама бегала за стрелами, вертелась, как козленок; лес оглашался счастливым смехом.
      - Духота какая! - заметила она, вытирая лоб. - Смотри, между деревьями марь, как туман. Наверное, гроза будет.
      Мне было все равно - гроза, не гроза!
      - Давай побежим наперегонки. Если уж ты меня не догонишь, ты, Алкамен, просто девчонка.
      И мы пустились! Ноги у меня длинные. Я несся, продираясь сквозь кусты, перескакивая через корневища, а Мика мелькала впереди, лавируя между стволов. И я ее догнал - коснулся плеча рукой.
      - Ну, погоди, - взмолилась Мика. - Ну, это случайно, давай еще раз.
      И вновь я ее догнал. И опять бежали в сырые ложбины, в глухие чащобы, туда, где, наверное, гнездится сам Пан - владыка леса. И опять я настиг ее и схватил за плечи и чувствовал, как в нас бьются сразу два сердца: мое рывками, а ее часто-часто.
      - Ты прямо Аполлон, а я Дафна, - переводя дыхание, прошептала она. Знаешь миф? Хочешь, я в твоих руках превращусь в дерево? Покроюсь корой, обрасту листьями...
      Сели на траву отдохнуть; папоротники склонили над нами пышные опахала.
      - Что же птиц не слыхать? - заметила Мика. - Я бы тебе указала по голосам суетливую сойку, важную кукушку, крикливого дрозда, глупого удода. Вот прислушайся: почему это все птицы замолкли?
      И правда, птичий хор молчал, только низко над лесом проносились со свистом стрижи.
      - К непогоде, - сказала Мика и вздрогнула: заворчал далекий гром.
      - Бежим! - вскричала она. - Здесь должен быть у ручья путевой столб. Оттуда уж я дорогу найду!