Соломон Кейн угрюмо рассматривал мертвую чернокожую девушку, лежащую на тропе. По возрасту еще подросток, она и в смерти сохранила детскую угловатость. Но ее худенькое тельце и не успевшие затянуться смертной пеленой глаза, в которых навечно застыло выражение отчаяния, свидетельствовали о мучениях, выпавших на долю несчастной. Пуританин подумал, что смерть оказалась милосерднее к этому ребенку, нежели люди.

Своим наметанным глазом Кейн первым делом обратил внимание на раны, оставленные тяжелыми кандалами на тонких кистях и лодыжках. На спине негритянки виднелись глубокие крестообразные рубцы, оставленные бичом из воловьей кожи, а на шее — следы невольничьего ярма. Соломон смотрел на мертвую рабыню, и его бездонные ледяные глаза наполнялись недобрым, идущим изнутри блеском. Если бы в них сейчас мог взглянуть тот зверь, что довел несчастное дитя до такого состояния, он проклял бы день, в который появился на свет.

— Неужто от этой мрази нигде нет спасения? — пробормотал он. — Даже в этот забытый Богом край добрались...

Прищурившись, он глянул на восток. Практически на самом горизонте две крошечные черные точки выписывали круги в ярко-синем небе.

— Стервятники, — продолжал разговаривать сам с собой англичанин. — Стервятники отмечают их кровавую тропу. Воистину эти сатанинские отродья несут с собой смерть и разрушение, и само Зло следует за ними. Что же, вострепещите, исчадия ада, ибо не минует вас чаша гнева Господня! Несутся уже за вами по пятам безжалостные псы ненависти, и спущены тетивы тугих луков возмездия. Преисполнены вы, могущественные ко злу, великой гордыни, и кровавыми слезами умывается чернокожее племя под вашим игом. Но уже близко отмщение, и не в силах человеческих отвратить его, как не в силах человеческих остановить багряный рассвет, сменяющий ночную мглу!

Пуританин проверил тяжелые пистолеты, заткнутые за широкий зеленый кушак, мимоходом прикоснулся к кинжалу и привычно положил руку на потертую рукоять тяжелой рапиры, неизменной его спутницы. Широким, упругим, но удивительно мягким шагом — так мог бы двигаться леопард — он направился на восток, а черная тень бежала перед ним по лесной тропе. Нутряная дикая ярость наполняла обычно холодные глаза Соломона грозным блеском — так могла бы светиться раскаленная вулканическая лава, до поры до времени сдерживаемая тушей ледника. Его рука, сжимавшая длинный, резной, черный посох с набалдашником в виде головы кошки, была тверже железа.

Несколько часов быстрой ходьбы — и англичанин заслышал впереди себя обычный шум, сопутствующий невольничьему каравану. Сопровождаемая погонщиками колонна рабов медленно и тяжело двигалась через джунгли. Окрестности оглашали жалобные вскрики рабов, вопли и ругань надсмотрщиков и резкие, как выстрелы, щелчки бичей. Через час Кейн уже нагнал караван. Он беззвучно, словно дух леса, скользил между деревьями параллельно тропе. Оставаясь незамеченным, англичанин внимательно изучал своих врагов. Соломон немало времени провел в Дариенне и не только покрыл себя славой в сражениях с краснокожими дьяволами, но и многое перенял из их охотничьего искусства.

Добыча работорговцев в этот раз оказалась не очень-то большой. Чуть более сотни негров, в основном юношей и молодых женщин, с трудом переставляя ноги, брели по тропе. Все они были совершенно обнажены, за исключением грубого и тяжелого деревянного ярма, надетого на шею. С помощью этих бесчеловечных приспособлений несчастные чернокожие были скованы попарно, причем все колодки соединяла железная цепь, так что получалась одна длинная колонна.

Рабовладельцев было человек восемьдесят — пятнадцать арабов и около семидесяти негров. Оружие черных работорговцев и своеобразные головные уборы из перьев говорили об их принадлежности к одному из союзных торговцам живым товаром восточных племен. Арабы огнем и мечом прошлись по Восточному побережью, заставив обращенные в мусульманство племена служить себе верой и правдой.

Пятеро магометан и при них две с половиной дюжины негров возглавляли караван, еще пятеро с остальными туземцами двигались сзади. Остальные арабы сновали вдоль жуткой процессии, безжалостно подгоняя рабов бранью, пинками и ударами тяжелых бичей. Особенно погонщики веселились, когда удачный удар хлыста рассекал плоть и брызгала кровь. Кейн машинально отметил, что эти охотники за живым товаром были не только мерзавцами, но и заведомыми идиотами. При таком ужасающем обращении со своей добычей арабам удастся довести до Восточного побережья в лучшем случае половину рабов.

Впрочем, оставалось все еще непонятно, откуда тут вообще могли взяться работорговцы. Здешние не столь уж густонаселенные места лежали существенно южнее обычных для их набегов территорий. Впрочем, англичанину было прекрасно известно, как далеко может завести человека жажда наживы. Не раз и не два он сталкивался с этими лишенными совести злодеями, которых язык не поворачивался назвать людьми. Глядя на исполосованные вздувшимися рубцами спины чернокожих невольников, он почувствовал, как у него самого заныли старые шрамы от плетки-семихвостки — недобрая память о турецкой галере. Но сто крат больнее жгла Соломона Кейна застарелая ненависть...

Пуританин следовал за караваном, перемещаясь от дерева к дереву словно тень среди теней. Его мозг напряженно трудился, выискивая малейший шанс заставить события идти по своему плану. Но как, во имя Господа живого, можно было в одиночку бросить вызов столь многочисленной банде отъявленных головорезов? Тем паче что все арабы и многие из их чернокожих прихвостней были вооружены мушкетами.

Конечно, это были неуклюжие фитильные конструкции, ни в какое сравнение не идущие с самоновейшими пистолетами пуританина, но и они являлись вполне действенным оружием, годным не только для того, чтобы устрашать пугливых и необразованных туземцев. И лишь у пышно разодетой пятерки во главе каравана за широкими матерчатыми кушаками Кейн разглядел оружие более грозное — длинноствольные, богато разукрашенные пистолеты мавританской или турецкой работы.

Лига сменяла лигу, а бессильная ярость ржавчиной разъедала душу пуританина. Каждый удар бича, каждый безжалостный тычок, казалось, обрушивались на его плоть. Бывает, удушливая жара и тяжелые тропические испарения творят с человеком странные вещи. Самые обычные мысли или переживания неким необъяснимым образом приобретают чудовищные, гипертрофированные пропорции. Простое раздражение оборачивается животной необузданной яростью, а вспышка гнева может привести к кровавому смертоубийству. В такой момент глаза совершенно обычного человека заволакивает багровая пелена и из мирного обывателя он превращается в жестокого душегуба. Сколько раз сам Кейн становился свидетелем, когда впадавший в амок человек потом отказывался поверить в деяния рук своих.

Надо сказать, что пуританин во всех отношениях не являлся заурядной личностью. И снедавшая его ярость, настоянная на годах ненависти, и при обычных условиях ввергла бы менее стойкого человека в пучины безумия. А что сейчас происходило в его воспаленном рассудке, и описать невозможно. Англичанин трясся, словно в приступе малярии, в глазах его вспыхивали цветные пятна, а окружающее постепенно затягивало кровавое марево. И тем не менее стальная воля пуританина смогла бы удержать его в рамках, если бы не случайность... Но как бы выглядел наш мир, если бы в нем не происходили подобные случайности? Да и происходит ли во вселенной что-либо действительно случайное?

У одной из рабынь, идущей в начале колонны невольников, молодой стройной негритянки, неожиданно подвернулась нога. Девушка не удержала равновесия и повалилась на землю, увлекая за собой своего соседа по ярму. В мгновение ока оказавшийся рядом высокий горбоносый араб тотчас же злобно заорал на нее и принялся охаживать несчастную бичом. Второй невольник — мужчина, — более крепкий и выносливый, смог подняться на колени, но негритянка совершенно выбилась из сил и лишь корчилась на земле, всхлипывая под ударами кнута. Встать на ноги она уже не могла. На помощь арабу поспешили чернокожие помощники, и на беззащитное тело обрушился шквал ударов.

Девушка была неплохо развита физически, и ей надо было всего-то немного воды и полчаса отдыха, чтобы она могла идти дальше. Но в планы торговцев живым товаром не входило давать рабам время на отдых. Тот, кто не мог идти дальше, умирал. Соломон, глядя на истязание, до крови изгрыз кулак, пытаясь сохранить остатки самообладания. Наконец щелканье бичей стихло, и пуританин вознес благодарственную молитву Богу, избавившему несчастное дитя от лютых страданий. Теперь, скрепя сердце, он ожидал быстрого милосердного удара кинжалом.

Но вздох облегчения оказался преждевременным. К ужасу Кейна, арабам взбрело в голову позабавиться. Если уж товару не суждено быть выставленным на продажу и они понесут убытки, то прежде, чем его выбросить, не грех попользоваться им самим, рассудили работорговцы. Так отчего бы, по крайней мере, не получить удовольствие? От развернувшегося дальше у пуританина кровь застыла в жилах.

На призывный крик горбоносого араба сбежались все его приятели. Маленькие глазки на бородатых лицах магометан маслянисто блестели, ноздри раздувались в предвкушении удовольствия. Чернокожие прихвостни арабов столпились кучей за спинами своих хозяев, глаза их кровожадно поблескивали. Судя по всему, негры надеялись, что, когда господам наскучит потеха, они бросят кость своим псам. Несчастная рабыня поняла намерения надсмотрщиков, и джунгли огласились жалобными криками и плачем. Кейна просто скрутило в узел, когда он сообразил, какого рода смерть была уготована девушке.

Между тем горбоносый уже пинком заставил бедняжку встать на колени и склонился над ней...

Соломон высоко ценил свою жизнь, но ему порой доводилось, не раздумывая, бросать ее на чашу весов судьбы и ради некрещеного младенца языческого племени, и даже спасая какое-нибудь неразумное создание. Сейчас же ставка была неизмеримо выше: он мог потерять шанс выручить целую сотню невольников. Но Соломон Кейн не был бы собой, если бы не бросился на помощь слабому и угнетенному.

За Кейна все решили инстинкты. Прежде чем пуританин сообразил, что делает, в его руке уже дымился разряженный пистолет. Голова насильника взорвалась, точно перезрелый кокос, а его превратившиеся в кровавую кашу мозги оказались на дорогих одеяниях ждавших своей очереди арабов.

Говоря по правде, Кейн был потрясен своим поступком ничуть не меньше, чем работорговцы. Однако привыкшие ко всяким неожиданностям злодеи быстро опомнились и разразились воплями ярости. Те, кто был вооружен мушкетами, быстро привели их в боевую готовность, и тяжелые пули зашлепали по деревьям, сбивая ветки. Остальные же, обнажив кривые сабли и подбадривая себя дикими криками, вломились в окружающие дорогу кусты, устремившись на невидимого врага.

Увы, именно эта их мгновенная реакция на выстрел и сгубила пуританина. Промедли работорговцы хотя бы чуть-чуть, умевший становиться невидимым Кейн просто бы растворился в зеленых зарослях. Теперь же ему ничего не оставалось, как сойтись с негодяями в открытом бою. Коли так назначено Провидением, он постарается продать свою жизнь как можно дороже.

Неприятель приближался, и англичанина подхватила мутно-багровая волна боевого неистовства. Торговцы “черным деревом” замерли от неожиданности, когда на них из-за деревьев набросился мрачный, как ангел смерти, высокий, жилистый, белый мужчина. Это промедление стоило жизни сразу двум работорговцам. Один из них пал с пулей в сердце, второй, обливаясь кровью, рухнул наземь, зажимая распоротый живот. Но их изумление быстро прошло, и они, вопя что есть мочи, со всех сторон устремились к безумцу, посмевшему бросить вызов их мощи.

Соломон Кейн прижался спиной к толстому дереву, и его длинная рапира затянула песнь смерти. Стальной клинок метался в воздухе, словно безумный мотылек, и вот еще один араб опрокинулся на спину — горло его было проткнуто насквозь. На Кейна наседали огромный коренастый магометанин, заросший диким волосом, и трое его не менее свирепых чернокожих псов. Каждый усердно пытался всадить в англичанина либо лезвие, либо пулю, однако они мешали друг другу. Пуританин, призвав на помощь все свое мастерство, искусно отражал выпады тяжелых клинков и уворачивался от пуль.

Его тяжелая рапира достойно противостояла кривым ятаганам. Движение, настолько быстрое, что его не смог уловить человеческий глаз, и волосатый араб упал мертвым. Он даже не успел ничего почувствовать — кончик рапиры нашел дорогу к его черному сердцу и тут же выпорхнул обратно, чтобы через глазницу войти в мозг бестолково размахивающего своей саблей чернокожего воина. Еще один негр отбросил в сторону свое оружие и прыгнул на англичанина, желая схватиться с этим искусным фехтовальщиком в рукопашную.

Не прерывая ни на секунду плетения стального кружева, англичанин, припав на колено, длинным кинжалом вспорол ему живот. Дико вереща, негр отступил, безуспешно пытаясь засунуть обратно вываливающиеся кишки, и сбил с ног своего соплеменника.

Соломон был вознагражден мгновенной передышкой. Подоспевшие на помощь своим работорговцы не спешили расстаться с жизнью на острие рапиры бешеного англичанина. Однако сейчас же у самой головы пуританина в дерево с омерзительным чмоканьем впилась тяжелая пуля, и он изготовился к прыжку в самую гущу врагов, чтобы отправить в ад хотя бы еще несколько негодяев.

Резкий гортанный оклик заставил опуститься жерла мушкетов и пистолетов. К месту отчаянного поединка спешил сам шейх, возглавлявший эту экспедицию. Подбадривая своих подчиненных бранью и ударами хлыста, араб велел им во что бы то ни стало взять неверного живьем. В ответ Соломон метнул свой кинжал, но счастье от него отвернулось — острая сталь лишь рассекла тюрбан шейха и вонзилась в глаз стоявшего за его плечом воина.

Разъяренный шейх выхватил из-за расшитого золотом кушака пистолеты, грозя своим людям смертью, если они немедленно не схватят дерзкого неприятеля. Выкрикивая имя своего аллаха, магометане устремились к Кейну. Один из них так разогнался, что не смог вовремя остановиться и со всего ходу налетел на рапиру англичанина. Бежавший за ним воин, с опытностью безжалостного убийцы, двумя руками наподдал соплеменнику в спину так, что тот с ужасающими воплями и визгом наделся на клинок, упершись грудью в гарду и лишив англичанина маневра.

Кейн ничего не успел сделать: на него навалилась куча неприятелей, и он был попросту задавлен числом. Десятки рук вцепились в него со всех сторон, и Соломон пожалел о брошенном им в шейха кинжале. Но даже и без него скрутить пуританина было делом нелегким.

Кейн прекрасно владел приемами бокса, а его кулаки по крепости могли поспорить с гранитом. Кровь заливала лица нападавших, свирепые удары ломали носы и крошили зубы. Один из работорговцев, согнувшись в три погибели, откатился назад: страшный удар коленом в пах лишил негра мужского достоинства. И даже тогда, когда Кейна повалили и прижали его руки к земле, лишив возможности работать кулаками, англичанин, извернувшись ужом, сомкнул свои длинные сильные пальцы на чьем-то горле. И такова была его хватка, что сильные мужчины с трудом смогли их разогнуть, а посиневшая жертва еще долго хрипела и растирала помятую шею.

И лишь когда, все в поту и крови после изнурительной схватки, арабы сыромятными ремнями скрутили Кейна по рукам и ногам, шейх, засовывая за шелковый кушак пистолеты, подошел взглянуть на пленника самолично. Лежа на земле, Кейн угрюмо смотрел снизу вверх на высокого сухопарого араба, разглядывая костистое лицо, обрамленное курчавой, черной как деготь бородой. И пристальный взгляд ледяных глаз пуританина заставил потупиться наглые глазки магометанина.

— Я — шейх Хасим ибн Сайд, — надменно заявил араб. — А ты кто таков?

— Мое имя — Соломон Кейн, нехристь, — с ненавистью прорычал пуританин, переходя на арабский, которым вполне прилично владел. — И знай, собака, что перед тобой англичанин!

В темных глазах арабского шейха замерцали странные искры.

— Как же, как же, весьма наслышан о тебе, Сулейман Кейхан, — переиначил он имя англичанина на восточный манер, — и о твоих подвигах. Ходят слухи, что ты потопил не одну турецкую галеру и даже вынудил берберийских корсаров бежать поджав хвост от твоего гнева...

Соломон Кейн не снизошел до ответа, и Хасим пожал плечами.

— Знаешь ли ты, что найдутся желающие заплатить за тебя цену большую, нежели стоит все это отребье? — Шейх презрительно махнул рукой в сторону невольников. — Быть может, я даже в Стамбул тебя отвезу. Сам турецкий паша не откажется иметь в услужении подобного тебе человека. А может быть, я уступлю тебя своему давнему другу, мореплавателю по имени Кемаль Бей. Да ты его сам должен хорошо знать! У этого почтенного купца нет одного глаза, а лицо пересекает уродливый шрам, который, как утверждают недобрые языки, ему подарил некий беглый галерный гребец. Ты можешь мне не поверить, но самое слово “англичанин” приводит его в неистовство. Пожалуй, я так и сделаю! Вот кто не пожалеет денег, чтобы тебя приобрести. Смотри, франк, какую я тебе честь оказываю: ты пойдешь без ярма и не в общей веренице, а в сопровождении собственного караула. Ты будешь совершенно свободен, не считая рук, конечно...

Кейн и на этот раз ничего не ответил арабу. По знаку шейха его поставили на ноги и освободили от пут, оставив только руки намертво стянутыми за спиной. На шею англичанину набросили пеньковую веревку, которую вручили дюжему высоченному арабу с огромным изогнутым ятаганом.

— Надеюсь, франк, тебе удобно? — глумливо осведомился шейх, и его свита довольно заржала.

На этот раз Соломон заговорил низким невыразительным голосом, но страшна была таящаяся в нем угроза.

— Я бы, пожалуй, рискнул спасением своей бессмертной души, чтобы выйти в одиночку и безоружным против твоего кривого клинка и не менее кривого языка и голыми руками вырвать твое гнусное сердце из груди, негодяй, — сплюнул себе под ноги англичанин.

И такая страшная ненависть горела в его глазах, что закаленный превратностями судьбы шейх, привыкший считать себя пупом земли, побледнел и невольно отпрянул, словно отшатнувшись от разъяренной и смертельно ядовитой змеи.

Вскоре, конечно, Хасим вновь обрел привычный спесивый вид и, отдав несколько приказаний своим подручным, вернулся на свое место во главе колонны.

При всей незавидности своего положения, пуританин возблагодарил судьбу, что заминка, вызванная его нападением и последующим за ним пленением, позволила девушке, едва столь гнусным образом не расставшейся с жизнью, более-менее прийти в себя и передохнуть. Негритянку все еще водило из стороны в сторону, но идти она все же могла. К тому же близилась ночь, а это означало, что довольно скоро работорговцам придется останавливаться на ночевку.

Караван двинулся, и англичанин побрел по тропе. Его страж держался в нескольких шагах позади, не отпуская рукояти своего грозного клинка. Кейн обратил внимание — и это некоторым образом ему польстило, — что еще трое вооруженных пистолетами арабов неотступно следовали за ним. Работорговцы имели уже возможность понять, с кем связались — число магометан сократилось на треть, — и больше рисковать не желали.

Но даже более, чем охрана, пуританина беспокоила судьба его оружия. Его пистолеты, кинжал и рапиру, изготовленные, надо сказать, лучшими мастерами своего дела, по праву сильного захватил Хасим. Шейх, однако, презрительно зашвырнул в кусты посох Н'Лонги, и один из разряженных негров немедленно кинулся за ним, чтобы присвоить себе увенчанный головой кошки талисман вуду.

Через некоторое время Соломон обратил внимание, что рядом с ним держится еще один из арабов, худой седобородый старик ученого вида. Судя по взглядам, которые магометанин на него кидал, Кейн понял, что его персона весьма чем-то интересует старика. Пуританин задумался о причинах такого странного интереса.

Не посох ли вуду был тому причиной? Судя по всему, старик моментально отобрал подарок Н'Лонги у завладевшего им чернокожего воина и теперь бережно держал в руках черное резное древко.

— Я Хаджи Юсуф и ничего против тебя не имею, — не смотря на англичанина, шепотом произнес седобородый. — Я не участвовал в нападении на тебя и предпочел бы быть твоим другом, если бы ты мне оказал такую честь... Прошу тебя, франк, открой мне тайну появления этого посоха. И каким образом этот необычный предмет попал к тебе в руки?

Первым желанием Кейна было послать странного араба в геенну огненную. Но он слишком хорошо разбирался в людях, чтобы не отметить нотку искреннего благоговения в голосе Хаджи Юсуфа. Да и в любом случае не помешает иметь в стане неприятеля человека, который питает к нему неподдельный, пускай и корыстный, интерес. Поэтому Соломон Кейн также тихо ответил:

— Мне этот посох вручил мой кровный побратим. Среди племен Невольничьего Берега он слывет могущественным колдуном вуду. Его имя — Н'Лонга.

Кивнув, седобородый магометанин что-то пробормотал себе в бороду, а потом велел ближайшему воину бежать в начало каравана с наказом Хасиму немедленно явиться сюда. Рослый шейх не замедлил появиться. Он уверенно шествовал вдоль вереницы невольников, позвякивая многочисленным холодным оружием, своим и Кейна.

— Смотри, Хасим! — сказал Хаджи Юсуф, потрясая в воздухе посохом вуду. — Вот что ты отбросил, не ведая, какое великое чудо попало в твои руки!

— Дурацкая деревяшка, — буркнул шейх. — Тоже мне посох, кошка тут еще какая-то дурная. К чему мне эта поделка неверных?

Седобородый даже подскочил от возмущения:

— Да этот посох старше нашего мира! Ты даже не в силах представить, какая могучая магия заключена в этом жезле, который, по неразумению своему, называешь деревяшкой! Я встречал упоминания о нем в древних, как пески Аравии, суфийских книгах, одетых в железные переплеты. Этим посохом старались завладеть могучие колдуны Магриба, мечтавшие повелевать миром. Сам Пророк — мир с ним! — пусть и аллегорически, упоминает про него в Писании!

Да будет тебе, Хасим, известно, что то священное животное, которое украшает магический артефакт и которое ты обозвал “дурной кошкой” не что иное, как лик великой богини, которой поклонились просвещенные египтяне! Подумать только, давным-давно, еще прежде, чем в мир пришел Мохаммед, прежде даже, чем были возведены стены Иерусалима, жрецы Баст по великим праздникам торжественно выносили этот жезл и пред ним простирались ниц сами фараоны! Именно с его помощью Муса, нареченный неверными Моисеем, творил чудеса ко благу своего народа. Этот великий жезл повелевает стихиями, и с его помощью тот же Моисей заставил расступиться воды Черного моря. Многие столетия служил он царским скипетром Израиля и Иудеи, и не знал тогда еврейский народ горя и бед.

Наше великое прошлое неразрывно связано с этим магическим посохом. Это с его помощью Сулейман ибн Дауд — мир с ними обоими! — победил магрибинских колдунов и поборников Иблиса и обуздал лютых ифритов и могучих джиннов! Одумайся, пока не поздно, Хасим ибн Сайд, ведь не случайно древний жезл власти вновь в руках человека, носящего имя Сулейман!

Произнося эту речь, впавший в религиозное неистовство старый Юсуф размахивал руками, сверкал глазами и подскакивал, но Хасим в ответ лишь равнодушно пожал плечами.

— Твой посох, даже если и тот самый, не помешал египтянам поработить евреев. Не помешает он и мне распоряжаться по своему желанию этим человеком. — Шейх кивнул в сторону Кейна. — Что бы ты ни говорил, старый безумец, все твои мудрые книги вместе с этой деревяшкой не стоят столько, сколько один этот длинный клинок, которым Сулейман Кейхан, — араб опять глянул на Соломона, — отправил в райские кущи моих лучших бойцов!

Юсуф осуждающе покачал головой.

— Не стоит смеяться над тем, что не понимаешь, Хасим ибн Сайд. Когда-нибудь ты встретишься с силой, пред которой будут бессильны и твое злато, и твоя сабля, и твои пули. Поступай как знаешь, шейх, но я тебя предупреждаю, что лучше оставить этого франка в покое. Он хранил у себя жезл, носящий следы прикосновений Сулеймана, Мусы и великих мудрецов Египта! Кто знает, какая магия перешла от него к этому человеку?

Я пока сохраню у себя священный жезл. Постарайся представить хотя бы на миг, Хасим, с чем ты столкнулся. Этот посох старше нашего мира! Еще до утверждения на земле детей Адама им владели волшебные существа, обитавшие среди вечного безмолвия в удивительных городах на дне моря. А им, в свою очередь, он достался в наследство от Мира Изначальных.

Эта вещь несет в себе великие тайны и великое волшебство, о которых человечество — Аллах милосерден! — не догадывается. Когда Вселенная едва вступила в свою юность, ею правили странные владыки и еще более странные жрецы. В те времена, а это было миллионы и миллионы лет назад, существовало Изначальное Зло, куда более смертоносное и отвратительное, чем в наши. И единственным оружием против сил Абсолютной Тьмы, которые старше Вселенной, был этот посох!.. Разум содрогается и отказывается постигать разверзшиеся перед ним бездны времени и знания!

Терпение Хасима, вынужденного слушать подобную белиберду, истощилось. Шейх плюнул под ноги седобородому и, повернувшись, зашагал прочь. Однако это вовсе не помешало старому Юсуфу последовать за ним по пятам, продолжая отстаивать свою правоту.

Многое из того, что он только что услышал, для пуританина было откровением, но и без того Кейн кое-что знал о силах, которые таил в себе удивительный посох вуду. Поэтому у англичанина не было ни малейшего повода подвергать сомнению утверждения старика, какими бы фантастическими они ни казались на первый взгляд.

Чего только стоил один вид посоха! Жезл был деревянный, но на земле не существовало деревьев с такой черной, легкой и невероятно прочной древесиной. Стоило лишь провести по его поверхности ладонью, чтобы убедиться: дерево, из которого был изготовлен посох, росло совершенно в другом мире. Кроме того, поверхность посоха была испещрена неведомыми знаками и символами какого-то языка, забытого еще во времена падения Содома и Гоморры. Но чутье подсказывало Кейну, что по отношению к чудовищной древности самого посоха эти позднейшие добавления выглядели примерно так же, как нацарапанные на камнях Стоунхенджа английские надписи.

А с каким удивительным искусством была выполнена кошачья голова! Иногда, разглядывая голову чудесного зверька, Кейну казалось, что с ней что-то было не так. Похоже, невероятно давно изображение было иным. И лишь в более поздние времена египетский резчик — кости его уже давным-давно истлели — просто переделал кошачью мордочку, подгоняя ее под каноническое изображение богини Баст. О том же, каково было первоначальное изображение, Кейн даже гадать не пытался. Не один раз он пытался постичь разумом сокрытые в посохе тайны, но человеческое воображение пасовало перед пропастью времен, вызывавшей почти физическое головокружение. Неудивительно, что у пуританина со временем отпало всяческое желание к подобным экспериментам.

На джунгли пали сумерки. Немилосердно палившее дневное светило нырнуло за кроны лесных великанов и готовилось уступить место луне. Рабов к этому времени страшно мучила жажда; стенания и плач скованных невольников возносились к глухим небесам. Люди, цепляясь друг за друга и шатаясь от изнеможения, едва могли идти. Пуританин несколько раз становился свидетелем, как работорговцы безжалостно убивали тех, кто падал с ног. Поэтому тех, кто ослабел настолько, что был не в состоянии передвигаться самостоятельно, волокли за собой соседи по ярму. По счастью, когда чернокожие пленники уже дошли до предела сил, солнце, словно сжалившись над людьми, перевалило небесный окоем. На джунгли навалилась тропическая ночь, и был объявлен привал.

Караванщики-арабы споро разбили палатки и расставили стражу из чернокожих помощников. Рабам выдали по горсточке еды и глотку воды — ровно столько, чтобы они не передохли от голода и жажды. Невольники растянулись на земле, устраиваясь кто как мог, так как работорговцам даже в голову не пришло освободить их от оков. Над поляной повисла тишина, нарушаемая лишь стонами и вскриками.

Кейна покормили, так и не развязав ему рук, и дали вволю воды. Пуританин приник к плошке, чувствуя на себе алчные взгляды многострадальных рабов. Англичанина одолевали муки совести: какое он имел право наслаждаться тем, в чем было отказано этим несчастным? А вода истощенным неграм была куда нужнее, чем Соломону. Кейн отказался от воды, утолив свою жажду едва наполовину.

Бивак разбили на широкой поляне, со всех сторон окруженной зеленой стеной зарослей. Когда арабы закончили свою трапезу, а чернокожие магометане еще вовсю предавались обжорству, старый Юсуф подошел к Кейну, чтобы вновь расспросить его о посохе Н'Лонги. Англичанин терпеливо отвечал на его многочисленные вопросы, что само по себе было удивительно, принимая во внимание его жгучую ненависть к той кровожадной расе, к которой принадлежал седобородый.

Они достаточно мирно беседовали, когда к ним подошел Хасим и с презрением уставился сверху вниз. Этот человек, по мнению пуританина, как нельзя лучше являл собой символ зловещей и воинственной религии. Смелый, безжалостный, слепо уверовавший в свою избранность, никому не верящий и ни перед чем не отступающий, шейх считал себя пупом земли и ни в грош не ставил жизни других человеческих существ; ему плевать было на могущественнейших правителей христианского мира.

— Воистину, Хаджи, на старости лет впал ты в детство, — поддел он старика. — Никак не можешь перестать носиться со своей палкой? Да ты говори, говори, все равно Сулейману деваться некуда! — Шейх рассмеялся каркающим смехом, довольный своей шуткой.

У старого мудреца даже борода затряслась от гнева. Он воздел посох, словно призывая небо в свидетели.

— Такие насмешки, Хасим ибн Сайд, не приличествуют человеку твоего положения, — резко ответил Юсуф. — Не искушай милость Аллаха! Сейчас мы находимся в самом сердце зловещей и неизведанной страны. В этих краях, быть может, нашли себе пристанище демоны, изгнанные Сулейманом ибн Даудом — мир с ними обоими! — в незапамятные времена из благословенной Аравии. Скажу тебе, шейх, что надо быть последним невеждой, чтобы не признать в этом посохе наследие чужого мира. И если этот посох, который ты неразумно обзываешь деревяшкой, сохранился до сего дня, кто может сказать, что еще ощутимое или бесплотное пережило тяжелую поступь Времени?