Получить пулю от родственничка, а уж тем паче от случайного незнакомца — дело настолько обычное, что на такие штуки я, как правило, просто не обращаю внимания. Но когда в тебя стреляет твой лучший друг — совсем другое дело. Подобные фокусы могут вывести из себя даже такого кроткого добряка, как я. Но, наверно, будет лучше, если я объясню, о чем речь. У меня были кое-какие дела возле границы с Орегоном, и, покончив с ними, я возвращался домой, на Медвежью Речку. По дороге мне случилось проезжать через лагерь старателей под названием Мышиная Пасть, который был разбит в самом сердце гор, почти таких же высоких и диких, как мой родной Гумбольт.

Я заказал себе выпивку в баре салуна-отеля «Спящий лось» и тихо-мирно потягивал ее, когда не спускавший с меня глаз бармен вдруг сказал:

— Не иначе как вы Брекенридж Элкинс с Медвежьей Речки!

Я обдумал его предположение и пришел к выводу, что бармен, скорее всего, не ошибся.

— А откуда ты меня знаешь? — подозрительно спросил я. В самом деле, откуда? Ведь меня занесло в Мышиную Пасть первый и последний раз в жизни.

— А я и не знаю, — сказал бармен, — но мне так часто приходилось слышать всякие небылицы о Брекенридже Элкинсе, что я сразу решил: вы — это он! Потому как просто не могу себе представить, чтобы на всем белом свете можно было бы сыскать сразу двух таких мордоворо… м-м-м… я хотел сказать, двух таких великолепно сложенных рослых мужчин. Да, кстати! Тут, на втором этаже, сейчас квартирует ваш друг, Балаболка Карсон. Он приехал сюда из южной части штата. Я частенько слышал, как он хвастается, будто имеет честь знать вас лично. Как подниметесь по лестнице, его дверь будет четвертая направо.

Что ж, Балаболку я помнил. Правда, он был не из наших, не с Медвежьей Речки, а из Орлиного Пера, но я никогда не ставил это парню в вину. Вдобавок бедняга был малость туповат, но ведь нельзя всерьез рассчитывать, что все вокруг обязаны быть такими же сообразительными ребятами, как я.

В общем, поднялся я по лестнице, вежливо постучал в дверь, и вдруг: ба-бах! — громыхнул изнутри сорок пятый. Причем проклятая разрывная пуля, пробив филенку, здорово поцарапала мне мочку левого уха! Кажется, я уже говорил, что меня страшно раздражает, когда в меня стреляют, не имея на то самых веских причин. В таких случаях мое терпение истощается крайне быстро! Вот почему, не ожидая дальнейших проявлений гостеприимства, я яростно взревел, одним ударом вышиб дверь и, ступая по ее обломкам, вошел в комнату.

Поразительное дело! В комнате никого не было! Совсем никого! Хотя в тишине мне явственно слышался какой-то булькающий звук. Тогда я напрягся и припомнил, что обломки двери вроде как чавкали под моими ногами. Ага, подумал я, значит, кто бы там ни был внутри, его просто прихлопнуло дверью, когда та слетела с петель!

Ну ладно. Я нагнулся, пошарил под обломками, схватил подлеца за шиворот и вытащил на свет Божий. Можете быть уверены, им оказался не кто иной, как Балаболка Карсон. Парень висел у меня в руке как тряпка, глаза у него были совсем стеклянные, а морда — замороженная и пустынная, как вершины Гумбольта зимой; но все же он продолжал делать какие-то рассеянные телодвижения, пытаясь еще разок выпалить в меня из своего шестизарядного, пока я не отобрал у него эту цацку.

— Какого черта? — сурово спросил я, слегка встряхнув его за шиворот. Парня колотила дрожь, да так, что аж зубы стучали. — Да что такое с тобой стряслось? Напился до чертиков или еще что, раз в старых приятелей через дверь стреляешь?

— Опусти меня на пол, Брек, — выдохнул он. — Я понятия не имел, что это ты. Я думал там, за дверью, Волк Фергюссон пришел за моим золотом.

Ладно. Отпустил я его. Он тут же схватил здоровенную бутыль кукурузного пойла и хлебнул приличную порцию прямо из горлышка, причем руки у него тряслись так, что добрая половина виски, так и не попала ему в рот, растекшись мутными ручейками по несвежей шее.

— Это еще что такое? — поразился я. — Разве ты не собираешься предложить мне глоток, чтоб ты лопнул?!

— Ты уж прости меня, Брекенридж, — вдруг заскулил он. — Я так извелся, уже не соображаю, что делаю! Вот, живу в этой комнате целую неделю и боюсь нос отсюда высунуть. Видишь те сумки из бычьей кожи? — Он показал на кровать, где и в самом деле валялись какие-то мешочки. — Так вот, они под завязку набиты золотыми самородками! Я тут решил заделаться старателем и больше года ковырялся в здешних ущельях, а потом мне привалил фарт. Но все это не принесло мне ничего хорошего.

— Постой, ты о чем? — Ну никак мне было не понять парня!

— В здешних горах полным-полно разбойников, — наконец начал объяснять Карсон. — Они грабят и убивают всякого, кто пытается вывезти отсюда золото, а чертовы дилижансы, бывает, по нескольку раз по дороге в один конец останавливают, так что уже давно никто не решается посылать золотой песок с кучерами. Когда у кого-нибудь набирается хорошая порция песка, он ждет удобного момента и ночью, тайком, уходит отсюда через горы, погрузив свое золото на вьючных мулов. Бывает, что человеку повезет, а бывает — нет. Я тоже собирался попытаться, но этот лагерь нашпигован лазутчиками бандитов, и я точно знаю — они меня выследили! Мне страшно решиться на побег, но еще страшней оставаться тут. Ведь они могут потерять терпение и тогда просто перережут мне глотку прямо в лагере. Когда ты постучался, я как раз решил, что это они пожаловали сюда по мою душу. А Волк Фергюссон у них главарь. Вот я и сижу здесь, придавив свое золото своей же задницей. Денно и нощно с парой пушек в руках. Еле уговорил бармена, чтобы тот таскал мне жратву и выпивку прямо наверх. Знаешь, Брек, я чертовски близок к тому, чтобы свихнуться!

И он снова задрожал как припадочный, и начал хнычущим голосом проклинать все на свете, и хлебнул еще изрядную порцию виски, и взвел курки своих револьверов, и уселся на свои сумки с золотом, и вытаращился на зияющий дверной проем, продолжая трястись так, словно там, в проеме, он вдруг узрел привидение. Или даже два.

— Какой дорогой ты бы пошел, если б решился смыться отсюда? — встряхнул я Карсона за плечо.

— Вверх по лощине, что начинается к югу от лагеря, потом — по старой индейской тропе, которая вьется прямо по дну Ущелья Снятых Скальпов, — стуча зубами ответил Карсон. — А потом надо дать хорошего кругаля, выйти к Уофетону и уже там ловить дилижанс. Если попал в Уофетон — считай, спасся!

— Ладно, — сказал я. — Вывезу твое золото.

— Но эти бандиты убьют тебя! — воскликнул он.

— Не-а, — ответил я. — Не убьют. Во-первых, откуда им знать, что я везу золото. А во-вторых, я сделаю из них свиную отбивную, если они как-нибудь прознают про во-первых и чего-нибудь от меня захотят. Здесь все золото, какое у тебя есть? Небось, всего фунтов полтораста?

— А что, мало? — поразился он. — В конюшне позади салуна у меня стоят лошадь и вьючный мул, а тот мул…

— На кой черт мне вьючный мул? Капитан Кидд увезет эту сущую безделицу и даже не заметит.

— Даже если при этом ты сядешь на него верхом? — недоверчиво переспросил Балаболка.

— Даже если при этом ты сядешь верхом на меня! — раздраженно сказал я. — Ты же прекрасно знаешь, что за конь мой Кэп Кидд, так зачем задаешь такие дурацкие вопросы! Подожди здесь, пока я схожу за чересседельными сумками!

Капитан Кидд задумчиво жевал сено в корале позади отеля. Я подошел к нему, чтобы забрать сумки, гораздо большие по размерам, чем это обычно бывает. А как же еще. Должны же размеры багажа соответствовать размерам его владельца! Мои сумки, из сложенной втрое шкуры матерого лося, были сшиты и простеганы толстым ремнем из сыромятной кожи, так что выбраться изнутри не смогла бы даже дикая кошка, попади она туда.

Ладно. Подходя к коралю, я заметил приличную толпу зевак, таращившихся на Капитана Кидда, но не придал этому никакого значения, ведь такой конь и должен привлекать к себе всеобщее внимание.

Пока я стаскивал сумки со спины моей лошадки, какой-то долговязый малый с омерзительными длинными бачками соломенного цвета вдруг подошел к изгороди и спросил:

— Это твой конь, что ли?

— Ежели не мой, тогда, значит, ничей! — находчиво ответил я. — А что?

— А то, что очень уж он похож на моего любимого конька, украденного с моего ранчо шесть месяцев тому назад! — внезапно заявил во всеуслышание этот нахал.

Тут я узрел, что человек десять или пятнадцать зевак, парни довольно опасного вида, зашли в кораль, окружив нас с долговязым плотным кольцом. От испуга я растерялся, выронил сумки и сам не помню, как в руках у меня вдруг очутилась пара моих шестизарядных. Со взведенными курками, конечное дело. А как же еще. И только потом я сообразил, что если меня втянут в свару, то после, чего доброго, могут и арестовать по подозрению в убийстве, а это помешает мне спокойно вывезти золото Балаболки.

— Ладно, — миролюбиво сказал я. — Если это твой конь — можешь сам вывести его из кораля.

— Конечно могу! И не только могу, я его выведу! — самоуверенно заявил он, сопроводив свои слова гнусной руганью.

— Верно, Билл! Валяй! Все по закону! — поддакнул кто-то из зевак. — Не позволяй этому грязному горному гризли ущемлять твои гражданские права!

Тут я заметил, что кое-кому в толпе все происходящее шибко не нравится, да видать, эти парни были слишком запуганы, чтобы сказать хоть слово.

— Ну, как знаешь, — неохотно бросил я долговязому Биллу. — Вот тебе риата. Перелезай через изгородь, накидывай аркан на коня, и он твой!

Этот мелкий хулиган подозрительно взглянул на меня, но все же взял веревку, перелез через изгородь и направился в сторону Капитана Кидда, который как раз закончил проедать себе проход в здоровенном стогу сена, наметанном прямо посреди кораля.

Заметив подозрительную личность, Капитан Кидд вскинул голову, прижал уши и продемонстрировал всем свои великолепные зубы. Билл остановился как вкопанный, слегка сбледнул с лица и пробормотал:

— Я… я тут подумал немного… В общем, теперь мне кажется, что такого… коня… нет! О Боже! Такой твари у меня отродясь не было!

— А ну накидывай аркан! — взревел я, чуток приподняв дуло одного из своих шестизарядных. — Кому говорю! Ты сказал, что конь твой; а я говорю — он мой! Выходит, один из нас конокрад. Да к тому же еще и лжец! И теперь мне вздумалось узнать кто! Ну! Двигай вперед, пока я не провентилировал твою хрипелку раскаленным свинцом!

Проходимец взглянул на меня, потом еще разок на Капитана Кидда и позеленел окончательно. Затем он снова перевел взгляд на мой сорок пятый — а его дуло уставилось прямехонько на длиннющую тощую шею жулика, по которой, ну в точности как мартышка по шесту, так и сновало вверх-вниз адамово яблоко, — судорожно сглотнул и начал осторожно подкрадываться к Капитану Кидду, сжимая риату в одной руке и успокаивающе выставив вперед другую.

— Тпрру, мальчик! — заговорил он слегка дрожащим голосом. — Тпрру, старина! Тпррруу, мой хороший… Уввау-у! — вдруг взвыл он ужасным голосом.

Еще бы!

Капитан Кидд щелкнул челюстями, одним махом выдрав у Билла приличный клок волос. Тот мигом отшвырнул риату и тут же ударился в позорное бегство, но Капитан Кидд успел развернуться и резко взбрыкнул, угодив обоими копытами тютелька в тютельку в задницу нахала. Отчаянный крик негодяя, перелетевшего через изгородь лишь затем, чтобы рухнуть головой вперед в лошадиную поилку, был нестерпимо дик и страшно ясен в наступившей вдруг мертвой тишине.

Пару минут спустя Билл кое-как выбрался из корыта. С малого потоками лились вода, кровь и жуткие богохульства.

— Твою мать! — прохрипел он, бессильно грозя мне издали дрожащим кулачком. — Проклятый убийца! За такие надругательства я лишу тебя жизни!

— Никогда не имел привычки вступать в бессмысленные препирательства с конокрадами, — фыркнул я, подобрал с земли оброненные мною чересседельные сумки и стал проталкиваться через кучку дружков Билла, которые все вдруг сделались дико вежливыми и суетливо отпихивали друг друга, чтобы очистить мне дорогу.

Кроме того, я заметил, что, если даже, по своей неуклюжести, я ненароком и отдавил кое-кому из этих парней все пальцы на ногах, они ругались ну совсем шепотом, скромно отводя глаза в сторону и делая вид, будто ищут в кармане табакерку. Еще бы! Ведь взрослые же люди! Давно пора было научиться побыстрее отдергивать свои поганые копыта, коли уж им так не нравилось, когда на них кто-нибудь случайно наступал!

Я притащил чересседельные сумки в комнату Балаболки и поведал о своей небольшой размолвке с Биллом в надежде малость развеселить парня. Но он почему-то опять весь затрясся и сказал:

— О Боже, Брек! Ведь это же один из парней Волка Фергюссона! Он просто хотел узнать, какая из лошадей в корале твоя! Этот трюк стар, как мир, вот почему честные люди не дали себе труда вмешаться. А сейчас бандюгам ничего не стоит тебя выследить! И уж теперь нам точно придется дожидаться ночи!

— Пески времен, приливы и отливы, а также Элкинсы никогда никого не ждут! — презрительно фыркнул я, заталкивая золото в сумки. — А если этот гнусный койот с мерзкими желтыми бакенбардами жаждет приключений на свою… шею, так он их получит! В обе руки! А ты завтра утром садись в дилижанс и вали прямиком в Уофетон. Ежели меня там еще не будет — жди. Днем раньше, днем позже, но я непременно появлюсь. И не трясись ты так из-за своих глупых самородков. В моих сумках они сохранятся надежнее, чем в банковском сейфе!

— Да не ори ты так громко! — принялся умолять меня Карсон. — Этот долбаный лагерь битком набит шпионами, и кто-нибудь из них наверняка караулит внизу!

— Но я не умею говорить тише, чем шепотом, — с достоинством возразил я.

— Твой бычий рев может сойти за шепот разве что на Медвежьей Речке! — поникшим голосом заметил Карсон, утирая рукавом пот со лба. — Но я готов биться об заклад, что на любом конце нагорья его сейчас услышал даже глухой!

Эх! Какое все-таки это прискорбное зрелище: бегающие глаза насмерть перепуганного друга!

На прощание мы пожали друг другу руки, и я покинул бедного мученика, оставив его обреченно вливающим в глотку местное красное пойло. Стакан за стаканом, словно воду. И я перекинул сумки через плечо, и протопал вниз по лестнице, и бармен тихо сказал мне, перегнувшись через стойку:

— Остерегайся Билла Прайса, парень! Он был здесь всего минуту назад и улетучился, заслышав твои шаги. Этот тип долго не забудет тебе то, что сотворил с ним твой конь!

— Ага, — согласился я. — Не забудет. Это точно. Он станет вспоминать об этом всю жизнь. Всякий раз как попытается сесть.

И я пошел в кораль, и увидел там толпу, завороженно следящую за тем, как старина Кидд трескает сено, и один малый заметил меня, и завопил:

— Эй, парни! Смотрите, кто к нам пришел! Мальчик-с-пальчик! Сейчас он будет седлать того монстра-людоеда! Эй, Том! Ну позови же сюда ребят из бара!

Тут же, повысыпав на улицу из всех салунов, к коралю понабежала еще одна большущая толпа старателей. Они тесно сгрудились у изгороди и принялись заключать пари, сумею ли я заседлать Капитана Кидда или он раньше вышибет мне мозги. Все-таки у всех старателей крыша набекрень, подумал я. Ведь они же прекрасно знали, что я явился в ихнюю Мышиную Пасть верхом на Кэпе; выходит, по крайней мере один-то раз сумел же я его как-то заседлать! Тьфу!

И конечное дело, я его снова заседлал, и забросил ему на спину чересседельные сумки, и взгромоздился на него сам, и он раз десять встал на дыбы, и потом перекатился через спину, как он делает всякий раз, когда я сажусь в седло после долгого перерыва, — это вообще-то ничего не значит, это он так резвится, — но при виде этого дурни-старатели взвыли, словно таща диких команчей. Но еще громче они завопили, когда Кэп случайно вынес меня (себя, конечно, тоже) из кораля прямо сквозь изгородь, отчего один прогон этой ужасно хлипкой загородки вдруг рухнул вместе с парой дюжин зевак, устроившихся на верхней жерди. Дурни орали так, будто стряслось нечто ужасное. Но ведь ни я, ни Капитан Кидд вообще никогда не ищем, где ворота! Мы всегда идем, а точнее, ломимся кратчайшим путем.

Но эти старатели… Какое-то ужасно хилое племя! Выезжая из лагеря, я оглянулся и увидел, как толпа макает пятерых или шестерых парней в лошадиную поилку, чтобы привести в чувство. А всех-то делов — Кэп Кидд ненароком на них наступил!

Это незначительное событие, по-видимому, настолько взбудоражило публику, что никто не потрудился заметить, как я выехал из поселка. Меня это даже очень устраивало, так как по натуре человек очень скромный, стеснительный и даже стыдливый и никогда не гонялся за дешевой популярностью!

Парня, которого они называли Биллом Прайсом, за все это время поблизости так и не обнаружилось.

Ну ладно. Выбрался я с плато, поднялся по южному распадку, попал в какую-то сильно поросшую лесом местность и начал ломать голову, как бы мне найти ту индейскую тропу, о которой толковал Балаболка, как вдруг совсем рядом кто-то сказал:

— Эй!

Я резко обернулся на голос, в обеих руках по пушке, и тут из зарослей выезжает какой-то длинный, тощий старый хрыч, густо поросший черными бакенбардами.

— Кто ты таков и что ты имел в виду, когда крикнул мне «эй?» — вежливо поинтересовался я.

Нам, Элкинсам, ни при каких обстоятельствах не изменяет врожденное чувство такта!

— Ты, случаем, не тот хозяин жеребца-людоеда? — спросил этот тип, на что я ему с достоинством ответил:

— Никак не пойму, о чем ты толкуешь! Эту лошадку зовут Капитан Кидд. Я поймал его молочным жеребенком на верхней сьерре Гумбольта.

— Это самый громадный жеребец из тех, что мне доводилось видеть, — покачав головой, заметил чернобородый. — Но все же он кажется довольно резвым.

— Кажется? — переспросил я, слегка обидевшись за свою лошадку. — Да Капитан Кидд в два счета обгонит в этом штате все, что тут умеет шевелить конечностями! И при том с легкостью унесет на себе и меня, и тебя, и все долбаные самородки, какие только есть в этих сумках!

Вообще-то я не собирался упоминать о золоте. Хотя с другой стороны, в отличие от Балаболки Карсона, я не мог взять в толк, как такое упоминание может повредить делу.

— Знаешь, — вдруг сказал этот тип, — а ведь ты нажил себе врага, парень! И не кого-нибудь, а Билла Прайса, одного из головорезов Волка Фергюссона, — самую ядовитую тварь из всех, когда-либо натягивавших на себя кожаные сапоги! Он проезжал тут всего несколько минут назад и с пеной у рта клялся, что вырежет твое сердце и напьется твоей крови! Он подался в горы, хотел собрать там человек полета из своей банды, чтобы выйти на охоту за твоим скальпом!

— Ну и что с того? — равнодушно спросил я.

Слова чернобородого не произвели на меня ровным счетом никакого впечатления. Все равно кто-нибудь всегда жаждет напиться моей крови, а полсотни или пускай даже сотня конокрадов не чета одному Брекенриджу Элкинсу!

— Ты угодишь в засаду, — предупредил меня старый хрыч. — Ты такой милый, честный молодой человек и заслуживаешь лучшей доли. Просто ну никак нельзя допустить, чтобы стая бесчестных мерзких паразитов досуха высосала твою кровушку! Я сейчас пробираюсь к своей хижине — она высоко в горах и довольно далеко от хоженых троп, — так почему бы тебе не отправиться со мной и не залечь на дно, пока головорезы рыщут повсюду в поисках твоего скальпа? Уж там-то они тебя никогда не найдут!

— Я не привык прятаться от врагов!.. — взревел было я, но внезапно вспомнил о слитках в моих чересседельных сумках.

Ведь прежде всего мой долг — доставить их в Уофетон! А если я свяжусь с бандой Фергюссона, то — чем черт не шутит — вдруг мерзавцы сумеют-таки меня уложить, подстрелив откуда-нибудь из лесной чащи, и сбегут, прихватив с собой добытое тяжким трудом золотишко Балаболки? У меня было очень тяжело на душе, но я принял твердое решение уклоняться от битвы до тех пор, пока не вручу Карсону его слитки в целости и сохранности. Ну а потом (принес я себе нерушимую клятву) я вернусь! Я вернусь и натяну этому Волку Фергюссону его гляделки на его ж… на его же шею! За то, что он поставил меня в столь унизительное положение!

— Веди меня, старик! — пробурчал я. — Веди в свою обитель! Веди меня подальше от глаз головорезов, свихнувшихся на мести; веди меня подальше от Волка Фергюссона и от его свинца! Но сперва дай мне священный обет. Поклянись всем святым, что мир никогда не узнает о том, как Брекенридж Элкинс, краса и гордость Медвежьей Речки, праздновал труса, уклоняясь в золотоносном краю от встречи с какой-то жалкой шайкой паршивых уличных налетчиков!

— Обещаю и клянусь! — торжественно заявил тип. — На уста Росомахи Риксби уже легла печать вечного молчания! Твой роковой секрет навеки похоронен в укромных тайниках на дне его души! А теперь — следуй за мной.

Старый хрыч вел меня напрямик, лесной глухоманью, пока мы не вышли на старую индейскую тропу, которая оказалась всего лишь прерывистой цепочкой полустертых временем следов, петлявших по диким холмам. Весь остаток дня наши лошади усердно мерили эту тропу. И за все это время мне на глаза не попалось ни единой живой души.

— Сперва-то они станут искать тебя в Мышиной Пасти, — сказал Росомаха. — А когда не найдут, полезут в холмы. Но мою хижину им ни за что не отыскать, даже если они прознают, что ты прячешься у меня. Но откуда им про это узнать?

Ближе к заходу солнца мы свернули с тропы на еще более неясный след, который вел на восток, таким хитрым образом извиваясь между утесами и громадными валунами, что даже самая юркая змея свернула бы себе шею, пытаясь по нему проползти. Перед тем как окончательно стемнело, мы добрались до моста через узкий глубокий каньон, по дну которого текла быстрая горная река; вода бурлила, ревела и пенилась, стиснутая меж скальных стен высотой не меньше, чем дважды по семнадцать с половиной ярдов. В одном месте каньон сужался примерно до семнадцати с половиной ярдов. На другой стороне буря вывернула с корнями громадную сосну, которая упала поперек каньона и образовала мост. С одной стороны ствола крона была подрезана, так что лошадь вполне могла пройти по стволу на ту сторону каньона, хотя обычной лошади такое занятие вряд ли пришлось бы по душе. Даже привычной к этому мосту кобыле Росомахи явно было не по себе. Но между канадской и мексиканской границей нету ничего такого, что могло бы напугать Капитана Кидда. Кроме разве что меня! Поэтому он спокойно, слегка танцующим шагом, прошел по стволу на ту сторону каньона.

На той стороне тропинка еще некоторое время петляла среди чащобы, но вскоре мы добрались до хижины, прилепившейся у подножия здоровенного утеса. Хибара стояла посреди поляны, на краю которой из-под земли бил родник. Да, отличное место, ничего не скажешь!

Чуть выше по склону виднелся обнесенный каменной изгородью кораль. Надо сказать, он был чертовски большим! Куда больше, чем требовалось для одной ездовой и трех вьючных лошадей Росомахи. Но пойди пойми, отчего люди строят корали так, а не иначе! Росомаха сказал, чтобы я пустил своего Кэпа Кидда в кораль. Но я-то знал, что если так поступлю, то к утру там окажутся ровным счетом одна дохлая ездовая и три дохлые вьючные лошади, поэтому я просто отпустил своего конька попастись на воле. Несмотря на то что время от времени Капитан Кидд позволял себе какую-нибудь изощренную попытку меня прикончить, подлец слишком любил меня, чтобы бросить где-нибудь одного и удрать!

Пока суд да дело, наступила ночь, и Росомаха позвал меня в хижину, сказав, что сейчас сварганит на скорую руку ужин. Мы вошли внутрь, он зажег свечу, сварил кофе и поджарил бекон с бобами и кукурузными лепешками, потом посмотрел на меня, как я сижу за столом, едва не падая от голода, удвоил количество бекона, утроил количество бобов, и правильно сделал! Пока мы добирались до хижины, Росомаха все больше молчал, но сейчас он, похоже, и вовсе язык проглотил! Он был какой-то уж очень нервный, раздражительный.

Я решил, что старик боится, как бы Волк Фергюссон не свел потом с ним счеты за то, что он помог мне спрятаться. Нет в мире прискорбнее зрелища, чем вид до смерти напуганного взрослого мужчины! По-моему, страх — это просто какая-то заразная болезнь; во всяком случае, никак иначе я это дело объяснить не могу!

Я одним глазом приглядывал за Росомахой, хотя со стороны ему могло показаться, будто я дремлю. Уж такая у нас у всех на Медвежьей Речке привычка! Ведь если б мы там постоянно как следует не присматривали друг за другом, никто из нас не дожил бы до зрелых лет! Одним словом, Росомаха думал, что я не видел, как он высыпал в мою чашку с кофе довольно много какого-то белого порошка, а я видел! Себе в чашку он ничего такого не положил, но я промолчал, ведь делать замечания хозяину, угощающему тебя ужином, очень невежливо! Да и потом к чему возражать, если Росомаха Риксби вдруг решил заварить кофе каким-то новомодным способом!

Он поставил еду на стол, а сам уселся напротив меня, слегка наклонил голову и принялся, вроде как украдкой, посматривать на меня из-под густых бровей. А я приналег на жратву и довольно быстро ее изничтожил.

— Смотри, кофе остынет, — вскоре пробормотал Росомаха.

Тут я вспомнил про свою чашку и залпом осушил ее. Готов поклясться, лучшего кофе я никогда не пробовал.

— Ха! — сказал я, утирая губы. — Хотя на вид ты довольно-таки невзрачный мужичонка, но кофе варишь отменный! Дай-ка мне еще чашечку! И потом, в чем дело! Почему ты сам почти не притронулся к жратве!

— Из меня неважный едок, — пробормотал Росомаха. — Ты… ты что, взаправду хочешь еще кофе?

И я выпил еще чашек шесть, но на вкус они не шли с первой ни в какое сравнение. Это, конечно, было из-за того, что Росомаха просто не стал добавлять в них свое белое снадобье, но из боязни показаться невежливым я ничего хозяину не сказал.

Покончив со съестным, я заявил, что помогу Росомахе помыть посуду, но он, как-то странно взглянув на меня, махнул рукой.

— Черт с ней, — сказал он, — я… то есть мы… Мы помоем ее завтра! Как… как ты себя чувствуешь?

— Отлично! — ответил я. — Ты здорово умеешь варить кофе, почти так же здорово, как я! Пойдем посидим на крылечке. Ненавижу торчать в четырех стенах!

Он вышел следом за мной, мы уселись на ступеньках, и я стал рассказывать ему про нашу жизнь на Медвежьей Речке, потому как уже сильно соскучился по дому. Но Росомаха совсем ничего не говорил, только все более и более странно поглядывал на меня. Наконец мне захотелось спать. Тогда хозяин взял свечу и показал, где стоит моя кровать. В хижине было две комнаты, и моя койка стояла в задней. Там не было двери на улицу, зато имелось довольно большое окно.

Я швырнул чересседельные сумки под койку, прислонил к стене свой винчестер и стал стягивать сапоги, а Росомаха все торчал в дверях со свечой в руке и все с тем же очень странным выражением лица.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — зачем-то снова спросил он. — У тебя… Не болит ли у тебя живот или еще что?

— Нет, черт возьми! — недоумевая, ответил я. — Какого дьявола он должен у меня болеть? Последний раз он у меня болел, когда мой братец, Медведь Бакнер, выпалил мне прямо в брюхо из тяжелого охотничьего карабина. Мы, Элкинсы, вообще отродясь животом не маялись!

Росомаха только затряс головой, пробурчал что-то невнятное себе в бороду и вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь. Но он не пошел во вторую комнату, потому что свет от свечи продолжал пробиваться сквозь щель в моей двери. Как-то уж очень замысловато он себя ведет, подумал я. Может, у него чердак потек или еще что-нибудь? Я встал с койки, босиком тихонько подошел к двери и посмотрел в щель.

Росомаха стоял у стола спиной ко мне и вертел в руках ту коробочку, из какой сыпал мне в кофе белый порошок. Он недоуменно тряс головой, бормоча что-то себе под нос.

— Нет, никакой ошибки тут быть не могло! — наконец довольно громко проворчал он. — Это нормальное зелье. Нормальное! И я сыпанул ему в кофе чуть не пригоршню! Даже слону хватило бы! Ни хрена не понимаю! Если б не видел собственными глазами, ни за что бы не поверил!

Я так и не уловил никакого смысла в его словах, а он снова засунул коробочку куда-то за миски и кастрюльки и выскользнул за дверь. Но винтовку с собой не взял, да и его пояс с пистолетами остался висеть на вешалке у выхода. Зато он зачем-то взял с собой каминные щипцы! В общем, я решил, что бедолага малость свихнулся от жизни в одиночестве и теперь чудит. А потому, почесав затылок, я снова улегся в кровать и быстро уснул.

Пару часов спустя я проснулся, сел в койке с обоими револьверами на взводе и резко спросил:

— Кто здесь? Отвечай немедля или я понаделаю в тебе дырок!

— Не стреляй! — жалобно проскулил Росомаха Риксби, выползая на середину комнаты из глубокой тени, сгустившейся в изножье моей кровати. — Это всего-навсего я! Мне только захотелось узнать, не нужно ли тебе одеяло. К утру в здешних горах становится чертовски прохладно!

— Когда делается холоднее, чем пятнадцать ниже нуля, я заворачиваюсь в попону. И ничья помощь мне для этого не нужна! А сейчас вообще лето! Ступай в кровать и дай мне наконец поспать спокойно!

Я бы мог присягнуть, что, когда проснулся, в руках у Росомахи был один из моих сапог. Левый. Но за дверь он вышел с пустыми рукам. Ну и черт с ним, подумал я, засыпая. Спал я как убитый, а проснулся, когда сквозь окно мне в лицо ударили солнечные лучи.

Я встал с кровати, натянул сапоги и вышел в соседнюю комнату. На плите кипел кофе, аппетитно скворчал на сковородке бекон, а Росомахи почему-то не было. Я чуть не рассмеялся, когда увидел, что за столом накрыто всего одно место. Старый хрыч так долго жил один, что совсем перестал соображать! Он просто забыл про своего гостя!

Тогда я подошел к полке, откуда хозяин в тот раз брал белый порошок, заглянул за кастрюльки и выудил оттуда заветную коробочку. На ней были какие-то буквы. Хотя в то время я читал еще не очень-то хорошо, но азбуку уже понимал, а потому по праву слыл одним из самых высокообразованных людей на Медвежьей Речке. Я по очереди произнес буквы вслух, и у меня получилось вот что: «М-ы-ш-ь-я-к».

Это мне ровным счетом ничего не говорило, вот почему я решил, что это всего-навсего какая-то новомодная приправа к кофе, для запаха. Ну, вроде лимона, что ли. А еще я сперва решил, что Росомаха положил этой приправы только мне потому, что на двоих там не хватало. Как истинно вежливый хозяин. Но в коробочке было полным-полно белого зелья! Тут я услышал шаги старого хрыча, поставил коробочку обратно и уселся за стол.