Глава XI

Проснувшись на следующее утро, Стелла ничего не знала о том, что произошло прошлой ночью в заливе. На ферме еще никто об этом не знал. Взрослые, правда, слышали ночью пушечные выстрелы и предчувствовали, что соседям будет что рассказать им сегодня в церкви.

Стелла бодро выпрыгнула из кровати и подбежала к окну, чтобы полюбоваться на наступающий день. Ветер ослаб, дождевые облака ушли далеко, и было ясно, что небо скоро совсем очистится и прояснится, как всегда бывает после шторма. Одеваясь, девочка тихонько напевала, ибо больше всего на свете любила воскресенья. Сегодня все будет необычно. И завтрак будет необычный. Подадут жареный окорок, а не просто овсянку. Отец Спригг будет необычно выглядеть в своей форме милиционной армии, в которой он по воскресеньям перед церковью муштровал новобранцев. Необычно будет выглядеть и матушка Спригг в своем лучшем наряде. И сама церковь будет сегодня необычна, и песнопения, и громкий, сочный голос приходского священника…

После раннего завтрака все быстро сделали все утренние дела на ферме, а потом стали помогать отцу Сприггу наряжаться в военную форму. Это был очень красивый мундир, отличавшийся пурпурным, белым и золотистыми цветами, но с каждой неделей он словно бы становился все меньше и меньше. Все домочадцы помогали отцу Сприггу. Старик Сол чистил его блестящие сапоги. Мэдж — экипировку, Стелла — шляпу, а матушка Спригг помогала натянуть на супруга мундир и успокаивала его, когда тому долго не удавалось просунуть в рукава руки. Процесс одевания в военную форму всегда выводил отца Спригга из себя. Он был настоящим патриотом, но считал свои занятия с новобранцами пустой тратой времени. Ведь так много было дел на ферме! Однако он шел на плац. Злился и чертыхался, но шел. В глубине души ему хотелось разобраться лично с Бони в одном сражении и раз и навсегда покончить со всей этой комедией.

— В одном сражении? Как у Давида и Голиафа? — переспросила Стелла, когда отец Спригг, не выдержав, поделился с ней своей мечтой. — Но ведь Бони маленького роста, а в схватке Давида и Голиафа победил маленький Давид…

Отец Спригг, которому наконец удалось втиснуться в богато украшенный мундир, от чего краска прилила к его лицу, неодобрительно уставился на дочь. Матушка Спригг тут же поспешила загладить неловкость:

— Давид победил Голиафа, Стелла, вовсе не потому, что он был маленьким, а потому что Бог был на его стороне. Именно поэтому твой отец и победил бы Бони.

— Значит, Бог всегда борется на стороне англичан? — сделала Стелла логичный вывод.

Четверо присутствовавших в комнате взрослых уставились на нее в тупом ошеломлении. Своим вопросом Стелла поставила под сомнение давно утвердившийся религиозный принцип! И когда — в Божий день, в воскресенье! Это попахивало кощунством.

— Послушать тебя, так еще подумаешь, что ты иностранка! — воскликнул Мэдж.

— Возможно, — упрямо проговорила Стелла.

— Хватит молоть чепуху, дитя мое! — неожиданно строго сказала матушка Спригг. — Сейчас же иди наверх и надевай свое воскресное платье. А ты, отец, не опоздай на учения. Мы выйдем сразу за тобой.

На ферме остались Мэдж, Сол и Ходж. Им было велено присмотреть за делами и приготовить обед. Матушка Спригг и Стелла отправились в церковь пешком, одетые во все самое лучшее. Мэдж и Сол должны были появиться в церкви к вечеру с фонарем и молитвенником. Они не могли прочитать, что там было написано, но всегда брали его с собой, потому что он имел хороший вид. Сейчас молитвенник, держа обеими руками, несла Стелла.

Книга была очень тяжелая, в толстом черном переплете с латунными пряжками. Это была семейная реликвия, которая передавалась в роду Сприггов из поколения в поколение. Стелле нравилось носить молитвенник в церковь, потому если у нее вдруг было с утра плохое настроение, то оно сразу же улучшалось, когда она брала книгу в руки.

Она вела себя с матушкой Спригг всю дорогу до церкви крайне предупредительно, так как чувствовала, что за завтраком обидела ее. Не надо было начинать этот разговор о Боге, англичанах и иностранцах. Но Стелла никого не хотела обидеть. Да и сказала она все это просто так. Случайно вырвалось. Не стоило ей и выражать сомнение о том, что Господь всегда бьется на стороне англичан. Конечно, ведь так оно и есть. Англичане всегда правы. Иначе они не были бы англичанами…

Девочка решила больше не задумываться над такими вещами. Неприятностей потом не оберешься.

Когда они спустились с холма в деревню, как раз начали звонить колокола. Стелла вздохнула от удовольствия. Колокола церкви Гентианского холма были очень древние и издавали чистый-чистый звук. А звонари делали свое дело с поразительным искусством. На одном из колоколов было выгравировано по-староанглийски: «Господи, смилуйся! Богородица, помоги!» А на другом: «Приблизься к Господу!»

Стелла любила воображать, что эти слова вплетаются в колокольный звон, но так незаметно, что только ей удается их различить.

По мере того, как они приближались к деревне, дикие вопли разъяренного отца Спригга, который гонял своих новобранцев на плацу перед постоялым двором Молитвенного дома, а также звон колоколов все усиливались.

Местные жители приходили в этот день в церковь пораньше, чтобы успеть посмотреть на учения. Все испытывали гордость за своих мужей, сыновей и братьев, которые стояли на плацу в две неровные шеренга с пиками через плечо. После учений пики складывались в церкви до следующего раза. Конечно, они нуждались в мушкетах, но мушкетов пока не выдавали. Возможно, их не выдадут даже тогда, когда здесь высадится французский десант. Впрочем, это обстоятельство не беспокоило уроженцев Гентианского холма. Они верили, что один англичанин с пикой успешно сможет противостоять полудюжине французов, вооруженных мушкетами. Отец Спригг, положим, не был в этом так уж уверен. И именно эта неуверенность, а также те две неровные шеренги, которые он никак не мог подравнять, несмотря ни на какие усилия, так бесили его, что заставляли орать во время учений.

Кого в этих шеренгах только не было! Всего несколько достойных представителей ополченцев, а в основном, работники, фермеры, пастухи и кровельщики. И стар, и млад. Всех ростов и размеров. Разные люди, что тут скажешь. Объединяло их только добродушие, свойственное всем девонширцам, а также нежелание торопиться, даже если в этом возникала крайняя необходимость. Они все делали спокойно, обстоятельно и по-своему. Папаша Спригг мог орать сколько ему влезет. Новобранцы выполняли его приказы, но только тогда, когда им хотелось, и так, как им хотелось.

— Они пальцем не пошевелят, даже если услышат, что французы уже высадились в гавани! — произнес кто-то за спиной Стеллы. — Пойдем отсюда, Зеленое Платьице. Неужели тебе нравится наблюдать за этой комедией?

Это оказался Захария. Лицо его побледнело, а глаза запали. Все это было следствием вчерашней бессонной и тревожной ночи. Доктор Крэйн дал ему вчера сильное успокоительное, и он тут же заснул. Но сегодня ровно в десять часов утра доктор растолкал его, и это показалось юноше настоящей пыткой. Но доктор считал, что вчерашние спасательные работы — это не повод для того, чтобы прогуливать посещение церкви. Двух офицеров, которых он привез к себе домой с тонущего корабля, он, понятно, не стал тревожить, а Захарию и Тома Пирса безжалостно выгнал за дверь. Ходить в церковь — это долг, от которого никому не позволено уклоняться.

— Пойдем же, Стелла, — умолял Захария.

Жители деревни, одевшиеся во все самое лучшее и окружавшие сейчас Стеллу, уже начали рассказывать друг другу о вчерашней катастрофе. Захария не хотел, чтобы Стелла слушала их. Хотя девочке не хотелось исчезать без ведома матушки Спригт, которая была занята разговором с какой-то женщиной, она повиновалась, так как привыкла всегда идти туда, куда ей говорил Захария. К тому же она знала, что он все равно не останется и не будет наблюдать за учениями. Он всегда отшатывался от всего, что имело хоть какое-то отношение к войне.

Они прошли мимо покойницкой при церкви в церковный двор, миновали крыльцо, прямо над которыми располагалась колокольня и откуда изливался красивый звук колоколов. Захария случайно заметил какую-то прокламацию на стене, но, едва пробежав по тексту глазами, тут же отвернулся в сторону, ругая себя за праздное любопытство. К сожалению, это не помогло. Против воли он запомнил несколько строчек, которые теперь звучали у него в мозгу:

«Обращаемся ко всем англичанам, независимо от звания и ранга… Друзья и соотечественники! Французы собирают невиданную прежде силу для вторжения в наше королевство… Они не станут щадить ни богатых, ни бедных, ни молодых, ни старых… К службе в армии вас никто не принуждает, но мы приглашаем добровольцев… Встаньте на защиту всего того, что вам дорого! На защиту вашего короля и Родины! Победа никогда не приходит к тем, кто неподготовлен и ленив».

Это было очень пространное воззвание, но каково же было неприятное изумление Захарии, когда ночью он вспомнил его от первого до последнего слова.

— Ты видел кораблекрушение, Захария? — спросила Стелла.

— Мы с доктором и Томом были в Пэйнтоне. Все видели. Хорошо, что моряков удалось спасти, правда?

Стелла страшно боялась услышать о том, что моряков не спасли, так что теперь она вздохнула с облегчением и тут же потянула юношу к северной стороне церкви, где они могли уединиться и куда почти не доносились крики папаши Спригта.

Могилы здесь были очень старые, уже заросшие мхом и травой, и над ними широко раскинули свои ветви три из пяти тисов, посаженных в церковном дворе много лет назад. Стелла очень любила эти тисы с их ярко-красными ягодами, которые сверкали в полумраке крон, словно лампочки. А еще ей нравились две могилы, которые были рядом и казались древнее всех остальных. Вокруг них росли горечавки, которыми славился церковный двор. На могильных камнях было что-то вырезано. Кажется, геральдические лилии…

— В древние времена, когда англичане уходили на войну, они делали луки из церковных тисов, — проговорила Стелла. — Мне доктор рассказал.

Захария, который невидящим взглядом смотрел на старые могилы, едва-едва возвышавшиеся над землей, вдруг встрепенулся, словно вспугнутый жеребенок, и поднял на Стеллу сердитый взгляд.

— Монахи не для того сажали в церковном дворе пять тисовых деревьев, чтобы из них потом делали луки, — с горечью проговорил он. — Они должны были напоминать людям о пяти ранах Господа нашего. Использовать такое дерево в военных целях… это кощунственно!

Улыбка тут же исчезла с личика Стеллы, и на нем появилось озабоченное выражение. Она вспомнила о неприятном разговоре, который произошел сегодня утром на ферме, когда отец Спригг, тужась, натягивал на себя свой мундир.

— Плохо, когда используют это дерево для неправедной войны, — сказала она задумчиво. — А когда для справедливой — это хорошо. Отец говорит, что англичане никогда не вели неправедных войн, но мне кажется, что когда мы отправились во Францию и отнимали дома у французов — это была неправедная война. Зато теперь французы пытаются отнять наши дома, и поэтому сейчас мы ведем справедливую войну. — Она облегченно вздохнула, отыскав выход из этого сложного рассуждения. — Ты ненавидишь французов, Захария? Лорд Нельсон, например, ненавидит.

— Я не могу ненавидеть французов, — мрачно проговорил Захария. — Моя мать была француженкой. Этим я и отличаюсь от лорда Нельсона.

— И я отношусь к ним без ненависти, — сказала Стелла. — Но ведь многие англичане ненавидят их, как лорд Нельсон.

— Ненавидеть врага — это еще не значит быть патриотом, сказал Захария. — Главное, это любить свою страну.

— А ты любишь Англию? — спросила Стелла.

— Да.

— А ты мог бы записаться в армию и сражаться за нее, как призывает воззвание, если бы был взрослым?

Святая наивность! Он никогда не рассказывал ей о том, что служил во флоте и дезертировал. Это было известно только доктору.

Черты лица Захарии напряглись, словно у него вдруг заболели зубы. Он уклонился от ответа, задав вместо этого свой вопрос:

— А ты, Зеленое Платьице? Если бы ты, конечно, была взрослым мужчиной?

Она серьезно кивнула, затем вдруг улыбнулась, показав свои милые ямочки, и снова превратилась в ребенка.

— Я обязательно сделала бы себе лук из тиса, который растет на Беверли Хилл. И мои стрелы летали бы очень далеко, потому что это дерево сначала было ангелом, который превратился в тис… По крайней мере, я так думала, когда была маленькая.

— С чего это ты вдруг взяла? — спросил Захария.

— Потому что его ветви похожи на крылья. И еще… когда залезаешь на этот тис, то такое впечатление, будто у тебя тоже появились крылья.

Захария рассмеялся.

— Да, верно. Ладно, пора идти. Сейчас всех позовут в церковь. Тебе надо вернуть матушке Спригг молитвенник.

К матушке Спригг присоединился доктор, и они оба ждали молодых людей на крыльце церкви. Но войдя внутрь, семьи разделились, потому что скамья Викаборо была по левую сторону от прохода, а скамья доктора по правую.

«…но мы приглашаем добровольцев… Встаньте на защиту всего того, что вам дорого!»

Эти слова с воззвания снова бросились в глаза Захарии, когда он заходил в церковь.

Церковь на Гентианском холме была старая и красивая, с готическими окнами и каменной крестной перегородкой. Трехуровневая трибуна восемнадцатого века и скамьи стояли на полу, а колонны устремлялись вверх, поддерживая собой кровлю из испанского каштана. В западном конце зала была галерея.

Музыканты уже настраивали свои инструменты, когда Захария и доктор опустились на колени на соломенные подушечки и закрыли лица шляпами. Захария был католиком и не имел права даже заходить в церковь Викаборо, но когда туда шли доктор и Стелла, он не сидел дома. Он был готов даже принять участие в англиканской службе, зная, что потом отмолит этот грех. И хотя шум, который поднимали в галерее музыканты, не шел ни в какое сравнение с божественными католическими хоровыми песнопениями, к которым Захария привык. Девонширцы были славные люди, но, увы, музыкальными их нельзя было назвать. И все же юноша заставил себя терпимо относиться к их службе. Да, шум музыканты производили дикий, но зато играли от чистого сердца и знали, что грохот будет воспринят основным большинством присутствующих именно как музыка. В церкви сейчас не было ни одного человека, который бы не пел во всю силу своего голоса. Пели мужчины, пели женщины, пели дети. Не пели только те музыканты, которые отчаянно дудели в горны, тромбоны, кларнеты, трубы и водили смычками по грифам скрипок и виолончелей.

Служба казалась Захарии частичкой всей этой деревенской жизни, которую он уже успел так хорошо узнать. Это была полнокровная, приносящая удовлетворение трудолюбивая жизнь независимого и веселого народа. Эта служба на его взгляд не имела почти никакого отношения к религии. Гораздо больше истинного поклонения, как ему казалось, было в труде этих людей, в обработке их полей, в выпасе скота. Посещение же церкви по воскресеньям было одним из немногих доступных местным жителям светских событий. Воскресную церковь ждали, как святочные гуляния, как языческие праздники урожая, о которых рассказывал ему доктор.

Гентианский приходской священник всем своим видом плохо гармонировал с той службой, которую вел. Но ни у кого не хватило бы смелости назвать священника Эша духовным лицом. Он был невысокого роста, толстенький, с круглым, румяным и очень умным лицом, на котором светились черные глазки-пуговицы и добродушная улыбка. Особенно трудно было принять его за святого отца, когда он начинал смеяться. Мощные раскаты его смеха стирали с его облика всю чинность. К тому же, отец Эш частенько выезжал на охоту с собаками, что казалось странным для человека его возраста, — священнику было под семьдесят, — и считался отличным стрелком.

Он был холостяком, и происходил из аристократической семьи, но ему не повезло: он родился младшим сыном. Родители не знали, что с ним делать, и, в конце концов, отдали в церковь. Благодаря своему происхождению, отец Эш был состоятельным человеком и очень славился своим гостеприимством. У него в доме гостей всегда ждал отменный стол и большой выбор вин из личного погреба. Он любил посидеть с людьми за бутылочкой и был хорошим рассказчиком. Свой профессиональный долг отец Эш выполнял, как ему казалось, превосходно — исправно крестил, женил, хоронил. Службы отправлял в рекордно короткие сроки, но ревниво поддерживал чистоту в церкви, опрятность церковного двора и не позволял опаздывать своему писарю и музыкантам.

Одет отец Эш всегда был безупречно: черное, хорошо вычищенное платье священника англиканской церкви с двумя белыми полосками, а также старомодный белый парик «цветная капуста» и изящная черная шляпа, которые носят все священники. Он никогда не наносил визиты больным, так как боялся заразиться, никогда лично не утешал людей, потерявших своих близких, так как их скорбь угнетала его, зато в такие дома он всегда присылал через своего эконома хорошую еду и портвейн. Поймав мальчишек на воровстве, он строго и примерно наказывал их, и деревня гордилась своим священником и любила его. Он ценил свое время и ценил время своих прихожан, поэтому службы отца Эша никогда не затягивались надолго.

Сам он проповедей никогда не сочинял. При нем всегда была одна очень полезная книжечка, в которой содержалось по нескольку поучений на каждое воскресенье в году, включая особый рождественский раздел. Читал отец Эш проповеди из этой книги так быстро, что никому не удавалось разобрать ни слова. Впрочем, никто и не старался понять услышанное. После песнопений под жуткую музыку оркестра люди так сильно уставали, что во время проповеди предавались сладкой дремоте. Священник Эш не возражал против этого. Он и сам с удовольствием задремал бы, но кто бы тогда читал поучение?

Время от времени священнику приходилось будить своего писаря Джоба Стенберри. Делал он это так. Перегибался через край кафедры и с силой опускал на лысую голову писаря свою книгу с поучениями. Звук при этом был такой, что будил всех. И удар книги по голове писаря уже давно стал сигналом к тому, чтобы все очнулись от забытья и пропели последний гимн.

Иногда Захарии хотелось узнать, что думают об этой, на его взгляд, весьма странной церковной службе доктор и Стелла… Впрочем, Стелла была воспитана на этой службе и вообще ничего не думала о ней в религиозном смысле. Воскресная церковь ассоциировалась для нее только с шумным и веселым собранием, на котором нужно появиться в лучшем платье, и с воскресным жареным мясом. Она совсем не думала о том, что во время службы в церкви на Гентианском холме человек должен стремиться к общению с Богом. Ей казалось, что Бога нечего искать, он и так везде, а больше всего Бога не где-нибудь, а в Беверли Хилл. Когда свет падает с неба, это означает, что к людям спускается Господь. Все просто, как орех.

У доктора на этот счет были несколько иные — более взрослые мысли. Ему казалось, что глядя на изящные колонны, уходящие ввысь от скамей, и произнося слова псалмов и коротких молитв, — такие древние и милые слова, — можно ухватиться за конец вечной нити поклонения, протянувшейся через бусы множества лет. Эта нить может быть затеряна во временах язычества или равнодушия, но она не порвется до тех пор, пока на земле живет хоть один человек, который помнит о Боге.

Последний гимн перед поучением закончился мощной и резкой концовкой. Музыканты набрали в рот побольше воздуха и в условленный момент выдали оглушительный последний аккорд на своих горнах, тромбонах, кларнетах, трубах, флейтах, скрипках и виолончелях, что Захария даже зажмурился.

Все присутствующие утомленно откинулись на спинки своих скамей, но улыбались с чувством исполненного долга. Затем Джоб Стенберри подал всем сигнал. Он сложил руки на груди и закрыл глаза.

Священник Эш, стоя на своей кафедре, прокашлялся, поправил на носу очки, придвинул к самым глазам книгу поучений и начал читать в своем обычном нечленораздельно бешеном темпе. Доктор Крэйн, не долго думая, сомкнул глаза и вздремнул. Но Захария, несмотря на бессонную и тяжелую ночь, спать не хотел. Наоборот, сознание, которое до этой минуты было смутным, неожиданно прояснилось. Он поднял свою соломенную подушечку с пола на скамью и сел. В таком возвышенном положении он мог увидеть семью из Викаборо на противоположной от прохода стороне.

Вернее, ему удалось различить только лысую макушку отца Спригга, серую шляпку матушки Спригг и пустое пространство между ними. Со своего места Захария не мог видеть Стеллу, но зато он хорошо представил себе ее… Вот она сидит на своей соломенной подушечке, сложив руки в белых перчатках, и на ее вытянутом личике, похожем на лицо очаровательного эльфа, застыло самое серьезное выражение. О чем она думает? Наверно, о тисе, который растет на Беверли Хилл. Его ягоды в полумраке светятся, как лампочки… Совсем так же, как во мраке его вчерашней ярости светились огоньки триумфа.

Эта ярость была, в сущности, первой настоящей яростью в его крайне мягкой и чувствительной жизни. Захария осознавал, что ярость его была направлена на силы зла. На те темные силы, которые нещадно преследуют людей в течение всей их жизни и многих настигают тем оружием, которое в данный момент подвернется под руку: мором, голодом или штормом, не оставляя жизнь ни «богатым, ни бедным, ни молодым, ни старым». Прошлой ночью он дал бой этой злой силе, проявившейся в обличье шторма. Он выступил на защиту людей, которых швырнуло на скалы, которым грозила неминуемая смерть в разбушевавшемся море. Это было вчера. А сегодня злая сила поменяла облик и превратилась в огромную армию, боевые подразделения которой сейчас выстраиваются по ту сторону Ла-Манша.

Захария сказал Стелле, что не испытывает ненависти к французам, и не солгал. Во-первых, их кровь текла в его жилах, а во-вторых, он вообще не был способен на это чувство. Однако ярость, которая еще жила в нем, была теперь направлена против той армии точно так же, как вчера она была направлена против стихии шторма. Только на этот раз в опасности находилась отнюдь не команда неизвестного ему корабля, а Стелла…

«На защиту всего того, что дорого вам…»

Да, вот в чем источник его триумфа — в любви. Люди, которые вчера бегали по берегу вместе с ним, настолько любили род человеческий, что не побоялись рискнуть своими жизнями, чтобы спасти жизни нескольких его представителей. Совсем как Торрские монахи и Розалинда из рассказа доктора.

Захария понимал, что его любовь к Стелле настолько сильна, что он не побоится добровольно вернуться в тот ад, из которого уже выбрался один раз. Он вернется туда, чтобы попытаться защитить ее. Возможно, это выглядит смешно. Он не настолько глуп, чтобы всерьез предполагать, что возвращение к исполнению своего долга одного гардемарина испугает армию французов.

Темная сила вновь и вновь захлестывала маленькие лампочки любви. Но время от времени он все-таки видел их. Когда одна погружалась в пучину, ей на смену загоралась другая. И он знал, что пока будет гореть хотя бы одна такая лампочка, тьма не сможет восторжествовать.

«Мы приглашаем добровольцев…»

Теперь он знал, что ему делать. На борту того ужасного корабля его сломали. Спокойствие он обрел, работая на мельнице. Потом встретился с доктором. Как сказал Гамлет? «Готовность это все».

И Захария поднялся с соломенной, подушки, на которой было очень неудобно сидеть, опустился на пол, откинулся на угол скамьи и заснул.

Двое молодых офицеров, которых доктор привез к себе домой с терпящего бедствие корабля, спали до трех часов дня, пока ароматы воскресного обеда не стали закрадываться в их сны. Они проснулись и почувствовали дикий голод. Надев свою форму, которую Том Пирс высушил и выгладил, они торопливо спустились в столовую. Это были молодые люди, которые находились еще в том возрасте, когда неудачи только поднимают дух и укрепляют здоровье. Еще вчера они были на грани смерти, а сегодня уже так и светились жизнью. По их лицам разлился здоровый румянец, когда они увидели стол, на котором были выставлены такие разнообразные и такие аппетитные блюда. Да, такого обеда у них не было уже много недель.

После церкви доктор и Захария немного поспали и наконец скинули с себя остатки вчерашней усталости. Один Том Пирс бодрствовал, приводя в порядок одежду спасенных офицеров и готовя обед. Он не знал ни минуты покоя, но покой и отдых ему и не были нужны. Это был крепкий старик. Словом, к обеду все спустились посвежевшие, в хорошем расположении духа, и в столовой установилась истинно воскресная, праздничная атмосфера.

Том приготовил пирог с кроликом, жаркое из говядины. У эконома отца Эша он позаимствовал хороший кусок окорока, а холодец из свиных ножек он взял на постоялом дворе Молитвенного дома. Он, разумеется, знал, что в аристократических домах никто и не садится за стол, если на нем меньше четырнадцати мясных блюд. Такие уж были правила: к обеду подавалось не меньше четырнадцати мясных блюд, а к ужину не меньше семи. Том Пирс подал только четыре. Это все, что он успел сделать. Зато он подал великое множество овощных закусок, великолепный десерт, — сливки, взбитые с вином и сахаром, — а также вазу с сочными розовыми яблоками с хутора Викаборо. Еще он принес из погреба портвейн и красное вино, а также решился на рискованный поступок. Пока доктор отдыхал после церкви, Том Пирс похитил у него ключи от медицинского шкафчика и достал оттуда контрабандный французский коньяк. Он всегда подозревал, что это сокровище хранится среди лекарств. Бутылка стояла между настоем ромашки и касторовым маслом и была замаскирована под льняной чай.

Старик зажег все свечи, которые только нашел в доме, а затем сел за стол и стал ждать хозяина и гостей. Причем улыбка на его красноватом лице затмевала собой не только свечи, но и свет камина.

Поначалу разговор клеился плохо: гости отдавали должное угощению. Но потом, когда перешли к вину и яблокам, все разговорились. Том Пирс, которому по правилам этикета предписывалось уйти, остался на месте. Он стоял за спиной доктора, жадно слушал гостей и то и дело вставлял реплику-другую. Оба молодых человека оказались умелыми моряками. Один из них был сыном капитана корабля и внуком адмирала. Когда они узнали о том, что доктор и Том принадлежат к морскому братству, радости их не было предела. Разговор повелся на морскую тему и очень скоро оживился.

Только Захария молчал. Правда, доктор заметил, что в юноше нет никакого напряжения. Он прислушивался к разговору так, словно он ему был по душе. Юноша сидел в свободной позе и своими изящными длинными пальцами медленно снимал кожуру с яблока, которое было сорвано с любимой яблони Стеллы, — с «герцога Мальборо». Темные глаза Захарии посверкивали и отражали свет свечей. В одном месте разговора, когда темой разговора стал адмирал Нельсон, он неожиданно весело улыбнулся. Один из молодых офицеров рассказал о том, что адмирал верит в какую-то свою звезду. Никто точно не знал, что адмирал понимает под этим. Казалось, что в минуту отчаяния и одиночества какое-то светило рассеяло перед Нельсоном мрак и позвало его на подвиги во славу себя и Отечества.

Это понравилось Захарии. Он мягко смотрел на гостей дома и часто дружески улыбался им. Это было приятно доктору. Его уже начинало беспокоить, что в последние недели его сын чурается людей своего круга, словно клейменый преступник. Теперь это, слава Богу, исчезло. Вообще, сегодня в Захарии было что-то особенное. Его молчание казалось таинственным и привлекало к себе внимание. Один из молодых офицеров, тот, который был сыном и внуком прославленных моряков и которого звали Руперт Хунслоу, проникся к Захарии особенным интересом. На протяжении обеда он часто поворачивался к нему, словно притягиваемый мягкой улыбкой юноши. Он явно желал разговорить молчавшего Захарию. Под конец Руперт, который казался всего лет на пять постарше Захарии, обратился к нему напрямую:

— Вы здорово помогли нам вчера ночью. Я видел вас, когда помогал одному из наших матросов забраться к вам в лодку. Вы управлялись со своим веслом так, как будто служили во флоте.

— Верно, сэр, — спокойно проговорил Захария.

— Значит, служили?

Доктор непроизвольно напрягся всем телом, и пальцы его так сдавили стенки бокала, что тот лопнул. Слава Богу, что в ту минуту он был пуст. Том моментально заменил бокал новым и наполнил его до краев. Неловкую паузу прервал Захария все тем же спокойным голосом: