* * *

В зале ожидания бостонского аэропорта пахло тухлой селедкой, крепким самосадным табаком, квашеной капустой, едким перегаром от сорокаградусной «Клюквы особенной» и несвежими портянками — как, впрочем, пахнет во всех аэропортах и вокзалах США.

Источник едкого перегара нетрудно было в данном случае обнаружить: сидевшие на полу в углу зала три грузные двухметровые блондинки со свирепыми лицами и глупыми голубыми глазами только что проснулись после буйной ночи, проведенной в ожидании семь раз отложенного рейса № 11 Бостон — Лос-Анджелес. Теперь, потягиваясь спросонья, они зевали во весь рот или рыгали на весь зал — столь громогласно, что бумажный и полиэтиленовый мусор, повсеместно присутствующий на полу, слегка подпрыгивал в такт раскатистым извержениям девичьих пищеводов.

Посреди зала ожидания, относительно свободного от мешочников, дрались, никуда не спеша, два индейца, лениво размахивая ножами отнюдь не стерильного вида. Грязные перья на их головах дружно кивали, как бы благодаря судьбу за то, что им все еще удается удержаться на немытых головах.

Стоявший у входа в зал коп не обращал ни малейшего внимания на поножовщину в центре зала. Широко расставив ноги, он тискал в руках пачку мятых и засаленных купюр, пытаясь их пересчитать. Ему это не удавалось по двум причинам: коп был сильно не в духе из-за отравления своего организма дешевым мексиканским пивом «Три толстых мучачо» и, кроме того, умел считать только до трех — один-два-много, — а купюр у него в руках было несколько десятков. Много! Но вот насколько много? Коп размышлял, подыскивая нужное слово…

— Во, настриг-то! — Одна из блондинок глазами указала товаркам на пачку баксов в руках копа и рыгнула так, что мешочники в пяти метрах от нее рефлекторно зажмурились: видно, глаза защипало.

— Не завидуй! — ответила блондинке подруга. — Сама отбашляй в Департамент юстиции да и стриги на здоровье!

Коп, услышав про Департамент юстиции, вздрогнул и, выпучив от ужаса глаза, попытался спрятать баксы в карман. Однако по неосторожности он слишком сильно сжал пачку с одного края, отчего из ее середины выскользнул веер купюр… Деньги посыпались на пол, кувыркаясь и кружась.

— О-о-о… — Коп нагнулся, пытаясь собрать разлетевшиеся доллары, но не удержал равновесия и ткнулся лицом в пол.

Мешочники, оценив комичность ситуации, расхохотались в голос, топая ногами от удовольствия.

Коп покраснел от стыда, набычился, напрягся. Собрав всю свою волю в кулак, он слегка приподнялся и, уперевшись в пол двумя по-прежнему широко расставленными ногами и лбом, стал собирать деньги, вертя глазами во все стороны. Оба глаза его ходили свободно, независимо друг от друга, как у новорожденного, рыская при этом по всем направлениям — вверх-вниз, вправо-влево, — но и значительно вылезая из глазниц, рождая у наблюдающих подозрение, что вместо глазных яблок у этого копа белоснежные глазные огурцы, подернутые слегка розоватой паутинкой напряжения. Житейский опыт и необычная анатомия глаз обеспечивали копу обзор не меньше двухсот семидесяти градусов по азимуту. Наконец, он собрал все купюры.

По толпе ожидающих вылета прокатился восхищенный шумок:

— Полицейския академия!

— Вест Пойнт!

— Чему ж их только не учат!

— А ведь не молодой уже… Циркач!

— Поди, за шестьдесят уж крепко!

— Не может быть!

— Почему? На госслужбе же сейчас с семидесяти пяти только на пенсию отпускают!

— Я знаю.

Сложив деньги в пачку, коп ловко оттолкнулся от пола головой и встал. Сведя ноги на ширину плеч, полицейский окинул зал орлиным взором победителя. И вовремя — в ту же минуту входные двери распахнулись, впуская двух смуглых рослых пассажиров, принадлежащих, безусловно, к высшей категории обитателей переднего салона — бизнес-класса.

— Ого!

— Смотри, какие смуглые!

— Таких на откидное-боковое в самолете не посадишь! VIP!

— VIP, — объяснила своей десятилетней дочери дородная пассажирка, сидящая на груде чемоданов, обвязанных для верности жгутами из старых простыней и половиков. — Это Очень Импотентные Персоны значит!

Глаза девочки приняли осмысленное выражение, она стряхнула шелуху семечек с груди, поправила подол сарафана и сказала басом:

— Ну да?

— Хороши! — крякнула, махнув тройным подбородком, мать девочки, удобно растекаясь семипудовой каплей среди своих чемоданов.

Действительно, бравые парни были одеты в изумительные комбинезоны темно-зеленого цвета с белыми надписями «Terrorist» на спине и шевронах.

Из нагрудных карманов у обоих торчали ножи для резки картона, в руках у одного — видно, старшего по званию — была красивая папка — сантиметров сорок на шестьдесят.

Войдя в зал, очень импотентные персоны стали оглядываться в поисках места.

Тщетно.

В зале было не более двадцати колченогих сидений, давно уже отслуживших свой срок еще в прошлой жизни — где-нибудь на трибуне провинциального стадиона — и привезенных сюда, в муниципальный аэропорт, исключительно для того, чтобы чем-то заполнить пустоту казенного зала с бетонными плитами в качестве пола. Даже ребенку было понятно, что сесть на эти доходяги решится только идиот: сиденья годились исключительно для открывания бутылок пива об острые кромки их выщербленных, облезлых спинок. Одно «кресло», правда, было более-менее — что называется, «терпимо с пятью оговорками», — но его, как на грех, занимал старик лет восьмидесяти с гаком, по виду полный тормоз. Это был старец с длинной сивой гривой и бородой.

— А ну-ка, кыш отсюда, дедушка, — обратился коп к старику, явно выслуживаясь перед VIP-персонами. — Кыш быстро. Не серди!

Старик и ухом не повел.

— Ага, — мгновенно сообразил полицейский. — Не хочешь? Покажи свой билет?

Старик небрежно извлек двумя пальцами билет из нагрудного кармана той части одежды, которая лет сорок назад была, наверное, пиджаком:

— На. Подавись!

— Это на самолет билет! — едва скользнув глазом по билету, сказал коп. — Билет в зал ожидания предъяви!

Дед молча извлек из другого кармана бывшего пиджака звездно-полосатое удостоверение:

— Ветеран. Дважды Герой. Корея, Вьетнам и Камбоджа.

— Ага… — кивнул коп и, взяв старца за шиворот, приподнял его: — Фу, чем несет-то от тебя, духовное сословие?

— Я масон! — обиделся старик, пытаясь обрести ногами опору.

— Масон… Патиссон!.. Маринованный! — резюмировал коп и, взвесив худое старческое тело, широким жестом швырнул ветерана в автоматически распахнувшиеся двери: — Медали от Конгресса не рассыпь!.. Садитесь, господа! — обратился он к смуглым VIP-персонам.

Старший, с папкой, сдержанно кивнул копу и сел на освободившееся место.

— … Старикам везде у нас дорога, молодым — кто с бабками — почет! — услужливо склонился перед ним страж правопорядка.

Старший VIP, не обращая ни малейшего внимания на замеревшего перед ним в поклоне копа, открыл папку, извлек из нее большую фотографию башен-«близнецов» Всемирного торгового центра и показал на одну из башен своему попутчику, казавшемуся лет на пять помоложе:

— Захватим самолет… Ты понял, Расул?.. Вот эту башню… Ничего не отвечай! Кругом уши неверных… Могут догадаться… Дай знать мне, намекни: понял ли ты, что нам предстоит?

— О-о-о-о! — восхитился Расул. — Неплохо Усама задумал!

— Понял? Ты понял…

— Чего?! — Расул вдруг задумался и, поразмыслив секунд десять, признался: — Ничего не понял.

— Ты наказание мое! — застонал старший. — Ты самый тупой из правоверных!

— Нет! — возразил Расул. — Не самый тупой, есть и тупее… Я понял, что ты хочешь врезаться на самолете в небоскреб.

— Так в чем вопрос?!

— Самолет один, а небоскреба — два…

— Г-м… — Старший качнул с изумлением головой. — А ведь ты прав! — Достав сотовый, он быстро набрал номер, прижал аппарат к уху… — Кто это? Кто говорит? — Внезапно лицо его вытянулось. — О-о, это ты великий и простой! Каюсь, не узнал тебя, Усама бен… — Он осекся и опасливо огляделся: — Но это хорошая примета: богатым тебе быть… У нас тут вопросик возник…

Коп, которому надоело ждать, склонившись в поклоне, по-собачьи громко сглотнул слюну.

— Извини великий, меня здесь полиция достает, коп привязался… Секундочку… — Покопавшись свободной рукой в кармане комбинезона, смуглый протянул копу десятидолларовую бумажку и отмахнулся от него: — Fuck out!.. Это я копу, не тебе, великий, прости… Так вот, проблемка… У нас двоих только один самолет намечается, а башен Всемирного торгового центра — две штуки, две! Вот задачка-то?! Как я раньше-то не обратил на это внимания… Ага!.. Я слушаю, слушаю… Не кричи… А-а-а-а… Понял… Да понял, понял!.. Все сделаю… Ребятам — привет!… Как там погода-то, в Саудовской нашей Аравии?… Ты в Пакистане? Где?! А-а, в Афгане! Ну, извини, плохо слышно — прослушку, наверное, включили… Конечно!.. Да кому ж я скажу-то? От меня через два часа резинки от трусов и той не останется… Да не волнуйся… Все так!.. Валерианки попей… Ноги парь перед сном… Let it be, как здесь говорят… И тебе Аллах Акбар! И тебе… Спасибо! Вам тоже не болеть!.. Не болеть и не кашлять…

Непрерывно и подобострастно продолжая кивать, террорист отнял от уха сотовый телефон и нажал «отбой». Однако, вместо того чтобы отключиться, сотка в его руках вдруг затряслась, разражаясь серией громогласных, очень тревожных звуков…

— Ух… — Алешка Аверьянов подскочил на кровати и хлопнул ладонью по будильнику. Серия громогласных, очень тревожных звуков оборвалась. — Приснится же такая ерунда!..

— Какая ерунда? — В комнату заглянул отец, одетый в тренировочный костюм, бодрый, пышущий жаром после утренней пробежки. — Почему не бегал?

— Будильник не прозвенел почему-то, — соврал Алексей не моргнув глазом.

— Праздничный завтрак! — крикнула Олена с кухни.

— Ура!

Не умываясь и не чистя зубы, Алексей выбежал на кухню и, чтобы сразу положить конец возможным дискуссиям о гигиене, тщательно вымыл руки и лицо над кухонной раковиной. Быстро вытерся посудным полотенцем, открыл глаза и остолбенел:

— Что это, Оленочка?!

На столе стояли три новых банных черпака — литра по два каждый.

Банные черпаки были до краев заполнены молоком.

В центре стола на разделочной доске высилась гора порезанного хлеба: батон черного и два батона белого. Хлеб был порезан толстыми кусками — пальца в три толщиной.

Рядом с горой хлеба стояла полуторалитровая эмалированная миска с медом.

— Праздничный завтрак! Сегодня же выходной!

— Олена, ты уже сколько в нашем веке живешь… — Алексей растерялся. — Тринадцатый век давно миновал, верно? Я думал, ты к нашей жизни вообще-то привыкла… Уж по крайней мере на уровне домашнего быта.

— Привыкла… «на уровне»? Привыкла — к чему?

— Ну, к тому, например, что из телевизора не посыплются человечки, если снять заднюю крышку и потрясти… К тому, что реклама не просто информирует, а впендюривает… Что если в чьей-то квартире зеркало есть, то это не значит, что в ней митрополит живет… Ну, что ты так смотришь на меня? Я совершенно не хочу тебя обидеть. Я просто хочу сказать, что мы по-другому завтракаем, не так, как вы завтракали, — в Древней Руси, в Батыевы времена…

— Конечно… Я понимаю, Алеша… — смутилась Олена. — Я разгулялась на широкую ногу, верно? Своей коровы у вас нет, ульев нет, даже хлеба вы не сеяли по весне. И озимое тоже, видать, не взошло… Все покупать вам приходится… А денежки-то лучше б поберечь, хоть к осени козочку купили б!

— Ой, перестань, Олена!

— Ну да, ну да… Садись-ка! Пусть это будет праздничный завтрак!

— Праздничный? Да что ж тут праздничного? Три черпака с молоком — ради праздника?

— Конечно! Ты смотри, хлеба-то сколько! И черный, и белый! А черный какой, а? Объедение! И белый пшеничный! Пушистый, страсть! Понюхай только, — умирать не захочешь! А ломтями какими богатыми я порезала — не видишь? Батон на шесть частей резала! И меда — миска же! Что же тебе не так? — Еще чуть-чуть, и на глазах Олены выступили бы слезы. — Хлеб, молоко, мед… Ешь сколько хочешь, будь любезен!..

— Спасибо. А что касается завтрака, то мы еще едим обычно сыр с маслом, колбасу… Да, на завтрак! Иногда даже сосиски, пельмени… Знаешь, что это такое?

— Знаю, Алеша. Только я тебе сказать хотела еще вчера, что сосиски и пельмени есть нельзя. Пельмени можно только сверху — тесто, да и то если начинка изнутри не сильно его испачкала. А сосиски можно только сосать. Они поэтому, наверное, так и называются: голодно если стало, пососи — легче голод перетерпеть будет…

— О господи! Что ты несешь?

— Я ничего не несу, — удивилась Олена. — Я же стою. С пустыми руками. Ты не заболел ли у нас, Алексей?

— Да нет, не смотри так. Я просто удивился: голод перетерпеть… Как его перетерпишь-то?

— Ну, до сна. А как заснешь, глядишь, сон приснится. Во сне поешь.

— А проснулся когда?

— Ну, тут уж утро вечера мудренее… Даст Бог день — даст и пищу! — Заметив, что Алексей полез в холодильник за колбасой, Олена молитвенно сложила руки на груди: — Не надо, пожалуйста, не надо!

— Это почему же ты к нашим продуктам так?

— Ядовитые они! — заговорщицки прошептала Олена. — У вас здесь почти вся пища ядовитая. Лучше ее не есть. Вот молоко. Оно хорошее. И хлеб… Зря ты так на меня смотришь… Просто ты не понимаешь, привык. А я — чувствую!

Алексей хотел что-то возразить, но не успел: из большой комнаты зазвучала музыка — полонез Огинского.

— Ох! — восхитилась Олена. — Вот музыка у вас, в вашем будущем, — райская! Не музыка — счастье! Бездонное, безграничное! — Не в силах сдержаться, Олена раскинула руки и поплыла по кухне, кружась. — И ведь инструмент-то какой — на все голоса! Так и поет, за душу берет…

Тоже услышав известный мотив, Николай Аверьянов выскочил из душа и бросился в большую комнату…

— За душу берет, в небо лететь с собой тянет… — продолжала кружиться в танце Олена. — Сердце радостью наполняется.

— Издеваешься? — хмыкнул Алексей. — «Сердце радостью наполняется»… Это ж сотка, отцовский мобильник. Полонез Огинского, — значит, из части. У отца АОН.

— Ничего не поняла! — отрицательно тряхнула головой Олена.

— Ну, он же в отпуске, и к тому же выходной сегодня. С утра звонок — понятно: срочно вызывают. Абзац! Хорошего теперь не жди! И чего ты расплясалась? Не поняла? Это его воевать, на войну какую-то зовут, а ты от радости пляшешь!

Олена опустила руки и отвернулась к окну. В глазах ее блеснули слезы.

— Олена… Да ты не обижайся! Ты многого еще не понимаешь в нашей жизни.

— Да, — согласилась Олена и, смахнув слезу, села за стол, уперлась неподвижным взглядом в груду хлебных ломтей. — Я многого еще не понимаю.

На кухню заглянул Николай, уже одетый в форму:

— Ребята! Меня вызывают. Что-то срочное!

— Если что — звони!

— Конечно, обязательно! — Закрывая за собой входную дверь, Аверьянов-старший крикнул уже с лестничной площадки: — В крайнем случае, с самолета по сотке позвоню!

— Служба… — извиняющимся тоном объяснил Алексей.

— Я многого еще не понимаю, — повторила Олена. По краю миски с медом уже гуляли две большие мухи…

— Ты что там опять натворил? — спросил Михалыч Аверьянова вместо того, чтобы поздороваться.

— «Там» — это где? — поинтересовался Аверьянов. Оба стояли возле КПП полигона прямо посередине дорожки, мешая проходить остальным офицерам.

— В округе.

— Сто лет не был в округе.

— Внештатный инструктор по спортивной работе округа хотел побеседовать с тобой, съезди. Это срочно.

— Не понял? — удивился Аверьянов.

— Чего «не понял»? Ты ж на машине?

— Я в отпуске.

— Ну ладно, ладно… Смотайся, к обеду обернешься. Просили. Срочно. Бензин у Самохина возьмешь. Я распоряжусь, полный бак зальешь. Сгоняй, тебе ж выгодно.

— Что мне выгодно? — изумился Аверьянов.

— Бензин. Спалишь литров двадцать, а зальешь полный бак.

— Ах вот оно что! — рассмеялся Николай.

— Извини, забыл, что вы миллионеры.

— Не только мы, но и вы.

— Лично я — нет. Я — по старинке: все ножки — по одежке… — Михалыч помолчал. — Съезди в округ, я прошу. Не как офицер — офицера, а как человек — человека! А то совсем меня достали.

— Непонятно, что им от меня надо. Инструктор по спортработе? Какая-то чушь.

— Я тоже не знаю, что он хочет, — признался Боков. — Но из отпуска по ерунде не дергают, сам знаешь. Ты съезди, лучше будет. Неопределенность снимешь. Загадку разрешишь. Он уже три раза звонил мне на мобильник.

По дороге в округ Николай ломал себе голову над загадкой: зачем его вызывают? Однако ничего путного в голову не приходило.

Приехав и доложившись инструктору по спортработе, он тут же был представлен еще какому-то мужику — судя по всему, шишке — весьма интеллигентного вида, в штатском. Возраст — далеко за полтинник. Поражала ухоженная кожа, висящая на лице складками, как у шарпея.

Знакомя их, инструктор был немногословен:

— Вот капитан Аверьянов, а это — товарищ… Ну, словом, хотел с вами познакомиться…

— Прогуляемся, если вы не против? — предложил гость.

— С удовольствием.

Покинув территорию спорткомплекса, они долго шли по аллее, ведущей к танковым боксам. Наконец собеседник представился:

— Меня зовут Сергей Ильич Коптин. Я из Службы внешней разведки. Начальник Управления разведтелепортации.

— Очень приятно. А спортивная работа при чем?

— Конечно, ни при чем. Спортработа — это чтоб лишних разговоров не было. Разговор у нас состоится сейчас абсолютно конфиденциальный. В полку скажете, что сватали вам спортивную работу с местными трудными школьниками, учитывая ваши успехи борьбы один на один с татаро-монгольской Ордой… Все знают, что такое трудные школьники и кто такой был Батый, — вам легко поверят.

— Конечно, — кивнул Николай.

— Тогда вернемся к насущному. Я за последние дни был в ряде округов; у вас, в вашем округе, побеседовал со многими офицерами, вызывая их, как и вас, из линейных частей… Многие по своим личным качествам сильнее вас, не скрою, но… Но ваш опыт, приобретенный в тринадцатом веке, уникален. У нас нет специалистов со столь богатой и, что еще важнее, со столь удачной практикой. Сочетание навыков поведения в совершенно неожиданных ситуациях плюс реальное, практическое знакомство с относительно новыми возможностями телепортации и хронодинамики… В наших глазах вы являетесь, возможно, единственным пригодным исполнителем задания, я бы даже сказал — Задания с большой буквы, значение и степень секретности которого трудно переоценить…

— Спасибо. Кого ж это надо грохнуть в прошлом?

— Да нет, Николай Николаевич, — досадливо поморщился Коптин. — Совсем не так! Убийства — абсолютно не наша стезя. Да и прошлое, надо сказать, — тоже не наше дело. Наша область — настоящее и ближайшее будущее — завтра, послезавтра, в этом году… Прошлым мы, конечно, занимаемся, но лишь постольку-поскольку… Применительно к настоящему. Исключительно так. Нас интересует настоящее. Здесь. Сейчас. Сегодня.

— Ну, в этом случае выбор у вас огромный. Специалистов по нашему времени — сотни тысяч. Сегодня — жить, умереть — завтра. — Аверьянов заметил кислое выражение лица Коптина. — Что-то не так я сказал?

— Да нет, все верно вы сказали. Временщиков действительно слишком много развелось… Но я о другом. Вы, конечно, читали фантастику и знаете, что если переместиться в далекое прошлое и там раздавить бабочку, то в нашем времени все сразу изменится. Когда вы вернетесь сюда, в современность, вы можете и не узнать тот мир, из которого стартовали. Был такой рассказ давным-давно у Рэя Брэдбери. Суть именно в этом: мельчайшее, пустяковое изменение в прошлом может иной раз привести к мировой катастрофе.

— Но может и не привести? — поинтересовался Аверьянов.

— Бесспорно. Может и не привести. Может! А может и наоборот — привести к внезапному сдвигу в позитивном направлении! К прогрессу — в стране и мировом сообществе. И мы, в Управлении разведтелепортации Службы внешней разведки, идем по этому пути.

— Я рад за вас.

— Ну да, ну да… Спасибо. Так вот. Продолжу. Тут есть тонкости. При путешествиях в прошлое могут возникать парадоксы… Ну, типа того, что вы отправитесь в прошлое, чтобы убить в нем своих же собственных родителей еще до того, как они успели вас родить. Что случится, если ваша затея удастся? Ваши предки погибли еще до вашего рождения, значит, вы не появитесь на свет Божий… Но они погибли от вашей руки, так? Кто же в этом случае убил их, если вас вообще на свете не было и не будет? — Коптин пытливо взглянул Николаю в лицо, ожидая реакции.

— Это, наверное, можно было бы без особого риска попробовать.

Коптин усмехнулся:

— Да, некоторые попробовали. Но не скажу, что без всякого риска.

— А чем тут рискуешь? Ведь не получится.

— Вы уверены?

— Конечно. Этого получиться не может… Не может быть, потому что…

— … Потому что не может быть никогда! — подхватил Коптин, кивнув с пониманием.

— И никак! — добавил Аверьянов.

Коптин глубоко вздохнул, словно решился броситься в омут.

— А знаете, что интересно? — Сергей Ильич почесал подбородок. — Интересно то, что получается, — вот же в чем штука! Причем без всяких проблем. Просто берешь и убиваешь своего папу — раз и квас! А потом, как вы уже догадались, тут же, не отходя от кассы, как говорится, пришиваете маму! Задо-о-о-олго до своего рождения!

— Задолго?

— Да вот на свадьбе еще, например. Я полагаю, что вы родились в нормальном регламенте, после свадьбы, а не за семь лет до нее, на уроке ботаники в средней школе… Так вот. Прекрасно такие штуки получаются, доложу я вам. Вот представьте: свадебный стол, все налили, «тост, тост!» — орут. И тут какой-то приблудный из соседнего зала ресторана подходит к молодым — а это, представьте себе, вы, — вы стучите ножиком по бокалу, призывая всех к тишине, а как только все замолчали, вы этим же ножом… Хвать жениха по горлу! Невесту за волосы — хвать! Кровь — пузырями! У обоих горло — до позвоночника. Все! Получайте, господин теоретик! От нашего стола — вашему столу, как говорится.

— Да как такое может произойти?

— А по-разному, доложу вам. Вы их убили, своих родителей. На свадьбе! До своего зачатия…

— Я своих родителей не убивал!

— Это — к примеру…

— Примеры лучше — на себе.

— Не проблема: на мне так на мне. Я, допустим, убил своих родителей. Я! Что из этого следует? Следует только то, что меня самого тоже не будет. Но не будет теперь, с момента убийства. Как только родители убиты, так только теперь, после этого, мне становится неоткуда взяться. Ну, значит, я тоже мгновенно исчезну. Но только в этот момент. Не раньше. Раньше все было нормально. А вот именно в момент наступления их смерти я тоже исчезаю. Без следа. Тут вам и риск: убивая, я тем самым вычеркнул из жизни себя. Без всяких парадоксов!

— Понятно. А кто же тогда их убил — ваших родителей-то?

— Убил я. До того, как они умерли, я существовал. Поэтому я мог — топором там, ножом… И тут же, с наступлением летального исхода, исчез. Поэтому когда родители уже трупы, то кто их все же убил — неизвестно. Словом, до их смерти — я убийца, а как только погибли, то кто убийца — неизвестно.

— То есть как так — неизвестно?

— Так! Да разве нам с вами вот в этом, в окружающем нас мире все известно? Нет, далеко не все! Кто, например, президента Кеннеди убил? Неизвестно! Да что там Кеннеди — в России ежегодно совершаются сотни, тысячи нераскрытых убийств. А что значит «нераскрытое убийство»? Это значит, что обнаружен труп со следами насильственной смерти, — значит, убийство, значит, жертву кто-то убил, но неизвестно — кто!

— Да, но при каждом нераскрытом убийстве мог быть очевидец. Его не было, допустим, но он мог быть, присутствовать, видеть убийцу!

— Да и тут то же самое! Это многократно проверялось, кстати. Первый опыт лет двадцать назад поставили. Еще в Советском Союзе, при коммунистах.

— У нас?! — отшатнулся Аверьянов, пораженный. — В Советском Союзе? На людях опыт ставили?!

— Да не на людях, на комсомольцах!

— На комсомольцах? А комсомольцы что, не люди, что ли, были?

— Да ведь на кошках же такой опыт не поставишь… — уклонился от прямого ответа Коптин.

— Я сам был в комсомоле… — несколько растерянно заявил Коля.

— И я был! — улыбнулся Сергей Ильич. — Но дело-то не в этом! Дело в том, что мы с вами от темы отошли, а время поджимает! Ну, в общем, смысл такой: для очевидцев и свидетелей убийство родителей убийцы выглядит простецки: подходит к жениху с невестой молодой оболтус с пистолетом в руке. Бах! Ба-бах! И вот, пожалуйста: жених убит, а невеста… Ну, этой сразу — контрольный в голову…

— Послушайте, вы, часом, не «того»? — перебил Коля. — Уж очень образно повествуете…

— А это так принято сейчас: смакуя подробности, вдаваясь в детали. Быстрее и прочнее материал схватывается. Проблема должна цеплять учащегося, завораживать… Сейчас в школе знаете, как арифметику учат? Задача: «Шесть семиклассников и семь шестиклассников разорвали пять завучей на двадцать три неравные половины…»

— Вы опять отвлеклись, по-моему, Сергей Ильич.

— Ну да, ну да… Вернемся на свадьбу. Убийца бесследно исчезает. Около свадебного стола остается только его одежда, оружие, документы…

— Не понял, — поморщившись, покачал головой Аверьянов. — Оружие и одежда остались; так как убитые их не рожали, их наличие не нарушает причинно-следственную связь. Но документы убийцы?! Его паспорт?

— Да. Паспорт вот он, лежит! Военный билет, права, диплом, удостоверение — все, что хотите, осталось на месте преступления. Причем документы, понятное дело, подлинные — хоть покупку в кредит оформляй на владельца.

— Отлично. Но документы выписаны-то на чье имя?

— Как — «на чье»? На имя убийцы. На имя сына убитой парочки.

— Но он же теперь не родится!

— А ну и что? Он не родится — причинность нарушена, а паспорту ему-то почему не «родиться»?

— То есть? — Николай ошарашенно мотнул головой. — Откуда взяться паспорту на имя человека, которого и не было?

— Как откуда? Откуда все паспорта-то берутся? Из паспортного отдела милиции, разумеется. В чем тут проблема-то? Хотите, вам менты на Буцефала паспорт выпишут, не хотите — на Александра Македонского… Только платите. — Коптин помолчал. — На самом деле тут бывает по-разному: иногда документы-оружие остаются на месте преступления, а иногда действительно исчезают. Но это уже пошли тонкости. Моя цель была — показать, что никакого парадокса нет, и объяснить вам, что человек, убивающий собственных родителей, крепко рискует, потому что, стреляя в них, он вычеркивает из жизни и себя. Автоматически и неизбежно. Они утянут его с собой из этого мира именно для того, грубо говоря, чтобы не допустить парадокс. Это, я надеюсь, понятно?

— Это понятно.

— Прекрасно. Вот и все.

— Да нет, не все. А кто же все-таки был убийца? И куда он делся после убийства?

Коптин развел руками:

— Это еще проще. Представьте себе на секундочку, что любая смерть — это результат убийства. Потому что человек — создание бессмертное, божественное… Кто является убийцей, если смерть наступила от инфаркта, инсульта, воспаления легких? Мы не знаем кто. Нас всех, поголовно всех, кто-то убивает. В редчайших случаях убийцу удается идентифицировать, если он такой же человек, как все мы, смертные. Но в большинстве случаев убийца не бывает опознан. Сердечная недостаточность, паралич дыхательного цента, токсикоз, как следствие инфекции, микробы, вирусы — это не убийцы. Это орудие убийства. Способ казни. Не более. А вот убийца — тот, кто направил на вас это оружие и нажал на кнопку, — убийца, как правило, остается неизвестным. Куда он девается после убийства? Неизвестно. Но что здесь странного? Что нового для нас? Да вы задумайтесь, где вы, вот лично вы, были до своего рождения? Не помните! А вы ведь были, существовали! Помните байку: «Пришел на танцы с папой, ушел с мамой»? Куда отлетит ваша бессмертная душа после того, как бренное тело испустит дух? Не знаете? Не знаете! И никто этого не знает. Так вот, ваши вопросы: «Кто был убийца?» и «Куда он потом делся?» — имеют простейший ответ: это две новые загадки, не имеющие ответа точно так же, как и старые. Мы узнаем все больше и больше, но неизвестного тоже становится больше: новые горизонты познания открывают и новые черные дыры непознаваемого, недоступного пока что науке. Естественно! Но главное, подчеркну снова…

— Что никакого парадокса нет?

— Именно! Парадокса имени Рэя Брэдбери нет. Но если парадокса нет, то можно попытаться его создать.

— Не понял?

— Собственно, именно об этом я и хотел рассказать вам. Тут-то и начинается самое интересное. Как показали исследования, проведенные в наших закрытых научно-исследовательских центрах, существует и практически легко осуществим вариант, при котором я могу убить своих родителей еще до своего рождения и при этом сам уцелею!

— Поразительно!

— Я тоже так сначала думал. А потом даже удивился, насколько ж это просто. Дело в том, что при путешествии в прошлое можно установить режим раздваивания мира при нарушении причинно-следственных связей. Что это значит? Это означает то, что в тот момент, в который я убиваю своих родителей, рождается второй мир, параллельный нашему, так сказать. В нем, в этом новом мире, ваши родители убиты, и, значит, в этом новом мире не будет уже вас, их ребенка. Но тем не менее вы, их убийца, можете присутствовать в том мире в качестве пришельца из нашего мира, основного. А в основном мире вы своих родителей не трогали, они и сейчас живы-здоровы. Поняли?

— Не совсем.

— Что ж тут непонятного? Один мир — наш, основной. В нем ваших родителей никто не убивал. В нем родились вы. А есть, представьте, еще один мир, параллельный. Этот самый параллельный мир точь-в-точь совпадает с нашим. Мир-близнец. Неотличим. В него вы перескочили из нашего мира, из основного, и убили в нем своих предков. С этого момента основной мир и параллельный стали заметно отличаться: в одном есть и ваши родители, и вы сами, а во втором нет ни их, ни вас. Но никто не мешает вам совершить путешествие в этот параллельный мир в качестве гостя из мира основного. Вот так и получается ситуация, при которой умерщвление моих родителей в нежном возрасте не мешает моему появлению на их похоронах.

— Понятно. Но как это делается? Откуда мне знать заранее, что после моего выстрела мир разветвится? Что в момент попадания пули в цель миры раздвоятся и я уцелею в одном экземпляре?

— Да, это обязательно нужно знать заранее… — Взгляд Коптина затуманился воспоминаниями. — Потому что если режим удвоения миров не работает, то даже рядовой поступок, совершенный в прошлом, может иметь ужасные последствия — как лично для вас, так и для окружающих.

Коптин замолк, вспоминая работу без удвоения миров, работу рискованную, на грани. В его памяти всплыли события тех давно ушедших лет, о подробных обстоятельствах которых капитану Аверьянову совершенно ни к чему было знать…

Валечка вопросительно взглянула на подполковника Коптина, только что распечатавшего конверт, содержащий регламент дальнейших действий их диверсионно-изыскательской группы МЧС — Межпространственно-Чрезвычайного Спецполка при Совмине СССР. Это был последний конверт успешно завершенной экспедиции, короткий письменный приказ-эпилог, предписывавший порядок ухода их группы из зоны действия — в данном случае из Москвы. На конверте имелась надпись: 800 0209 1812. Она означала, что распечатать его надлежало в 8.00 местного времени 2 сентября 1812 года — ни раньше ни позже. Допустимая погрешность времени вскрытия конверта составляла пять минут. Опоздание или преждевременное вскрытие — трибунал.

— Ну что? — не выдержала Валечка Дроздова. — Дали время расслабиться?

«Дать расслабиться» в те годы на их профессиональном сленге означало санкционированное Управлением свободное пребывание в зоне действия с собственными, личными, целями. Возможность отдохнуть, посмотреть, оттянуться. «Расслабиться» очень любили новички — молодые лейтенанты, попадавшие на задания в зоны рабовладельческого строя или гаремно-крепостного права. Офицеров прекрасного пола тянуло, конечно, либо в Вену штраусовских вальсов, либо в далекий и дикий матриархат Амазонии.

Они блестяще выполнили задание — ларец с бриллиантами графа Растопчина был ими надежно укрыт и от вступающих в Москву французов, и от грядущих огненных смерчей. Они заслужили «воздуха» по всем неписаным законам. По гамбургскому счету. Безусловно.

— Нет, — ответил Коптин, пробежав глазами приказ. — Срочное возвращение.

— А я так надеялась повидать юного Пушкина! — капризно скривила губы Валечка и, поймав на себе его испытывающий взгляд, покраснела.

«Определенно врет, — подумал Коптин, бывший в ту пору уже довольно опытным, поседевшим на службе подполковником. — Наполеоновских маршалов ждет, офицерье, гвардию изголодавшуюся… Пушкин ей понадобился… Расскажи это Пушкину».

Бросив взгляд на часы, он прикинул: Наполеон как раз входит сейчас в Москву, авангард его уже где-то у Дорогомиловки…

— А что тебе Пушкин? — Коптин хлопнул Валечку по плечу, подбадривая. — Пушкину сейчас тринадцать лет и почти три месяца. Мальчик еще…

— Неважно, — отмахнулась Валечка. — Он и в тринадцать был уже Пушкин.

— А ты — в двадцать шесть, а уже майор! Пошли!

— Покурить-то хоть есть пять минут у меня?

Коптин не любил волокиту — приказ есть приказ, — но, сдерживая себя, снова взглянул на часы:

— Кури! Но потом пойдем быстрым шагом — идет?

— Едет! — язвительно хмыкнула Валечка, закуривая.

Они стояли недалеко от устья Яузы, телепортационный же челнок их был на Вшивой горке, рядом с Таганкой, «зашифрован» в амбаре; идти предстояло метров семьсот, но круто в гору — минут пятнадцать. В запасе же было двадцать семь минут и сорок секунд — они успевали только-только.

— Ну все, пошли. — Валечка щелчком выкинула окурок и, достав помаду из сумочки, подправила нижнюю губу. — Я готова!

— Ты посмотри, куда ты бросила окурок! — ахнул он. — Там сено же! Смотри — уже горит!

— Плевать, — пожала плечами Валечка. — Все равно Москва через час вспыхнет… Пожар Москвы 1812 года — не слыхали? — насмешливо добавила она.

— Да, вспыхнет, — согласился капитан Завадский, третий член их группы, профессиональный взломщик, выскочивший только что из Академии с красным дипломом. — Но вспыхнет через час, не в этом месте и по другой причине.

«До чего же он любит изрыгать банальности», — подумал Коптин и снова сверился с часами:

— Тушить у нас уже нет времени.

— Если перекинется на сеновал, то все… — сказал Завадский. — Тут все… Тут началось!

— Да ерунда, — сказала Валечка.

— Нет, очень не к месту и не ко времени, — ответил Коптин, лихорадочно соображая, как же поступить. Он в группе главный. Ему решать. — Боюсь, что выговор, без премии и несоответствие получится. Из искры разгорится пламя…

— Похуже, думаю, Сергей Ильич, — заметил Завадский. — Этак ведь может выйти, что именно она Москву-то и сожгла…

— Очумел, что ли? — огрызнулась Валечка. — Напичкали тебя формулировочками в Академии сраной твоей. Думай, что несешь!

— Я думаю. Но вот сеновал если вспыхнет сейчас, то все. Сожгла ты, Валька, столицу нашей Родины.

— Будущую, — скупо уточнил Коптин.

— Ага! — кивнул Завадский. — Будущий город-герой. Но он и теперь в сердце каждого! Порт семи морей.

— Сейчас… — Не найдя калитки во двор, Валя забежала в дом, надеясь, что оттуда проникнет к сеновалу. Однако дальше темных сеней ей проникнуть не удалось: дверь в горницу была заперта на засов и забаррикадирована изнутри, хозяева же ушли через чердак или подпол. Валя стремительно взлетела по хлипкой лестнице на чердак, но никакого другого хода не смогла обнаружить — только оконце, в которое и кошка-то пролезет с трудом. Выскочив из темных сеней, Валя вернулась к своим.

— О-о-о! Гляди-ка! Во, полыхнуло-то! Аж загудело на ветру. Абзац тебе, Валентина: сеновал запылал, прощай, звезды кремлевские! То есть майорские! — Завадский стоял к ней спиной, опасаясь оплеухи.

— Сволочь ты, Завадский! — Голос Валечки дребезжал от еле сдерживаемого гнева.

— Все! — решил Коптин, все это время наблюдавший неумолимое мелькание цифр на командирском хронометре. — Время! Теперь нам придется бежать!

— Я не могу бежать! — закричала Валечка все тем же неестественно дрожащим голосом. — Ребята, что со мной?

Коптин поднял глаза и обомлел.

(Перед ним стояла старуха лет восьмидесяти с гаком. Седые волосы, иссохшее тело, трясущиеся губы, слезящиеся глаза, дряблые веки и щеки.

— Ребяточки, скажите честно, что со мной?

Коптин кинул быстрый взгляд на Завадского. Тот стоял как истукан, начисто потеряв дар речи вместе с напускным гонором.

— Мальчики, я сесть хочу…

— Вон, у ворот, видишь, лавочка?!.

— Не так сесть. Нет… — подняла руку мумия. — Вы вернитесь оба…

… Когда они ворвались в телепортационный челнок — Завадский с ларцом, а Коптин с Валечкой, сидящей, а точнее, висящей у него на спине, — у них оставалось ровно три секунды.

Коптин всей ладонью надавил на сектора блокировки, автоответчика, SOS-генератора и экстренной аварийной нуль-навигации и, не выдержав нагрузки, грудью рухнул на пульт.

Сухая старческая рука, вся в пигментных пятнах, медленно отпустила его шею и съехала на пульт, срывая с пломб тумблеры аварийного старта.

Последний тумблер, старт-протяжку, выдернул в «готово», а затем в «полет» Завадский, хотя его скрючило и рвало от физического перенапряжения.

Трактир гудел на все голоса: стрельцы гуляли.

Сентябрь 1698 года был для них не простым. Совершенно внезапно царь Петр как с цепи сорвался: аресты шли за арестами. Ни с того ни с сего.

Так называемый бунт окончился в июне. Да и был ли он, бунт? Они подавали прошение о государевой милости. Что тут такого? Азов взят, государство цветет.

Они москвичи, в Москве их семьи. Стрельцы хотели прошением добиться от государя всего лишь соблюдения условий их службы: выплаты денежного довольствия за азовский поход, роспуска по домам после окончания войны и так далее. Они ведь не были рекрутами, и требование у них было, по сути, одно: начальство должно соблюдать закон не только когда призывает их в строй, но и когда приходит пора расплатиться за службу, за добытую кровью победу.

Что вышло тогда, в июне? Их встретила армия у Новоиерусалимского монастыря, две тысячи триста человек — потешные полки Петра и дворянское кавалерийское ополчение под командованием воеводы Шеина. Зачем она была нужна, армия? Стрельцы не имели намерения воевать. Алексея же Семеновича Шеина они вообще воспринимали как своего, так как он бился с ними плечо к плечу в обоих азовских походах, в последнем из них руководил сухопутными войсками. Впрочем, это не помешало ему повесить неизвестно с чего пятьдесят семь стрельцов прямо там, под Новоиерусалимском. А остальных разогнать по домам.

Денег стрельцам Петр так и не заплатил: казна зажала их жалованье. Однако стрельцы, разойдясь по домам, осели и успокоились: правды на Руси ни сказками ни ласками не найти — не одним поколением проверено. Все стихло. Казалось, навсегда. День шел за днем, неделя за неделей. Тишь да гладь.

И вдруг в сентябре, как гром среди ясного неба, начались повальные аресты. Никто не понимал, что случилось. Стрельцы жили открыто и не думали ни от кого прятаться. Охота. «Великий сыск». Какой там сыск? Все по домам, и никого искать не надо. Хватали из домов не знавших никакой вины за собой. Ежедневно арестовывались сотни. Все арестованные попадали «на конвейер» в Преображенский приказ. Говорили, что в этот приказ есть вход, но из него нет выхода. Трактир гудел.

Коптин с Завадским, получившие разрешение «расслабиться» после удачного выполнения сложного задания — организации побега князя Игоря из половецкого плена, — не случайно выбрали для отдыха этот, попутный по дороге домой, сентябрь 1698 года, этот кабак и эту компанию. Здесь можно было оттянуться без опаски — через неделю никого из стрельцов в живых не останется. Что тут ни вытворяй — последствий в будущем не ожидается: сто шестьдесят пять человек повесят у Новодевичьего, под окнами царевны Софьи, остальных просто казнят — всех, поголовно, — более четырех тысяч душ, обвинив в заговоре с Софьей и в попытке посадить ее на престол вместо Петра.

Гуляли крепко, так как смерть вовсю собирала уже свой урожай, несмотря на то что заговора никакого не было. Как, впрочем, и задумок осуществить переворот. Просто год назад, подавая такое же прошение государю, стрельцы, узнав, что Петр сейчас оттягивается в Англии, вручили прошение Софье, остававшейся «на хозяйстве». Это был законный и естественный поступок: если нет самого, отдать бумагу и. о. Но Петр, вернувшись, прошение стрельцов повесил на сучок в туалете, как обычно, а злобу на Софью со стрельцами затаил необычайную и ничем не объяснимую: как и большинство владык России, он был тот еще клиент для психушки. Поэтому в сентябре 1698-го трактир уже гудел, встревоженный массовыми беспричинными арестами, но все же гудел пока еще безмятежно: картины «Утро стрелецкой казни» никто из стрельцов, естественно, в глаза не видел — Василий Максимович Суриков написал ее лишь сто восемьдесят три года спустя.

— Этому больше не наливайте, — склонился кабатчик к Коптину и Завадскому, едва заметно указывая взглядом на Митрофана Лукина, плечистого стрельца с окладистой бородой, сидевшего напротив них. — Беда будет… — пояснил он и отошел от их стола столь же бесшумно и незаметно, как подошел.

— Учит нас, как детей! — возмутился Завадский. — А то мы сами не видим, не понимаем!

— Да не учит он! — успокоил его вполголоса Коптин. — А прислуживает. Мы, с его точки зрения, знатная публика. Вот и стремится угодить, чтобы неудовольствия не вышло бы нам какого.

— Ну да! Ты тон-то его слышал, каким он сказал? Нашелся, блин, Макаренко… Учитель жизни… Далай-лама…

— Тебе, кстати, тоже хватит, — заметил Коптин.

— Ага! — кивнул Завадский в ответ и, взяв за ручки два кувшина с зельем, встал, протянув один из них стрельцу Митрофану: — Давай? За Васю Сурикова, а?

— За Васю можно, — согласился Митрофан, принимая кувшин. — За Васю выпьем!

— А ты ведь даже не знаешь, за кого пьешь? — подначил Завадский.

— Да ты ж сказал: за Васю! Зачем мне знать? Я верю! Ты ж угощаешь! Вот я тебе и верю!

— Ага!.. Ну давай!

— Давай!

Коптина даже передернуло слегка от того усердия, с которым Митрофан Лукин пытался вогнать в себя два литра самогонистого пойла под названием «зелено вино». Казалось, еще чуть-чуть, и мутноватая бурда брызнет у стрельца из ушей, из носа и даже из глаз — в виде фонтана мутных слез.

Но нет, все обошлось. Любовь к халяве на Руси превыше всего: на халяву и уксус сладок, на халяву и кирпич съешь.

Вместе с Коптиным за процессом введения в организм запредельной дозы одуряющих разум токсинов следила еще одна пара глаз — какого-то тщедушного стрельца в три вершка ростом вместе с шапкой. Тщедушный фланировал между столов уже, наверное, час, как сирота потерянный какой-то. Он явно был не при делах: без денег и компании — никто его за стол не приглашал.

Тщедушный остановился посмотреть, как Митрофан с Завадским заливают себя до бровей. Он смотрел во все глаза; лицо его выражало смесь безграничного презрения с безбрежной завистью. Оба эти чувства, проявляющиеся в жизни обычно отдельно, на этом лице образовывали идеальную композицию, гармонируя на каком-то высшем, недоступном рассудку уровне.

Митрофан, покончив с кувшином, мотнул головой, стряхивая с усов остатки зелена вина. Взгляд его вдруг зацепился за тщедушного стрельца. Возникла пауза.

— Ты Вася Суриков? — спросил вдруг Митрофан, покачнувшись.

— Нет, — ответил тщедушный стрелец.

— Вот и не хрюкай! — подвел итог Митрофан и с силой ударил стрельца пустым кувшином прямо по темечку.

Звук удара был страшный — как будто большим и тяжелым камнем с силой влепили по деревянной колоде.

Кувшин уцелел.

Стрелец устоял, но из его ушей и носа буквально хлынула кровь — бурно, обильно потекла, заливая грудь и плечи. Глаза тщедушного остановились, став безжизненно-стеклянными.

Кабак притих.

Митрофан, внезапно отрезвев, выронил кувшин и, переступив через убитого стрельца, быстро пошел к входной двери, властно раздвигая народ — оцепенелый, еще не до конца осознавший ужас случившегося. Он шел так уверенно, по-деловому, будто спешил за живой водой, оставленной им на улице возле входа.

Хлопнула дверь, закрываясь за Митрофаном. Послышалась дробь копыт удаляющегося коня…

Коптин повернулся к Завадскому и обомлел. Вместо капитана с красным дипломом и двумя орденами за хронодиверсии и темпоральный сыск на лавке валялся его камзол, свисая до пола, до лежащих под столом штанов Завадского и подштанников, дружно уходивших в хорошо начищенные с утра сапоги…

Не удивляясь и не суетясь, Коптин приподнял камзол, нашел в потайном кармане личную карточку-чип, являющуюся одновременно и ключом телепорт-челнока, и офицерским жетоном, удостоверением личности.

Он сразу понял нехитрый механизм происшедшего, ставшего позже хрестоматийным примером.

Убийство тщедушного стрельца заставило Митрофана бежать, скрыться, залечь подале от Москвы в берлогу.

Он оказался единственным, кто уцелел, избежал грядущего утра стрелецкой казни. Не убей он, не стань преступником, убийцей, двумя днями спустя его обезглавили бы, повесили или посадили б на кол посреди Красной площади или Васильевского спуска, ни в чем не повинного.

Но он стал убийцей. И это его спасло.

Он, видно, прожил долгую, яркую жизнь, успев сотворить в ней, среди прочего, что-то такое, что сделало абсолютно невозможным появление на свет дважды орденоносного капитана Завадского.

Точно на те же самые грабли Коптин едва не наступил сам, будучи еще зеленым лейтенантом, стажером, слушателем Высших курсов подпространственной дипломатии и хроноразведки. Их закинули вдвоем с майром Горбуновым в самый исток смутных времен, в 584 год, в февраль месяц.

В тот достопамятный февраль сгорела Александровская слобода, резиденция царя Ивана, считавшаяся некоторое время даже столицей Руси, — с подачи самого Ивана Грозного, разумеется. Грозный часто залегал на дно в слободе, скрываясь от возможных последствий своей очередной мокрухи, массовых изуверских казней безвинных душ и прочей свойственной ему с бодуна беспредельщины.

Понятно, что в огненном смерче, охватившем Александровскую слободу, погибла уйма документов и ценностей.

В задачу их группы-дуэта входило всего лишь составление примерного перечня обреченных погибнуть объектов, с тем чтобы потом бригада «чистильщиков» могла, действуя адресно, вытащить перед самым пожаром все наиболее ценное. Вытащить и переправить в двадцатый век: на Лубянку, на Литейный, в ЦБ или Гохран — куда ближе окажется.

Реально выполнение задания свелось к тому, что они с майором Горбуновым — прилично одетые молодые боярские отпрыски, а может, даже и молодые князья — толклись на пепелище, прикидываясь соглядатаями царя (впрочем, прямо об этом не говоря, а только косвенно намекая при разговоре), прислушивались, как вопит служба охраны дворца, оплакивая уничтоженное Божьей карой добро.

То, что им подписали выездные визы в шестнадцатый век только двоим, игнорируя устав, строго предписывавший выпускать оперов тройками, было грубейшим служебным нарушением режимника и старшего инженера по технике хронобезопасности. Тем более что профессионально были они не бог весть кто: майор, с налетом в прошлом не больше полутора тысяч часов, и совершенно зеленый курсант.

Такую лажу можно было объяснить только тем, что с офицерскими кадрами среднего звена в те годы была великая напряженка. Дело дошло тогда до того, что на срочную службу начали призывать офицеров запаса даже из числа состоящих на учете в психиатрических диспансерах, в тех, правда, только случаях, если воинская присяга была принята больным задолго до начала заболевания или уже во время болезни, но на ее ранней стадии — на протяжении первых четырех-пяти лет после постановки диагноза.

Коптина и Горбунова риск, связанный с работой в парной связке, не волновал. Они считали, что риска не было вовсе. Роль им отводилась предельно пассивная, это во-первых, а во-вторых, до смерти Ивана Грозного оставались какие-то недели, и репрессии в стране заметно снизились. В-третьих же — главное! — все были потрясены пожаром, ведь слобода вспыхнула от удара молнии. Гроза в феврале! Тут было над чем призадуматься. Опричники всерьез, впервые может быть, задумались о Боге, и какие-то Горбунов и Коптин были им по барабану на фоне февральской грозы.

В первый же день их блуждания по еще дымящемуся пепелищу Коптин обратил внимание на странную группу, пожаловавшую сюда тоже, видно, с экскурсионной целью. Центром и сердцем группы была молодая боярыня, лет двадцати, ослепительно красивая, в шубке и шапочке из голубых песцов. За нею следовали мамки-прислужницы плюс человек десять дюжих охранников. Компания приехала на четырех возках, один из которых, выполненный в виде двух золотистых лебедей, выделялся невиданным комфортом и роскошью. В клювах лебеди держали некое подобие облучка, на котором восседали возница с помощником, меж крыльев лебедя располагалась полость — обшитый медвежьими шкурами «пассажирский салон», снабженный покрывалом из волчьих шкур.

— На таком и до Южного полюса доедешь, — шепнул майор на ухо Коптину, чуть заметно кивнув в сторону возка. — И девка… Страсть как хороша!

— Да-а-а… Ветка сирени в мае… Радуга счастья…

— Точно! Такие б речи — в ушко б ей на ночь! — согласился майор. — Ну, прям в очко!

— Помолчи!

— Тут сразу ноги бы себе за уши заложила б!

— Заткнись, Горбушка!

— Да я молчу…

— Вот и молчи.

Молчали долго — каждый о своем. Первым разжал губы майор Горбунов:

— Все равно ничего не выйдет. Нельзя!..

— Что? — спросил Коптин.

— Нельзя! — Майор сделал непристойный жест, демонстрируя, что именно нельзя и как нельзя.

— О чем ты, майор?! — Голос Коптина задрожал от презрения, смешанного с ненавистью.

— О том же, что и ты. Вот будь я ветром — я бы ей вдул!

— Ага, — бесцветным голосом произнес Коптин. Он решил не связываться с дураком майором.

— Такую трахнуть… Эх-х-х! Не головой об угол, нет, не так!

— Пошлость говоришь, мусор изо рта сыплется. А вот и грязь пошла капать…

— Понимаю, — с шумом вздохнул Горбунов. — Я нарочно так — чтоб не расслабиться… — Перехватив взгляд Коптева, майор окончательно стушевался: — Вообще в ту сторону смотреть не буду! Рад?

— Очень, — выдавил из себя лейтенант.

— А ты молодой еще, лейтенант. Могу и тебя научить.

— Чему?

— Работать! В рабочее время — работать. Вон, служивые идут. Очень серьезная группа. Сразу видать, из бывших. Хотя опричник бывшим не бывает… Пойди поспрашай, где подарки от купцов ганзейских царь Иван хранил. Они, по-моему, их и ищут. И понапористей, понаглей. Имеешь право будто, понял?

— Понял… — ответил Коптин и двинулся к группе опричников вялой походкой — нога за ногу.

Однако этим история с юной красавицей боярыней не закончилась. Данный, казалось бы совершенно незначительный для будущего отчета в Управлении, эпизод получил неожиданное продолжение на другой день.

Дело в том, что молодая красавица боярыня вновь приехала на пожарище.

— Смотри! — шепнул Горбунов Коптину. — Опять она тут!

— Да вижу я.

— Чего это она? Один раз понятно — пожарище посмотреть. Женское любопытство. Тут без вопросов. Но снова?

— Может, сгорело у нее тут что-то…

— Во дворце-то в царском? Сомневаюсь. Да и от лошадей, гляди, до сих пор пар валит. Гнала, значит, торопилась. Да?

— Не знаю, — пожал плечами Коптин.

— А вот я знаю, пожалуй. — Майор поднял с земли железяку и, осмотрев ее, бросил: — Ерунда. Разгадка проста. Она в тебя втюрилась. Сам посмотри, так глазами в тебя и стреляет.

— А может, в тебя? — предположил Коптин.

— Э-э, нет. Я бы почувствовал. Что молчишь?

— А что мне теперь, петь, что ли?

— Да, радоваться нечему. Это верно. Лучше и не пробовать. Служба безопасности потом семь шкур спустит. Не рад будешь, что на свет родился.

— Да бросьте вы, пожалуйста!

— Ого, на «вы» начал? Ну, значит, достало… Эк пробрало-то тебя!

Майор был прав; Коптин понял это час спустя, когда рядом с ним, только что закончившим обстоятельный разговор с тремя бывшими псарями, прискакавшими сюда по старой памяти помародерствовать, возникла одна из мамок, сопровождавших боярыню.

— Бог в помощь!

— Спасибо, — поклонился Коптин. — И тебе дай Бог, бабушка.

— Ишь, горе-то какое! — Старушка указала взглядом на пожарище. — Вот наказал-то нас Бог!

— Да, горе горькое… — согласился Коптин и добавил как-то невпопад: — А боярыня-то у вас красавица какая!

— Так ведь и ты, добрый молодец, ей приглянулся, — простодушно отреагировала мамка. — Вчера аж до полуночи уснуть не могла, тебя вспоминаючи.

— Правда?!

— Что ж я врать-то тебе буду, добрый молодец, мне до Врат Небесных два понедельника кашлять осталось!

— Типун вам на язык за слова-то такие!

— Ну, где ж ты тут, Лукерья? — раздался вдруг мелодичный голос, и из-за кучи изразцов, бывших три дня назад печкой, показалась юная красавица в песках. — Ах! — довольно правдоподобно испугалась она, словно бы невзначай увидев Коптина. — Здравствуй, боярин! Ты куда запропастилась-то, Лукерья? Мы уж испугались, вдруг ты в подвал какой провалилась?

— Нет, не проваливалась. Я, как ты и просила, с боярином пригожим языком зацепилась!

— Что ж ты говоришь-то непотребное?! — Щеки боярыни вспыхнули в морозных лучах февральского солнца, как алые паруса в Коктебельском заливе…

— Ой! — спохватилась мамка, схватившись за щеку, будто у нее внезапно заболел зуб. — Твоя правда, язык-то как помело, сором лает… Ты прости меня, боярин…

— Бог простит, и я прощу! — улыбнулся Коптин.

— Как звать-то тебя, добрый молодец-королевич?

Истинное имя называть запрещалось, а все обычные имена, пришедшие скопом на ум, были слишком невыразительны для создавшейся ситуации. Подыскивая себе имя, Коптин слегка замешкался, а потом бухнул первое пришедшее в голову:

— Силикат Силикатыч…

— Вот имя-то чудное какое!.. А сам откуда? Где живешь-то?

Подумав, что профессионально врать он еще не умеет, не генерал, Коптин бухнул незнакомкам чистую правду, прозвучавшую нелепее любой лжи:

— В Москве живу, на Газгольдерной улице…

— Возле храма святого Али-бабы и сорока великомучеников, да, Сережа? — спросил Горбунов, нарисовавшись за спиной Коптева. — Здравствуйте, девочки!

— Сережа? — удивилась боярыня.

— Да, меня мать так звала, — подтвердил Коптин. — Силикат — имя варяжское, по отцу.

— Точно, — подтвердил майор. — У него отец силикатный кирпич был… — Внезапно на ум Горбунову пришло, что мамка вовсе не так уж стара, как казалась вначале, — возможно, ей и тридцати-то даже нет. — Так что же, девочки? — продолжил он. — Что дальше-то? Вы нас в гости к себе позовете или, наоборот, к нам в гости решили намылиться?

Незнакомки даже отступили на полшага назад, пораженные столь незамысловатой манерой общения.

— Вы где живете-то? — продолжал напирать майор.

— Из Берендеева мы, — ответила мамка. — Лада Милентьевна — дочь князя Берендеевского, наместника царского, а просватана она за воеводу валдайского…

— Просватана… — присвистнул Горбунов. — Тогда мы тут мимо кассы…

— Что говоришь-то, боярин? Не поняли мы.

— Если просватана, нечего пургу в ноздри гнать… Динамистки хреновы. Ты ведь тоже, поди, за воеводу валдайского просватана? Он кто у вас, сутенер?

Ответа не последовало: незнакомок как ветром сдуло. То ли они что-то поняли, то ли почувствовали бабьим чутьем.

— С ума сошел, что ли? — повернулся к майору Коптин, готовый его убить.

— Я нарочно, Сережа, — примирительно сказал Горбунов. — Чтобы сразу отрезать. Опасно. Ты просто не знаешь, насколько это опасно…

— Да чихал я на твою Службу безопасности.

— Я не про Службу. Это объективно, по жизни опасно. Поверь мне. Клянусь.

Коптин стоял молча, понурив голову. В глубине души он чувствовал, что майор прав.

Однако после успешного окончания задания, получив из Управления шесть часов «расслабления», Коптин не удержался:

— Слушай, майор… Хочу я в Берендеево съездить. Тут меньше двадцати верст. Спокойно успею. Без спешки.

— Зачем?

— Хочу хоть на терем ее посмотреть.

— Не понимаю.

— Я один съезжу.

— Еще чего! С ума сошел, что ли?

— Я только постою, десять минут посмотрю. И назад. Едва ли когда еще в конец шестнадцатого века попаду.

— Поехали! — неожиданно решился Горбунов, которого тоже, видно, что-то кольнуло. — Одно условие: от меня не далее сорока шагов и быть всегда в зоне видимости и досягаемости. И никаких контактов. В этом смысле… Идет?

— Договорились!

Не найти в Берендееве княжеский терем мог только слепой: он высился на фоне вековых заснеженных елок как дорогая деревянная игрушка, совершенно нереальная благодаря изумительной проработанности мельчайших деталей, продуманности, мастерству исполнения. Подъехав к терему метров на двадцать, чтобы высокий тын не загораживал вид, они остановили лошадей и спешились. Вокруг царила какая-то неземная тишина: всю предыдущую ночь падал снег, и глубочайшие, пушистые сугробы гасили звуки.

Огромные ели, окружавшие терем, стояли неподвижно, как нарисованные, — полное безветрие.

Начинало смеркаться: пурпурное солнце уже коснулось лесных макушек.

«Ну, все, — подумал Коптин. — Теперь можно ехать», — и в ту же минуту услышал скорее стон, нежели скрип: возле ворот отворилась калитка…

В проеме калитки стояла она, княжна в голубых песцах, и глядела прямо на него, словно все знала, все понимала. Конечно! Ведь чем объяснить, что она, княжеская дочь, осмелилась сделать шаг за пределы двора? Откуда ей было знать, что пожалуют гости? Только сердце женское могло ей это нашептать, только сны, грезы девичьи предсказать…

Они молча смотрели друг на друга. Между ними было тридцать шагов очищенной, укатанной полозьями дороги.

Внезапно Коптину на ум пришла «Инструкция», которую их в прошлом году заставили выучить наизусть, истрепав все нервы на зачете. «Инструкция» учила побеждать в себе все виды вожделения, возможные в реальной обстановке при темпоральной разведке.

«Нужно представить себе, что она твоя сестра либо мать», — вспомнил Коптин.

Вот чушь! Какое тут может быть сходство с матерью, до полусмерти замотанной бытом, с застиранными по локти руками, красными от дешевого отечественного стирального порошка, с глазами, пристально вглядывающимися куда-то в глубь грядущих невзгод — в наступающее на горло «изобилие», в неизменные перехваты десятки до получки, в выкрутасы отца где-то на стороне, в очередной денежный обмен старых купюр на новые, обладающие пятью дополнительными степенями защиты от бедных.

Еще труднее было представить Ладу Мелентьевну сестрой, так как, во-первых, сестры у него не было, а во-вторых, трудно было предположить, что княжна смогла бы вырасти в их «хрущрбе» с пропахшим мочой подъездом, с перилами, совершенно неясно как закрученными пьяными узлами, с надписью «Спартак — чимпеон!» и тремя свастиками на стене возле мусоропровода.

Все эти мысли пронеслись как-то разом, и Коптин слегка улыбнулся им.

Лада Мелентьевна ответила ему радостной улыбкой.

Прием не сработал, но «Инструкция» давала еще один шанс победить искушение: следовало представить себе, как объект нежных чувств справляет большую нужду.

Коптин мотнул головой, но, помимо его воли, в мозгу тут же всплыл образ унитаза…

Унитаз. Точка. Картинка дальше не пошла, фантазия внезапно иссякла; творческий процесс остановился, так и не начавшись. Унитаз застыл в сознании уродливым фаянсовым изделием, не призывая к себе живые образы.

Хорошо! А вот кусты! Над кустами, многие из которых увенчаны зрелыми ананасами, порхают разноцветные, сверкающие в лучах тропического солнца бабочки, так и мелькающие между мохнатыми стволами финиковых пальм… бабочки… Финиковые пальмы… Коптин заметил, что изо рта его идет пар — было ниже двадцати градусов, потому что снег скрипел под ногами, уже несущими к его калитке…

Последняя попытка. Реальность: лес, еловый лес, глубокие сугробы. О-о, нет! В такой сугроб конь провалится по уши, в такой сугроб и нарк за дозу не полезет срать!

Коптин рассмеялся и услышал в ответ радостный девичий смех.

«Инструкция», вновь всплывшая в мозгу, вдруг вспыхнула, рассыпая искры, как бенгальский огонь, мгновенно превратилась в порошок, бесследно исчезнувший на фоне темно-синего вечернего неба.

Но тут же пропали и небо, и лес, и сам он: они бросились друг к другу, влекомые неясно чем.

Майор Горбунов, стоявший возле лошадей, с легкой грустью наблюдал эту на редкость щемящую сцену.

Поцелуй был долгим и жарким.

— Я буду помнить тебя всю жизнь! — сказала Лада Мелентьевна Коптину, совершенно не обращая внимания на майора Горбунова, стоящего в тридцати шагах от них и слышащего каждый вздох.

В глубине княжьего двора вдруг басом гавкнула собака, проснувшись, видно, и почуяв чужого. Ее поддержали другие собаки.

— Буду помнить всю жизнь! — повторила княжна и, быстро отступив от Коптина, не глядя уже на него, закрыла калитку.

Коптин, повернувшись, как автомат, двинулся назад, к лошадям, глядя себе под ноги…

Майор Горбунов собрался вскочить на коня и вдруг покачнулся так, что упал бы, не ухватись он за луку седла: он не мог оторвать левую ногу от земли и вставить ее в стремя… Почему? Ему чего-то недоставало.

Он начал лихорадочно соображать…

Коптин, уже сидевший на своем коне, вопросительно глянул в его сторону:

— Ну, что ты там застрял?

— Сергей… — хрипло сказал Горбунов. — У меня ноги нет…

— Как — нет ноги?

— Нет правой ноги.

— Шутишь?

— Слезь, посмотри.

Коптин, соскочив с коня, подошел к Горбунову.

— Правда… А что произошло?

— Когда вы поцеловались и она сказала тебе: «Буду помнить тебя всю жизнь», у меня зачесалась нога… Но не сильно. Я не стал чесать… — Горбунов рассказывал как-то обиженно-обстоятельно, еще не осознавая ужас случившегося. — Ну вот. А потом стал ногу левую в стремя вставлять и понял вдруг, что если левую ногу — в стремя, то на чем же стоять тогда буду?

— Не болит?

— Нет, не болит.

— Похоже, что старая культя у тебя. Вполне зажившая давно.

— Выходит, что твое прощание и моя правая нога состояли в какой-то причинно-следственной связи…

— Выходит, так, — согласился Коптин.

— Что ж делать-то? — горестно выдохнул майор. До него уже доходил масштаб происшедшего.

— Возвращаться быстрей. А там уж разберемся.

— А что «уж разберемся»-то? Нога ж не отрастет?

— Ну, думаю, разрешат нам вернуться, повторить задание. Ну, обойдемся без прощания. Ну, нога и появится!

— Ну что ты все «нукаешь»? Не запряг еще.

— Кого «запряг»? — Коптин не уловил иронии, восприняв реплику буквально. — Какой смысл мне тебя, одноногого, запрягать?

— М-м-м! — заскрипел зубами Горбунов от сознания безысходности ситуации.

— Давай я тебя подсажу!

Попробовали ехать плечо к плечу: правое стремя майора вместе с левым своим стременем Коптин приладил вместе к своей левой ноге. Не получилось: лошади не привыкли двигаться ноздря в ноздрю, тем более синхронно скакать. После того как оба выпали из седел в третий раз, было решено оставить это циркачество.

Выход был один: Коптин положил майора поперек седла и погнал, каждые четыре километра меняя лошадей.

Быстро темнело.

Естественно, Горбунов мерз, лежа неподвижно в совершенно непривычной позе. Горечь утраты все больше и больше охватывала его.

— Вот черт, прощаться им приспичило! — бубнил он, свесившись головой к накатанному насту дороги. — Конечно, как же! Попрощались… А я теперь ходить как буду? Ну как, скажи? На костылях? «Рупь-двадцать, рупь-двадцать»?! В метро, в коляске попрошайничать? Спиваться?.. Чмок-чмок-чмок?! Тьфу, сволочь! Им-то удовольствие, а мне — ногу… И ведь по самое по «не балуйся» оторвало! И это только за поцелуй! А если бы ты, лейтенант, отшкурил ее по полной программе? Я что, без рук, без ног тогда? Без головы, яиц, зарплаты и надежды?.. Хорошо вы мной распорядились! Ох хорошо! Просто здорово, замечательно! А сколько вы еще людей своим засосом инвалидами сделали? Вернемся вот, посмотрим, поглядим… И главное: я-то тут при чем? Вот кто целуется, пусть у того ноги и отваливаются — это справедливо! Раз в губы — и сразу без ноги. В щечку? Ага, без ушей! В шейку — сразу без глаз! Сразу! А если, скажем… Ну, тут — вообще!!! Ведь верно же?!! «Я буду помнить тебя всю жизнь!» Я тоже, пожалуй, теперь всю жизнь тебя помнить буду!

К челноку прибыли минута в минуту.

В настоящем времени никаких иных последствий прощания с княжной обнаружено не было.

Конечно, в Управлении вторичную командировку в 1584 год им не утвердили: кто знает, что там произойдет, когда одноногий Горбунов встретится с самим собой, но еще двуногим? Подобные так называемые дуплеты не то что не допускались, а были строжайше запрещены, на всех челноках была на сей счет трижды зарезервированная блокировка: теоретики не были единодушны в вопросе о возможных последствиях «дуплета».

Да и вообще к неудачникам начальство относилось крайне неприязненно, если не сказать, враждебно. В России же, известно, победителей не судят, а промахнувшихся вбивают по уши.

Коптин, допустивший нарушение, был лишен визы нa пять лет, а Горбунова списали.

Несмотря на все усилия непосредственного начальника и ближайших коллег, стараниями Центрального отдела кадров Горбунову не дали формулировку «инвалидность, полученная при выполнении служебного задания», а вкатили формулировку «инвалид детства», обвинив попутно в том, что он, умело скрывая отсутствие ноги на всех медкомиссиях, ухитрился втереться в кадровый состав, обманом дослужившись до майора. При этом пенсию ему назначили как капитану, вписав непонятное и неверное «вообще не служил» в графу «общеармейский стаж», чем повергли всех офицеров Управления в глубокое недоумение в совокупности с невеселыми мыслями о собственных перспективах.

Коптин стряхнул с себя пелену воспоминаний и посмотрел на Аверьянова ясным, твердым взглядом:

— Да, обязательно нужно знать, быть уверенным в том, что режим удвоения миров работает. Но тут есть тоже важная деталь. Если вы начинаете активно действовать в прошлом в режиме разветвления миров, то практически каждое ваше действие — каждое, я подчеркиваю! — рождает новую ветвь — новый мир. У вас, например, семь патронов в обойме… Семь выстрелов — семь новых миров. После седьмого выстрела вы окажетесь в седьмом параллельном мире. Или восьмом, если первым считать мир исходный, ну, тот, в котором вы находились, еще не начав стрелять.

— Вопрос: если я, отстреляв всю обойму, вернусь снова в исходный мир?..

— Обойма будет уже пуста. Вы же стреляли, рождая параллельные миры, ветвили мир? Первая пуля из вашей обоймы осталась в чьей-то голове в первой ветви, вторая улетела в молоко и застряла в заборе, родив второй параллельный мир, — ну и так далее…

— Так, хорошо. А если мне надо всю обойму выпустить в первом же параллельном мире, не порождая шесть остальных?

— Вы отключаете режим ветвления и с этого момента застреваете в первом параллельном мире.

— Ничем не рискуя?

— Ничем. Вы же сами пришли из основного мира. Мы его называем исходным. Или нулевым, чтобы не сбиваться со счета.

— Иными словами, моя главная задача — выпрыгнуть из нулевого мира, из мира, в котором я родился, так? И дальше я уже ничем не рискую?

— Совершенно верно! — Коптин задумчиво пожевал губами. — Если не считать того, что в любом из параллельных миров вас могут убить другие.

— Как так?

— Да очень просто! Вы там — гость. Вы из другого мира. Сами вы себя не убьете. Но вас могут застрелить местные, так сказать. Ну и как? Что скажете?

— Понятно в общих чертах. Но ведь запутаешься… Что делаешь? Зачем? В каком ты мире?

— Это как раз просто. Каждый возникающий параллельный мир автоматически учитывается, регистрируется, ему сразу присваивается индекс, штрих-код. У вас будет с собой небольшой прибор, нечто вроде дистанционки. Вот такой, смотрите.

Коптин извлек из кармана прибор, похожий на крутой пульт дистанционного управления, с массой кнопок и небольшим экраном, как сотовый телефон.

— Карманный компьютер какой-то…

— Вроде. Правда, цена у него просто умопомрачительная. Причем себестоимость! При штатной работе на дисплее высвечен номер мира, в котором вы находитесь. Вы можете перескакивать из одного параллельного мира в другой точно так же, как вы меняете каналы на телевизоре. Кнопка в центре возвращает вас мгновенно в исходный мир, в наш, в нулевой. Одно нажатие — и вы в нашем мире, и хронолет перед вами! А вот летать по разным временам и параллельным мирам — тут навигация. Целая наука. Вопросы есть?

— Есть. Вопрос языка, общения. Попав в прошлое, хорошо было бы…

— Понимать, что вокруг говорят, и свободно говорить самому? — подхватил Коптин. — Это тоже учтено. Под самым экраном первый ряд сенсоров управляют анализатором, логикой, структурным лингвистическим анализом, самообучающимся блоком сленга и арго, синтезатором биотоков. Словом, оказавшись в любой стране и в любом времени, вы за минуты овладеете языком — начнете понимать и говорить на нем свободно, как на русском. Здесь, кстати, более десяти тысяч языков, диалектов, наречий уже впечатано.

— И в том числе языков прошлого, мертвых языков?

— Ну да. Лингвисты и математики совершили сотни командировок, денег спалили без счета. А то откуда бы такая себестоимость прибора?

— Понятно…

Коптин осторожно убрал прибор в карман.

— Ну как, согласны?

— Согласен с чем? — удивился Аверьянов.

— Работать с нами, естественно, — хмыкнул Коптин. Аверьянов сдержанно рассмеялся.

— Что тут смешного, Николай Николаевич?

— Тут много смешного, Сергей Ильич. Смешно, что вы меня за дурака держите и приглашаете вместе с тем сотрудничать.

— С чего вы взяли?

— Ну как же? Все, о чем вы мне рассказали, — это инструмент. Если хотите, новый тип оружия. Прекрасного, очень мощного оружия, да. Но готов ли я с вами сотрудничать — это не только вопрос, какой лопатой копать и каким молотком колотить… Есть еще немаловажный вопрос — цель. С какой целью копать? Кого закапывать? И кого молотком колотить?

— Про цель я вам пока сказать не могу.

— Тогда я могу дать вам ответ: нет. Не зная цели, я с вами работать не буду.

— А мне казалось, что вы присягу принимали… — съязвил Коптин.

— Да, было такое! Но когда речь идет о присяге, тогда не спрашивают, согласен ли ты.

— Это правильно. Тогда договоримся так. Мы с вами просто знакомились. Провели предварительную беседу, ни к чему не обязывающую. Подумаем. И вы подумайте. Может, мы еще вернемся когда-нибудь к этой теме. Договорились?

— Так точно.

— Прекрасно. По рукам. Простите, что от отдыха отвлек.

— Разрешите идти?

— Идите, конечно! — по-дружески кивнул Коптин.

— Ты куда сейчас, в полк? — спросил Колю на выезде дежурный по КПП, знакомый офицер.

— Да нет, домой. Я в отпуске.

— Слушай, не в службу, а в дружбу: заверни по пути в полк, а то вот капраз тут командированный, уехать к вам в часть не может. Коробка передач у него полетела, автомат, а у нас все легковушки в разгоне, как на грех! Кто на рыбалку, кто к теще на блины. Пустой гараж, ну — воскресенье!

— Давай, ладно — все одно день пропал!

— Вот спасибо! Сюда, пожалуйста! — Дежурный махнул стоящему в отдалении капитану первого ранга. — Как раз по пути! Вот капитан вас с ветерком подвезет! Он тоже… Туда же…

Аверьянов саркастически хмыкнул, но промолчал.

— Астахов Максим Александрович, — протянул руку каперанг, усевшись.

— Николай, — ответил на пожатие Аверьянов, трогаясь. — Можно просто Коля… А вы, я смотрю, из флота… У нас все лужи мелкие…

— Я не из флота. Форма лишь для маскировки. Вы когда-нибудь слышали о телепортационной разведке?

— Не слышал, врать не буду! — соврал Николай на голубом глазу. — Я, товарищ каперанг, эту современную муру не читаю. Фантастику вообще на дух не переношу.

— Ну?

— Конечно! Выдумка. Брехня.

— Брехня бывает и занятная.

— Занятной брехней все каналы по телеку забиты. — Аверьянов фыркнул от отвращения, прикидываясь садовым шлангом. — Я Льва Толстого… Вот!.. Того.

— Чего «того»?

— «Того»? Ценю. За откровенность уважаю — вот чего! Мужик честный был. Севастополь защищал… Русский офицер! И книжки писал прямо, обстоятельно, не уходил от острых вопросов! Вот бросилась эта под паровоз? Есть! Мгновенно так и пишет, не фантазирует: холодная, «груз двести»!

— Почему «груз двести»? — удивился Астахов.

— А вы попробуйте под паровоз прыгнуть, товарищ каперанг… Только в цинке потом. Видок, прикиньте. Не заморозишь все фрагменты тела, верно? Ну, значит, задохнешься хоронить. По жаре, без холодильника! Как считаете, в последний путь провожать идти с цветами и в противогазе — так, что ли? «Груз двести», бесспорно. Хороший роман. Отличный, считаю!

— Хм… — усмехнулся Астахов. — А что вы меня все время «товарищ каперанг» называете? «Товарищ» — это уже в далеком прошлом…

— Кому как! Я живу по-старому. И служу по старинке. Верой и правдой. России-матушке. Царю и отечеству. Не за страх, а за совесть. Нашей советской родине.

Астахов повернулся к нему и насмешливо произнес:

— Вот удивили-то… — Выдержав минутную паузу, он добавил: — Вы на дорогу, капитан, хоть изредка смотрите. А то кирдыкнемся на самом интересном месте… А кстати, вы как к Америке относитесь, капитан?

— Да как и она ко мне. То есть никак. Гори она огнем!

— США, вы имеете в виду?

— В первую очередь. Очень фильмы их надоели. Драки показушные. Ведь если удар в голову нормально прошел, то это все, сливай воду, — свет погас. А у них там только отплюнется и пошел снова костями махать. Но я-то знаю, это — труп. Мне и смешно!

Николай снова резко крутанул руль влево, так что пассажира кинуло на дверцу, и прибавил газу, выйдя на встречную полосу. Начало разговора с этим скользким капразом крайне насторожило его. Теперь задача была больше слушать и меньше предоставлять информацию собеседнику, прикидываясь разговорчивым дурачком. Капраза же следует прессовать, чтобы он меньше себя контролировал.

В последний момент Коля едва уклонился от лобового столкновения с «магирусом», уйдя вправо, но тут же вновь устремился на встречную, встряхнув каперанга.

— Зачем вы едете по встречной полосе? Пустое шоссе ведь!

— Да я нарочно. Развлекаюсь. Пугаю встречных, ясно? Разъездились, козлы. На иномарках…

— Да вы же сами на «опеле»… — удивился Астахов.

— Мне можно, — с улыбкой идиота ответил Николай. — А вам что, поговорить не о чем?

— Поговорить как раз есть о чем, — решился Астахов. — Я смотрю, вы уравновешенный офицер. Задача наша будет такая — подломить Америку, понимаете?

— Нет, не совсем.

— Ну, вы не замечаете, что США беспредельно обнаглели? Читали Бжезинского?

— Да я ж сказал, я читаю Льва Толстого!

— А вот напрасно! Напрасно, что вы при этом еще Бжезинского не читаете! А этот господин пишет, что Россию надо побыстрей расчленить на три отдельных государства — с центром в Петербурге, с центром в Москве. Сибирь отделить в качестве третьего государства.

— И в каком мы государстве окажемся? Ну, вы-то — московском, это понятно. А мы — в московском или в питерском?

— Это совершенно неважно, потому что дальше нас размолотят еще мельче — примерно на пятнадцать княжеств.

— Не выйдет! Разве Кремль согласится владеть одной Красной площадью?

— Вы шутите?

— Не знаю, — пожал плечами Аверьянов. — Вот если нефть найдут под Мавзолеем и алмазы под Лобным местом — тогда, глядишь… А потом, вы забыли: как они нам могут такую козью морду устроить: мы же дружим со Штатами!

— Это вам только кажется. Бжезинский пишет — и он прав, по-моему, — что американского партнерства с Россией не существует и существовать не может. Используя выражение «партнерство», имеют в виду равенство. Россия же, побежденная в холодной войне, может существовать теперь только как страна, подвластная США, считает Бжезинский.

— Да ну, ерунда!

— Вовсе не ерунда! США стремятся к мировому господству. Стать суперимперией. Подмять под себя весь мир. Ну, Ближний Восток и Персидский залив уже превратились в область, лежащую под башмаком американского морского пехотинца. А это район основного мирового запаса нефти! Как ваше патриотическое чувство, по-прежнему спит?

— Ага, — кивнул Аверьянов. — Я эту муть не принимаю близко к сердцу. Собака лает, ветер носит.

— А если все так будут рассуждать, то США действительно станут единственным государством, правящим миром. Что захотят, то и сделают…

— Нас не спросясь?

— Вот именно. Я вижу, вы не патриот.

— Ну да. Я капитан.

— Вы не валяйте дурака. Это все очень серьезно.

— Серьезно? А что вам нужно-то? Плохо, что Штаты рулят, никого не спросясь, а нужно, чтоб мы, Россия, никого не спросясь, всем миром вертели?

— ООН чтоб решала, ООН! Организация Объединенных Наций. Но можно, чтоб и мы, россияне, вертели. На паритетных началах со Штатами. Как было, помните? Вот лично мне — хотелось бы. А вам что, нет?

— Вертеть — это не моя специальность, — уклонился Аверьянов от прямого ответа. — Моя специальность — уворачиваться, думать и стрелять в ответ на выстрелы.

— Вот именно это нам и нужно. Мыслящие патриоты! Такие, как вы!

— Большое спасибо! И как вы мыслите Америку подломить с моей помощью?

— Ну, не «Тополем-М» же в них палить! Мы вас закинем в прошлое, а вы им историю слегка «подправите».

— То есть?

— То есть… Вот Колумба возьмем. Открыл, чудак, Америку на наши европейские головы. Он открыл? А теперь не откроет! Это я к примеру.

— Мочить будем испанского мореплавателя?

— Португальского, скорее. В морском сражении у мыса Святого Винсента он принимал участие на стороне португальцев против Генуи. Ему было тогда четырнадцать лет. Так что скорее всего он был португальцем. Впоследствии на службе у испанской короны. Но не в этом суть. А суть-то в том, что Америку еще задолго до него открыли викинги. Но их местные жители того, кирдыкнули… А мы вас, Аверьянов, откомандируем в одиннадцатый век, вы там обеспечите успешный десант викингов. Плацдарм. Пусть ребята-скандинавы зацепятся. А Колумб через пятьсот лет притрюхает… А викинги ему — в торец… В рюхало!

— Занято!

— Что вы сказали? — не уловил Астахов.

— Да как в сортире, говорю: Колумбу с мачты — стук: «Земля!!!» А с земли в это время: «Занято!!!» Хорошо! Мне нравится!

— Верно: кому ни расскажешь, всех захватывает. Вот мы и глянем, к чему это приведет. У испанцев возникнут проблемы — варяги, викинги, норвеги, шведы, — это вам не эти, не Чингачгуки с перьями на голове… Варяги — братва серьезная. За бусы-зеркальца Флориду не сдадут.

— Будем надеяться.

— Ну что, вам все понятно?

— Почти. Непонятно, при чем тут разведка. Вы ж ведь говорите о диверсии.

— Да, капитан. Диверсия — это тоже разведка. Разведка боем. Работа. Грязная, ежедневная рутина. Очень грязная. Грязнее грязи. Вы с нами поработаете, поймете, когда изваляетесь по уши. Это вам не прыжки через пропасть, не стрельба с двойного сальто при падении с крыла самолета, не красивые удары в дых, рюх и пах. Не-е-ет! Это сухие правила, постоянно всеми и на любом уровне нарушаемые, это ходы и выходы, это отработанные еще в мрачном Средневековье беспощадные методы, это скрупулезная ложь, ложь везде и во всем — и в мыслях, и в документации! Но ложь подвластная нам, контролируемая. Я всегда знаю, кому, зачем и что я вру. И вы так научитесь. Потому что настоящий сотрудник темпоральной разведки — это холодная голова, чистые руки…

— И полные штаны? — предположил Николай.

— Чужие штаны, подчеркну. Чужие — полные!

— А свои? Пустые? — догадался Коля.

— Абсолютно пустые! — подтвердил капраз Астахов.

— Понятно, — кивнул Аверьянов. — Ну, к пустым карманам нам не привыкать… И в штанах пусто, и в кителе не густо… Это я не про себя… Это я вообще…

— То, что вы категорией «вообще» оперируете, это просто замечательно! Разведчик не должен иметь ничего личного. Ни-че-го! Вот вы очень хорошо сказали, что не испытываете к Америке никаких негативных чувств. Значит, когда вы станете фактически вколачивать эту страну по уши в грязь, вы не будете вымещать на ней что-то свое, личное. Вы будете действовать с холодной головой, зная, что ваши действия приведут, возможно, к обнищанию множества миллионов ни в чем не повинных людей, рядовых американцев, а то и к их смерти. Нет, вы не станете испытывать злорадства, мстительных чувств! Вам будет все равно, кто там и отчего сдохнет. Вы не получаете от этого удовольствия, предвкушая неисчислимые беды, непоправимые катастрофы, которые произойдут в сотнях тысяч обычных семей! Вы просто делаете свою работу. Причем опять же не потому, что «так надо», как говорится, а просто, просто — вообще безо всяких причин. Это такая игра. Диверсионно-разведывательная. Обычное вредительство, умноженное на современнейшую научно-техническую базу. Игра, словом. Разведка — это сложная партия блестящих игроков-автоматов. Роботов. Мы — роботы, бездушные игроки, живых людей нет для нас. Вокруг? Да это шахматные фигуры! И только! Да нет! Что я говорю! Фигуры — это крупные личности — президенты, короли, начальники Генштаба, министр обороны… Они — фигуры, деревянные шахматные фигуры! А офицеры — вроде нас с вами, полковник да капитан, — это для разведки не фигуры, не тузы, не козыри. Это просто дрова. Их берут и колют. На допросах. И в печь потом. Или в дерьмо. И ничего личного. Вот это-то и есть — разведка!

— Ну до чего ж заманчиво! — расхохотался Аверьянов. — Расколют — и в печь! Или в дерьмо. И не во имя великой цели, спасения или идеи, а «просто — вообще безо всяких причин»! Одуреть.

— Я так специально строю разговор, чтоб вы не обольщались. Когда в дерьмо сознательно лезешь, в голове сквозняк свищет.

— Н-да? — Коля подозрительно глянул на полковника. — А по вас сразу и не скажешь…

— Ага!

— Да нет, что вы с дерьмецом — это сразу заметно, конечно.

— Хамишь, капитан?

— Да нет пока вроде, — пожал плечами Аверьянов. — Я думал всегда, что разведчики — это несгибаемые борцы за идею. Работающие в самом сердце неприятеля, чтобы родная страна спала спокойно!

— Ну, будет, будет! Начитались муры.

— С практикой у меня не густо. Не могу спорить.

— Это дело поправимое, — улыбнулся Астахов. — Раз вы теперь с нами.

— А я теперь с вами? — искренне удивился Коля.

— Нет? — удивился, в свою очередь, полковник.

— Я должен подумать. Задача поставлена, техника, средства — понятны… Надо подумать.

— Не надо думать, капитан, — сухо сказал Астахов. — Вы уже слишком много узнали. Я ясно говорю?

— Вы хотите дать мне понять, что у меня уже нет выбора?

— Да нет, выбор есть. Только между чем и чем — вот в чем вопрос. Знаете, как товарищ Христос сказал: «Кто не с нами — тот против нас». Против! А против — это… Ну, вы сами понимаете…

— Догадываюсь. Вы намекаете на физическое устранение. Носитель государственной тайны особой важности. Либо я работаю на вас, либо меня — в распыл.

— А ты догадлив, капитан, — улыбнулся Астахов. — Только я ведь этого не говорил, заметь. Это ты сам сказал, верно?

— Верно. А я смотрю, мы уж на «ты» перешли? А что тогда «капитан»? Если люди — дрова, то отдельный человек — полено? Или чурка?

— А вот ерепениться, капитан, не надо. Не к лицу.

— Но это вы серьезно, что люди — дрова?

— Обычные люди? Конечно!

— И мы вот? И вы? И я?

— Да уж сказал же!

— Здорово! А можно я остановлюсь отлить, товарищ полковник?

— Ну зачем? Зачем такой тон, капитан? Ведь мы сработаемся, я ж чувствую. Вон, тормози, я тоже с тобой — за компанию…

Выйдя из машины, Аверьянов погрозил Астахову пальцем:

— На этой стороне нельзя писать, товарищ полковник.

— Это почему?

— Запрещено! Идемте на ту сторону.

Перейдя встречную полосу пустынной трассы, офицеры встали лицом к лесу, слегка сойдя с дороги.

— А какая разница? — не унимался Астахов. — Тут лес, и там лес. На той стороне мочиться, на этой ли…

— Разница есть. Немалая, — уверенно кивнул Аверьянов. — Чуть погодя поймете.

Справив нужду, они снова пересекли шоссе, подойдя к автомобилю слева.

Аверьянов сел за руль и, ожесточенно хлопнув дверью, нетерпеливо забарабанил пальцами по рулю, ожидая, пока полковник дойдет до правой передней двери.

Обойдя автомобиль и дернув ручку, Астахов обнаружил, что дверь заперта.

— Эй! — Астахов постучал по стеклу костяшками пальцев. — Чего ты запер-то?

Николай показал ему молча — обойди, дескать, подойди ко мне, к окну, поближе, — что скажу-то…

Обойдя вновь капот «опеля» — теперь уже в обратную сторону, справа налево, — капраз склонился к окну водителя:

— Очумел, что ли?

Аверьянов опустил немного стекло — пальца на три:

— Вот вам и разница — между правой и левой обочиной шоссе. От левого кювета до машины ближе мне. Поэтому я внутри, а вы — снаружи. Поняли теперь?

— Я не понял, чего ты добиваешься!

— У меня легковушка, каперанг. Я дрова не вожу. Только людей. С вещами. Там сзади грузовик наш идет порожняком, минут через сорок здесь будет. Он как раз дрова-чурки, дерьмо всякое возит, он и тебя подберет. Ну, целоваться мы на прощание не станем… — вздохнул Николай, поднимая стекло.

— Да я тебя, капитан, из-под земли за это достану! — рассвирепел Астахов.

— Из-под земли доставать будешь, верно, — кивнул Николай, вновь приспуская стекло. — Ведь я тебя зарою по уши.

Астахов защелкал клювом, яростно озираясь в поисках достойного ответа. Почуяв, что переборщил, Николай опустил стекло и кивнул на место пассажира:

— Ну, не серчай так. Садись. Поехали.

Едва не чеканя шаг, капраз обошел передок машины, слева направо, обуреваемый страстью растерзать наглого капитана. Дернув правую дверь так, что «опель» покачнулся, Астахов убедился, что она по-прежнему заперта.

— Назад садись. Я тебя рядом боюсь теперь сажать. Задняя дверь тоже оказалась запертой.

— И надо же — в разведку! Ну каких доверчивых козлов берут?! — признался Аверьянов, приоткрыв окно пассажира. — Вот сроду не подумал бы!

— Ты ж… Я ж… — прошипел Астахов.

— Ну просто детский сад! — покачал головой Аверьянов и, врубив сразу вторую, рванул с места.

На развилке, вместо того чтобы повернуть домой, Николай, хмыкнув, завернул в город, в родной райцентр.

Ему было ясно как день, что дело нечисто. По своему опыту Николай знал, что, когда начинаются проникновенные речи на тему патриотизма, взывание к совести, к разуму, тут уж смотри в оба. Тебя дурят. Тебя разводят. А потом тебя подставят или зачистят, уберут. Но уж в любом случае ты на них попашешь — задарма и от души.

Это известная мышеловка: «Если не ты, то кто ж?» Купить на слабо. Но эта мышеловка для полных дураков. Очевидно, если в мозгу у тебя, кроме вмятины от околыша фуражки, есть еще хотя бы одна извилина, то ты срубишь сразу: приказа письменного нет? Нет! А непосредственное твое начальство — командир полка, Михалыч, — в курсе? Нет, не в курсе! Ну, значит, все! Не надо нам этого, отодвинься…

Те же вопросы возникнут, случись что, у следователя военной прокуратуры, а потом уже под трибуналом, — не так ли?

Так чего бы ради ему сотрудничать с этими скользкими полканами? Они ведь даже не поставили задачу. Четкой, ясной вводной не прозвучало.

Люди для них дрова.

Работа их, с их точки зрения, — грязнее грязи, ныряние в дерьме.

Их цель проста: втянуть дурака в игру, не беря на самих себя ни обязательств, ни ответственности.

Задачи они поставят потом. Начнут управлять, вертеть тобой вправо-влево, как только ты сядешь на их крючок. Так уже было со многими: допустил промах, пытаешься исправить, исправляя, совершаешь два новых промаха, это надо уже не просто исправлять, а искупить! И вот, пожалуйста: не успел оглянуться, как тебе уже светит лет двадцать строгого режима, лагерей…

Да нет! Таких друзей — за ухо да в музей. Одним словом, вывод простой: не иметь с этой публикой ничего общего, косить под дурака, уклоняться, в переговоры больше не вступать. Хотя, конечно, Коптин или Астахов обязательно снова накатят на него.

Без сомнения. Они в какой-то мере засветились. Засветились и обломились. А им надо бы добиться своего, лучше было бы. Ведь не обломиться была их цель, так ведь? Они-то хотели его использовать. Это безусловно. Не просто ж они выступали перед ним в качестве мастеров разговорного жанра, выпендриваясь тут, как муха на фате, как червяк на мотыге?

На худой конец, если им не удастся все же склонить его к сотрудничеству, они постараются обернуть разговор шуткой, проверкой какой-нибудь там. Спустить на тормозах. Замазать и закрасить. Затереть локтями.

Они обязательно нарисуются на горизонте вновь. Проявятся. Чтобы либо добиться, либо отмазаться.

И ему нужно быть готовым. Срезать на атаке, сразу осадить их на задние ноги.

Что нужно для этого, кроме спокойной внутренней готовности?

Неплохо иметь некую «домашнюю заготовку»… На что они будут заточены при следующем контакте с ним? На то, что он, Аверьянов, продолжит упираться, не желая сотрудничать, или начнет торговаться, или, что совсем уже дико, вдруг с радостью согласится. Они сейчас размышляют о том, как его «продавить» при следующей встрече, за что зацепить, чем привлечь…

Их можно сбить с катушек с ходу, сообщив им, что он уже работает в телепортационной разведке. Наверняка в этой самой их внешней хроноразведке полно подразделений, которые, как заведено, грызутся друг с другом, пытаясь урвать бюджетный кусок пожирнее и покрасивее его разворовать.

Чем заняты высшие эшелоны всех спецслужб мира? Топят своих ближайших коллег из соседних кабинетов, подставляют друг друга, обливают из-за угла помоями, мажут за глаза кошачьим калом… Обычные будни любого Министерства обороны, любого ЦРУ, Генштаба.

Так вот, я уже работаю у них в разведке. Это я им в лоб. Первая мысль у них: у кого же ты уже работаешь? Кто из наших увел тебя у нас из-под носа?

Что я отвечаю им?.. О-о-о, это, ребята, секрет! Хорошо бы иметь что-то, что может убедить их в том, что я точно при делах… При делах, но в другой команде… Ага!

Николай вспомнил, что он видел, как выглядит этот их чудо-прибор — определитель штрих-кода параллельного пространства. Это хорошо, что он его успел разглядеть хотя бы поверхностно. Это можно использовать. Если сделать муляж такой штуки, то можно при случае помахать им в воздухе перед носами полканов…

Сделать муляж, имитацию… Если взять верхнюю часть крутой сотки, с экраном, и врезать ее в сложную дистанционку, управляющую одновременно всем, чем только можно… Есть такие универсальные, на все случаи жизни дистанционки. Управляют телевизором, видаком, музыкой, коротковолновкой… На ней кнопок — страсть. Как звезд на небе… Вот что нужно!

Пусть будет не очень даже и похоже. Эта вещь штучного производства: модель 133-Б может внешне отличаться слегка от модели 133-А…

Помахать ею перед носом — они офигеют. А он получит фору. Запас времени. У него будет свобода маневра, потому что им придется реагировать на действия, «догонять» его, условно говоря. А хуже нет, чем ждать и догонять.

Так вот, пусть будет хуже им, а не ему. Николай сбросил газ, въезжая в райцентр. На полигон нужно было вернуться во всеоружии.

Оставшись один, Астахов достал сотку:

— Сергей Ильич, этот подонок ушел от меня… Как ушел? Да не ушел, а уехал! Я тут на опушке остался… Ну, как дело было? Как-как? Очень просто, скажу тебе. И очень непросто — с другой стороны. Да я рассказываю, рассказываю, не надо нервов! Я вышел справить малую нужду, понимаешь? Он тоже, вместе со мной, да… Отлили оба. Это тоже тебе должно быть понятно. Да, оба!.. Но он уехал, а я остался… В машину он меня не пустил, чего ж проще? Ты представляешь, какой гнойник капитан этот? Вывел меня отлить, как ребенка, и бросил! Меня! Как шлюху использованную, как жену, прям на дороге, будто я презерватив изжеванный. Гнида, дебил! Что?! А как я за ним буду следовать? Пустынное шоссе здесь. Глушь. Я даже не знаю, на каком я километре. Да, тут березы кругом, да! И елки тоже есть. Немерено! А также сосны. Конечно. Сосны! Не кедры же! И еще есть кусты. Ты понял, где я нахожусь? Я в разведке работаю, согласен… Хорошо, сейчас я найду километровый столб и сразу же перезвоню. Что? Не надо искать? Вдоль дороги идти? Спасибо, я и сам бы догадался. Есть!

— Вам помочь? — Продавец торгового центра «Мир электроники» поклонился Николаю, входящему в отдел аудио — и видеотехники.

— Помоги, дружок. Мне нужна дистанционка с миллионом кнопок.

— Дистанционка для чего? Для телевизора? Для видака?..

— Для понта! — оборвал его Николай. — Чтоб кнопок было как блох в шевелящейся шубе.

— Понятно-с, — кивнул продавец. — Нарисуем-с. Вот посмотрите, такая модель… Не пойдет-с?

— То, что надо! — восхитился Коля.

— Отличная вещь, доложу вам! Управляет буквально всем, что на глаза попадется. Вон, видите, в том углу торгового зала клетка висит с канарейкой, под самым потолком? Мы ее специально повесили так — для демонстраций. С одной стороны — высоко, хорошо видно, а с другой — клетку убирать удобно — рядом стеллаж с пылесосами. Так вот, к делу. Эта модель дистанционки — super remote control — может, кроме всего прочего, излучать ультразвук, воздействующий на птиц… Вот дома, допустим, у вас соловей, так сказать… И, предположим, вам — спать, а он, извините, распелся, гнида, на вечерней зорьке…

Продавец навел дистанционку на клетку и, пробежав пальцами по кнопкам этого самого super remote control, нажал хитрую комбинацию… В полной тишине пустынного зала раздался тихий шлепок: кенарь рухнул с жердочки на пол клетки и стал вытягивать к потолку лапки, попутно распрямляя их…

— Все! Отстегнулся!! — расхохотался продавец. — А хотите, на улицу выйдем, пару котов прижучим? Super remote control! Затыкает мартовских котов в один момент. Знаете, по весне ну прямо как ребенок под окном воет. Коты! До чего же смешно они подыхают у нас, эти твари! Утром тоже один гражданин брал эту модель, так не поверите — у кошечки в доме напротив, на подоконнике сидела, возле герани-цветка, видно, дальность была уже на пределе, так у нее, у бедной, глаза лопнули! Бум! Бу-бум! Да-а, мышей-с не половишь теперь… — Продавец доверительно склонился к самому уху Николая: — Хозяйка этой кошечки немедля к нам, стремглав! Мышеловку тайваньскую приобрела: лазерным лучом мышей бьет! Такие дела… — Взгляд продавца вновь вернулся к дистанционке: — Будете брать?

— Пожалуй. А вот скажите, если эту дистанционку вот так распилить, кнопки из пазов не высыплются, вы не в курсе?

— Как — «распилить»?! — От удивления продавец даже отшатнулся.

— Пилой. Болгаркой. Алмазным диском. Ровненько так. Вот по этой линии.

— Да нет, ну что вы! Она ж японской сборки, вон, глядите: «Маде ин Чина» написано… «Маде» по-английски означает «Сделано», а «ин Чина» — «в Японии»…

— China — это Китай, — возразил Николай.

— Возможно, — тут же согласился продавец. — Сделан в Китае, а сборка — японская! Как приятно с интеллигентным покупателем дело иметь… Английским свободно владеете, полагаю?

— Ну разумеется! — хмыкнул Аверьянов. — Выписывай!

Продавец кивнул, набрал что-то на компе и протянул Николаю распечатку:

— В кассу, пожалуйста.

— А что это такое? — удивился Коля, кинув взгляд на счет. — У вас же на ценнике…

— Внимательно читайте: там еще стоимость канарейки…

— Я вижу. А это?

— А это кошка! У которой с утра глаза… Я ж вам рассказывал.

— Интересно, а почему я-то должен это оплачивать?

— А кто же еще? — удивился продавец. — Кто, по-вашему, рекламу-то оплачивает? А? Покупатель, конечно, — в итоге. Не производитель же! Всегда! В цену товара включаются, в частности, издержки на рекламу. Или для вас это новость?

— Да как вам сказать… — растерялся слегка Николай.

— Это американская система! — авторитетно заявил продавец. — У нее есть еще один огромный плюс, как бы незаметный изначально…

— А именно?

— Он состоит в том, что вы пришли купить блок дистанционного управления, а заодно купили канарейку и слепую кошку! Верно?

— Нет, неверно! Ведь кошки никакой я не видел. Вы кошкой без меня распорядились.

— Согласен. Но тот покупатель, которому я демонстрировал избавление от мартовских котов, так и не купил наш super remote control… Ушел, обозвав меня… ну, нехорошее слово, не стану повторять… Значит, кто платит за все? Тот, кто берет! Тот, кто покупает! То есть — вы! А кто не купил, мимо прошел, тот цел остался. Покупающий платит за все! Не нами изобретено. Американская система. Все под контролем. Все продумано. Берете?

— Беру! — решился Аверьянов. — И еще мне сотовый телефон, вон, самый дорогой, с цветным дисплеем!

Увидев аршинную вывеску «Металлоремонт», Коля остановил машину:

— То, что нужно! Отрезать верх, отрезать низ и склеить — конечно, металлоремонт!

Оставив позади себя три двустворчатые прозрачные, автоматически распахнувшиеся перед ним двери, тепловую пушку и тройной фейс-контроль, осуществляемый двухметровыми охранниками, Николай очутился в круглом офисном зале с двумя кожаными диванами и стеклянным журнальным столиком в центре.

Официоз зала плавно переходил в благоухающие тропическими цветами кущи зимнего сада, выпирающего из помещения на улицу и ограненного плоскостями высококачественного оптического стекла, выполняющего роль витрины.

В углу сада приглушенно журчал небольшой искусно устроенный водопад. В омуте под водопадом резвилась настоящая метровая микроакула.

«Черт побери! — мелькнуло в голове Аверьянова. — ведь вода здесь морская!» Тут только он обратил внимание на семейство живых анд, которые, жуя бамбук, предавались в глубине тропических зарослей содомическим утехам.

«Господи, куда ж я попал?» — подумал Николай, поворачиваясь навстречу подходящим менеджерам, юноше и девушке, одетым в строгие костюмы от Жоли.

— Добрый день! — сказала девушка, демонстрируя ослепительную белозубую улыбку. — Мы рады приветствовать вас в наших гостях!

— Чего? — удивился Аверьянов.

— Простите ее! — извинился за девушку юноша. — Она начала забывать родной язык после трехлетней стажировки в Гарвард. Мы там оба кончили. Она, Светлана, посещала курс фул-профессора Гопкинса «Ду ю вонт мани?» и сертификат манимейкера получила всемирный! Я, Игорь, посещал пи-эйч-ди Элизабет Тартарарино «Бизнес ту бизнес» и тоже кончил, одновременно со Светланой, — сертификат суперсейлмайстер поимел, международный между прочим! Мы со Светланой оба — носильники звания докторов философии по распродаже. Приветствуем вас!

— Мне нужен металлоремонт, — сказал Николай. — Ибо болгаркой две штучки небольшие распилить, либо точилом: сточить, а потом склеить остатки…

— Мы сожалеем безмерно, но металлоремонт отсутствует здесь. Металлоремонт только зарегистрирован тут акционерами нашей торговой компании, вывеска объясняется этим. Металл ремонтировать очень нужно: населению, людям. Поэтому металлоремонт есть социальный объект, который имеет много снисходительности по налогу, стоимости аренды помещения снижение имеет место тоже. Вы говорите по-русски? — спросил в конце тирады Игорь, чувствуя, что клиент не совсем его понимает.

— Немного, — кивнул Аверьянов, поворачиваясь к двери. — Главное, что ни точила, ни болгарки у вас нет.

— Эпсент, — кивнул Игорь, подтверждая.

— Чем ж вы торгуете, если не секрет?

— Нет, не секрет! — воскликнула Светлана, выступив вперед и прижимая руки к груди столь выразительным жестом, что казалось, она прощается с белым светом и ближними родственниками перед тем, как броситься в омут с целью утопиться. — Мы торгуем прекрасным продуктом!

— Интересно…

— Наша специальность — коряги, — скупо, корректно пояснил Игорь. — Натуральные коряги для аквариума, террариума, серпентария…

— Здесь? — Аверьянов мотнул головой, потрясенный. — В нашей районной глуши? Коряги для аквариума?!

— Итальянские, натуральные! — подтвердила Светлана. — Из настоящих, природных водоемов верховий Тибра! Это сказка, сон, волшебство! Годовой оборот нашей торговой сети в одном только штате Вирджиния составляет возле двенадцать миллионов долларов!

— Сколько ж стоит одна коряга? — поинтересовался Николай.

— Разница есть между ценами очень значительная. Эконом-коряга, бизнес-коряга, VIP-коряга, экстрим-коряга, фитнесс-коряга, шейпинг-коряга, секс-коряга, коряга, побывавшая в сенате США, коряга с лично вырезанным подлинным благословлением понтифика, коряга, бывшая в аквариуме Клинтона во время его встречи с Моникой Левински, коряга святого Патрика и коряга для трудных тинейджеров, проявляющих отставание в колледже по федеральному индексу Дауна-Дебиллса! Я перечислила нет еще и десять процентов коряг!

— Тьфу, пропасть! Аж в ушах от вас зазвенело. — Николай повернулся к дверям: — Счастливо!

— Постойте! — Забежав перед ним, Игорь прижал ладонь к сердцу: — Послушайте! — Сжав губы, он напрягся, вспоминая, видно, заранее заученный рекламный текст: — Знаете ли вы корягу для аквариума? О-о-о, вы не знаете коряги для аквариума! — В руках у Игоря возникла кривая сухая ветка сантиметров тридцать длиной. — Всмотритесь в нее. В середине коряги или возле нее есть центр тяжести. Он расположен ниже центра плавучести, что придает небывалую устойчивость нашей коряге на вашем аквариумном дне! Глаз владельца коряги глядит сквозь стекло на корягу, взятую им у нас в подарок себе, и чуден он, взгляд владельца коряги, горит, полон неги, и видит он океан, как в капле воды, посредством коряги, среди безбрежных фантазий, присущих ему! Божественная коряга! Очаровательная коряга!

— Очумел, что ли, совсем? — Аверьянов попытался обойти Игоря. — Вот псих-то!

— Задержитесь немного, — попросил охранник на выходе. — Я хотел вам кое-что объяснить.

— Давай побыстрее. Я тороплюсь.

— Зарплата наших менеджеров по продажам — пять тысяч баксов в месяц. Чтоб оправдать ее, продавец должен продавать не меньше шестисот тридцати коряг в день. Они в Америке учились, на чужбине… Неужели вам не жалко нашу милую молодежь?

— Мне очень их жалко, — усмехнулся Николай. — Только я тут при чем?

— Вы тут при том, приятель, что без коряги ты отсюда не уйдешь… — Охранник угрожающе поиграл бицепсами. — Ты понял меня?

— Я понял тебя. И ничего не имею против, — кивнул, улыбнувшись, Аверьянов. — Ну-к, Игорек, принеси мне корягу! Побольше и покрепче…

— Вот — двадцать три килограмма! — сообщил Игорь, двумя руками протягивая Коле невесть откуда мгновенно возникшую в его руках увесистую дубину.

Аверьянов принял корягу и с удовольствием взвесил ее в правой руке:

— Годится. По руке! А крепка ли?

— Корень горного дуба! Причем подлинник: вот сертификат. Акт экспертизы — пожалуйста. Семнадцать тысяч долларов — прайс коряги, выбранной вами.

— Без НДС! — заметила Светлана, предупредительно подняв пальчик.

— Дорогая… — задумчиво пробормотал Николай и, подойдя к стеклянной стене зимнего сада, вмазал по ней дубиной.

Стеклянная стена мгновенно осыпалась, будто давно ждала этого момента.

Панды, перестав жевать бамбук, с интересом завертели головами.

Акула под водопадом хлестнула хвостом, издав оглушающий щелкающий звук циркового бича.

Выйдя на улицу, Аверьянов оглянулся и подмигнул обалдевшему охраннику:

— А ты верно сказал — без коряги отсюда не выйдешь.

В тот же миг оцепенение охранников прошло, они дружно бросились от входа в офисный зал к зимнему саду. Но не успели: в Гарварде, видно, увлекались гольфом и мало уделяли времени игре «городки», а Аверьянов в детстве любил эту старую отечественную забаву, прародительницу боулинга.

— Вот так удар! — восторженно воскликнул мент, услышавший звон стекла и подошедший посмотреть на столь редкую в подобных заведениях драку. — С одной биты семерых мужиков положил! Только баба осталась! Мастер! Глаз-ватерпас! И рука твердая. Ох, это ты, Коля! Привет!

— Здорово, Егор!

Милиционер оказался знакомым: пару лет назад схлестнулись в бане и скорешились за стаканом.

— … А я бы, наверное, только бабу бы одну и сбил!

— Почему бабу? — искренне удивился Аверьянов.

— Так бабе палку бросить же… Ага? — скабрезно хохотнул мент. — Я всегда попадаю! Точно промеж ног! Не целясь даже…

— Темные люди здесь какие-то… Корягами торгуют…

— Да знаю я! — махнул рукой милиционер. — Воры! Они здесь деньги отмывают.

— Я так и понял. Американская система?

— А то! В Москве воруют, здесь отмывают. И в Штаты переводят, на Уолл-стрит. Ну, за встречу?

— В другой раз, ладно? Тороплюсь. — Николай протянул руку, прощаясь. — К тому ж и за рулем.

Филин, полковой умелец, прижал склеиваемые блоки и подержал с минуту.

— Все. Хорош. Там два штыря стальных я внутрь вставил — не переломится.

— Спасибо, Филин.

— С тебя стакан — за порчу двух изделий.

— Без разговора, — кивнул Николай, ставя перед Филином плоскую стеклянную фляжку на двести пятьдесят граммов — «спутник агитатора». — Нет, я не буду. Домой поеду.

Выйдя из мастерской при ремонтном цехе, Аверьянов почувствовал в воздухе какой-то неприятный, но очень знакомый запах.

Недалеко от медсанчасти, в закутке у курилки, чуть-чуть в стороне от прямой дороги на учебно-тренировочный комплекс, царило непонятное оживление, причина которого при ближайшем рассмотрении оказалось простой, как лужа под кроватью.

Еще год назад на этом месте — месте нынешнего оживления — располагался деревянный дощатник, созданный еще, видно, при Сталине, — стандартный армейский нужник на двадцать четыре очка, вечно и невообразимо антисанитарный.

С этим сортиром была связана какая-то не поддающаяся никакой логике загадка.

Нужник можно было с большими трудами отдраить до стерильной чистоты, можно было, — что и говорить. Но стоило затем, выждав не более получаса, вновь заглянуть в сортир, как кровь немедленно стыла в жилах от представлявшейся взору картине. Самое странное, что картина всегда бывала убийственна, вне зависимости от того, заглядывал кто-либо в сортир за эти полчаса ожидания или нет.

Его много раз с большими трудами отдраивали до ослепительной чистоты, но через час-два, не больше, он становился вновь грязнее Авгиевых конюшен.

Примечательно, что это возвращение к первозданному антисанитарному виду происходило даже в том случае, если в свежевымытый сортир никто не заходил. Вымытый и пустой нужник можно было даже запереть снаружи. То, что представлялось взгляду час спустя при отпирании, не поддается никакому описанию. На полу сортира вновь высились кучи, среди которых дошкольники могли бы играть в прятки, не ложась на пол, не становясь на карачки и не приседая на корточки.

Мистика!

Естественно, что в полку ходила легенда о роте слепых десантников-привидений, проклятых за воинское преступление и обреченных вечно… ну и так далее… Эти-то привидения, гласила полковая легенда, едва дождавшись окончания влажной уборки и исчезновения из помещения живых свидетелей, немедленно материализовались в нужнике и безудержно гадили, причем неизменно мимо очка — слепые ж!

Командир полка, полковник Боков однажды, зайдя в это строение и ужаснувшись, поставил в тот же день в штабе каверзный вопрос, решив проверить разом сообразительность офицеров: «Кто мне скажет, зачем в нужнике у медсанчасти в полу отверстия пропилены?» — «То есть как это “зачем”?» — удивился зам по хозчасти. «А так вот — зачем было дыры пропиливать, если все мимо них свои дела делают? — ответил полковник. — Не лучше ли их заколотить? А то, глядишь, кто сослепу в дыру оступится, сломает ногу, покалечится!» — «Приказываете заколотить?» — ошарашенно уточнил майор, зам по хозчасти. «Приказываю убрать! — взорвался Боков. — Языком вылизать!» — «Языком — это к замполиту! — обрадовался майор-хозяйственник. — Андрей Алексеевич, не спите, вам задачу поставили!»

Словом, скандал разгорелся такой, что проклятый нужник решено было немедленно снести. Это было сделано молниеносно, в трехдневный срок. Яму присыпали землей, и хотя слой ее и получился небольшой, сантиметров сорок, однако сверху положили дополнительно дерн, и тот, имея столь благодатную подпитку снизу, за месяц превратился в настолько мощный и плотный травяной ковер с переплетенной корневой системой, что, даже прыгая в самом центре бывшей ямы, только очень чуткий прыгун ощущал некоторую не столько пружинящую, сколько волнообразно-колебательную реакцию более глубоких пластов вязкой стратифицированной среды. Но время теперь работало на экологию, а не против нее, задача была решена, вопрос закруглен, точка поставлена.

Однако место это было, видно, и впрямь проклято темными силами, так как сегодня, за час до обеда, черт занес сюда молодого контрактника.

Причем — и это, собственно, и создало цепь проблем — черт занес этого молодого дурака на старом тяжелом танке ИС-3, списанном, без пушки, но весом около пятидесяти тонн. Контрактник ехал на учебно-тренировочный комплекс, чтобы поставить там танк отныне и на века в качестве учебно-тренировочного объекта, но, под воздействием черта, толкнувшего юного механика-водителя под локоть, тяжелый ИС-3 свернул на гиблое место и слегка закачался… Механик, от большого ума, нажал на газ. Гусеницы, пытаясь ускорить тяжелую машину, загрохотали, сорвали слой дерна, добрались до жидких слоев и забуксовали, чавкая и оглушительно гремя.

Механик-водитель, видевший из своего маленького люка-окошка только зеленую лужайку, ощутил вдруг мощнейшую волну очень знакомого запаха.

Он стремительно оглянулся, греша на командира, заряжающего и неискоренимую дедовщину.

Но «стариков» давно уж след простыл. Дедовщиной тут и не пахло. Пахло гораздо отвратнее.

«Неладно!» — подумал механик-водитель, чувствуя, что танк стал как бы тонуть посреди веселой, ярко-зеленой лужайки — тонуть едва заметно, очень медленно, но весьма брутально, как «Титаник», с заметным дифферентом на нос.

Зафиксировав газ, чтобы сохранить динамику машины и понять, что происходит, механик-водитель выскочил на броню через верхний башенный люк.

И обалдел.

Танк, что называется, рыл копытами, вышвыривая назад из-под гусениц два могучих фонтана, состоящих из какой-то плохо проваренной, жидкой, темно-коричневой овсянки с обильным вкраплением иссиня-черных ягод гигантского, циклопического чернослива вперемешку с изжеванными динозавром покрышками мячей для игры в регби.

Вонь в воздухе висела такая, что листья ближайших берез чернели и скукоживались на глазах, люди, стоящие на значительном удалении, загораживали лица ладонями и рукавами, как на пожаре.

— Прыгай! Прыгай, Мирон! — закричали водителю из далекой толпы наблюдателей.

— Разбегайся и прыгай!

— Где разбежаться-то?! Снимите меня!

— Надо снять его!

— Вперед прыгай! Сам! Никто тебя не снимет!

— Не вздумай назад сигануть! — гаркнул зампотех в мегафон.

— Если он все-таки прыгнет назад… — заметил начальник медсанчасти, доверительно склонившись к уху зампотеха, — его придется пристрелить…

— За что? — удивился зампотех.

— За что — потом сообразим, — ответил главный полковой медик. — Ты, главное, стреляй не мешкая. Не сможем мы его с брони снять!

— Да я сниму, ты что?! — решительно кивнул зампотех. — С трех выстрелов сниму. Из пистолета. Спорим на пиво?

Но в этот миг механик-водитель решился. Разбежавшись, насколько позволяла ситуация, он прыгнул вперед и, улетев метра на три, совершенно благополучно приземлился на не потревоженный никем и ничем дерн. Слой выдержал! Танкист остался цел, чист и невредим!

Толпа наблюдателей разразилась одобрительными возгласами, свистом и овациями.

Вертолет МЧС, вызванный Боковым, командиром полка, шел над лесом, вдоль трассы, слегка в стороне от нее.

Танк, материальную ценность, надо было спасать.

Этот внезапно образовавшийся рейс оказался очень полезен и Коптину, который сумел, договорившись с краевым начальством МЧС, «пристегнуть» вылет вертушки к своим целям.

Нужно было найти Астахова, а затем и Аверьянова. Дело должно было быть сделано, путь пройден до конца, а педаль вжата до коврика — Коптин свято соблюдал этот принцип и на службе, и в приватных делах.

Коптин повернулся к летчику:

— В морской форме, у трассы, должен стоять капитан первого ранга. — Он помолчал. — Все поломал, козлина штабная. И ведь что главное: всю жизнь, блин, из Управления кадрами носа он не высовывал. Но больше всех все знает. И спеси — полный пузырь!

— Ну, кадровик, а как же! Штабные крысы все знают лучше всех.

— А ты представь: ему с человеком договориться надо было, в непринужденной обстановке. Привлечь к интересному делу, к какому — неважно, но к хорошей, умной, я бы даже сказал приключенческой, работе, с потрясающими командировками, опасными, но прекрасными, разнообразными… А он за полчаса ухитрился до того договориться, что этот капитан, с которым он договаривался, из машины его высадил посреди шоссе и уехал! И вот такого козла мне Бог послал! — подытожил свое горестное повествование Коптин.

— Известное дело, — кивнул летчик. — Когда отделаться от дурака хотят, а придраться формально не к чему… Ну, что тогда делать? Кыш его от себя! А куда? Естественно, вверх, с повышением по службе.

— Точно! Потому-то наша макушка — без слез не взглянешь. Из обычной жизни, из реальных дел выдавливали остолопов, идиотов, говнюков и неумех вверх и довыдавливались до того, что наверху одни отбросы сгруппировались — как на подбор! Высшее руководство!

— Вы поосторожнее, товарищ полковник, все же переговоры в кабине пишутся…

— На «черный ящик»?

— Ага!

— Так его слушать будут, только если мы разобьемся.

— Ага!

— Ну, а тогда нам будет уже все равно.

— Не факт. У нас три года назад один вертолет разбился, но весь экипаж, хоть и в тяжелейшем состоянии, все без сознания, — переломы, черепно-мозговые, разрывы внутренних органов… Но довезли их. Все в коме, в реанимации, на аппаратах… Врачи борются за жизнь каждого… А из Управления безопасности полетов прилетели, «черные ящики» расшифровали, разговоры в кабине послушали и весь экипаж прямо в реанимации, на койках, добили. Аппараты искусственного кровообращения — раз! — вилки из сети — прочь! Шланги-капельницы выдернули прямо из вен: не нужны нам такие офицеры!

— Врешь ведь!

— Вру, — шмыгнув носом, признался летун. — Но история хорошо придумана, согласитесь? Правдоподобно…

— А на самом деле как было?

— На самом деле? — Пилот задумался.

— Не надо, Володь, не рассказывай, — попросил находившийся в кабине третий — угрюмый майор МЧС. — Не вороши.

— Не буду, — согласился пилот и отрицательно покачал головой: — Я тоже не хочу вспоминать…

Помолчали.

— Вон, — вдруг сказал пилот. — Глянь слева, не твой у шоссе кукует?

— Где?

— Впереди, на одиннадцать часов направление.

— Он самый.

— Сейчас посмотрим, чего он стоит, этот подполковник, — заметил молчаливый майор сзади.

— Полковник он, — поправил Коптин. — Чего задумали, мужики?

— Да не волнуйтесь, — успокоил летчик. — Старинный фокус.

— Цирк зажигает огни, — подтвердил майор.

Поняв, что вертолет пришел специально за ним, Астахов указал на поляну, находившуюся чуть в стороне от трассы, метрах в шестидесяти.

Пилот, поняв его жест, кивнул в ответ.

Через десять секунд вертолет уже висел над полянкой на высоте метров пятнадцати-двадцати.

— Садись! — махнул Астахов и запрыгал, демонстрируя, что поляна сухая, грунт прочен. — Не болото.

Пилот кивнул в ответ, подтверждая, что понял.

— Садись! — снова замахал руками и запрыгал Астахов, приглашая вертолет на посадку.

В ответ пилот сделал недоуменное лицо и пожал плечами:

— Не понял!

Астахов запрыгал вновь еще интенсивнее:

— Садись! Садись же, мать твою! Ну, дубье! Чего он ждет?! Только керосин зря жжет, сволочь!

Разумеется, прыгающий по поляне полковник не догадывался, что действия пилота вызваны вовсе не ожиданием чего-либо, а объясняются исключительно любовью экипажа вертолета и пассажиров к искусству.

— Да он танцор от бога! — заметил майор. — Хороший танцор! И ничто ему не мешает.

— Но все же далеко еще до совершенства, — согласился пилот. — Есть к чему стремиться. Видишь, как машет рукой, припрыгивая? Это, скорее, напоминает охотничий танец…

— Нет-нет! Это пляска шамана, — возразил Коптин. — Это он дождь на посевы вызывает.

— У меня, кстати, где-то в хвосте как раз для подобных случаев бубен был, — сообщил майор. — Может, кинуть ему? С бубном он лучше гляделся б.

— Да пусть так попляшет. И ведь что интересно: если ему сейчас флажки сигнальные кинуть, он ими семафорить начнет… А бывает, в точно такой ситуации, сделаешь сверху рожу поглупее, а потом сбросишь горн пионерский — тот, кто внизу, трубить начинает… Психология! Сплошная загадка.

— Да. Наука… У меня, кстати, кружки есть, деревянные, — знаешь, капусту квасить, накрывать? Кружок на капусту в бочку, а на него — груз… Купил здесь на рынке для тещи. Хорошие кружки, дубовые. Бросим ему парочку, посмотрим, что он с ними делать станет?

— Не надо, — возразил летчик. — Горючего мало. Ты смотри, что делает…

Астахов, там внизу, замахал двумя руками, синхронно, словно взбивая пуховик метровой толщины, одновременно подпрыгивая на месте сразу на двух ногах.

— Болезнь. Болезнь Паркинсона.

— А на языке макарьевской ярмарки это называется «как дьякон козу полюбил».

— А двумя руками что машет, словно дирижирует?

— От рогов, от козла отбивается…

— Ну ладно, хватит, мужики, — решил пилот. — Концерт окончен. Аплодисменты!

Майор снял тормоз с электрической лебедки, стоящей рядом с ним, и тут же из открытого бокового люка вертолета начала выпускаться веревочная лестница.

Астахов, измотавшись от танцев в дым, поднялся по веревочной лестнице метров на десять, а затем замер, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Ты прав: капраз твой не работник, нет… — кивнул эмчеэсовский майор Коптину.

— Все. Спекся! — констатировал летчик. — Висит, как пересохшие кальсоны на бельевой веревке: ширинка настежь, штрипки по ветру… Поднимай давай его! А то упадет, не дай бог!

В голове Астахова крутилось название старого американского фильма «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?».

Внезапно кто-то тихо ударил его чем-то большим и твердым по голове — по самой макушке. Астахов с трудом поднял голову и понял, что никто его не бил, — он сам ударился головой об днище вертолета. Астахов отлепил одну руку от лестницы и приложил ладонь к днищу: да, твердое. Вот и ушибся…

— Ты совсем очумел, блин столичный? — раздался громкий голос сверху. — Ты будешь брюхо щупать мне, а мы висеть, горючку палить? Ну-к, марш в кабину быстро!

— Тюлень в погонах какой-то… Первый раз такого вижу! Ну, что уставился и пасть раскрыл?

— Психиатру надо его показать. Как вы с такими служите? — подмигнул летчик Коптину.

— Приходится, — сокрушенно пожал плечами Коптин. — Приходится и доделывать, и исправлять… Давай мы сейчас на северо-восток, километров на пятнадцать, крючок сделаем, небольшой. Потому что тот самый лихой капитан Аверьянов, который его высадил, домой к себе, вероятнее всего, двинул. Темно-зеленый «опель».

— Нет, — отрицательно покачал головой пилот. — Сначала я доставлю майора по месту назначения. ВЧ-1542. Там у них танк в дерьме тонет, время на минуты пошло. Да и в ВЧ лететь отсюда пять километров… Так что ты крюк мне на пятнадцать километров и не сватай… Туда пятнадцать да назад пятнадцать… Доставлю майора, а потом уж с вами закружусь. Мы же все-таки спасатели, не надо забывать! И не сердись. Мы тебе цирк видал какой показали бесплатно?! Найдем твоего Аверьянова, уверяю… Не первый год замужем!

— Да, это чувствуется, — согласился Коптин.

— Вон, кстати, глянь-ка, возле КПП, зеленый «опель», четыреста десять на номере. Не твой ли?

— Мой!

— Ну вот, одним ударом — два в одном! И волки сыты, и овцы — целки…

Танк, накренившись уже градусов на тридцать, погрузился по башню, продолжая неуклонно зарываться.

От приземлившегося только что на вертолетной площадке вертолета МЧС отделилась фигурка молчаливого майора, срочно доставленного вертолетом спасателя, уже одетого для выполнения задания в фирменный гидрокостюм.

Михалыч, командир полка, махнул рукой, подзывая к себе механика-водителя:

— Сколько у танка соляра в баках?

— Да я с заправки… До горловины, километров на четыреста хватит… — виновато ответил механик-водитель. — Из баков же берем потом, обливаем танк соляром, зажигаем… Бойцы через горящий танк прыгают… Бороться с терроризмом обучаются…

— Понятно… — задумчиво протянул Михалыч. — Понятно… — повторил он и, повернувшись к механику-водителю, подвел итог: — Ну, что глазами хлопаешь? Пошел вон!

С брони остановившегося рядом с ними легкого плавающего танка соскочил спасатель в наглухо загерметизированном костюме боевого пловца, полностью экипированного — с ножом на поясе и боевым гарпуном в руках.

— Гарпун ты взял зря! — крикнул Михалыч прямо в ухо спасателю. — Тут крупную давно всю отловили. На удочку рыбачим!

Спасатель покорно кивнул и, вручив Михалычу гарпун, строго погрозил пальцем: с оружием, дескать, не шали, после чего решительно зашлепал ластами по направлению к танку.

В башенный люк ему влезть не удалось: мешал акваланг. Глотнув воздуха и перекрестясь, спасатель снял акваланг и буквально нырнул в танк. Танк, словно чувствуя уверенную смелую руку мастера, мгновенно затих, прекратив свой бег на месте.

Навалившаяся внезапно тишина, казалось, сдавила уши, сделав непонятным образом висевшую в воздухе вонь вдвое пронзительнее и гуще — странный, но достоверный, известный всем по жизни психологический эффект: чем тише звук, тем громче запах.

Надев акваланг, спасатель решительно спрыгнул с брони на траву и обошел танк кругом, внимательно осматривая. За что цеплять танк, было понятно: сзади, прямо к броне, была приварена огромная сцепка, которая, очевидно, выдержала бы пятидесятитонный ИС-3 даже на весу. Сложность была в том, что сцепка висела на высоте более двух метров над развороченной жижей, — снизу ее не возьмешь. Вместе с тем приварили ее в таком неудачном применительно к данному случаю месте, что и сверху, с брони, до нее было не дотянуться.

— Понятно… — Коптин откинулся в вертолетном кресле. — И тут ты ему на патриотизм начал жать, про Бжезинского зарядил, «наше дело грязнее грязи» не забыл, наверно… Да, еще «люди — чурки для нас, сырье, материал… расколоть и в печь, в дерьмо…», конечно же! Ну, как ты с людьми незнакомыми обычно беседуешь…

— Вы просто не в курсе последних методик, Сергей Ильич. Это нейролингвистическое программирование называется, НЛП…

— Дурак ты все же, Астахов, дурак… — с горечью вздохнул Коптин. — И ни черта не смыслишь в нашем деле.

— НЛП…

— Не НЛП, а ПНЗД! — возразил Коптин.

— ПНЗД?

— Полное несоответствие занимаемой должности.

— Понятно.

— Рад.

— Чему?

— Тому, что тебе понятно. А теперь отставить лирику. Вот тебе приказ от меня, как от старшего по группе: чтоб Аверьянов был до двадцати ноль-ноль в наших рядах. Уяснил? Не справишься — вот будешь в дерьме у меня по уши. Как вон тот танк.

— Если вы так ребром вопрос ставите, то мне и полномочия тогда, будьте любезны!

— Какие такие тебе еще полномочия?

— Выдайте мне штрих-кодер, предназначенный для Аверьянова.

— Это еще зачем? — насторожился Коптин.

— У меня есть план!

— Это радует. Что за план?

— Вы дали мне задание и срок? Дали. Вот и все. Вопросы будут после двадцати ноль-ноль. В конце концов, по званию мы равны. Вы на генеральской должности, но должность — это еще не звезда.

— Для кого-то не звезда… — задумчиво протянул Коптин. — А для кого-то тут… Ну ладно, — вдруг решился он и достал из кармана штрих-кодер с небольшой бумажкой, размером с визитную карточку. — Распишись в получении, — постучал он ногтем по карточке, протягивая ее Астахову.

— Чего ради? — удивился Астахов. — Это штрих-кодер для Аверьянова.

— Конечно, — согласился Коптин. — Но сейчас я вручаю его тебе, а не Аверьянову. Поэтому ты распишись, что получил его от меня. А вот на этой, второй, карточке распишется, в свою очередь, Аверьянов, принимая прибор от тебя. Ты что, инструкции не знаешь?

— Я знаю инструкцию лучше вас, я ведь ее и писал, в Управлении кадров. А вот чего я не знал, так это того, что вы мне так не доверяете.

— Понимаешь, Астахов, устройство это не просто «сов. секретно», а под грифом «К». Это во-первых. А во-вторых, прикинь его себестоимость — сколько миллионов долларов? Ну вот. А доверяю я тебе, как самому себе, — поэтому и требую расписку. Я-то за него расписался, верно? Мы же в разведке, дружок, а не на одесском Привозе… Все доверяют друг другу и все тут же расписываются.

Взяв карточку, Астахов размашисто расписался на ней, а затем приложил ее к своему широко открытому глазу.

Карточка слабо вспыхнула фиолетовым светом, быстро сменившимся на синий, голубой, желтый, оранжевый, красный: чип, встроенный в нее, зарегистрировал радужную и глазное дно получателя во всем видимом диапазоне — идентификатор личности куда надежнее обычных дактилоскопических отпечатков.

— Теперь получай, — удовлетворенно улыбнулся Коптин, принимая от Астахова карточку и одновременно с этим протягивая ему штрих-кодер и новую, чистую карточку-расписку.

Пилот вертолета, с интересом наблюдавший эту процедуру, не удержался:

— Разведка, блин… А раньше, помнится, крест святой целовали…

— Раньше Бог миром правил, мой дорогой… — кивнул, соглашаясь, Коптин.

— А сейчас кто? — спросил пилот. — Дьявол, что ли?

Помолчав, Коптин как-то странно причмокнул. Но ничего не сказал.

Подойдя к Михалычу, майор-спасатель жестом показал: дай-ка гарпун.

С гарпуном в руках он пошлепал опять к танку и, не доходя метров трех до того места, где зелень дерна обрывалась, превратившись в коричневую овсянку, вскинул гарпун и нажал курок, почти не целясь.

Стрела, увлекая за собой тонкий и прочный капроновый фал, точно пронеслась сквозь могучее кольцо сцепки, даже не задев ее.

Поняв идею, на противоположном «берегу», отсоединив стрелу, привязали к фалу стальной трос. Спасатель, выбирая фал, протянул сквозь серьгу сцепки трос. Остальное было делом техники.

Не прошло и десяти минут, как на твердом бетоне развернулись два мощных гусеничных тягача. К ним «пристегнули» концы троса, продетого сквозь заднюю сцепку ИС-3.

Приближался финал.

Тягачи замерли, ожидая команды Михалыча.

За спиной Аверьянова и Михалыча внезапно нарисовались Астахов и Коптин.

— А вы кто такие? — подозрительно оглядел незнакомцев Михалыч. — Нам газет-телевидения, СМИ разных, прессы и даром не надо. Мы и без вас в дерьме по уши.

— Мы из Службы хроноразведки, — примирительно объяснил Коптин. — Начальник Управления разведтелепортации Коптин Сергей Ильич.

Михалыч открыл было рот, собравшись что-то сказать, но Коптин опередил его, молча указав пальцем на Аверьянова, стоящего рядом.

— Вот что, капитан… — неожиданно взял слово Астахов. — Что было, то было, прошло, и не будем о том. Ты нужен нам. Ты нужен стране. Ты нужен детям, грядущему поколению.

Михалыч изумленно открыл рот, услышав столь неуместную и непонятную ему речь.

— Я тебе доверяю, — продолжил Астахов. — Вот, посмотри. Это твой инструмент.

— Людей отогнать — на случай, если трос лопнет! — громогласно рявкнул Михалыч, повернувшись к театру спасательных действий. — Все — в сторону! Подальше, матерь вашу! Так… Все отошли… Жми! — Михалыч дал отмашку рукой: — Пошел, чего ждешь!!!

Тягачи взвыли, со скрежетом впиваясь гусеницами в старый, почерневший от времени бетон плит, устилавших дорогу к учебно-тренировочному комплексу.

Астахов решил использовать на всю катушку нервозную обстановку. Всучить штрих-кодер на волне психоза ожидания — и после капитану уже не открутиться!

Он протянул Аверьянову прибор:

— На, твой!

Николай мельком оглянулся, не совсем поняв, видно, кто там еще отвлекает от редкого зрелища.

— Он — твой, а ты — наш! — Астахов буквально вложил в руку Аверьянова штрих-кодер, согнул ему пальцы, заставляя взять. — Все, твой! На! Взял? Взял! Все! Теперь тебе не соскочить! Вот делай теперь, что хочешь!

С низким, утробным чмоком-чавканьем ИС-3 вытащил на свет божий утонувший было в дерьме нос и, встав на ровный киль, медленно потащился к краю — к зеленому полю, к песочку, гравию, бетону… Густой кисель всех оттенков коричневого медленно сползал с лобовой брони, устилая толстенным слоем траву…

— Ура-а-а-а!!! — Торжествующий ор сотен глоток, перекрывая рев тягачей, устремился к белоснежным кучевым облачкам, безмятежно дремавшим на голубой простыне неба. — Ур-а-а-а!!!

Над территорией полигона пронесся оглушивший всех хрип откашливающегося динамика, тут же превратившийся в ликующее «Прощание славянки».

Молчаливый майор-спасатель, вынув загубник, снял акваланг и начал стаскивать с себя гидрокостюм — абсолютно сухой и нисколько не запачканный.

— Мастер! — восхищенно хлопнул его по плечу Коп-тин. — Не перевелись еще на Руси работники!

— Да-а-а… — согласился Михалыч, пытаясь четырьмя пальцами двух рук заткнуть одновременно и уши и ноздри. — Вот такое у нас «Лебединое озеро» вышло. Однако хорошо, что хорошо кончается!.. Вот и сказочке — конец, а кто нюхал — молодец.

Внезапно Аверьянов неожиданно для всех свистнул настолько пронзительно, что перекрыл с запасом даже звуки марша.

Вращаясь бешеным пропеллером, штрих-кодер, посланный его натренированной рукой, точно влетел в центр «Лебединого озера», взметнув метровый фонтанчик.

Буль!!!

Довольный точным броском, Аверьянов заулюлюкал.

Михалыч, хорошо знавший Аверьянова, сразу понял, что Николай зачем-то косит под дурака, но, не подав виду, строго спросил:

— С ума сошел, капитан?

— Виноват, товарищ полковник!

Астахов стоял с открытым ртом, судорожно глотая воздух.

Воздух, который он судорожно глотал, никак нельзя было назвать свежим.

Аверьянов подмигнул ему:

— Вы ж сами сказали мне: вот делай теперь, что хочешь!

— Да, я тоже слышал, — подтвердил Боков. — А это вы про что?

— А это мы про то, — объяснил Аверьянов, — что я нахожусь в отпуске и день сегодняшний, можно сказать, потерял. И сам не понимаю, с чего я его потерял. Зачем? — Он слегка поклонился Астахову — холодно, официально: как дипломат на рауте.

— Под двадцать миллионов себестоимость… — выдавил из себя Астахов. — Под двадцать…