— У тетки, в сумасшедшем доме, где-то там в Сибири?

— Да нет, конечно! Это ж «не дано»!

— Ага! Тогда у сцепщика в гостях: ну, в Буе, в Секше, в желтом доме?

— Конечно, нет! Сцепщик сказал все уже, что мог.

— А, ну так, значит, там! Ну, где там? Возле летающей тарелки. О, вижу, угадал с третьего раза! Рад. Рад! Все ясно.

— Конечно! Я долго думал и сейчас почти уверен: Борька рванул именно туда. Но не надолго, на неделю. — Белов осекся. — Но, видно, там что-то произошло. Какой-то форс-мажор. Стряслось что-то с ним.

— А что стряслось-то? Как по-вашему?

— Откуда же мне знать?

— Я думал, вы и это знаете. Ну, или сцепщик вам про будущее предсказал.

— Нет. Что стряслось — не знаю. Даже не догадываюсь.

— Вы не догадываетесь, но что-то предполагаете?

— Нет. Предположений у меня никаких. В силу полного отсутствия информации.

— Но если вы ничего не предполагаете, то, может, вы хотите предложить следствию что-то конкретное. А то зачем бы вам было все это рассказывать, а нам — слушать?

— Да, предлагаю. Я предлагаю в первую очередь искать Тренихина там. Я думаю теперь, практически уверен, что он с вокзала прям — расставшись со мной и не заходя к себе домой, сразу туда и рванул.

— Как — прямо так? С вокзала?

— Ну да… — насмешливый тон сбил с толку Белова.

Теперь он уже не был уверен на сто процентов в том, что говорил.

Эта заминка не ускользнула от Власова. Он тихо цыкнул зубом, как бы с сожалением — и резко сменил тему…

— А вот скажите, — спросил он вдруг Белова. — Вот вы из вашего вояжа по Карелии и по Архангельской области много работ привезли?

— Я? Да около пятидесяти, если считать достойные внимания, и шестьдесят, ну, семьдесят, если считать эскизы и наброски…

— Так что, вы думаете, что вот Тренихин со всем этим добром, и даже не зайдя домой — назад поехал, куда-то туда, на Северный полюс, в глушь, в тайгу?

— Не так, нет-нет! Во-первых, это я привез пятьдесят или шестьдесят работ. — Белов сделал ударение на «я», — я работал по пять-шесть-восемь часов в день. Борис же больше так, ну, впечатлений, что ли, набирался. Он восемь акварелей сделал за поездку — и все. Ну, еще чуть-чуть набросков, но это сроду не считалось всерьез. Так только, чтобы рука не расхолаживалась. В итоге у Бориса была вот такая папочка. — Белов показал. — Тонюсенькая. В ней серьезных работ — восемь листов, повторяю. Это количество и по почте можно самому себе послать с дороги. А Борька мог и просто — в окно — если мешает. В его стиле. Мешает? Выкинуть. Запросто!

— Он — выкинуть, а вы — подобрать?

— Что вы имеете в виду?

— Да уж что имею, то и введу! — пошутил Власов. — А на самом деле вот что: вчера, на вашем вернисаже, я случайно услышал мнение, что некоторые акварели ваши «так хороши, будто их написал Тренихин»…

— Это я тоже слышал вчера один раз, — кивнул Белов.

— Вот! Вы — один, а я — дважды! Из уст совершенно различных людей! Простите за эту неприятную для вас тему, но меня это насторожило. Я еще вчера обратился к помощи экспертов. Трех разных и независимых. Результат у меня на столе. Прочтя его, я и решил немедленно пригласить вас сюда для беседы.

Белов протянул было руку к листкам, появившимся на свет из папки, но Власов предусмотрительно закрыл ладонью нижнюю часть заключении, содержащую подписи.

— Я не хотел бы, чтобы вы на данном этапе ознакомились с этими документами в полном объеме, — там много есть для вас нелестного, к сожалению. Да и «судьи кто» — вам знать пока совсем не обязательно. Важно иное: все трое, не сговариваясь, высказались в том направлении, что восемь акварелей на вашей экспозиции принадлежат кисти Тренихина, хотя подписаны «Белов»… Причем все трое называют — подчеркну! — одни и те же восемь акварелей! Вам перечислить их?

— Не надо. Я знаю, о каких рисунках идет речь.

— Вы можете мне это как-то объяснить?

— Самое простое объяснение состоит, наверно, как раз в том, Владислав Львович… — Белов заметно сбился, заметался в поисках подходящего объяснения, —…в том, что если вы общаетесь с утра до вечера с заикой, то и сами незаметно станете заикаться. Подражательство сидит в нас помимо нашей воли. Хотим мы или не хотим.

— Это действительно, наверно, самое простое объяснение. А есть еще, я догадываюсь, объяснение и посложнее?

— Есть. — Белов пришел уже в себя. — Но чтобы объяснить посложнее, мне придется очень долго рассказывать, а вам очень долго слушать.

— Да я не спешу никуда, что вы! Извольте!

— Ну, хорошо, пожалуйста. Я расскажу вам сегодня о политических, что ли, веяниях в околохудожественном мире, а также о взаимоотношениях художников-людей. Завтра же мы с вами, если у вас найдется на это время, послушаем и обсудим ряд тезисов о конъюнктуре, рынках сбыта изобразительной продукции, о видении всех проблем с колокольни маркетинга, не с точки зрения высокообразованных критиков или ценителей там, меценатов, а с точки зрения обыденного покупателя: банка, крупной фирмы…

— Тпр-р-ру! Стоп-стоп-стоп! — пресек его Власов. — Этого вот не надо, баки мне забивать. Давайте мы оставим в поле зрения только лишь взаимоотношения, и больше ничего пока. Взаимоотношения художников-людей, как вы изволили выразиться… Коллеги ваши, знающие вас с Тренихиным обоих, вас называли «Моцарт и Сальери», — это верно?

— Да, верно. Называли так. И за глаза и даже в глаза. Но эта аналогия глупа, оскорбительна для меня и совершенно не соответствует действительности. Цель этого «называния» одна: обидеть, столкнуть лбами, если угодно. По жизни же такая аналогия рядом не лежала. Я, например, отродясь не был завистлив — ни в творчестве, ни в жизни! И если уж…

— Заметьте, — перебил его Власов, — вы без размышлений, сами, с ходу, надели на себя костюм Сальери — не Моцарта, о, нет! И тут же начали открещиваться от этой роли. Ведь я сказал вам только отвлеченно: «Моцарт и Сальери», а кто есть кто — мгновенно объяснили вы сами мне, тут же!

— Вы зря пытаетесь поймать: то, что Борька был талантливее в тыщу раз меня, секретом ни для кого не является…

— Простите: Борька «был»?

— Что — «был»?

— Да вы сказали: «Борька был»! Он — не существует больше?

— Оставьте это, прекратите вы меня подлавливать! — сморщился Белов. — Я лишь оговорился.

— Ясно.

— Так вот. Возвращаюсь: Моцарт и Сальери. Это не так. Вернее, так, но не совсем. Да, Борька — Моцарт, безусловно. Но я-то — не Сальери! Я тоже Моцарт. Только очень маленький. Во-о-о-т такой! Малюсенький! И слава меня беспокоила ровно настолько, насколько она определяла разумный уровень благополучия. И в молодые годы Глазунов, Шемякин были для меня кумирами, а вовсе не несчастная тень нищего Ван Гога, спившегося Саврасова. Вы понимаете? Вот Айвазовский — дом, китель золотом расшит, седые бакенбарды, двор, слуги, тысячи картин, ученики… Вот это про меня, рабочую лошадку… А Моцарт и Сальери — это просто чушь! Какая зависть, что вы?

— Ну, кроме зависти есть еще деньги.

— Да. Немаловажный фактор. Но и тут — увы. Яхоть и с краю по талантам, но в денежном смысле всегда был вполне благополучен. Заметьте, кстати, я, говоря про себя, только что употребил слово «был». Так вот, я был и есть достаточно обеспеченным. Работал и работаю по двенадцать часов в день. Прагматик. Меркантилен. Не Сальери.

— Ага. О меркантильности мне тоже есть что вам сообщить, — следователь полистал лежащую перед ним пухлую папку с делом. — Вы знаете, например, что в августе, в ваше отсутствие, ваше общее с Тренихиным доверенное лицо, некто Свешников Анатолий Петрович, осуществило по вашим поручениям продажу ряда ваших работ на аукционе в Англии, в Глазго?

— Конечно, знаю.

— Погодите! Вот… Ваших работ было продано две — по цене сто пятьдесят фунтов и сто семьдесят фунтов.

— Я это знаю лучше вас!

— Опять спешите! А про Тренихина? А-а, вижу по глазам, что вы не в курсе. Ну, понятно: Свешников, ведь бывший адвокат — трепло, да не болтун. Так вот. Было продано там же, с аукциона, двенадцать акварелей Тренихина на общую сумму пятьдесят восемь тысяч фунтов стерлингов. А? Каково?

— Да. Что и говорить… — Белов был заметно потрясен. — Я знал, что Борька восходящая звезда первой величины, но так чтоб! Круто, круто…

Они помолчали, думая каждый о своем.

— Скажите, вы по-прежнему считаете, что он, не заходя домой, мог отлучиться по грибы, точнее, по летающим тарелкам, виноват?

— Но он-то ведь тогда не знал об этом, о таком успехе!

— Однако, если поверить вам, выходит, что его это и не шибко интересовало: успех там или нет, и если да — то да насколько? Есть, нет ли у него — около ста тысяч баксов-то — это совершенно неважно; летающие тарелки двадцатилетней давности в тайге — вот что актуально. Так, что ли?

— Выходит, так.

— Мне иногда кажется при разговоре с вами: то ли вы слегка абажуром продвинулись, то ли нас за полных дебилов держите.

— Не то и не это, к сожалению.

— Но вы же, я так понимаю, предлагаете нам — следственной группе — отправиться на розыски в тайгу, по совершенно неопределенному адресу и поискать там? Поискать следы после того, как прошла масса дождей? А может быть, и снег уже выпал. Верно? Ведь вы именно это предлагаете?

Белов пожал плечами, но, подумав, все-таки сказал решительно:

— Да. Я бы тоже мог принять участие. Если позволите. За счет своих средств, разумеется…

— Ну, то есть повторяю — экспедиция? На землю Санникова, так сказать?

— Ну, что-то вроде.

— А вот скажите мне вот что, Николай Сергеевич, дорогой. Вы замечаете, что мы с вами сейчас, в данный момент, находимся в прокуратуре? В следственном отделе?

— Не понял вас, простите?

— Я объясню, — охотно улыбнулся следователь. — Мы — в прокуратуре. И наш отдел, учитывая важность и серьезность обстоятельств, может, конечно, привлекать другие ведомства. Допустим, контрразведку, уголовный розыск, запрашивать архивы. Но клуб туристов? Мы не папанинцы, у нас начальник не Руал Амундсен, не Дежнев с Крузенштерном, да вы и сами-то отнюдь, насколько я понимаю, не Хер Туйердал…

— Тур Хейердал, — поправил Белов.

— Извините. На языке крутилось.

— Да, витиевато очень, — кивнул Белов. — Вы попроще.

— Попроще. Есть! По делу об исчезновении художника Тренихина известны следующие факты. Он путешествовал в компании с вами по глухим районам европейского севера России, после чего, домой не возвращаясь, исчез бесследно. Несмотря на то что в Москве имел весьма серьезные обязательства. Несмотря на то что его ждала чрезвычайно крупная денежная сумма, о точной величине которой он не знал, но мог легко догадываться. Далее. Он исчез вместе со своими последними работами — с восемью картинами, ориентировочная стоимость которых не менее десятка тысяч долларов. И! — Власов поднял палец, подчеркивая важность момента. — И через четыре недели после его исчезновения на вашей выставке, Николай Сергеевич, появляется восемь акварелей, хоть и подписанных фамилией Белов, но по оценке экспертов — единодушной! — принадлежащих кисти Тренихина.

— Ну, ясно! — едва не рассмеялся Белов. — Я убил Борьку за восемь акварелей! За десять тонн баксов! И в землю закопал, и надпись надписал: «Белов»! Смешно, Владислав Львович, просто смешно! Типичнейшая подтасовка!

— Восемь пропали, и восемь же всплыли, не так ли?

— Ну конечно, число совпадает! Однако всего лишь число, то есть количество. Но качество — не-ет! То, что на выставке, и то, что с собой вез Борька, возвращаясь с севера, — это разные, совершенно различные работы!

— Может быть. Но как я сравнить-то могу? — развел руками Власов. — Ведь те пропали! Я их не видал. И никто не видел.

— Я их видел!

— Вот именно!

— Да бросьте! То, что он вез, были шедевры, скажу вам честно! А что на выставке — то просто так, отлично от хорошего. А что количество совпало — так вы же не ребенок, право же, ей-богу! Я больше вам скажу: я родился восьмого июня, у меня восемь окон в квартире, и в Союз я вступил восьмого. Восьмого февраля семьдесят восьмого года. Но это не имеет никакого отношения к тому, что в детстве я восемь лет болел бронхиальной астмой!

— Конечно, не имеет. Я согласен. К делу имеет отношение другое — то, что вы, узнав вчера, что дело крутится, возбуждено, вы сразу, уже сегодня утром, оказались здесь с этой историей о чудесах, о сцепщике, гостях из космоса, летающих тарелках. Вот это все имеет отношение.

— Конечно. Честно вам скажу, я ночь не спал.

— А я вам верю! Это безусловно! И я даже скажу вам, что именно вас так сильно взволновало. Хотите?

— Исчезновение Бориса.

— Нет! Вы сами ж мне вчера сказали: ерунда, объявится, подумаешь. Нет-нет, другое взволновало вас! Вчера вы от меня узнали, что дело свыше ин-спи-ри-ро-ва-но! Что дело на контроле. — Власов взглянул многозначительно в потолок. — Что сил и средств жалеть не будут. Что будут специалистов привлекать, что будут быстро рыть, копать и жать, жать, прессовать.

В кабинет заглянул кряжистый мужчина лет сорока с присвистом, проседью и умными усталыми глазами:

— Вы заняты? Ну, я попозже.

— Нет-нет, прошу вас! Заходите, — пригласил его Власов. — Вот, познакомьтесь, — это и есть Белов Николай Сергеевич, а это, — повернулся Власов к Белову, представляя вошедшего, — это Иван Петрович Калачев, старший инспектор уголовного розыска, приданный нам в нашу сводную группу как раз по этому самому делу. Иван Петрович — гений сыска — прошу любить и жаловать.

— Ну, ты уж расписал! — Калачев поклонился Белову, внимательно, оценивающим взглядом посмотрел ему прямо в глаза, но руки не подал.

— Есть что-то новенькое? — спросил Власов.

— Да. — Калачев присел на соседний стол, быстро черкнул пару слов в своей записной книжке, после чего показал запись Власову, держа записную книжку так, чтобы Белов не видел текста.

— Да. Интересно! — кивнул Власов, скользнув по записке взглядом. — Даже забавно. Не уходи. Поговорим сейчас об этом. Мы с Николай Сергеевичем уже заканчиваем, так?

— Как скажете. — Белов уже ощущал себя крепко засевшим в тяжелой, мутной ситуации.

— А если что забыли — так встретимся еще! Обязательно! — оптимистично изрек Власов. — Вы никуда не собираетесь ведь уезжать?

— Нет-нет! Ближайший месяц я в Москве, — кивнул Белов, вставая.

— Это очень кстати! Тогда подпишите мне одну бумажку вот, прошу! Подписку о невыезде. Вы не пугайтесь, не волнуйтесь: это все формальности. На нас ведь сверху давят. Давайте пропуск вам я подпишу. А то не выпустят.

Его лицо, все время искаженное иезуитской ухмылкой, заставило Белова внутренне похолодеть.

— Ну что? — Лена бросилась к Белову, как только он вышел из прокуратуры. — На тебе лица нет.

— Да видишь вот, один все к одному: как с утра машина поломалась, так все! Это у меня верная примета — пойдет, поедет, только успевай поворачивайся.

Они перешли дорогу и пошли вдоль сквера.

— Ты все им рассказал?

— Все. О сцепщике я им рассказал абсолютно все, — он помолчал. — Но он, следователь, конечно, ничего не понял. Он ничего не понял, потому что по большому счету я ничего ему внятного не сказал. Вырванный клок судьбы? Да ведь нельзя, нельзя оценить поступок человека правильно, если не знать самого человека, не понимать, что для него самого стоит за тем или иным поступком! Да как рассказать-то это? Надо рассказывать про все, Лена. Не какой-то там фрагмент, а историю жизни. От начала и до конца. Но жизнь, как ты понимаешь, следователю не расскажешь. Да он и слушать не станет. Ведь их детали, оттенки совершенно не чешут. Они дела рисуют крупными мазками. Броско. Зримо. Моцарт и Сальери? Ага! Отравил! Тыщща долларов? Убил. Ведь и за рубль убивают. Ясно! Ну и так далее.

— Но что они тебе сказали? Конкретно? Как отреагировали на твой рассказ?

— Подписку взяли. О невыезде.

— Зачем? — от удивления Лена остановилась. — То есть — почему?!

— Потому что я им рассказал эту чушь, — он сморщился в досаде. — И так некстати!

— Поэтому не поверили? Потому что некстати?

— О Господи! Да кто ж поверит-то?! С тем же успехом я мог бы спеть им арию Хозе из оперы Бизе. «Косит под психа», «испугался», «значит — виноват» — вот мой диагноз.

— И что теперь? — она остановила его, заглянула в глаза.

— Теперь? Теперь я хотел бы остаться один, Лена. Тебе за все спасибо. Иди-ка ты домой!

— К тебе? Домой?

— К себе домой, — он отвернулся. — Так обоим теперь будет лучше.

— Ты меня прогоняешь? — спросила она ошарашенно.

— Да, — он посмотрел ей в глаза. — Сейчас все рухнет, Лена. Ты уходи. Опасно оказаться под обломками. Банкеты кончились. А осень — налицо.

— За что ты меня так обижаешь, Николай? Так обижаешь, — в глазах ее вспыхнули слезы.

— Не обижаю. Я пытаюсь уберечь. И значит — оттолкнуть. Сил нету, Лена. За ночь вытекли. Так круто повернулось! Ну, просто гром небесный, мрак. Враз, в одночасье.

— Пойдем домой. К тебе, ко мне… Возьмем пару бутылок шампанского.

— Нет, Леночка. В том-то и дело, что эпоха шампанского для меня, видно, кончилась. Помнишь, я рассказывал тебе, что еще в детстве цыганка мне нагадала крупный перелом судьбы? Так вот он как раз приходится на эту осень. «Возможным станет все, и все станет невозможным». Я-то, грешным делом, втайне надеялся, ждал чего-то большого: «все станет возможным». Однако высокое положение сопряжено с большими личными ограничениями — и, значит, «все станет невозможным». Это я так себя тешил. А оказывается, все следовало понимать наоборот, как предсказание совершенно апокалиптическое. «Все станет невозможным» — это я в тюрьме, в узилище, на подписке. Ну, в общем, мера пресечения. А «все станет возможным» — это, значит, навешают мне, что только в голову им придет. Ну, как во времена золотые. Я когда уходил, когда, они остались обсуждать какие-то еще «новые» улики. Со старшим инспектором… уголовного розыска! Сон, страшный сон!

— А давай мы просто молча посидим, музыку послушаем, тебя отпустит, вот увидишь!

— Да ну какая тут к чертям музыка!

— Послушай меня, Коля… Ты упал духом, понимаешь? Я просто не узнаю тебя. Ну, подумаешь, тебя кто-то в чем-то обвинил?! Главное, что ты сам себя не считаешь виноватым. Правда все равно всплывет.

— Ага. Как же! Держи карман шире.

— Всплывет, уверяю тебя! Надо защищаться. А не сидеть сложа руки. Тебе нужно стать вот как Рембо, понимаешь?

— Рембо?! — расхохотавшись, он вдруг осекся, отвернулся от нее.

Пульсирующий перекресток вечно взбаламученного города. Равнодушно-бессмысленное мельтешение прохожих — муравьев гигантского муравейника-мегаполиса.

Он как бы даже успокоился. Ничего не изменишь. Никого не исправишь. Ни за что не объяснишь. Никому. Ничего. Не нужно. Дела нет. Бежать. Успеть. Сорвать. Сегодня жить, умереть завтра. Детали побоку. Неважно. Жизнь бессмысленна. Все рухнет. Рано или поздно. Всему прощай. Конец внезапен. Даже если ждешь конца всю жизнь. Безвременно. Когда бы ни пришло. Тупик. Тупик!

Но все равно — надо сопротивляться. Заделывать брешь. Закрывать головой амбразуру. Тут Ленка права. Но то, что предстоит — это не для нее. Она — его слабое звено. Если ситуация сложится круто, его смогут прихватить за это слабое звено — за Лену. Ее надо вывести из игры. Решительно. Резко. Без нее у него не останется ничего, кроме холодного расчета и силы. Не зацепишь. Ни в коем случае сейчас нельзя жалеть никого и ничего. Ни ее, ни тем более себя. Отрезать, отсечь. И вперед. Цыганка, тогда, в детстве, сказала ему: «И будет исход твой от одного тебя зависеть». Ударение тут надо сделать на слове «одного». «Одинокий путник идет дальше других» — это не нами придумано. И тысячу раз проверено.

Собрав в себе все оставшиеся силы, он, напрягаясь, как бы заморозил себя изнутри. И, зафиксировав душу, лицо и глаза, повернулся к Елене.

— Ты что, Коля? Ты что окаменел?

Он промолчал, накапливая силы.

— Коля, Белов! Да что с тобой стряслось?!

— Иди ты к черту, — ровным голосом робота сказал он.

Она закрыла лицо руками, испугавшись не столько сказанных слов, сколько увиденных глаз.

— Все это очень интересно. — Власов постучал по записной книжке Калачева.

— Ты это отработай до конца. Здесь нитка. Здесь потянется. Но и нормальный ход вещей не следует бросать. Нужно держать его за хобот любой ценой.

— Не понял. — Калачев пожал плечами. — Что значит «любой ценой»?

— Это значит, что кроме Белова Н. С. у нас нет ни единой другой зацепки.

— Пока нет, — согласился Иван Петрович. — И что ж с того?

— То, что под суд подводить кроме него некого, и значит, его и нужно быстро упаковывать — что тебе не ясно-то?

Калачев покрутил головой, словно ему вдруг стал тесен воротник на шее.

— Я думал, грешным делом, что цель номер один состоит в том, чтобы найти Тренихина — живым или мертвым.

— Это цель номер два, — возразил Власов. — И она может оказаться, как ты понимаешь, недостижимой. А дело номер раз в моем понимании — это жопу нашу общую от ударов сверху прикрыть. И представить виновного, с которого пусть и спрашивают. В нашем варианте это Белов Н.С. Или ты сам хочешь за все отвечать?

— Можно и ответить, — усмехнулся Калачев. — Я не боюсь ответственности. Если исходно были возможности.

— У нас одна возможность — из органов быстрее собственного визга вылететь, если художника этого не посадим.

Калачев снова скривился, но от дискуссии предпочел уклониться:

— Сажать — это по вашей части. А по моей части — докопаться до истины.

— Вот ты и займись в таком случае расследованием. Тем, что нужно нам сейчас, как воздух.

— Что именно?

— А первое вот сразу: надо выяснить — они действительно вдвоем приехали? Или Белов один вернулся? А Тренихин где-то там, в лесах, остался в закопанном виде? Это же пока никем не установлено.

— Ну, если не считать показаний Белова.

— Я их учитываю, и не более того. А вот проверим, убедимся — тогда и засчитаем. Пусть это дело остается за тобой: проводники, вокзал и все такое прочее. Тебе, угрозыску, тут карты в руки. Договорились?

— Ладно. Это не сложно.

— Договорились, — вставая, Власов указал на записную книжку Калачева: — И это тоже на тебе: раз ты нашел, так ты и доводи сам до конца.

У Власова был удивительный талант не утруждать себя; его поразительное умение спихивать всю работу на окружающих было притчей во языцех в прокуратуре. Ни один человек, знающий Власова, не взялся бы с ним работать в одной упряжке ни по какому делу. Всем, знающим Власова, было известно заранее: работа, в том числе и умственная, ляжет на тебя, а результаты Владислав Львович равномерно и дочиста подгребет под свой зад. Забавно, что сам Власов при этом искренне считал себя трудягой, удачником, мозговым центром любого расследования.

Старший инспектор угрозыска Иван Петрович Калачев ничего этого, понятное дело, не знал. Он только понял: хоть они с Власовым и в равном положении в рамках временной сводной следственной группы, но делать дело должен он, Калачев, а спрашивать и указывать — Власов.

Впрочем, подобный расклад ролей был для Калачева отнюдь не нов.

Он просто пожал плечами и вышел.

Белов шел один, глядя прямо перед собой, не замечая начавшегося дождя.

Вот он и остался один.

Как тяжело они расстались!

И как это расставание оказалось не похожим на забавную и глупую историю их знакомства!

Тогда, год назад, он приехал в Кожухово, в автомагазин, купить запасной ремень для своего ВМАДГ. Хотя неотложной необходимости в ремне не было, но были «лишние» деньги и желание бездумно поколесить по городу, развеяться.

Ремень он купил и был даже разочарован простотой, с которой ему удалось это сделать. Домой возвращаться совсем не хотелось.

— Простите, пожалуйста… — обратилась к нему неожиданно девушка лет двадцати, милая, элегантно, но не броско одетая. — Вы не могли бы мне помочь?

— Конечно! — обрадовался Белов, сразу почувствовав, что день обещает быть урожайным. — Я вам могу помочь и помогу обязательно!

— Мне нужно купить одну штуку для машины. Деталь. У моего отца сестра в Кировской области живет, в деревне. Написала, просила купить в Москве какую-то шаровую штуку для «жигулей», для машины Алексея, свояка соседки сестры отца. Шаровую для этой модели. Здесь только цифры одни. Вот, видите? Не знаю: что, правда есть такая модель?

— Есть.

— Ну, слава богу! А то отец у меня вечно занят, спихнул на меня это дело, а я и понятия не имею, что за шаровая и как она выглядит. Вы в этом разбираетесь?

— Ну, разумеется!

— Она хоть на что похожа?

Белов хотел было показать ей рукой: нужная шаровая лежала на витрине прямо у нее под носом, и, мало того, на ценнике было написано стометровыми буквами — как это называется и для какой модели. Однако в последний момент Белов спохватился:

— Вы знаете, здесь нет этой штуки. Ее нужно искать. На Каховку можно было бы съездить. В Чертаново. Там заодно и на Москворецком рынке есть много палаток с запчастями.

— О-о! Я даже не знаю, где это. Это далеко?

— Вам повезло: я как раз сейчас туда еду. Совершаю круиз по автолавкам. Могу взять с собой. Объедем все подряд и обязательно найдем вам эту шаровую.

— Ой, если вы будете столь любезны!

— Я непременно буду столь любезен, — подтвердил Белов.

Сели. Поехали. Познакомились. Ее звали Лена. Она окончила школу и два раза неудачно поступала во ВГИК.

В настоящее время она готовилась, как она сама выразилась, к третьему неудачному поступлению.

— А вы кто по профессии? — поинтересовалась Лена, устраиваясь в роскошном кресле ВМАДГ семисотой серии.

— Я гинеколог, — неожиданно для самого себя ляпнул Белов. — Заслуженный гинеколог Российской Федерации…

— Ну, вас мне просто Бог послал! Я давно хотела показаться. Но как-то я вообще врачей боюсь. Любых врачей. Даже терапевтов, хотя я понимаю, что они самые безобидные. Но все равно: мне и они кажутся ужасно противными! А с вами, я сразу почувствовала, говорить можно свободно. Вы, кстати, совсем не похожи на гинеколога!

Вот влип— то! —мелькнуло в мозгу у Белова.

— Не похож? — он пожал плечами. — Действительно: ни рогов, ни копыт! Даже хвоста у меня нет.

— Вы вот смеетесь, а мне действительно надо бы посоветоваться. Вы в какой больнице работаете?

— Я не в больнице.

— Ну, в поликлинике — в какой? Надо было срочно выкручиваться.

— Видите, в чем дело… — он осторожно начал уклоняться от темы, показавшейся ему теперь опасной. — Я, к сожалению, в настоящий момент в отпуске.

— Ну, это совсем не страшно! Вы же, наверно, имеете частную практику?

— О да! — согласился Белов. — Частная практика у меня — хоть куда.

— За месяц, наверно, записываются на прием?

— За год, — уточнил он, считая, что этим поставлена точка.

— А я вам вдвое заплачу! — мгновенно отреагировала Лена.

— Спасибо большое, но дело еще и в том, что, пока я в отпуске, мой кабинет поставили на ремонт, все зачехлили, красят, штукатурят. Мне и принять-то вас сейчас негде.

— А дома? Нет? Или у вас жена жутко ревнивая?

— Я не женат.

— Ну, так тем более!

— Чего — «тем более»? — выдавил из себя Белов, а сам в ту же минуту подумал: «Что же это я дурак-то такой стал? Иль старость подступает? Само в рот плывет ведь. Давай, давай, Белов! Осталось „ам“. Глаза страшатся, руки — делают». Он глянул мельком вправо, на Лену. В голове мелькнуло: «Ага!»

Вслух же, вопреки своим агрессивным намерениям, он тут же залепил очередную глупость:

— Я за осмотр сто баксов, не меньше, беру.

Однако это сообщение только раззадорило Лену.

— Внушает уважение. Вдвое — это двести, верно? Ну, так решили, значит. Без проблем!

Вот и допрыгался, подумал Белов.

Лена действительно ему нравилась, причем с каждой минутой все больше и больше.

Нужную шаровую купили на Чертановской, после чего покатили к нему домой.

Лена пришла в восхищение от множества картин, висящих всюду, от моря статуэток и прочих художественных безделушек. Картины были в основном свои, а статуэтки и безделушки — даренные по разным поводам.

— Неплохо гинекологи живут, — вздохнула Лена.

— Да, пациентки дарят, зная мою слабость к изобразительному искусству.

Попили кофе. Поговорили о том, о сем.

— Ну, хорошо… — сказал наконец Белов, чувствуя, что пора кончать тянуть резину. — Самое время приступать, если вы морально готовы. Вот вам душ. Вот полотенце, вот стерильные салфетки. Вот вам, Лена, чистый халат. Все ясно? Действуйте! А я тем временем сосредоточусь на инструментах.

Пока Лена шумела в душе водой, Белов осмотрел свой нехитрый инструментарий: кисти, шпатели, стамески, четыре набора резцов — для дерева, металла, кости и линолеума. Нужно отобрать только то, что не вызовет большого сомнения, но вызовет страх, а значит, и уважение.

Так. Долото? Годится. Профильный фуганок? Пойдет. Миниатюрные стамески, зубила, шлифовальные кружки, просто сапожные заточки из высокоуглеродистой стали — в прошлом он много занимался гравюрой и ювелирными поделками… Нормально! Все это должно впечатлять. Ага! Пульверы трех типов, валики, тампоны. Превосходно. Трафареты? Нет, трафареты не нужны. Резак и пломбир — поставить пломбу, что ли? Нет, это спрячем до поры. Достаточно пинцетов с огнеупорными губками! А в этих банках что? — Толченое стекло для изготовления эмалей. Выглядит красиво — искрящиеся разноцветные порошки. Пригодится! Ага! Вот и щипцы для извлечения керамики из муфельной печи, штангель-циркуль — все, теперь достаточно!

Раскладывая инструменты, он вдруг ощутил небывалый прилив возбуждения. Так. Все разложили рядами! Готово.

Как же — готово? А свет?

Торшер, что ли, на бок класть? Или настольную лампу пододвинуть? Нет, не пойдет!

Он поспешно достал с антресолей фонари: старый сигнальный, который возил раньше с собой в автомобиле, фонарь отличный, марсианских форм, снабженный режимом мигания и звуковым сопровождением — сиреной трех типов — непрерывной, квакающей и завывающей. Второй фонарь для ночной подводной охоты — бьет смертельно — от Москвы до Якутска, и третий, сувенирный, китайский — фонарь-авторучка. Прекрасно. Есть. Да будет свет!