— Не разболтают?

— Им нельзя. Дознается войт, нагрянет с обыском, и могут быть большие неприятности. А я поклялась. Вот даже палец обожгла. Сказали — клянись на огне. Зажгли свечку. Я палец на огонь.

Чувство нежности и жалости вдруг охватило Ивана. Он взял руку Дануты, где на указательном пальце виднелся пузырек от ожога, и прижал эту руку к губам. Данута вздрогнула, снова набросила полу кожушка на плечи Ивану, и так они сидели молча, каждый думая о своем.

Нарушил молчание Иван.

— Спасибо тебе, Дана, — впервые назвал он ее ласково. — Спасибо. Теперь можно собираться в дорогу.

— Нельзя, — отрезала Данута, тряхнув косами. — Я еще не знаю, куда надо идти...

Два дня на молчаливые вопросы Ивана Данута отрицательно покачивала головой. Они будто условились не говорить об этом вслух. На третий день она пришла поздним вечером, когда в гумне было уже темно.

— Ты не спишь? — спросила она, отвернув сено. — Ну так вот. В лес нас повезет фельдшер Вечора.

— Ты ж говорила, что он лечил какого-то аковца.

— А нам что за дело? — возбужденно продолжала Данута. — Пускай лечит хоть самого черта, лишь бы помог нам.

— Вдруг завезет не туда?

— Мы убьем его, — спокойно сказала Данута. — А конь вывезет. Добрый у него конь. Остался на память от красного командира.

Иван не обратил внимания, что Данута говорила о предстоящем отъезде так, словно сама собиралась в лес. Но назавтра после обеда она завела его в хату и сказала матери:

— Прощайся, мама, наш крестник уезжает.

Мать подошла к Ивану, присмотрелась, и улыбка тронула ее широкоскулое лицо.

— А ладным ты стау на бульбе ды на малацэ. Ну, няхай будзе усё добра. Вось тут я табе чыстую бялiзну даю i з сабой тpoxi... Можа, не адразу прыйдзецца дзе якi кусок перахапiць... — Она достала из-под лавки небольшой мешочек грубого полотна с веревочными завязками, чтобы можно было надеть его на спину. — Ну, сядзь на дарогу, пасядзi. Калi застанешся жывы, пасля вайны прыязджай, госцем дарагiм будзеш.

— Спасибо вам за все, — дрогнувшим голосом сказал Иван. — Спасибо, мама...

Мать не выдержала и всплакнула, вытирая глаза уголком косынки.

— Ты не плачь, мама, по нем. Я его сберегу до самого конца войны.

Мать улыбнулась сквозь слезы:

— Што ты такое гаворыш, дачушка?

— А то, что я его одного никуда не пущу, и в эту самую торбочку положи на дорогу хлеба и на мою долю.

— А божачка! — всплеснула руками мать. — Ты у сваiм розуме?

— Я, мамочка, это давно решила, и не пробуй меня отговаривать. — Данута вышла из-за ширмы, где переодевалась, и Иван увидел, что она и в самом деле собралась в дорогу. На ней были почти новые белые валенки, шерстяной свитер ручной работы, завязанные узлом косы прикрывал небольшой шерстяной платок.

Увидев, что Данута говорит серьезно, мать обессиленно опустилась на лавку. Она растерянно мяла в руках рожок косынки да молча вытирала слезы, которые так и катились по щекам.

Данута подошла к матери, села рядом, обняла:

— Мамочка, ты ж у меня такая умница. Я всегда слушалась, а теперь хоть один разочек поверь мне. Я уже не маленькая. Сижу дома и дрожу — какому подлецу приглянусь, когда нагрянет в деревню германец или другой бандит. Буду вот вместе с Иваном... за свою молодость... Так что ты не плачь, а радуйся.

Неизвестно, чем бы кончился этот неожиданный для Ивана разговор, если бы не скрипнула дверь и не появился на пороге коренастый человек в шапке-ушанке, меховых рукавицах, со строгим усатым лицом.

— Пан Вечора! — воскликнула мать, торопливо утирая слезы. — Проше сядаць.

— Нам пора,—сказала за Вечору Данута. — Ну, до свидания, мамочка. Мы будем навещать тебя.

Мать словно онемела. Не было слез, не было слов. Она молча обняла Дануту, поцеловала ее в лоб, как покойницу, потом так же спокойно обняла Ивана и, когда они оба были у порога, осенила их крестом.

— Вот это да... — выдохнул Иван, усаживаясь рядом с Данутой в сани. — Ты просто чудо. Просто чудо...

Вечора тронул вожжи, и серый в яблоки конь вынес их за деревню. Данута прижалась к Ивану, потом взяла его руку и потянула в карман своего кожушка. Рука натолкнулась на револьвер.

— На всякий случай, — тихо сказала Данута и кивнула в сторону Вечоры, который за это время не проронил ни единого слова. Эта молчаливость насторожила Ивана. Да и лицо Вечоры было какое-то не располагающее. Строгие, даже злые глаза, твердая складка губ под усами. Данута уловила настороженность Ивана, и вдвоем они стали внимательно смотреть за дорогой. Вот пересекли большое холмистое поле, потом перелесок, потом въехали в лес, а когда лес кончился — увидели впереди небольшое село. Вечора не поехал по накатанной дороге через деревню, а повернул по другому санному пути в объезд. Иван и Данута переглянулись, но вопросов Вечоре задавать не стали.

Потом снова было поле, снова перелесок и снова сосновый бор, которому, казалось, не было конца.

— Куда мы едем? — не сдержался Иван.

— В Налибокскую пущу, — ответил, повернувшись, Вечора. Голос у него не был таким строгим, какими показались Ивану глаза его.

Спустя некоторое время Вечора пустил разгоряченного коня шагом. Иван сразу догадался почему — впереди на дороге маячили какие-то люди. Иван держал руку на рукоятке парабеллума и ждал. Вот сани проехали еще немного, и послышался окрик:

— Стой, кто едет?

— Пан доктор, — ответил Вечора.

К саням подошли два вооруженных человека. Один пожилой в черной суконной поддевке, валенках и шапке-ушанке и молодой в кирзовых сапогах, желтом полушубке и лихо сдвинутой на затылок кубанке, перечеркнутой спереди красной ленточкой.

Иван успокоился — Вечора привез к своим.

— Ну, слезайте, панове, — улыбнулся молодой. — Поведу вас на прием к начальству.

— Передай — люди из моего села, — хмуро сказал Вечора. Он подал руку Дануте, затем похлопал Ивана по плечу: — Гляди не хворай, а то опять попадешь ко мне.

— Спасибо, — поблагодарил Иван.

— Это мой долг, — сказал Вечора, поворачивая коня...

По узкой протоптанной тропинке Ивана и Дануту вел молодой. Ивану хотелось заговорить с ним, но парень энергично шагал впереди, не давая никакого повода для разговора. Может, тут так было заведено с чужими.

Вышли на большую лесную поляну, где в два ряда горбились покрытые снегом землянки. Поляна вдоль и поперек была вытоптана людьми. Молодой подвел к одной из землянок, постучал в дверь и, спросив разрешения, пропустил Дануту и Ивана вперед.

— Вот, товарищ командир, пан доктор привез пополнение.

Из-за столика поднялся человек с густо поседевшими висками, в военной гимнастерке, туго подпоясанной широким комсоставским ремнем. Иван сразу узнал Виктора, и сердце его радостно застучало. — Ну, посмотрим, кого он нам привез... — сказал Виктор и окинул Дануту с головы до ног. — Добро. Нам до зарезу нужны разведчицы. А ты? — спросил Виктор, посмотрел на Ивана, и брови его удивленно поползли вверх. — Не может быть... Ванюшка! Ваня! — Он бросился к брату и долго и крепко тискал его в своих объятиях,

... Вера по-прежнему аккуратно выполняла свои обязанности связной. Работы было много — городское подполье росло как на дрожжах, и какие только сведения ни переносила она в лес. О движении поездов и воинских частях, расположенных в городе, о формировании так называемой добровольческой освободительной армии из обманутых пленных советских бойцов и командиров и о диверсиях, совершенных и планируемых подпольем.

Работа стала привычной, как всякая другая работа. Вера ловила себя на том, что со временем притуплялось чувство опасности, которое преследовало ее вначале. Она считала, что причиной этому было два обстоятельства — опыт и вторая жизнь, которая зародилась и росла в ней, занимая безраздельно все ее внимание. Каждый день она находила что-то новое в поведении человека, который напоминал о себе легким толчком, таким ощутимым, что замирало сердце.

Сергей переговорил с отцом, и было решено, что Вера передаст свои обязанности другому связному, но приехал с очень важным сообщением Григорий Саввич, и его надо было передать в лес немедленно, потому что от этого зависела жизнь группы подпольщиков с авторемонтного завода. Вера решила съездить в последний раз.

С появлением снега Устин Адамович сократил маршрут Веры почти наполовину. Теперь она не шла на базу, а заходила в деревню Заречье, на явочную квартиру, передавала сведения хозяйке, а та переправляла их в лес. И все было бы хорошо, если бы не полицейский гарнизон в Жуково, который гитлеровцы посадили на пути к Устину Адамовичу.

Вера ухитрялась попадать в Заречье с другой стороны, чтобы не мозолить глаза полицейским, но в этот раз решила ехать через гарнизон, тем более что попалась подвода до самого Жукова.

Дорога была накатанной. Вдоль шляха росли березы и тополя. Словно в отместку за бесснежный декабрь и январь, зима в феврале покрыла сугробами поля и дороги. Стоял солнечный март, и в белом искрящемся мареве пахло близкой весной.

Как всегда, Вера взяла с собой неизменный мешочек с одеждой, чтобы обменять в деревне на продукты. Возница — бородатый болтливый дядька, хвативший на базаре спиртного, предлагал муку и сало в обмен на ее вещи, но Вера сказала, что у нее в Заречье есть люди, которым она обещала, а слово надо держать.

Возница рассмеялся мелким хриплым смешком и ударил кнутом по лошади.

— Рассмешила ты, девка. Видно, скоро бабой будешь, а в жизни не разбираешься. Кто сейчас слово держит? Где ты видала или слыхала? Сейчас такое время, что про этое самое слово люди забылися. Что урвал, то и твое. У нас в деревне каких-то пять вшивых полицаев. Так они сперва обобрали своих жуковских, а теперь чуть не каждый день выезжают на такую операцию в соседние села, а потом пьют с утра до ночи...

Не спеша проехали через деревню. Поравнялись с высоким зданием сельской школы.

— Тишина, — сказал возница, — значит, опять уехали на операцию. Ну, вот я и дома... Бывай.

Вера поблагодарила дядьку, слезла с саней, размяла затекшие ноги, поправила платок, муфту, с которой почти не расставалась, забросила за спину мешочек с одеждой и пошла, радуясь в душе тому, что полицаев не было на месте.

До Заречья оставалось километра четыре. Она знала—в крайней хате встретит ее тетка Степанида, моложавая, крепкая солдатка, и, если застанет вечер, оставит у себя ночевать. А потом долго и подробно будет рассказывать Вере о своей жизни. О том, как встретила на вечеринке вихрастого плясуна — тракториста из Жукова, как влюбилась в него без памяти, как встречались они в поле, как она сообщила ему под большим секретом, что у них будет ребенок. Расскажет, с каким страхом она сообщила ему этот секрет — боялась, что бросит ее тракторист. Нет, оказался хлопцем честным. Даже обрадовался новости, а потом поженились они, и все было бы хорошо, если бы не родился мертвый ребенок. Вера слушала женщину и сравнивала ее и свою жизнь. Несмотря на похожесть, жизнь Веры была значительно труднее. Но она не откровенничала — помнила наказ Александра Степановича — больше слушай, чем говори.

Она шла по узкой проселочной дороге, любуясь открывающимся слева полем, густой стеной леса по правую руку. Вот и опять толкнул ножками тот, кто готовился рядом с Верой войти в эту жизнь, полную невзгод.

Из-за высотки навстречу ей по дороге вышли два человека с винтовками за плечами. Она присмотрелась. Наверное, жуковские полицаи. Идут из Заречья или патрулируют дорогу. Она мысленно проверила себя — все как будто было в порядке, вплоть до паспорта, полученного в Могилеве вместо временной справки. Однако сердце ее застучало чаще. Она ощутила в муфте оружие и постаралась успокоить себя. Чего, собственно, волноваться? Станут обыскивать? Ну и пусть. Покажет им содержимое мешочка. Захотят себе что-нибудь взять — пускай берут. В конце концов, не первый раз она видит этих бобиков и не первый раз уходит от них.

Полицаи все ближе и ближе. По их не совсем твердой походке Вера догадывается, что они нетрезвые. Может быть, это даже к лучшему. Пьяный полицай — не такой бдительный. Но могут быть и неприятности — мало ли что взбредет в голову пьяному.

Поравнялись. Полицаи окинули ее с ног до головы.

— Стой, — приказал один из них. — Куда идешь? — Он вытер рукавом шинели влажный нос, посмотрел в упор на Веру рыбьими, навыкате, глазами.

— В Заречье, — спокойно ответила Вера. — Вот сменяю барахло на крупу или муку.

Полицай пониже ростом и полнее своего напарника молча стоял рядом, словно разговор, затеянный товарищем, не имел к нему никакого отношения.

— Документы! — потребовал полицай.

Вера вынула из муфты паспорт и подала ему. Полицай долго вертел в руках паспорт, вернул Вере и сказал:

— Вот что, бабонька. В Заречье сплошь партизаны, и ходишь ты туда неспроста.

— Бог с вами, — притворно взмолилась Вера, — мне до этих партизан нет никакого дела, а там, говорят, охотно меняют городской товар...

— Развязывай мешок!

— Пожалуйста...

Полицай не спеша выкладывал на снег поношенные платья, брюки, рубашки, придирчиво ощупывая каждую вещь. Потом сунул все обратно в мешочек и подал Вере.

— Ну и дерьмо. Кто у тебя возьмет это? «Кажется, пронесло», — вздохнула с облегчением Вера и хотела было поблагодарить и идти своей дорогой.

— Ты куда? Нет, красавица, придется тебя задержать. Вернемся в Жуково. Такой приказ начальства.

— Ваше начальство ест досыта! — взорвалась Вера. — Ему не приходится просить милостыню.

— Не твоего ума дело, — проворчал полицай. — Всех, кто идет в Заречье, велено задерживать для выяснения личности...

Вера оценила обстановку — вокруг никого, гарнизон неизвестно когда вернется. Если кто и услышит выстрелы — на помощь не придет, — к выстрелам привыкли.

— Хорошо... если вы так настаиваете. — Она нагнулась, чтобы взять мешочек, выхватила из муфты пистолет и выстрелила в грудь глазастому. Тот, даже не вскрикнув, рухнул на дорогу. Его дружок с неожиданной резвостью сорвал с плеча винтовку и, вместо того чтобы стрелять, ударил Веру по руке. Она выронила браунинг, схватилась за винтовку и резко дернула на себя. Полицай не устоял на скользкой дороге и упал. Винтовка осталась у Веры. Она размахнулась ею, как палкой, ударила полицая, подхватила с дороги браунинг и бросилась в лес.

Утопая ботинками в рыхлом мартовском снегу, она не успела скрыться за деревьями, как услышала позади несколько выстрелов. Полицай бежал вслед и стрелял.

«Почему я не убила его, — с горечью подумала Вера, пробираясь по сугробам вдоль опушки. — Растерялась. А теперь кто знает, чем все это кончится».

Полицай не отставал.

«А что, если подождать его? Постоять здесь в укрытии и подождать... вон за той толстенной сосной...» Вера шагнула дальше и провалилась по пояс.

Полицай сделал еще несколько выстрелов.

Вера рванулась из сугроба и ощутила острую боль в животе. Нет, она не была ранена. Это... Веру бросило в жар от мысли, что здесь, на глухой опушке, с ней может случиться то, чего она так ждала и так боялась. Обессиленная, утонувшая в снегу, она лежала и не двигалась. Полицай осмелел. Он шел к Вере без всякой опаски, стараясь ступать по ее следам. Он подходил все ближе и ближе. Вот уже каких-нибудь двадцать шагов, десять. Она видит раскрасневшееся вспотевшее лицо полицая.

Вера приподнялась и выстрелила. Без промаха. Как учил ее Сергей. А боли становились все резче и сильнее. Вера перешагнула через убитого и бросилась к дороге. Бежала, задыхаясь, прислушиваясь к острой боли, которая нарастала с каждой минутой.

Вот она повернула за высотку и увидела хаты Заречья. Они показались такими далекими, что Вера пришла в отчаяние. «Миленький мой, погоди, — шептала она незнакомому еще существу, причинявшему ей нестерпимую боль, которая, как волна, то приходила, то отступала на некоторое время. — Только бы успеть, только бы успеть, — кусая губы, шептала Вера. — Сереженька, родной, как ты был прав, боясь отпускать меня сегодня... Только бы успеть... только бы успеть...»

Она бежала все медленнее, спотыкаясь и скользя на дороге. Бежала и смотрела на заветную хату. Хорошо, что она стоит с краю, что не надо бежать через всю деревню... Она чувствовала, что задыхается, что еще немного и она упадет на снег...

Но тут дверь хаты открылась, и Степанида вышла во двор. Она сразу увидела Веру, потому что оставила на ступеньках какое-то ведро и бросилась в калитку...

Вера с размаху упала ей на шею и вскрикнула от нового прилива боли.

— Господи, да ты рожаешь!... — Степанида подхватила Веру на руки и понесла в хату...

Обедали в конторке, жарко натопленной углем. Сергей любил запах раскаленного чугуна, запах горящего угля. Он снял стеганку, сел, положил завернутый в газету кусок хлеба с отварной говядиной и только начал есть, как в конторку заглянул Ольгерд. Он многозначительно посмотрел на Сергея и закрыл дверь.

Сергей доел бутерброд, накинул стеганку, закурил и вышел. Горох ожидал его.

— Пройдемся немного. У меня дело, Сережка, — взволнованно прошептал он. — На станцию прибывает эшелон со снарядами. Предлагаю его взорвать.

— Как?

— Очень просто, — стараясь быть спокойным, говорил Ольгерд. — У нас нет мин. Но есть паровоз. Слушай меня внимательно. Эшелон примут на шестой путь. Для смены локомотива будет промежуток времени. Я беру маневровый паровоз, ты переводишь стрелки, и на полном ходу я направляю его на эшелон со снарядами.

— А машинист маневрового?

— Он уйдет в лес.

— Тогда пошли на шестой путь... — Горох показал ему одну и вторую стрелки, которые надо будет переводить, показал паровоз, который стоял у поворотного круга и пыхтел, словно собирался с духом...

Все было так, как обещал Горох. Минут через десять, погромыхивая на стыках, прошел тяжелый, сильно охраняемый состав. С молотком за плечами Сергей направился в сторону маневрового. Это была знакомая труженица «овечка». Сергей остановился и несколько раз ударил молотком по костылю. На этот стук из будки маневрового выглянул Ольгерд.

«Отчаянный этот Горох, — подумал Сергей, — а я сомневался». Беспокойство, которое владело им с самого утра, прошло. Было ожидание чего-то значительного.

От эшелона со снарядами отцепили паровоз. Он проскрежетал по стрелкам и ушел в направлении депо. Наступил момент, когда рядом не было ни сцепщиков, ни стрелочников. Лишь вдоль эшелона ходили часовые.

Ольгерд выглянул в окно. «Овечка» чмыхнула паром и тронулась с места. Сергей подбежал к стрелке, быстро перевел ее и бросился ко второй. Едва успел перевести, как ее проскочил маневровый паровоз. Сергей видел — спрыгнул с подножки и скрылся за соседними составами Ольгерд. А он, словно заколдованный, стоял, ожидая взрыва. Ему на какое-то мгновение показалось, что вся эта затея Гороха авантюрная и из нее ничего не получится. Вместо того чтобы уходить от шестого пути подальше, он побежал вслед за паровозом, словно опасаясь, что он возьмет и остановится.

Когда раздался первый удар, Сергея горячей волной бросило на землю. Он поднялся и побежал. А вокруг все гремело, рвалось и горело. Он бежал изо всех сил, чтобы укрыться от этого грома за кирпичным зданием блокпоста. В это время что-то тяжелое и острое ударило его сзади по голове, и он упал на замасленные шпалы... На обед дядя Мотя принес несколько ложек квашеной капусты и завернутую в тряпочку печеную картошку. Шпаковский вынес из соседней комнаты бутылку самогона и поставил на верстак.

— Давай помянем твоего друга... — сказал он Эдику. К верстаку молча подошли Митька, Эдик, дядя Мотя,

и было в этой молчаливой торжественности что-то такое, отчего сердце Эдика сжалось. Выпили.

— У меня к вам просьба, дядя Мотя, — попросил Эдик. — В Заречье ушла жена Сергея и не вернулась.

— Знаю Заречье. За Жуковом сразу. Как звать жену?

— Вера.

— Съезжу. Обязательно...

А вечером пришла с новостью Маша — на базе больницы городская управа готовилась открыть медицинский институт. Из районов начали насильно привозить молодежь, якобы для учебы в этом институте.

— Неладно это. Узнай поподробнее, — попросил Эдик.

— Некогда мне, — отказалась Маша. — Друзья Кузнецова приглашают меня в госпиталь по Виленской. Там готовится восстание.

Эдик удивленно поднял брови.

— Да, да, — прошептала взволнованно Маша,—так и сказали — восстание. Там уже давно наладили связь с партизанами, чтобы в одну ночь и больные и персонал...

— А охрана? — заразившись настроением Маши, спросил Эдик.

— Большего у меня не выпытвай. Я и сама не знаю. Завтра перехожу туда на работу.

— И я с тобой.

— А кто будет сводки принимать?

— Митька.

— Надо посоветоваться с Александром Степановичем, — предложила Маша.

Эдик задумался.

— Да, да, обязательно. А вдруг это провокация? Вдруг за это восстание вас всех перестреляют?...

Александр Степанович встретил Эдика и Машу с радостью. Налил чаю, пригласил к столу. Из заветных запасов достал несколько кусочков сахара. Маша сообщила, что ее зовут в госпиталь на Виленскую.

— Меня не зовут, но я буду проситься..... — добавил Эдик.

— В лес хотите уйти? —спросил Александр Степанович. — А я с кем останусь?

— Митька, Шпаковский, дядя Мотя...

Александр Степанович закурил, долго ходил из угла в угол, раздумывая.

— Ладно. Держитесь вместе... Любовь бывает только раз в жизни... только раз...

Эдик вернулся в привычную обстановку госпиталя. Правда, здесь было легче, чем в больнице. Большинство раненых уже ходило и не доставляло особых хлопот. Появлению Эдика никто не придал значения, потому что главный врач набирал все новых людей, в которых по выправке и подтянутости можно было угадать бывших военных. Машу он почти не видел — целыми днями она была занята в палатах и у фармацевтов — накапливались медикаменты, необходимые для партизан. Была забота и у Эдика — вместе с топливом привозил он в госпиталь оружие, которое ему готовил на складе Гогия.

— Снова мы вместе, дорогой, — радовался Гогия. — Вот посмотришь, нас вспомнят с тобой после войны...

В ожидании волнующих событий Эдик забыл, что послал дядю Мотю в Заречье, и когда брат сообщил, что дядя Мотя приехал с хорошими вестями, он сразу даже не понял, о чем идет речь.

— Сын у твоего Сергея родился,—сказал Митька. — Дядя Мотя уговорил хозяйку, чтоб Вера не спешила в город. Там все-таки и молока и хлеба можно достать.

Эдик улыбнулся. Ах, какой замечательный этот дядя Мотя! Он и тут все понял, он и тут сделал все так, чтобы Вера пока ни о чем не догадывалась.

По пути в госпиталь Эдик забежал с новостью к Александру Степановичу. Тот долго обнимал Эдика и, кажется, плакал. То ли от горя, то ли от радости...

Весна была дружной. В конце марта пришло тепло с ясным неутомимым солнцем, и по улицам города зажурчали ручьи, унося в Дубровенку мусор и грязь, накопившиеся за зиму. На окраинах обнажились поля. Ветер приносил свежесть и запах нагретой влажной земли.

— Сегодня, — однажды сообщила Маша Эдику. — Сегодня в полночь. Командиры собирают боевые группы в палатах. Я буду с обозом медикаментов...

Собирались тихо, выставив дежурных, чтобы не привлечь внимания охраны. Эдик сидел в палате среди настороженных хмурых людей и слушал распоряжения какого-то военного в потертой телогрейке.

— Наша задача — в полночь убрать часовых и открыть центральные ворота. Маршрут движения — железнодорожный переезд и дальше по проселочной дороге.

Мерцала свеча. Эдик видел раненых, одетых во что попало. На одном был перетянутый ремнем фланелевый больничный халат, на другом поношенная, видавшая виды шинель, на третьем пальто, неизвестно как попавшее на территорию госпиталя.

— Оружие все получили?

— Все, — ответил кто-то из пленных.

— Пора...

Командир один направился к центральным воротам, приказав группе приготовиться в коридоре барака. Вот он подошел к часовому. Тот что-то спросил. Командир ответил и полез в карман. Часовой не успел даже поднять винтовку, как был свален на землю. Вся группа высыпала из коридора и бросилась в проходную, где за столиком дремал полицай...

Благополучно миновали железнодорожный переезд. Редкие патрули на станции не придали значения этому ночному переходу. Зато на окраине города разгорелся бой — то ли гитлеровцы догадались, что произошло, то ли обнаружили бегство целого госпиталя и выслали заградительный отряд.

Командир группы, в которую входил Эдик, держал бойцов в хвосте колонны, опасаясь удара с тыла.

— Подтянись, подтянись! — подбадривал он раненых. — Нам только вырваться из города...

Скоро впереди стало тихо.

— Теперь жди, что навалятся на нас, — громко сказал командир. Однако вышли в поле, потом свернули в перелесок, а погони не было. Наверное, фашисты побоялись встречи с партизанами. Эдик ускорил шаг и в лощине догнал подводы с медикаментами.

Рассвет наступал медленно. Солнце, словно нехотя, посылало на землю розоватый далекий отблеск, и люди в колоннах торопились уйти от опасности.

Эдик обогнал одну повозку, другую, третью... Маши нигде не было. Он подумал, что она не усидела на медикаментах и ушла вперед. Он пробежал дальше, и когда обогнал колонну, его остановил голос главного врача:

— Вы куда, товарищ? Вернитесь на место...

Эдик шарил испуганным взглядом по молчаливой настороженной колонне. Может быть, второпях не заметил Машу среди персонала. С ним поравнялась санитарная повозка с ранеными. Эдик присмотрелся, и сердце его упало — укрытая старой шинелью, среди других, лежала Маша. Эдик некоторое время шел рядом, держась рукою за край старой шинели. Словно почувствовав взгляд Эдика, Маша открыла глаза и сказала:

— Вот видишь, как получилось..... Девочки перевязали... А у партизан, говорят, свой неплохой госпиталь...

— Машенька, — дрогнувшим голосом спросил Эдик. — Тебе больно?

— Больно, Эдичек... — призналась Маша, — Особенно, когда начинает трясти на дороге...

— Давай я тебя понесу...

— Ну что ты, что ты, нам еще, наверное, далеко... Эдик отвернул шинель и, несмотря на возражения пожилой сестры, взял Машу на руки и понес.

— Тебе больно? — спрашивал Эдик, прижимаясь губами к ее губам.

— Нет, милый, нет... — успокаивала его Маша, а Эдик выбирал дорогу ровнее, чтобы не споткнуться и не толкнуть Машу, и настойчиво шел вперед, надеясь, что Маше скоро полегчает.

А она не могла даже обнять его за шею и лежала у него на руках, как беспомощный ребенок.

— Машенька, ну как ты? — беспокойно спрашивал он.

— Ничего, ничего... — шептала Маша. Он опять касался губами ее губ.

— Скоро будем на месте, скоро. Потерпи, родная. Словно в подтверждение его слов, далеко впереди послышался шум, и по колонне прошло оживление:

— Партизаны...

Это придало Эдику новые силы.

— Машенька, — шептал он, — ты слышишь, мы почти пришли... вот еще немного. Ты слышишь?

Маша не отвечала. Эдик прижался губами к ее лицу — оно было холодным.

— Потерпи, потерпи, родная... — машинально шептал он, чувствуя, как потяжелела его ноша, самая близкая, самая родная, которую несет он последний раз в жизни.