Федор ушел за перегородку, снова лег и сказал тихо, но так, что мать его услышала:

— Я люблю Катю, мама. Давно. Еще до того как она уехала с Владимиром на Дальний Восток. И ничего не изменилось теперь, когда она возвратилась с ребенком. Ничего. Мне кажется, наоборот, она стала для меня еще ближе... — Федор впервые говорил с матерью об этом, и откровение сына тронуло мать.

— Ты не думай, — сказала она, — что я такая слепая... я давно замечала, но думала... детское, еще от школы... а ты, оказывается... Да разве я против? Она хорошая, умная, только разве сейчас время говорить об этом? Никто не знает, что будет завтра... Вот и ты... ты тоже не знаешь?

Федор не ответил. Он чувствовал, что мать говорит правду, от которой никуда не уйти, и от этого появлялись злость и обида. Какие планы строил он накануне войны... И все, казалось, выходило так, как спланировал Федор. Катя переехала в Могилев, стала учиться в институте. Они каждый день виделись, а на выходной ехали в родную деревню.

Федор докурил папиросу, вышел из боковушки и увидел, что мать сидит за столом и смотрит на семейные фотографии, которые висели на стене.

— Как погиб отец?... — спросил он. Мать вздохнула:

— Я и сама толком не знаю, сыпок. Говорят только, что райком собрал весь актив коммунистов и поставил их вместе с красноармейцами в окопы... А потом мне передали через знакомых там, в Буйничах, моих подруг много... Я привезла его и похоронила, как могла, на нашем кладбище...

Федор надел стеганку.

— Я хочу сходить к нему, мама.

Мать достала из сундука отцовскую каракулевую шапку-ушанку с кожаным верхом и подала Федору:

— Ты один не найдешь... Там сейчас столько свежих могил.

Они медленно шли по улице, и Федор смотрел по сторонам, стараясь заметить, что изменилось в родной деревне. Нет, как будто ничего. Правда, видны пепелища двух-трех построек да сломанные снарядами деревья на околице. На месте колхозный гараж с запертыми воротами, колхозная канцелярия, окна которой крест-накрест забиты досками. Не было только людей на улице. Правда, и прежде в такую декабрьскую пору старики уже не сидели на завалинках, но молодежь и дети бегали из дома в дом, наполняя деревню веселыми голосами. Теперь Федор видел людские лица только в окнах — наблюдали за ними. Но никто не вышел, не поздоровался, словно Федор с матерью были чужими, не деревенскими.

Федор постоял у могилы, обложенной дерном, над которой возвышался деревянный крест.

— Крест надо убрать, мама, — тихо сказал Федор, — отец был коммунистом.

Мать помолчала, а потом так же тихо заметила:

— Когда вернутся наши... если они, дай бог, вернутся, тогда уберем крест и памятник со звездочкой как коммунисту поставим. А теперь... тот же Кузьмич доложит по начальству и разнесут эту могилку по косточкам. Нельзя сейчас, сыночек. Подождем. Авось дождемся.

Федора радовала уверенность матери. Он чувствовал, что в деревне она не одна верит в возвращение своих, и его уже не очень трогала замкнутость односельчан, которые поглядывали на них только из окон.

По пути домой мать сказала Федору:

— Да, совсем запамятовала. Катя просила, чтобы ты вечерком зашел к ним.

Горячая волна обдала сердце Федора.

— Я обязательно зайду. Сейчас же... Ему открыла Ксения Кондратьевна.

Федор удивился, что дверь была заперта средь бела дня — такого в деревне никогда не бывало. Он поздоровался и остановился у порога.

— Проходи, проходи, Федя, — пригласила Ксения Кондратьевна, и в голосе ее Федор не услышал прежнего холодка.

В просторной Катиной хате было шумно и весело. Маленькая дочурка ее бегала вокруг стола, ступая по полу круглыми нетвердыми ножками, а в сторонке сидел на корточках незнакомый лысый человек с приветливыми живыми глазами и, хохоча, играл с девочкой.

— А я догоню Аленушку, вот сейчас догоню, — весело приговаривал он.

Аленушка визжала от удовольствия и топала вокруг стола мимо сидящего на корточках лысого дяди.

Катя вышла из-за перегородки, взяла девочку на руки:

— Балуете вы ее, дядя.

Федор внимательно посмотрел на Катю. Впервые слышал он, что у нее есть такой родственник. Много лет, после смерти отца, Катя с матерью живут одни, и Федору, который всегда хорошо знал их семью, ни разу не доводилось видеть у них кого-нибудь из близких. Кто знает, может, именно в войну случилось так, что кому-то из них понадобилось приехать сюда, в дом Кати. Федор решил не думать о родственнике, хотя любой человек, появившийся рядом с Катей, был для него не безразличен.

— Знакомься, Федя, — сказала Катя. — Михаил Тимофеевич... — и, немного запнувшись, добавила: — Брат отца. Пришел из-под Минска да так и остался у нас.

Федор заметил смущение на лице Кати и поспешил успокоить ее, протянув руку Михаилу Тимофеевичу.

— Зовите меня просто Федор. Мы с Катей старые друзья — одноклассники.

— Очень приятно, — сказал сочным грудным голосом Михаил Тимофеевич. — Друзья детства — это, по-моему, всегда настоящие друзья... — Он почему-то посмотрел в сторону Кати: — Правильно, я говорю, племянница?

Катя зарделась и не ответила, а только молча кивнула головой, унося Аленушку за перегородку.

— Мама, — позвала она Ксению Кондратьевну, — дай я ее покормлю да буду укладывать...

Михаил Тимофеевич пригласил жестом Федора за стол. Федор сел и вынул из кармана кисет, предложив закурить и Михаилу Тимофеевичу.

— Нет, нет, здесь нельзя — Аленушка, — сказал Михаил Тимофеевич и развел руками. — Спасем его от никотина. Вот поговорим, а потом выйдем в сени и надымимся в свое удовольствие.

Федору стало неловко, что он сам не догадался об этом. Он спрятал кисет и замолчал.

Михаил Тимофеевич пристально посмотрел Федору в глаза и спросил: — Слыхал, ты был в ополчении?

— Был, — поторопился ответить Федор, обрадовавшись тому, что Михаил Тимофеевич сам ведет беседу. — Был, но когда уехал за оружием и боеприпасами под Чаусы, ранило в ногу. Лежал до излечения в деревне за Луполовом, а потом... — Он глянул на Михаила Тимофеевича и удивился — на лбу его от напряжения, с которым он слушал Федора, собрались густые морщинки, глаза горели живым беспокойным огнем. «Вот балда, — подумал про себя Федор, — первому встречному, пусть даже Катиному родственнику, я выкладываю все про себя. А если этот дядя...»

— Ты не беспокойся, — угадал его сомнения Михаил Тимофеевич. — Говори откровенно. Клянусь жизнью Аленушки — все останется между нами.

— Потом из Могилевского кольца пришло в деревню два человека — старший лейтенант с сержантом. Я вместе с ними пытался пробиться на восток, но нас схватили раз — мы бежали, затем второй — и в лагерь военнопленных на Луполово...

Михаил Тимофеевич встал и беспокойно заходил по горнице. В доме было тихо-тихо. Только слышно было, как за перегородкой, завешенной куском выцветшего сатина, Катя и Ксения Кондратьевна кормили девочку.

— Ты помнишь, как звали того старшего лейтенанта? — неожиданно спросил Михаил Тимофеевич.

Федор удивленно посмотрел на него:

— Конечно, помню. Зайчик его фамилия. Он еще рассказывал мне, что присутствовал на последнем совещании у генерала Романова, перед тем как...

— Какого же рожна он перемахнул через Днепр, когда пункт сбора был назначен в Ямницких лесах?...

Федор посмотрел на возбужденного Михаила Тимофеевича, который, видимо, знал лучше его обстановку в окруженном Могилеве и, наверное, сам принимал в этих боях участие, и понял, что его обманули. И где? В доме любимого человека, к которому шел он всегда с открытой душой. Федор молчал, и горькая обида заполняла его душу. Молчал и Михаил Тимофеевич, смекнув, что сказал лишнее. «Ну, ладно, — подумал Федор, — он человек чужой, а Катя...»

Федор встал и предложил Михаилу Тимофеевичу:

— Выйдем в сени, подымим?

— Да, да, обязательно, — оживился Михаил Тимофеевич. — Самое время покурить.

Они вышли в сени. Федор молча достал кисет, кусок пожелтевшей немецкой газеты. Михаил Тимофеевич ловко свернул козью ножку, вынул из кармана кресало, ударил кусочком железа и стал раздувать искру.

Федор с восторгом посмотрел на такую радикальную замену спичек, прикурил и облокотился о косяк двери.

— Вы не обижайтесь на Катю, — вдруг на «вы» заговорил Михаил Тимофеевич. — Я вижу — у вас настоящая дружба. А Ксении Кондратьевне на каждом шагу мерещатся страхи — зайдет как-нибудь Кузьма Кузьмич и онауже бог весть что подумает. А мы с ним поболтаем о жизни да разойдемся. Все он выпытывает у меня, где я жил да что делал. — Вы с Кузьмичом осторожно. Скользкий он человек, — предупредил Федор.

— Я знаю, — успокоил его Михаил Тимофеевич. — Так что же все-таки с Зайчиком? Боевой был командир. Его батальон первым завязал бои с противником, и довольно успешные бои.

— С Зайчиком все в порядке. А сержант умер в лагере. Нам с Зайчиком помогли уйти. Теперь он в безопасности.

Они покурили и вернулись в хату. Катя накрывала на стол. Ксения Кондратьевна, наверное, сидела возле дочки. Из-за перегородки слышен был ее убаюкивающий голос.

Катя подошла к Федору, положила ему руку на плечо:

— Ты прости, Федя, что так получилось. Мама у нас великий конспиратор. Михаил Тимофеевич — генерал, командовал 172-й Тульской дивизией, которая обороняла Могилев...

— Я бы тоже не отказался от такого дяди, — улыбнулся Федор. — А обиды тут не может быть. Ксения Кондратьевна права, — твердо сказал Федор, — сейчас даже самому близкому человеку и то...

Сели за стол. Михаил Тимофеевич сразу стал серьезным и задумчивым. Вышла из-за перегородки Ксения Кондратьевна.

— Спит. Ну, давайте ужинать, — предложила она. — Так ты, Федя, одобряешь мою осторожность?

— Безусловно, — ответил Федор. — Больше того. Я считаю, что дядя, который задерживается в гостях, тоже человек подозрительный. Особенно если учесть, что до войны о его существовании никто в деревне не знал.

— Да, да, — оживился Михаил Тимофеевич. — Мне бы найти связь с нужными людьми.

— У нас в деревне насчет этого глухо, — заметила Катя. — Уж я приложила все старания...

— Я и есть нужный человек, — улыбнулся Федор. — Пришел вот навестить родных, а потом опять в лес.

— Вы от партизан? — Михаил Тимофеевич не скрывал своей радости.

— Знаете, как вам обрадуются в лесу! — воскликнул Федор. — У нас самый опытный командир — это Зайчик,

— Так он с вами? — Михаил Тимофеевич отложил вилку и встал из-за стола. — Ну, Федя, это просто здорово, что вы появились у нас. Это невероятно хорошо. А то от сознания, что ты стоишь в стороне, можно сойти с ума. Я и сам бы давно ушел, но куда? Один, как бродяга, от деревни до деревни? Нет, это отлично, что вы появились. Когда в обратный путь?

— Мне тут надо одно задание выполнить и тогда можно возвращаться...

Когда Федор встал из-за стола, Катя оделась и вышла его проводить. Она взяла его под руку, и они пошли по улице. Деревня словно вымерла. Ни огонька, пи голоса, ни скрипа калитки.

— Ты правду говорил о задании или просто так, чтоб не брать с собой Михаила Тимофеевича?

— Мне надо создать комсомольскую организацию, — прошептал Федор. — А я пока не знаю, что тут у вас и как с людьми.

— Помнишь шофера Николая? — спросила Катя. — До сих пор не может оправиться от ранения. Дома лежит. Вот тебе один комсомолец. Потом я — второй, потом Анисья Зотова — зоотехник, потом... — Катя задумалась. — Был один такой боевой паренек Венька Новиков, да ушел в полицаи...

— Рыжеватый такой с квадратным лицом?

— Точно.

— Значит, его я встретил, когда шел в деревню. Узнал он меня. А я вижу — что-то знакомое, а вспомнить не могу.

— Для начала уже неплохо... — сказала Катя,

— Где мы соберемся?

— Наверное, у Николая. Ходить ему трудно, а мы по твоему возвращению наладим вечеринку.

— Катюша, милая... — Федор остановился, и сердце его замерло от нахлынувшей нежности. — Спасибо, что ты есть на свете... Я не знаю, как бы я жил без тебя... — Он прижал к себе Катю и поцеловал.

Как и днем, в хате Федора, Катя не отвечала на его ласку. Стояла какая-то притихшая, слабая, и Федор боялся, что она опять горько расплачется.

— Что с тобой, Катя? — прошептал Федор. — Почему ты такая?

— Не знаю... Наверное, потому, что пытаюсь вспомнить Владимира. Прежде он стоял у меня перед глазами. А теперь нет. Я ругаю, проклинаю себя последними словами... плачу... а вспомнить не могу. Ты не обижайся, Федя, что я говорю о нем... Я нарочно... чтоб себя убедить, что любовь еще живет. Другой раз просто места себе не нахожу... Как ты можешь, говорю я себе, любить другого, когда у тебя был муж, когда у тебя ребенок от него... Я беру Аленушку на руки, пытаюсь в лице ее рассмотреть черты Владимира, и у меня ничего не получается.

— Ты сказала — другого? — с дрожью в голосе переспросил Федор. — Этот другой был первым, Катюша. И он с ума сходил оттого, что случилось. Он и до сих пор не понимает, что произошло тогда.

Катя положила голову на плечо Федора и молчала. Федор тоже молчал. Оба они словно ушли в прошлое, стали снова юными и беззаботными.

— Я это сделала назло, — вдруг сказала Катя. Федор замер.

— Да, да, назло всем. Девчонкам, которые помирали от зависти, классной и директору, которые считали меня глупым ребенком, тебе, который трусливо сбежал в день самого первого, пускай, детского свидания, когда в классе появилась техничка...

Федор весело рассмеялся. Он не мог сдержаться. Потому что радость, которую ждал он столько лет, пришла и заполнила его всего до краев. Она вырывалась веселым и безудержным смехом... Вот оно, пришло его время. И не надо писать записочек, не надо ходить в тревоге вокруг ее дома. Можно вот так прямо смотреть в ее повлажневшие глаза, целовать родное лицо.

— Только ты больше не плачь, Катюша... — просил Федор. — И не терзай себя. Жизнь нельзя остановить на каком-то определенном одном месте, чтобы, как на застывшую картину, смотреть на нее, отходить и возвращаться вновь...

— Я это понимаю... сердцем, а разум возмущается, потому что это несправедливо... нельзя, чтобы жизнь была устроена таким образом. Любовь должна быть одна на всю жизнь, а не так, как у меня...

Ночь была беззвездной, холодной. Федор отогревал Катины руки в своих руках, целовал ее мягкие круглые пальцы. Они ходили по улице уснувшей деревни, потеряв счет времени, забыв обо всем на свете. Это были прежние Федор и Катя, которые случайно расстались на несколько лет, а потом снова встретились, чтобы уже никогда не расставаться...

... После того как Федор ушел с Зайчиком и сержантом в сторону Чаус, Нина жила как потерянная. Все у нее валилось из рук, по ночам она ворочалась в постели, не в силах сомкнуть глаз. Тревога, вошедшая в ее душу, не давала покоя. Нина рисовала самые страшные картины того, что может случиться в этой опасной дороге с Федором, и ругала себя, что так легко отпустила его из дому. Фронт, говорят, докатился до самой Москвы, и Федор с друзьями уже не догонят его. Возвращались же в их деревню некоторые из тех, кто принимал участие в обороне Могилева. Нина слышала даже, что в лесах появились первые партизаны. Значит, можно было воевать и здесь, а это для Федора было самым главным, и если бы он знал, он, конечно, остался бы.

Однажды утром мать сказала со вздохом:

— Ты бы не убивалась так... Молодая... Если все обойдется с войной, встретишь еще своего суженого.

— Не надо мне никого.

— Вот и хорошо. А я думала, что ты все по нем убиваешься. Недалеко ушел твой Федор с этим командиром. Недели две тому назад везли их немцы через деревню в машине.

— Что ж ты до сих пор молчала, мама?

— Не хотела тревожить. Да вижу — сходишь с ума.

— Ты это точно видела, мамочка?

— Вот как тебя. Сидят, головы поднять не могут. Там еще были пленные, а они сидели аккурат с краю, рядом с конвойными.

— Я на Луполово пойду, — заторопилась Нина и стала собираться.

— Никуда не пойдешь, пока не поешь. И так уже сделалась — кожа да кости.

— Были бы кости, а мясо нарастет... — впервые за последнее время улыбнулась Нина и стала переодеваться.

— Ты не слишком старайся. Забыла, что не на свидание идешь? В городе солдатни много...

Торопливо перехватив отварной картошки с соленым огурцом, Нина нарезала хлеба с салом маленькими порциями и завернула все это в узелок, потому что в лагере, говорят, люди мрут от голода.

Она шла в своих мальчуковых ботинках по обочине пыльной разбитой дороги и представляла, как она сразу увидит Федю среди тысяч пленных, а он бросится к ней навстречу и будет плакать от радости, что она освободит его. Обязательно освободит. Это разрешается, если ты жена, мать или родственница. Зайчика и сержанта тоже, конечно, надо вывести на свободу, но это потом, позже. Они с Федором придумают, как это сделать. Федор вернется к ней, они свяжутся с партизанами, потому что он ни за что не будет сидеть сложа руки, и пойдут вместе в лес. Девушек, наверное, тоже принимают. Пусть только попробуют отказать. Идет война, и каждый, кто может держать оружие, должен бороться. А она не только может держать оружие, она еще и «ворошиловский стрелок», и если в отряде потребуют, она покажет значок и удостоверение к нему.

Нина вышла на перекресток дорог. Здесь главная улица Луполова поворачивала в сторону авторемонтного завода и дальше на Оршанское шоссе. Перекресток был на высотке, и пологое Луполово с его деревянными домишками, кое-где уцелевшими от пожара, просматривалось до самого Днепра. Но не эти домики привлекли внимание Нины. Весь огромный луг слева был огорожен колючей проволокой и заполнен людьми. Отсюда нельзя было различить отдельного человека — луг залило людское морс то ли серого, то ли зеленого, то ли грязно-белого цвета. Это море колыхалось, двигалось, создавая причудливые волны, и на гребнях этих волн Нина явственно видела белые пенистые барашки.

Нине сперва стало холодно. Потом бросило в жар. Она поняла, что найти в этом морс Федора было не только трудно, но почти невозможно. При этой мысли ею овладело отчаяние. Она почти бегом побежала по дощатому поломанному тротуару вдоль подслеповатых домиков, многие из которых были закрыты ставнями или просто забиты досками. Зачем? Чтобы ничего не видеть вокруг?

Нина остановилась и отдышалась. Чего она вдруг струсила? Ну и что ж, если в первый день она не найдет ни Федю, ни Зайчика, ни сержанта. Она придет еще раз и еще. Одним словом, будет ходить до тех пор, пока не обойдет весь этот страшный луг. А что, если уже поздно и умер от голода Федя и пропали его друзья? Мама видела их недели три назад. Ах мама, мама, как ты могла так долго молчать. Если бы сразу сказала, все, наверное, было бы хорошо. А теперь...

Нина с лихорадочно бьющимся сердцем подошла к главным воротам. Тут уже стояло несколько женщин из Быхова, Шклова, Круглого и окрестных деревень.

Вышел офицер и жестом показал, что разрешает войти на территорию лагеря. Нина проскочила первой, и то, что она увидела, привело ее в ужас. Большинство пленных было ранено. Одни могли передвигаться, другие лежали. От кровоточащих гниющих ран на лугу стоял удушливый запах. Нина спешила, заглядывала в незнакомые лица, но ни Федора, ни Зайчика среди них не было. Люди бросали жадные взгляды на ее узелок, просили:

— Девушка, родимая, кусочек хлеба...

Нина развязала узелок, и в мгновение ока дрожащие грязные пальцы расхватали хлеб и кусочки сала.

У колючей проволоки она увидела молодого командира. Он лежал на спине и отсутствующим взглядом смотрел в высокое голубое небо. Рука его от запястья до плеча была забинтована. Рядом с ним сидел пожилой, раненный в ногу красноармеец, молча обхватив голову руками. Заметив Нину, пожилой поднял голову и слабым голосом сказал:

— Друг умирает. От голода...

— Я все раздала... — растерянно произнесла Нина и тряхнула пустым платочком.

— Жаль... — Пожилой снова обхватил голову и молча посмотрел на своего товарища.

— Вы не видели здесь такого чернявого, коренастого в гражданском костюме и стеганке? — спросила Нина.

— Эх, милая, — вздохнул пожилой, — ты посмотри, сколько народу здесь. Разве запомнишь твоего чернявого?

— Федором его зовут.

— А ты не молчи. Чего ты ходишь и молчишь? Кричи о своем горе так, чтобы всем было слышно. Зови своего чернявого. — Федя! — негромко позвала Нина.

Пленные, что были рядом, даже не повернулись на этот голос.

— Федя-я! — уже громче крикнула Нина.

— Вот так, — тихо сказал пожилой. — Ходи и кричи. Ходи и кричи. Авось услышит.

Нина возвращалась домой уставшая и подавленная. Никогда в жизни она не видела ничего подобного, никогда не могла предположить, что такое вообще возможно. Мысль о Федоре тревожила, как ноющая рана. Но кроме него тут были еще люди, тысячи людей, и Нина думала — можно ли помочь всем им, попавшим в беду.

Увидев ее, мать не стала расспрашивать. Нина прошла в спаленку и, не раздеваясь, легла на койку. Лежала долго, закрыв глаза, а перед нею все мелькали и мелькали лица, давно небритые и совсем юные, искаженные болью и недоумением, безразличные и обозленные, гневные и жаждущие борьбы.

— Мама! — позвала она. — Если бы ты видела, что там в лагере творится!

— Не нашла? — Мать присела на край койки.

— Пока нет. Ты мне завтра дай холщовый мешочек, помнишь, в котором я учебники носила, и напеки картошки.

— Всех не накормишь, доченька.

— Не одна я хожу в лагерь. Там много женщин, и каждая что-нибудь да принесет...

Назавтра Нина начала окликать Федора от самых ворот. Она ходила, звала, а сама искала глазами вчерашнего пожилого пленного, который сидел возле умиравшего товарища. Кажется, это было здесь, у самой проволоки. Она походила кругом, но не увидела ни пожилого красноармейца, ни командира, который лежал тут на спине и смотрел безучастно в небо.

Она раздавала печеную картошку, окликала Федора, но никто не оборачивался на ее зов. Она ходила долго. Так долго, что потеряла счет времени и потеряла надежду. Ходила уже просто так, чтобы не оставалось сомнений, чтобы убедиться в том, что Федора в лагере не было.

Сложные чувства овладели Ниной, когда она вышла за ворота, оплетенные колючей проволокой. Первым было чувство радости, что Федора не оказалось среди людей, обреченных на медленную смерть. Если мама не ошиблась и действительно видела в машине Федора, значит, его увезли не в лагерь, а куда-нибудь в другое место. А если его расстреляли? Могли ведь и расстрелять, а она, глупая, надеялась. Ноги ее подкосились, и она опустилась на грязную запыленную скамеечку у какого-то дома, на которой уже давно никто не сидел. Нет, мысль о расстреле пришла от страха за Федора. Не могли они везти его в город для этой цели. Конечно, не могли. Нина слыхала, что на расстрел возили в Полыковичи.

Она встала, отряхнула с пальтишка пыль и побрела. Мало ли что могло случиться. Есть еще больница, есть госпиталь для военнопленных на Виленской. Но это завтра, потому что сегодня кружится голова, отнимаются ноги, все тело стало свинцовым, не своим...

В больнице Нина нашла регистратуру. У окошка сидела худощавая женщина средних лет в роговых очках с толстыми стеклами. Нина объяснила, что ищет человека, который мог попасть в больницу не позже чем месяц тому назад. Назвала фамилию, имя и отчество.

Женщина взяла в руки толстую книгу, поднесла ее к самым очкам.

— Вот времечко пришло, — ворчала она. — Все ищут. То родных, то знакомых. Все сразу потерялись, как маленькие дети в большом городе...

— Вы на меня не обижайтесь, пожалуйста, — попросила Нина.

— Я не обижаюсь. Я жалуюсь... — Она просмотрела список и покачала головой. — Таковой, милая, не поступал. Нет такой фамилии в нашей книге.

— А может, он был раньше чем месяц назад? — усомнилась Нина.

— Может... может... — добродушно проворчала женщина и снова взялась за книгу.

Нина переступала с ноги на ногу, нетерпеливо наблюдая за регистраторшей. А она медленно переворачивала страницу за страницей, и Нине казалось, что этому перелистыванию не будет конца.

— И за два месяца не поступал этот твой Федор Михайлович, — вздохнула регистраторша. — Он гражданский у тебя?

— Не совсем, — ответила Нина. — Ополченец. Мама видела его недели три назад в машине с военнопленными.

— Так что ты мне голову морочишь? В нашей больнице только штатские, а военнопленного ищи на Луполове...

— Нет его там, — грустно сказала Нина.

— Ты поищи хорошенько. Там народу как во всем довоенном Могилеве.

— Весь лагерь обошла.

— Тогда посмотри в госпитале на Виленской. Если и там нет, значит, твои Федор Михайлович нашел другую родню.

— Как это?

— Кто-то признал его за брата или мужа или...

— Вы советуете на Виленскую? — не дала договорить регистраторше Нина.

— Гуляет где-то твой Федор... — ехидно улыбнулась регистраторша.

Нина вспыхнула, но ничего не сказала. Она прошла по Пожарному переулку, пересекла Первомайскую и спустилась на Виленскую. «Конечно, — думала она, — если была какая-нибудь возможность уйти из лагеря, Федор использовал ее. Не такой он человек, чтобы ждать у моря погоды. А что в словах регистраторши прозвучали нотки иронии, так что же? Главное, чтобы Федя жив был, а остальное...» Нина спустилась к мостику через Дубровенку, потом поднялась по улице вверх и вскоре увидела по левую руку утопающие в зелени дома, обрамленные высоким кирпичным забором с переплетами железных прутьев. До войны тут был гарнизонный госпиталь.

У проходной Нина увидела немца и полицейского. Они курили и над чем-то весело смеялись. Полицейский жестами дополнял свой рассказ, хохотал сам, а за ним смеялся солдат.

Нину в госпиталь не пустили. Полицейский, с безбровым пропитым лицом, на котором топорщились совсем реденькие усики, выслушал Нину, затянулся табачным дымом и сплюнул себе под ноги.

— Не будет тут твоего родственника, если он заболел или ранен недавно. Тут лежат с тех пор, как красные удрали. А твой, выходит, новенький. Нету здесь таких...

Круг замкнулся. Нина повернулась и медленно побрела обратно.

... Несколько дней она помогала матери убирать огород. Приближались заморозки. Когда подули холодные декабрьские ветры, Нина стала собираться в путь.

— Ты куда, доченька? Говорила ж, больше в город не пойдешь...

— А я в его деревню, мама.

— Ты с ума сошла?

— Родители, видно, давно его похоронили, А он у нас был. Должна я им все рассказать.

Мать поняла эту несложную хитрость Нины.

— Как хочешь, а в Барсуки не пущу. Ты сама подумай — близкий свет — верст сорок с гаком. Мало ли что может случиться в дороге. Нет, как хочешь, в Барсуки не пущу. Вот мое последнее материнское слово.

— Я пойду, мама, — твердо сказала Нина,

— Нет, не пойдешь.

— Пойду. Я не могу не пойти.

— Доченька...

— Пойми, а если бы я пропала вот так. Легко тебе было бы? А я им весточку принесу.

— Да не сворачивай ты на родителей... — уже мягче сказала мать. — Все равно не пущу.

Нина обняла мать, прижалась щекой к ее щеке:

— Мамочка, что хочешь со мной делай, — нету мне жизни без Федора. Дай испытаю последнюю надежду — авось дома что-нибудь про него знают...

Мать промолчала. Нина почувствовала, как по щеке ее скатилась слеза. Нина легонько отстранила мать, посмотрела в ее влажные глаза и поцеловала:

— Спасибо тебе, миленькая, родненькая, я знаю, что ты хочешь мне только добра...

Собирались в хате Николая. Опираясь на костыль, он ходил вокруг стола, на который мать выставила квашеную капусту, огурцы, хлеб, две бутылки самогона.

— Слухай, Федя, я думаю, что для разговора стол подходящий, як у людей...

Федор сидел у окна и ожидал Катю.

— Сколько же нас будет? — переспросил он Николая.

— Небогато, — вздохнул Николай. — Как говорится, ты да я да мы с тобой... Ну, Катя и еще моя двоюродная сестренка Степанида. Зоотехничка в Могилеве у родственников. Для начала хватит. А там присмотримся — и еще кого-нибудь примем... Вот, к примеру, в соседнем Заозерье молодежи в два раза больше, чем у нас.

— Ты считаешь, что организацию надо было создавать там?

— И там... Но это уже не твоя забота. — Николай сел рядом и свернул цигарку. — Они ж в нашу школу бегали. Мы их знаем и они нас. Там один такой хлопец есть — сорвиголова. Рискованный. Да ты должен его знать — Новиков... Кажись, вы учились с ним в одном классе?

— Так он же полицай.

— Слухай, с него полицай, как из меня китайский император. Приехал как-то ко мне с повязкой на рукаве, с винтовкой на плече и шепчет — ты меня не бойся, я бобиком не стал, просто пошел в глубокую разведку и буду знать — где, что и для чего...

Мать принесла из кладовки кусочек сала и положила на блюдце.

— Сало сами порежете, а бульба в печке. Пойду к соседке, посижу трохи...

Потом пришла Степанида. Маленькая, кругленькая, усыпанная веснушками. Она широко улыбнулась и подала Федору маленькую жесткую руку:

— Сколько зим, сколько лет.

— А ты все не растешь? — ответил на улыбку Федор.

— Николай за всю родню вытянулся, как телеграфный столб...

Пришла Катя, запахнувшись в демисезонное пальто. У порога она сняла пальто, и Федор увидел ее в незнакомом нарядном платье с длинными рукавами и маленьким стоячим воротничком. Платье облегало стройную Катину фигуру и очень было ей к лицу. Поймав на себе взгляд Федора, Катя слегка смутилась и поспешила сесть.

— Слухай, Степанида, будь за хозяйку, — попросил Николай. — Порежь вот это сало, да в печке бульба тушеная. Давай ее немедленно на стол.

— На ночь столько еды? — улыбнулась Катя.

— До ночи еще далеко. А на голодный живот какой разговор. Да и встречу со стажером надо обмыть. Это сколько мы с тобой не виделись, Федор? Ты с того свету, да я с того свету... Вот и считай — целую вечность.

Катя помогла Степаниде управиться с картошкой и салом, поставила па стол граненые стаканы. Федор понемногу налил каждому из поллитровой бутылки.

— Николай прав. Давайте сперва за встречу. Ее могло и не быть, — он мельком глянул на задумчивую Катю, — но, видно, везучие пока что мы...