— Географию забыли.

— Лыхо з ими, — произнес кто-то из угла по-украински. — Абы гирш не було, як на Луполови. Може, бараки якиясь найдутьтя. А то душа примезрла до тила...

Наступила тишина. Пленные прислушивались к тому, что происходит за дверью на площадке пакгауза. По-прежнему раздавались команды, топот ног, скрежет вагонных дверей.

Потом высокий в командирском френче и обожженной шинели, давно небритый пленный, который стоял рядом с Иваном, сказал неожиданно молодым голосом:

— Вы видели, ребята, что в наш вагон попал парень с воли? Ты что, добровольно или как?

— Вы же слышали, — сказал Иван. — За мной гнались.

— Борешься с новой властью? — В голосе небритого прозвучала ирония.

Ивану не понравился тон командира.

— А что, лучше, чтоб тебя загоняли, как скот, в телятник?

Слова Ивана больно ударили небритого. Замер, услышав их, весь вагон.

— Сопляк, — как-то равнодушно сказал небритый. — Что ты знаешь о войне? Ни фига. Тебе бы только поиграть в нее со своими пацанами.

Иван почувствовал, что разговор становится резким. Он замолчал и задумался. Только теперь он начал понимать, что добровольно попал в ловушку, из которой никогда не выбраться. Вместе с этими людьми будет умирать он медленной смертью, если удастся выжить в этом забитом до отказа вагоне. Уставший от погони, Иван хотел было присесть, но сделать это не было никакой возможности: люди тесно упирались друг в друга.

Кажется, подали паровоз. Вагоны лязгнули буферами, дернулись и поплыли. «Вот и все, — подумал Иван, — прощайте, ребята, ах как глупо все это получилось. Надо было бежать в сторону депо, там было пустынно. Авось охранник промахнулся бы. Зато там начинался угольный склад, за складом в овраге поселок, а за поселком спасительный Печорский лес».

Он смотрел на этих измученных озлобленных людей, и ему хотелось сделать что-то такое, чтобы помочь им, чтоб они снова почувствовали себя участниками этой грандиозной битвы с врагом.

— Товарищи! — громко сказал Иван, и голос его дрогнул. — Товарищи! На днях под Москвой разгромлены отборные гитлеровские части и Красная Армия перешла в решительное контрнаступление!

В вагоне установилась такая тишина, что слышно было тяжелое дыхание людей.

— Ребята, вы слышали, что сказал этот парень с воли? — громко спросил небритый.

— Що вин там бормоче? Хай скаже як трэба, каб уси чулы!

И опять слышно было только дыхание.

— Ну, — ласково подтолкнул Ивана небритый. — Объяви еще раз. Только так, чтобы все мы поняли. Иван пожал плечами — кажется, в том, что он говорил, было все понятно, но люди, наверное, были оглушены этим сообщением и никак не могли прийти в себя.

— На днях мы приняли сообщение Московского радио о том, что в первых числах декабря в ожесточенных боях под Москвой разгромлены отборные гитлеровские дивизии и Красная Армия перешла в контрнаступление... — Иван говорил громко, медленно, чеканя каждое слово, будто давал диктант этому необычному классу.

В вагоне стояла гнетущая тишина, такая напряженная, что Ивану стало страшно.

— Тихо! — приказал небритый. — Давайте тихо крикнем «ура».

— А почему тихо? — спросил из угла басовитый голос. — Пусть этим гадам станет известно, что мы знаем о победе под Москвой.

— Зачем? Чтоб они обнаружили нашего паренька и бросили его в тюрьму?

Иван заметил, как по небритой щеке соседа скатилась слеза. Иван посмотрел в его веселые повлажневшие глаза и улыбнулся.

— Спасибо тебе, парень. Кстати, как тебя зовут?

— Иван.

— Запомните, ребята, — обратился к пленным командир. — Зовут его Ваня.

— Гарное имя, хлопче, — сказал украинец.

— А меня зовут Михаил, — представился небритый командир. — Я перед войной Минское пехотное окончил. Служил в Бобруйске. Дрался за переправу на Березине. Кто уцелел из наших — добрались до Могилева, а тут влились в 388-й полк.

— Кутеповский... — сказал Иван.

— А ты откуда знаешь? — спросил Михаил.

— Оттуда, что я дрался в ополчении, потом был ранен, потом мать забрала домой из госпиталя.

— Еще раз прости... — попросил Михаил. — Знаешь, я думал, ты так...

Наступило молчание.

— Хто казав, що бога немае? — заговорил украинец. — А хто нам послав этого хлопца, этого парубка дорогого. Ось гналы нас до станции — жить не хотелось, хай бы кончалы конвоиры просто на майдани, а теперь...

— Надо что-то придумать, — тоном приказа произнес

Михаил. — Посмотрите там вдоль стен. Может, доска послабее найдется.

Вдоль стен прошло движение.

— Черта с два, — сказал из угла басовитый голос.

— Ломик бы какой-нибудь... — сказал кто-то.

— От дурень, — незлобно упрекнул украинец. — Какой ломик, когда в кармане даже гвоздя нету.

«В, кармане?» Ивану стало жарко при одной мысли. У него в кармане был перочинный ножик. Он носил его при себе с той поры, как пошел работать в бригаду путейцев вместе с Сергеем. Он со страхом ощупал карман— а вдруг потерял, когда бегал, пригибаясь, под вагонами? Нет, ножик был на месте.

Иван с трудом пошевелился, сунул руку в карман, взял нож, теплый и гладкий, и протянул его Михаилу.

— Сгодится?

Михаил стиснул Ивана в объятиях, щекоча своей рыжеватой небритой бородой.

— Ребята! — объявил он, чтобы всем было слышно. — У нас на всех есть один перочинный нож. Давайте помозгуем, что можно им сделать.

— Распороть брюхо Гитлеру, — зло произнес басовитый голос.

— А еще?

— Воткнуть его себе в задницу, — проворчал украинец.

— В нашем положении такими кусками не бросаются, — рассердился Михаил. — А ну-ка, Ваня, отодвинься от двери.

— Легко сказать...

— Ребята, пожмитесь немного, дайте глянуть, что на этих дверях творится... — Михаил уцепился за болт, который проходил стенку насквозь и крепился в середине вагона гайкой и контргайкой. — Как думаешь, что это за штука? — спросил он Ивана.

Иван посмотрел на дверь. На уровне болта, продетого сквозь стену, находился второй, закрепленный на двери.

— Это крюк, на который опускается задвижка...

Михаил задумался. В вагоне было тихо. Все прислушивались к разговору Ивана и Михаила. Прислушивались затаив дыхание, боясь помешать осуществлению чего-то важного, что может решить их судьбу раз и навсегда. — А если этот крюк, к примеру, вытолкнуть?

— Дверь откроется, — улыбнулся Иван.

— Вот именно. Дверь откроется, — задумчиво повторил Михаил. — Но для того чтобы его вытолкнуть, надо вырезать толстый слой дерева вокруг болта, на котором держится крюк... Слыхали, ребята?

— Слыхали... — пришел в движение вагон.

Михаил повертел в руках ножик, раскрыл его, обнажив два довольно крепких лезвия, и крякнул:

— Ну, ребята, за работу. Начнем мы с Иваном, а потом каждый кто сколько сумеет. Кроме раненых и больных. Главное, чтоб мы работали день и ночь, день и ночь без отдыха. Иначе нам хана...

Они решили поменяться местами с Иваном. Сделать это было нелегко. Для того чтобы уступить свое место Михаилу, Иван должен был упереться руками в дверь, чтобы отодвинуть своих соседей. Послышался стон, кто-то громко и матерно выругался.

— Ничего, браток, потерпи, — мягко сказал Михаил. — Ради такого дела...

Иван увидел, как Михаил ловко обвел лезвием поле вокруг болта, как начал резать наискось, как первые мелкие стружки упали на пол. Дерево оказалось твердым и темным, словно его пропитали каким-то составом.

Михаил отломал щепочку и пустил ее по рукам.

— Кто угадает, знатоки, что за дерево?

Вагоны дернулись и покатились. Сперва в одну сторону, потом в другую, потом снова дернулись, и колеса покатились по стрелкам со скрежетом и визгом.

«Готовят эшелон к отправке, — подумал Иван. — А где-то тут на путях ходит с бригадой Сергей и не знает, что Иван катается мимо него в вагоне военнопленных, что скоро, наверное, его отправят в какой-то Освенцим, и если даже удастся бежать, то встретится ли он когда-нибудь снова со своими друзьями, дороже которых, кажется, нет никого на свете. Подать бы сейчас, пока состав формируется, какую-нибудь весточку о себе. Выбросить в зарешеченное окно какую-нибудь свою вещь, чтобы Сергей догадался, что это знак, оставленный для него... Ну и что? Просто подумает, что бежал и потерял нечаянно. Никому в голову не придет, как прежде не приходило Ивану, что он попадет в добровольный страшный плен и навсегда покинет родной город и друзей».

Михаил медленно снимал стружку за стружкой и ждал от товарищей ответа. Те передавали щепочку из рук в руки.

— Обыкновенная сосна, — сказал басовитый голос, который принадлежал худому, среднего роста человеку в рваной грязной стеганке. На голове у него была комсоставская фуражка без козырька. Продолговатое лицо от худобы казалось еще длиннее. На лице выделялся большой крючковатый, как у птицы, нос.

— Это ты, Семенов? — спросил, не прекращая работы, Михаил. — А почему ж эта сосна твердая, как дуб, и такая же темная?

— Видно, ножик липовый, — спокойно сказал Семенов, — а темная сосна от красок, да и масло было вокруг этого болта, пока его завинчивали.

— Зараз один черт — дуб чи береза. Главное, абы швидче резалось...

— Правильно толкует Гречиха, — сказал Семенов. — Нам эти исследования что мертвому клизма.

— А я, слышите... не хочу умирать... Я есть хочу... есть... А что, кухня еще не приезжала?

Иван впервые услышал этот дрожащий голос, и мурашки побежали по его спине.

— Хороший парень, старший лейтенант-танкист, — сказал Ивану Михаил, — но немного того... Мы скрываем его от лагерного начальства, а то расстреляют.

— Я есть, есть хочу, — снова послышался голос старшего лейтенанта, и кто-то рядом с ним тихо сказал:

— Ты успокойся Славик, приедет кухня, мы сбегаем с твоим котелком. Потерпи...

Славик умолк. Иван посмотрел на Михаила — капельки пота свисали на рыжеватой щетине. Он работал тяжело, нож уже едва слушался. «Сил нет у людей», — подумал Иван и сказал Михаилу:

— Моя очередь.

Михаил поднял глаза, охотно протянул нож Ивану и вздохнул:

— Так мы год будем резать.

Они снова поменялись местами с Иваном, и опять кто-то застонал и матерно выругался. Иван не обратил на это никакого внимания. Он держал нагревшийся в руках Михаила нож и думал о том, как бы ускорить работу. Он открыл лезвие покороче и стал им, как стамеской, откалывать кусочки дерева. При этом был слышен легкий, но все-таки стук, и Михаил забеспокоился:

— Нет, Ваня, так мы можем засыпаться раньше времени. Давай по-прежнему, пусть потихоньку, но все-таки вперед.

По примеру Михаила Иван начал срезать мелкую темную стружку все глубже и глубже, и почему-то в этот момент ему припомнился вечер из далекого детства, когда его брат Виктор выстругивал для Виталика ту самую палочку, из-за которой им пришлось бежать с польской стороны на советскую. Стружка сначала была ярко-зеленой, потом вялой и беленькой. Она цеплялась за лезвие ножа, и Виктор пальцами снимал ее. В хате пахло свежим резаным деревом. А здесь сосна была твердой и упругой, лезвие с трудом входило в нее, но Иван отыскивал уязвимые места, чтобы поддеть тонкий слой и отколоть щепочку. Но вот на пути лезвия попалось что-то твердое, похожее па гвоздь. Иван расчистил это место и увидел тонкий и острый сучок. Пустив по сторонам смолистые жилки, он уходил в глубь доски. Резать стало еще труднее. Иван почувствовал, что если будет работать с таким напряжением, на руке быстро нагонит мозоли. Он снял с головы старую ушанку и попытался завернуть рукоятку ножа в шапку, чтобы стало мягче руке. От этого стало не легче. Клапаны шапки болтались под лезвием. Иван рассердился, оторвал один клапан, завернул в него нож, а шапку нахлобучил на голову.

— Замерзнешь с одним ухом, — заметил Михаил.

— Сейчас не об этом забота, — спокойно сказал Иван. — Перегрызть бы это проклятое дерево...

Эшелон долго стоял на путях. Потом где-то далеко послышался паровозный гудок, вагоны дернуло, они звякнули буферными тарелками и медленно покатились, постукивая на стыках. Этот стук становился все чаще и чаще.

Вагоны начало раскачивать из стороны в сторону. Вместе с ним покачивались плотно прижатые друг к другу люди. Это движение мешало Ивану. Он злился, и нож переставал слушаться его. Нож соскакивал со злополучного сучка, не сняв даже мелкой стружки.

Иван поднял голову и встретился с глазами Михаила. Он смотрел сочувственно и спокойно. Это спокойствие подействовало на Ивана ободряюще. Он ударил лезвием по сучку раз, второй и услышал хруст. Обрадовавшись, он рукою ощупал сучок — тот, по-прежнему крепкий и острый, стоял на месте. Сломалось лезвие. Ровно наполовину. Обломок уже не мог так снимать стружку, как снимало лезвие, и Иван утопил его в рукоятку.

Михаил не заметил этого — в вагоне стоял полумрак, стучали колеса, вагон трясло, и он громыхал, как пустая бочка, которую катили по булыжнику.

Потом принялся за работу Михаил, а Иван, стоя у стены, забылся коротким сном. Очнувшись, он увидел украинца Гречиху, который сменил Михаила, а потом снова уснул.

Странен был этот сон на ногах. Ивану казалось, что он не засыпал вовсе, так явственно различал он все, что происходило в вагоне. Он слышал слабые стоны раненых, слышал голос танкиста Славика, который по-прежнему просил есть, а сам покачивался то ли в вагоне, то ли в лодке на Днепре. А в лодке сидела Виктория и весело смеялась. Иван хотел спросить, как же она, погибшая, снова вернулась в родной город, а Виктория отворачивалась и, озоруя, раскачивала лодку все больше и больше. Иван хотел крикнуть, чтоб она этого не делала, потому что лодка опрокинется и они могут утонуть посреди реки и... проснулся.

В вагоне сумрак понемногу рассеялся, люди не знали, сколько прошло времени с той поры, как поезд тронулся. Эшелон замедлил ход. Удары колес на стыках становились все реже. Потом состав дернуло, и поезд остановился.

В вагоне светилось только одно, основательно зарешеченное и оплетенное колючей проволокой окно. Кто-то кому-то взобрался на спину, чтобы узнать, какая станция, но за вагонами, стоящими рядом, ничего не увидел. Потом, постукивая молоточком по колесам, стал приближаться осмотрщик вагонов, и когда он ударил по колесу совсем близко, Михаил крикнул:

— Скажи, пожалуйста, где стоим?

Стук молоточка прекратился, но ответа не было.

— Где стоим? — ещё раз спросил Михаил.

Некоторое время человек молчал — то ли не расслышал вопроса, то ли оглядывался, нет ли поблизости охраны. — В Жлобине, — произнес наконец приглушенный голос пожилого человека.

— А кухня еще не приезжала? — дребезжащим голосом спросил Славик. — Так хочется есть, подохнуть можно... Ребята, что же вы молчите? А может, вы уже поели, а меня не разбудили, а? Что же вы молчите?...

— Успокойся, Славик, — сказал, наверное, его сосед, — еще никому ничего не давали.

Михаил оттеснил от двери низенького и крепкого еще человека и сказал Ивану:

— Подбери стружки, чтоб не валялись тут. Вдруг охрана откроет дверь... А работы нам еще суток на трое.

Иван попытался присесть, но не мог. Люди стояли так плотно, что он мог опуститься на корточки только вместе со своими соседями. А один из них, кажется, еще спал. Он стоял, зажатый своими товарищами, свесив голову, и почти не дышал. Спал спокойно и глубоко.

Боясь разбудить его, Иван заглянул в лицо человеку и замер. Глаза его были широко раскрыты, испуганные и неподвижные.

— Он умер? — не веря себе, не то воскликнул, не то спросил Иван, и услышал в ответ гневный голос Михаила:

— Это они так задумали, гады. Задушить и заморить нас голодом на колесах.

— Кто там умер? — крикнул Семенов.

— Капитан Феоктистов, — ответил Михаил.

— Добрый був мужик, — сказал Гречиха. — Знимитэ, хлопци, шапки...

— Может, крикнем конвой, пусть заберут умершего и по глотку воды дадут... — Этот голос Иван услышал впервые.

— Не смейте, — строго предупредил Михаил. — Они будут стрелять.

— Как стрелять? — возмутился тот же пленный. — За что? Мы только просим снять труп товарища и выдать по глотку воды.

— Вы слышали, что я сказал? — крикнул Михаил, но люди уже стучали в дверь и настойчиво требовали:

— Эй, вы, оглоеды, снимите нашего товарища и дайте воды... Васер, васер, васер!

Послышался скрип шагов, а потом автоматная очередь в дверь.

— Убили, сволочи. Петьку Злобина убили! — простонал кто-то у двери.

— Тихо вы! — громким шепотом прошипел Гречиха. — Щоб без Михала ничого такого не робылы. Вин лагерную жизнь добре знае и хвашистов тоже...

Чуть ли не весь день стояли на запасных путях или в тупике.

Царила такая тишина, что слышно было, как скрипел снег под ногами конвойных, которые прогуливались вдоль состава.

Иван стал ощущать голод. Он противно подкатывался под ложечку, вызывал тошноту. Сначала обильно выделялась слюна, которую Иван проглатывал с удовольствием.

Потом во рту пересохло, и к вечеру появилась жажда...

Подали паровоз, и вагоны, покатавшись взад и вперед по станции, снова закачались и загремели в пути.

За работу взялись еще злее. Первым приступил Иван. Он углублял выемку вокруг болта, стараясь не оглядываться на труп капитана Феоктистова, который по-прежнему стоял, зажатый между своими товарищами.

Ночью его сменил Михаил. Иван снова забывался коротким сном, но Виктории больше не видел. Падал в какую-то черную пропасть и ничего не помнил. Разве что боль, вызываемую судорожными глотками, жесткими и безводными.

Потом был еще день, который странно ворочался и. кружился у него перед глазами, потом еще ночь. А поезд уже не останавливался. Он неистово гремел, словно боялся опоздать к месту назначения, а сердце Ивана сжималось от тревоги, что они не успеют открыть эту проклятую дверь и пропадут в каком-то неизвестном лагере не то с немецким, не то с польским названием.

Он уже потерял счет времени и больше не оглядывался на капитана Феоктистова, потому что таких Феоктистовых в вагоне было уже много. Иногда ему казалось, что и он уже Феоктистов и голова его тоже безжизненно опускается на плечо. Он испуганно спохватывался и принимался за работу.

«Какой сегодня день? — думал Иван. — Может, воскресенье? Удалась ли ребятам эта операция с Милявским?». Сергей поначалу не придал значения ни крикам, ни выстрелам, которые слышал на путях. И прежде случалось, что охрана поездов открывала пальбу по подозрительному человеку, и прежде любой из гитлеровцев мог стрелять просто потому, что ему так хотелось. Но посланный за инструментом Иван не возвращался.

Сергей сам побывал в сарае путейцев, словно между прочим обошел окольные пути, но следов Ивана не обнаружил. Он постоял некоторое время у площадки пакгауза, наблюдая за погрузкой военнопленных, и ушел.

После работы он заглянул к Ивану домой. Увидев, что за Сергеем нет сына, мать сразу заволновалась:

— Что с ним? Сергей пожал плечами:

— Вы только не волнуйтесь... Я и сам не знаю. Ушел за инструментами и как в воду канул. Я кругом все обошел, был даже на вокзале. Знакомые говорят —день прошел спокойно, никаких происшествий не случилось.

Мать обессиленно опустилась на стул. В эту минуту она напомнила Сергею его маму, и горький комок невольно подкатил к горлу.

— Вы не беспокойтесь, — мягко сказал Сергей. — Он объявится. Обязательно объявится. Не такой Иван человек, чтобы зря пропадать. Может, дело какое срочное подвернулось и он не успел предупредить...

Сергей видел, что эти слова не утешили мать, но говорил, чтобы этим предположением успокоить и себя...

Операция началась без Ивана.

Субботним днём Вера пришла в городскую управу и нашла кабинет Милявского. Она постучалась и услышала знакомый баритон Ростислава Ивановича:

— Входите.

Вера вошла и остановилась. Кабинет был просторный, вдоль стен стояли полумягкие стулья для посетителей, посредине традиционный дубовый стол, покрытый зеленым сукном. За столом сидел Милявский, а возле стула сверкали его начищенные до блеска туфли.

Увидев Веру, он ловко надел туфли, словно домашние шлепанцы, и пошел ей навстречу.

— Вера? Боже мой, какими судьбами? Я уж и надежду потерял увидеть вас...

— Ах, Ростислав Иванович, — вздохнула Вера, — Я разве думала, что найду вас в этом кабинете?

— Я и сам, знаете... — запнулся на мгновение Милявский. — Я и сам не предполагал, что мне будет оказана четь...

Кто-то открыл дверь без стука, но, увидев в кабинете Веру, снова закрыл. Так повторилось несколько раз. Милявский начал проявлять беспокойство.

— Мне надо с вами поговорить, — догадалась Вера, — но я вижу, что здесь это неудобно. Давайте встретимся завтра в Театральном скверике.

Милявский подумал и тут же улыбнулся: — Великолепно! В какое время?

— Днем. Часа в два. Пообедаем у меня.

— Да, да, — обрадовался Милявский, — это будет великолепно, голубчик.

Кто-то снова открыл и закрыл дверь. Вера встала, подала Милявскому руку.

— Боже мой, — говорил Милявский, провожая ее до двери, — неужели я снова буду держать в своих ладонях эти необыкновенные пальчики?

— До свидания, — улыбнулась Вера. — До свидания, моя радость...

На углу ее ожидал Сергей. Увидев, что Вера открыла дверь на улицу, Сергей медленно пошел вперед, ожидая, когда Вера его догонит. Миновав Дом Советов, Вера взяла Сергея под руку:

— Знаешь, он охотно согласился. Даже не верится.

— А он не заметил, — спросил Сергей, — что ты слегка поправилась?

— Кажется, нет... К нему в кабинет, без всякого стука, заглядывали какие-то люди, и он почему-то беспокоился. Как бы нам не допустить ошибки.

— Что ты имеешь в виду?

— Как бы нам не ошибиться и это согласие не посчитать за легкомыслие.

— Операцию отменять не будем. Как условились, Эдик наблюдает за вами и за тем, чтобы он не привел хвостов. Я буду ждать в квартире Устина Адамовича... Может, ты усложняешь, и все обойдется...

Когда Вера пришла в Театральный скверик, она еще издали заметила Милявского, который гулял по боковой аллее.

Был холодный декабрьский день. Бесснежный, ветреный, он поднимал мелкую пыль, клочки бумаги и мусор и кружил всем этим добром в воздухе, ослепляя прохожих.

Вера поглубже спрятала руки в муфту, где в кармашке, рядом с пудреницей, покоился миниатюрный подарок Маши. Милявский шел медленно, поставив от ветра каракулевый воротник, пряча руки в карманах,

Вера поравнялась с ним, взяла под руку.

— Верочка? — повернулся Милявский. — Как я рад, вы даже не представляете себе, как я рад...

— Только бог против нас, — криво улыбнулась Вера. — Послал такую погоду.

— Дело не только в погоде, — заметил Милявский, — вы знаете, нам не придется сегодня с вами отобедать. Совсем неожиданно дела, связанные с выездом.

«Все, — подумала Вера. — Сорвалось. Сам догадался или кто предупредил, чтоб не ходил на подобные встречи?» Вера почувствовала, как сердце ее застучало чаще. Она вынула руку из муфты, поправила волосы, выбившиеся из-под шапочки, соображала, как поступить.

— Я не мог не прийти, — продолжал Милявский. — Слово, данное женщине, — свято.

— Ну что ж, — вздохнула Вера. — Такова моя судьба. Может, тогда просто пройдемся?

— С удовольствием, — обрадовался Милявский.

Они вышли мимо театра из скверика и пошли вниз по Виленской. Незаметно оглянувшись, Вера увидела, как вслед за ними на приличном расстоянии шел Эдик в демисезонном пальто с отцовского плеча и нахлобученной на уши кепке.

— У вас ко мне дело? — спросил Милявский.

— Я нуждаюсь в вашей помощи, — тихо произнесла Вера и чуть не заплакав оттого, что план их так просто и бездарно провалился. Наверное, с самого начала они все продумали не так, как надо было, понадеялись на старые знакомства.

Милявский услышал слезы в голосе Веры.

— Ну зачем же расстраиваться, голубчик... Я предупреждал, я знал, что все эти ребячества пройдут, как только город займут германские войска. Помните, как вы бегали с пистолетом в моем дворе? Не обижайтесь, но вспомнишь и становится смешно...

— А вы никогда не были ребенком? — Вера отвернулась, чтобы Милявский не заметил ее гневного взгляда.

— Ну, ладно, ладно... Какова же судьба вашего юного покровителя?

— Он погиб,

— Жаль. Такой талантливый мальчишка. Я хотел вместе с ним работать на одной кафедре.

— До войны?

— И до войны и теперь.

— Разве наш институт будет... — Вера искренне удивилась.

— Не педагогический, а медицинский. Дело в том, что в городе остались крупные научные кадры медработников. В управе возникла идея создать на базе бывшей областной больницы медицинский институт.

— Я видела медицинские кадры на виселице.

— Это не ученые, а солдаты, фанатики, не способные проявить свою лояльность к новой власти.

Вера замолчала. Она шла по своей привычной дороге вниз по Виленской, по мосту через Дубровенку, потом наверх, на холмы, где некогда стоял ее дом. Она еще не знала, что будет делать. Ненависть к Милявскому захлестнула все ее существо. Она помнила — там, наверху, были глухие, укромные переулки. Она повернулась, словно для того чтобы поправить съехавшую от ветра шапочку, и увидела — за ними неотступно шел Эдик. Значит, все будет как надо. Жаль только, Сережа переволнуется, ожидая ее и Милявского в квартире Устина Адамовича.

— Простите, куда мы идем? — спросил Милявский, и Вера почувствовала в его голосе беспокойство.

— Вы забыли этот переулок? — улыбнулась Вера. — Помните, вы меня проводили несколько раз домой вот по этому дощатому тротуару... Мне захотелось сегодня снова пройти с вами весь этот путь и вспомнить...

Они поднялись еще выше и вошли в аллею, густо поросшую молодыми тополями. Эти деревья сажала Вера с подружками еще в седьмом классе, а теперь они вытянулись и шумят голыми ветвями под холодным декабрьским ветром.

— Я помогу вам, — задумчиво сказал Милявский. — Больше того, возьму в свой отдел инспектором — у вас ведь законченное высшее образование. Только, пожалуйста, не проговоритесь, что вы некогда были связаны с этим комсомолом... — Ну что вы, — успокоила его Вера. — С прошлым покончено.

— Я вам так благодарен за сегодняшнюю прогулку, — улыбнулся Милявский, — и в этом смысле я не хотел, чтобы вы забывали прошлое, когда...

Вера остановилась. Место как будто подходящее. Здесь аллея уходила в сторону, а внизу желтел высокий обрыв и шумела непокорная Дубровенка.

Вера прислонилась спиной к стволу молодого тополя. Милявский взял ее руки и стал отогревать их своим дыханием.

Вера видела, как Эдик подошел совсем близко и стал за соседним деревом. Вера дала Эдику чуть заметный знак и оглянулась. Вокруг было безлюдно.

— Спасибо вам, Ростислав Иванович... — Вера положила руки на плечи Милявскому. Он обнял Веру и впился губами в ее шею.

Вера не сопротивлялась и ждала. Ей показалось, очень долго. Наконец почувствовала удар. Милявский ткнулся головой в ее плечо и обмяк.

— Помоги мне... — прошептал Эдик.

Они подтянули Милявского к обрыву и столкнули вниз. Эдик подхватил Веру под руку.

— Я тут каждую улочку знаю, — дрожащим голосом сказала Вера. — Идем сюда. А потом повернем на Виленскую, к Сергею.

— Ты успокойся, — прижимал ее руку Эдик. — Успокойся. Тебе теперь нельзя волноваться...

Эшелон долго стоял на какой-то небольшой станции. Иван слышал, как во сне, разговор конвоиров, которые ходили вдоль вагонов, сытые и веселые, и, прислонившись к стене, дремал в каком-то полузабытьи. День за днем, ночь за ночью... Сколько их было, этих изнурительных дней и ночей, Иван не помнил. В этом вагоне смертников никто не помнил. Никто не стучал в дверь, не просил пить и есть. Все знали — эти сытые и веселые ждут их смерти. От этого появлялось настойчивое непреодолимое желание жить. Оно поддерживалось надеждой на то, что им наконец удастся открыть эту заветную дверь.

Сегодня утром работа подошла к концу. Иван уже не чувствовал рук — ладони горели от лопнувших мозолей и ссадин. Оставалось только вытолкнуть болт с поржавевшими гайками, но эшелон стоял словно привязанный.

— Как бы они не надумались сами открыть дверь, — сказал про себя Михаил, и все живые еще насторожились. Они поняли, что пока эшелон не движется, может произойти самое страшное — каторжная, нечеловеческая работа их пропадет, как пропадают они в этой смрадной душегубке на колесах. Люди со страхом ловили каждый звук за дверью, не дышали, когда слышали приближающиеся голоса конвоиров.

В сумерках послышался паровозный гудок. Вагоны дернуло, колеса скрипнули на стыках.

— Михал, ну, що ты там?... — нетерпеливо сказал Гречиха.

— Погоди, дай хоть семафор миновать... — клапаном от Ивановой ушанки Михаил стал выталкивать болт.

— Ну?! — Иван прижался к Михаилу.

— Пошел, пошел, милый... вот так...

За стуком колес никто не услышал, как звякнул крючок, открыв ровное круглое отверстие. Михаил уперся в стенку руками, отодвинул соседей и посмотрел.

— Лес! — радостно объявил Михаил. — Кругом, как окинуть глазом, лес. Ну что ж, ребята, пришел наш черед. Не спешите, осторожно. Спасетесь — идите в деревни, ищите связи с партизанами. Ну, ни пуха ни пера! — Вдвоем с Иваном они сдвинули дверь с места, а потом из последних сил толкнули ее, и она распахнулась.

В вагон ударило ветром и запахом снега, свежего, белого, до боли в глазах. Почувствовав головокружение, Иван на минуту задержался, а потом прыгнул в эту ослепительную белизну.

Он долго катился по откосу. В рот набивался снег, а он ел, глотал его с жадностью, обжигая гортань.

Иван задержался у края большого рыхлого сугроба. Лежал на спине и смотрел в высокое звездное небо, а оно перемещалось, как живое, — то пряталось за лес, перенося на свое место деревья, то снова появляясь над головой, отодвигая лес на горизонт. Было так хорошо и спокойно лежать, вдыхая свежий аромат леса. Лежать впервые за много дней.

Стало холодно затылку. Иван протянул руку и обнаружил, что потерял шапку. Он сел, осмотрелся. Шапки рядом не было.

«Шут с ней, с шапкой», — подумал Иван и стал воспоминать, кто прыгнул первым — он или Михаил. Так или иначе, они должны быть недалеко друг от друга. Иван встал, хотел закричать, но сдержался — фашисты патрулируют дорогу и можно попасть впросак. Тем более что убежать от них у Ивана нет никаких сил.