Он не назвался, этот лысый, с приятной улыбкой, немолодой уже незнакомец, но говорил от имени райкома партии и в конце дал адрес Александра Степановича, с которым советовал поддерживать связь. Что касается пленных, оружия и медикаментов, которые мог привозить Григорий Саввич, то человек в стеганке советовал доставлять на Сухую Гряду за Жуковом. Григорий Саввич не преминул добавить с некоторым недоумением, что человек этот хорошо знает Эдика как талантливого литератора.

— Это Устин Адамович, — сказал Эдик. — Он один все время напоминает мне о поэзии.

— Ты разве хотел этим заниматься всерьез? — спросила удивленная Маша.

— Не знаю, — задумчиво ответил Эдик. — Сейчас не об этом. Завтра вывозим из хирургического первую группу пленных. Надо достать для них одежду, потому что на кладбище их вывезем в одном белье...

— Какой ужас... — прошептала Светлана Ильинична. — Господи, чтобы только все обошлось хорошо... А если кто заметит, что вы грузите живых?

— Перестань, — глухо проворчал Григорий Саввич.

— Эдичек, может, они бы сами как-нибудь под колючую проволоку?... — чуть не плакала Светлана Ильинична. — А я тут в сарайчике место приготовлю и одежонку кое-какую.

— Мама, не могут они сами, — ласково сказала Маша.

— А вы можете свои головы под петлю подставлять? — всхлипнула Светлана Ильинична. — Я тебя, доченька, раз уже похоронила, а второй — не выдержу.

— Ну что ты, мать, нюни распустила,—недовольно гудел Григорий Саввич. — По твоему характеру век нам вековать под Гитлером? Ты лучше поищи что-нибудь из барахла, чтобы хлопцам было чем прикрыть тело на первый случай...

За время работы санитаром Эдик насмотрелся всякого. Но то, что пришлось пережить ему назавтра вечером, было страшно.

На дворе больницы Эдик приготовил специальную повозку с высокими бортами, застланную большим куском грязного брезента. В повозку был впряжен гнедой артиллерийский конь, оставленный в больнице защитниками города. В назначенное время солдаты открыли ворота, оплетенные колючей проволокой. Эдик тронул коня, мельком глянул в окно ординаторской, откуда смотрела на него Маша, незаметно кивнул ей и поехал во двор хирургического корпуса.

Вышедший навстречу Кузнецов взял коня под уздцы, отвел подальше от охраны, приказал Эдику развернуть брезент, края которого опустились на землю по обе стороны повозки, и позвал Эдика с собой.

На третьем этаже их ждал Пашанин. Он повел Эдика по коридору, открыл дверь палаты. На трех койках лежали накрытые с головой люди. Босые, с посиневшими пальцами ног. Эдик успел заметить, что на троих покойников было всего четыре ноги. На угловой койке сидел раненый с перевязанной головой и тревожным взглядом смотрел на вошедших.

— Вы не волнуйтесь, Демченко, — сказал ему Пашанин. — Вот мы этих троих на дно повозки, а потом вас...

Пришел санитар, которого Эдик встречал в медсанбате, чернявый, коренастый, похожий на грузина. Вынесли троих. Потом вернулись, поставили носилки посреди палаты.

— Ну, Демченко, давай, — сказал Пашанин. Демченко соскочил с койки, лег на носилки и закрыл глаза. Пашанин набросил ему на лицо простыню не первой свежести.

— Не вздумай, дорогой, дышать, чихать и вообще замри, пока не вывезем за ворота, — сказала санитар, похожий на грузина. — Пока мы везем, ты труп...

На дворе хирургического стоял и курил Паршин. «Сегодня все на посту, — подумал Эдик. — Авось пронесет».

Они опрокинули парня в повозку вниз лицом и по команде Паршина поднялись на второй этаж, а затем в морг. Так вынесли они шесть человек живых и четырех умерших, накрыли повозку брезентом, и Эдик тронул коня. Вот миновали охрану, вот закрылись за ними ворота, В окне ординаторской Эдик увидел веселое лицо Маши, но улыбнуться в ответ уже не было сил...

Ехали к ближайшему кладбищу на Мышаковку. Сперва дорога вела круто вниз. Оглобли били в хомут, конь упирался, шагал неторопливо, а Эдик шел рядом с повозкой и прислушивался. Под брезентом было спокойно, Потом дорога поднялась круто вверх, и Эдик увидел, как брезент, которым была накрыта повозка, начал сползать вместе с живыми и мертвыми. Он крикнул чернявого санитара. Вдвоем поддерживали они брезент, пока лошадь не поднялась наверх и сама не повернула по наезженной дороге.

Въехали на кладбище, густо поросшее старыми ветвистыми деревьями и кустарником. Эдик дернул за вожжи. Лошадь пошла быстрей и скоро остановилась у свежевырытой могилы. Эдик и санитар, торопливо оглянувшись, сняли брезент:

— Товарищи, кто живой, вставайте, но не разбегайтесь. Сейчас переоденетесь в кустах и будете ждать. За вами придут.

Раненых словно ветром сдуло с повозки. Кто в нательном белье, кто в трусах, укрылись они по кустам. Эдик с санитаром опустили в могилу покойных, и, пока санитар орудовал лопатой, Эдик достал из-под брезента старые брюки, рубашки, поношенные гимнастерки, ботинки и сапоги и все это понес в кусты.

Хотя на дворе стояло начало сентября и грело еще яркое солнце, раненые зябли. Один из них в нательном белье, покрытом темными пятнами старой крови, сидел на поросшей травой могилке и дрожал. Эдику казалось, что он слышал даже, как у этого мужественного на вид человека стучали зубы.

— Вот разбирайте, что кому подойдет для начала... — Эдик вывалил одежду и обувь на траву, и в мгновение ока все исчезло в кустах тихо и незаметно.

А потом пришел кладбищенский сторож дядя Вася и увел освобожденных. Демченко, одетый в рубашку и брюки и не по росту, возвратился, пожал Эдику и чернявому санитару руки:

— Спасибо, товарищи, спасибо. Век помнить буду... — Ладно, дорогой, поторопись... — сказал с явным кавказским акцентом чернявый санитар, присыпая свежую яму. — Нам ведь тоже некогда... Демченко убежал, а санитар заметил:

— Слушай, может, не надо совсем закапывать... Оставлю на завтра...

— Как бы не было подозрений.

— Да? — спросил санитар и посмотрел лукавым глазом на Эдика, — А ты, оказывается, хитрый, как горный козел...

... Эдик нашел Машу во дворе больницы. Ода сидела на скамейке под деревьями и горько плакала. Эдик подошел, тихонько тронул ее за плечо.

— Что случилось?

Маша подняла голову, посмотрела на Эдика каким-то отсутствующим взглядом, словно даже не обрадовалась его счастливому возвращению.

Эдик сел рядом и закурил.

— Ты понимаешь, — заговорила, всхлипывая, Маша. — Прямо страшно становится. Неужели можно до такого дожить?

— Что ты загадки задаешь? — мягко, но с оттенком недовольства сказал Эдик.

— Дней десять тому назад в третью палату положили тяжелую. Она учительница. Молодая еще женщина. Еврейка. Узнала, что гитлеровцы начинают сгонять всех евреев в гетто, и решила покончить с детьми и с собой. Спали еще малыши, когда она бритвой... А потом и себя... Привезли без сознания. Спас ее Кузнецов... А сегодня только ты выехал за ворота, я заглянула к ней в палату. Смотрю — нет ее на койке. Пошла по коридору — нет. Слышу, кто-то в женской душевой плачет. Захожу. А она, учительница эта, зацепила за трубу пояс от халата, сделала петлю и надевает себе на шею. Я крикнула, бросилась к ней. А она чуть стоит на табурете. Перестала плакать и заслонилась от меня руками. «Девушка, милая, не мешайте мне умереть...» Пока я привела санитарку, все было кончено.

— Ты что, первый раз видишь смерть?

— Не в этом дело, Эдик. Человек всегда, в самом трудном положении, цепляется за жизнь. Без рук, без ног. Все равно. Пока бьется сердце... Слепой, глухой, все равно... А тут: «Девушка, милая, не мешайте мне умереть». Неужели я тоже могла бы дожить до такого отчаяния?

Эдик взял Машу за руку.

— Тебе надо успокоиться, моя маленькая... — неожиданно для самого себя по-новому назвал Эдик Машу. Она действительно была маленькой, хрупкой, и когда плакала, ее было жаль, как ребенка.

Маша вытерла ладошками глаза и посмотрела на Эдика долгим пытливым взглядом, словно увидела его после разлуки.

— Эдичек, мы не пойдем сегодня домой. Пусть мама думает, что я осталась на ночное дежурство. Мы ни разу не были на квартире Устина Адамовича...

Эдик промолчал. Только еще раз пожал маленькую руку Маши. Он не признался, что заходил туда несколько раз лишь для того, чтобы побыть немного наедине с книгами любимого учителя, мысленно поговорить с ним, посоветоваться. Когда стеклили окна в больнице, он снял мерку и вставил стекла Устину Адамовичу. В квартире все оставалось на месте, как будто хозяин и не отлучался никуда...

Когда Эдик задернул шторы и зажег керосиновую лампу, Маша осмотрела гостиную и догадалась,

— Ты уже был здесь?

— Да.

— Один?

— Ну, конечно.

Маша погрозила пальчиком, — И ничего не сказал?

— Не придавал особого значения. Просто неловко как-то — он оставил ключ, а я не удосужился даже проверить, что тут и как.

— Ладно оправдываться. Есть будешь? — Маша достала из сумочки два ломтика хлеба и кусочек отварного мяса.

Вместо ответа Эдик обнял Машу, легко поднял ее на руки и начал носить ее по квартире, как ребенка, которого надо убаюкать перед сном. Маша обхватила Эдика за шею тоненькими гибкими руками и закрыла глаза, Эдик носил ее и целовал, целовал, целовал, а Маша не открывала глаз и слабо улыбалась, Иногда губы ее вздрагивали, и Эдик, боясь, что Маша расплачется, снова начинал целовать ее...

Они уснули за полночь. Потом снова проснулись и снова уснули. А под утро Эдик встал и тихонько, чтобы не разбудить Машу, вышел на кухню покурить.

— А мне одной тоскливо, — сказала громко и весело Маша.

— Я только покурю...

— А ты иди сюда и кури.

Эдик бросил сигарету, вернулся и сел на краешек кровати, положив руку на белое плечико Маши.

— Хочешь, я тебе скажу что-то очень важное? — спросила она.

— Конечно.

— Никогда не предполагала, что ты будешь таким... — Плохо, что ты не обладаешь даром предвидения.

— Я тебе не нравлюсь? — кокетливо улыбнулась Маша.

— Конечно... — Эдик выхватил ее из-под одеяла, обнял и снова начал носить по квартире. Сквозь шторы пробивалось неяркое сентябрьское утро.

— Мне холодно, — сказала Маша. — Давай оденемся.

Они сидели за столом, на который падали первые лучи солнца, и ели, откусывая по крошке от ломтиков хлеба, разрезав кусочек мяса на две половины.

— Ты мужчина, тебе надо больше, — сказала Маша и отломала от своего хлеба.

— Не делай этого, если не хочешь поссориться, — строго заметил Эдик.

— Не хочу... — Маша проглотила сама кусочек, который предлагала Эдику и пожаловалась: — Вот уж действительно нет на земле справедливости. Все друзья знают тебя как хорошего поэта, а я не слышала ни одного стихотворения. Не любишь ты меня.

— Ошибочный диагноз, — улыбнулся Эдик,

— Тогда прочти, что ты мне посвятил.

— Все, — серьезно сказал Эдик и встал из-за стола. — Все, что я написал, а написал я немного, все посвятил тебе. Собственно, если б не ты, не было бы этих стихов вовсе, Я пишу потому, что ты есть на свете... А про любовь... Я потом расскажу людям про нашу любовь... позже. Хорошо? А сейчас хочешь, я прочитаю Маяковского. Помнишь «Флейту-позвоночник»?

— Мне это не нравится, — сказала Маша, — Разве это поэзия? Хирургия...

Спасение первой группы выздоравливающих бойцов и командиров воодушевило Кузнецова и его друзей. Если первая, а затем и вторая группы ушли к партизанам с помощью Григория Саввича, то позже повозку Эдика встречали на Мышаковке совсем незнакомые мужчины и женщины. Они называли пароль, установленный Кузнецовым, и уводили раненых в укромные места, где они могли переодеться, а затем с помощью связных уйти к партизанам в окрестные леса.

Были и такие, что оставались в городе. Для них Кузнецов доставал через своих товарищей паспорта и передавал Эдику. Эдик вручал их кладбищенскому сторожу дяде Васе или прямо в руки освобожденному.

К услугам Григория Саввича прибегали еще раз, когда надо было вывезти самый крупный тайник оружия из дровяного сарая.

Поздним сентябрьском вечером Григорий Саввич привез во двор больницы машину дров. Эдик показал, как лучше подъехать к сараю, и работа закипела. Сброшенные за какие-нибудь полчаса дрова не вызвали ни у кого интереса. Между тем наступил самый ответственный момент, когда оружие надо было из подпола перегрузить в кузов. Эдик с Машей заранее сложили его в мешки. Они были тяжелыми и горбатыми — сразу бросалось в глаза, что в мешках не картошка и не зерно. Пришлось набивать их еще и соломой, которую привез с собой Григорий Саввич. Шофер с Эдиком затянули мешки в кузов, присыпали оставшейся соломой, и Григорий Саввич уехал. Оставалось еще оружие на чердаке хирургического корпуса, который находился под охраной.

А назавтра в полдень призошло событие, которое весьма озадачило Эдика. Из приемного покоя в палаты первого корпуса терапии в сопровождении Маши прошел Милявский. Он почти не изменился. По-прежнему четким полувоенным был его шаг, голову он держал высоко, горделиво сверкая стеклышками пенсне. Эдик хотел было подойти и поздороваться с Ростиславом Ивановичем, но сдержался, А вдруг это знакомство в больнице будет неприятным для Милявского или для Эдика? Чтобы не встретиться с Милявским, Эдик повернулся спиной и закурил. Он вспомнил, что в ночь, когда они переписывали истории болезни, Сергей бросил в адрес Милявского уничтожающую реплику. Может, в ней отразилось ревнивое отношение Сергея, который не мог простить Милявскому его увлечение Верой. Может, Сергей был прав, подозревая Милявского в предательстве. Так или иначе Эдик решил, что поступил правильно, не бросившись приветствовать Милявского на территории больницы. Он забеспокоился, чтобы не проговорилась Маша, узнав, что больной — в прошлом преподаватель института. Он нетерпеливо ждал ее на скамье.

Маша вышла на крыльцо и сразу заметила, что Эдик чем-то обеспокоен. Она села рядом, осмотрелась и тихо спросила:

— Что случилось?

— Ты только что проводила в палату одного человека.

— Ростислава Ивановича Милявского — сотрудника городской управы.

— Он бывший преподаватель института.

— Ну и что?

— Мне кажется, будет лучше, если мы с ним здесь не встретимся...

— Почему?

— Видишь ли, Сергей о нем говорил плохо. Он болен?

— Чепуха. Обострение холецистита. Съел что-то жирное. Ложиться с этим в переполненную больницу глупо.

— Он не так глуп, как ты думаешь. Давай условимся— ты о нем ничего не знаешь, меня здесь нет, а понаблюдать за ним придется...

Первое время Маша ничего интересного не сообщала. Говорила только, что Милявский категорически отказался от больничного белья и носил домашнюю полушерстяную пижаму темно-серого цвета. Чаще всего она видела его за чтением или во время бесед с соседом по палате Юровым.

— Он не знает, что Юров капитан Красной Армии?

— Думаю, нет.

— А что он читает?

— Дюма. «Трех мушкетеров».

На этом о Милявском забыли. Надо было вывезти очередную группу выздоравливающих из хирургическое го корпуса. Все шло как обычно, если не считать, что повозку нагружали из морга. Тот, кто должен был выйти за колючую проволоку, был вынесен из палаты еще с вечера и отлеживался ночь среди умерших.

Когда повозка была заполнена и санитар Гогия набросил брезент, из-за угла корпуса Эдик увидел, что на дворе больницы под деревьями сидит Милявский и читает. Ехать надо было мимо, и Эдик неизбежно встретился бы с Милявским лицом к лицу. Он заскочил в перевязочную, почти вырвал из рук незнакомого санитара кусок марли и сделал себе повязку на лицо.

— Что, брат, дух идет от нашего брата? — сочувственно бросил санитар.

— Спасу нет! — ответил Эдик,

Как всегда, повозка медленно выехала через оплетенные проволокой ворота, как всегда, Эдик степенно шагал вслед.

Милявский оторвался от книги и провожал печальное шествие долгим пытливым взглядом. Узнал или не узнал? Что думал он, кандидат наук, глядя на этих людей, ушедших из жизни?

Эдик услышал, как Милявский обратился к Гогия, который шагал позади:

— Послушай, голубчик, это покойники?

— Так точно, — бросил Гогия.

— А сколько человек вы грузите на такую повозку?

— Не деньги, не считал, — огрызнулся санитар.

«И зачем это ему? — подумал Эдик. — Везут и везут. Читай себе своих „Трех мушкетеров“ да поправляйся от холецистита. А что, если... — Эдик похолодел от мысли, которая неожиданно пришла к нему. — Что, если кто-нибудь проверит, сколько вывезено и сколько похоронено? Надо обязательно сказать Маше, посоветоваться с Кузнецовым — способ спасения выздоравливающих становится весьма рискованным».

В тот день Эдик был угрюм и неразговорчив. Гогия, который возвращался с Мышаковки в хорошем расположении духа, все допытывался:— Что нос повесил, дорогой? Ты считал, — снижал он голос до шепота, — сколько людей спасли мы с тобой под руководством главного врача? Придет время — они нас обязательно вспомнят. Правда, удобств при этом не было, но все-таки... Не забудут нас ребята, обязательно вспомнят.

Эдик сидел на повозке, свесив ноги. Колеса трясло на булыжнике. В другое время Эдик шел бы пешком, а сейчас вопрос Милявского, с которым он обратился к Гогия, лег неожиданной тяжестью. Хотелось отдохнуть и подумать.

А Гогия словно прорвало:

— Представляешь, что кто-нибудь из наших крестников станет за войну известным генералом. Весь мир будет знать, что мы с тобой спасли ему жизнь. Ты спросишь откуда? Он напишет об этом в своих воспоминаниях. Нас разыщут и, наверное, наградят. А?

— Ох, и болтун ты, Гогия!

— Не обижай меня, дорогой. Хотел тебя немножко расшевелить. Но вижу — не помогает...

В больнице Эдика ждали новости еще более тревожные.

Капитан Юров рассказал Маше, что новый больной оказался очень интересным собеседником и по характеру человеком общительным.

— Что между ними произошло?

— Ничего особенного. Милявский перед обедом достал из тумбочки пузырек спирта, поделился с Юровым, рассказал ему о себе, очень хвалил город, в котором жил и работал. Жалел, что война многое разрушила. Спросил Юрова, уцелел ли его дом и на какой улице живет он в Могилеве. Юров ответил, что нет у него, наверное, ни дома, ни семьи, потому что в противном случае к нему давно пришла бы жена. Адреса своего он не назвал, потому что плохо знает город.

— Милявский мог догадаться, что Юров не местный, — предположил Эдик. — А раз не местный, значит, военный, а если военный, то почему в общей палате. Начинается серия вопросов, на которые отвечают только после ареста.

— А что, если ты вообще ошибаешься в этом своем преподавателе? Милявский полюбопытствовал насчет груженой повозки, ты насторожился. Угостил спиртом соседа по палате — ты определил крамолу.

— А почему он, такой здоровый лоб, не был вместе с нами в ополчении? Где он отсиживался, когда Устин Адамович держал с ребятами оборону на валу? А теперь, видите ли, он жалеет, что погибли многие достопримечательности города. Нет, нет, сегодня же расскажу Владимиру Петровичу об этом холецистите. Я думаю, пока он здесь, надо ухо востро держать...

Вечером Эдик и Маша зашли к Сергею. Вера поставила чай, положила на блюдце по хлебному сухарю. Эдик не знал, с чего начать.

— Ой, ребята, как вы похудели! — всплеснула руками Вера.

— Похудеешь... — Проворчал Эдик. — Работы с утра до позднего вечера, а тут еще один наш общий знакомый объявился — вот мы и пришли посоветоваться.

— Кто такой? — спросил Сергей.

— Милявский.

Вера и Сергей переглянулись.

— В истории болезни записался работником городской управы, — сообщила Маша.

Сергей задумался.

— Это не столь важно, — заметил он. — Важно знать, опасен он или не опасен.

— Вот именно, — согласился Эдик.

— Держитесь от него подальше, — вспыхнула Вера. — Такой человек, как он, способен на любую подлость.

Сергей вспомнил:

— Мы с Верой ликвидировали на чердаке его дома диверсанта. Так знаете, что он нам сказал? Что мы это сделали напрасно, потому что, когда город возьмут, у него могут быть из-за этого неприятности.

— Все ясно, — хмуро сказал Эдик. — Лучше всего его убрать.

— Не горячись, — успокоила его Маша. — Я предупредила Кузнецова, попросила Юрова быть осторожнее.

— Может быть, ты и права, — согласился Сергей. — Тут у меня тоже закавыка с одним типом. И пока не знаю, свой он или не свой. Так что потерпим.

— А ты поправилась, — уходя, шепнула Вере Маша. — Боюсь, не ко времени все это... — Волков бояться — в лес не ходить. — Маша крепко пожала Верину руку...

Прошло несколько дней, Милявский не вызывал особых подозрений. Он по-прежнему почитывал своих мушкетеров, иногда болтал со смазливой статисткой из регистратуры, слесарем-водопроводчиком, пробовал поговорить с Юровым о жизни.

По рассказу капитана это выглядело приблизительно так.

—Я несколько лет подряд читал своим студентам всеобщую историю. Естественно, знал ее назубок. И для себя лично сделал один вывод — во все времена и эпохи историю делала сила.

— Например? — интересовался Юров.

— Возьмем французскую революцию 1871 года. Парижская коммуна пала, потому что сила была на стороне Тьера. В Отечественную войну 1812 года Кутузову удалось сохранить свои силы и он победил Наполеона. В Октябрьскую революцию 1917 года Ленин создал превосходство в силе. А вот нынешний вождь проморгал. У Гитлера огромное преимущество? А наша сила где? На одном только Луполове, говорят, более двухсот тысяч. Вот так...

— Значит, все?—спрашивал Юров, сдерживая закипающий гнев.

— Значит, все, — резюмировал Милявский. — Москва и Ленинград пали. Наша песенка спета...

Эдик терпеливо выслушивал Машу.

— Все ясно с Милявским.

— И, кажется, ясно с хирургическим корпусом, — говорила Маша. — Кузнецов сообщил — закрывают его. Кого можно было — списали, остальных переводят в Луполово.

— Это смерть.

— Кузнецов хочет вывезти последнюю партию, Эдик задумался.

— Найди Юрову пузырек спирта, пусть в этот день угощает Милявского, чтоб не торчал у ворот...

Дня через два Милявский выписался, а на третий день пришел кладбищенский сторож дядя Вася и рассказал, что гитлеровцы раскопали последнюю могилу и, обнаружив только два трупа, сделали снимок и уехали.

Эдик нашел в палате Машу и вызвал в коридор,

— Провал, моя маленькая. Немедленно передай Кузнецову, чтобы уходил. Немцы обнаружили, что на кладбище...

Маша как-то съежилась, собралась в комочек, словно зверек, приготовившийся к прыжку.

— Быстрее домой, — сказала она. — Быстрее, Только возьми из тайника комсомольские билеты,

— А ты? — спросил Эдик.

— Я ничего не знаю и к хирургическому корпусу отношения не имею. Быстрее домой. А я к Владимиру Петровичу... там же вычеркнем тебя из числа санитаров больницы. Чтоб никаких следов...

Они торопливо шли по двору,

— Я буду вечером у тебя дома.

— Жди, — бросила Маша, направляясь в контору. — И уходи. Чтобы духу твоего не было...

Светлана Ильинична встретила Эдика настороженно. Она привыкла, что молодые всегда приходили вместе. Тогда она накрывала на стол, садилась на диван за вязанье, а сама краешком глаза наблюдала за Машей и Эдиком.

— Ты что ж это сегодня так рано и один?

— Надоела эта больница до чертиков. Что, я места себе не найду? Возись с больными да покойниками. Сил нет.

Светлана Ильинична внимательно посмотрела на Эдика.

— Ой, что-то ты крутишь... Не случилось ли чего с Машей?

— Ну, что вы!... — воскликнул Эдик, и в голосе его прозвучал испуг. — Вот пришел, чтобы дождаться ее с работы.

— Ну, ну... — успокоилась Светлана Ильинична, — Ужином не угощаю. Вдвоем вам будет веселей.

Эдик вышел на кухню и закурил.

— Да ладно уж, кури в гостиной, — позвала Светлана Ильинична.

Эдик взял на кухне старое блюдце под пепельницу, снял с этажерки первую попавшуюся книгу и сел на диван. Курил, молча листая страницы. Кажется, это были мифы древней Греции.

Светлана Ильинична посмотрела на ходики, потом на Эдика, — Вот так и будем молчать?

Эдик погасил папиросу, встал, положил на этажерку книгу:

— Я пойду встречу.

— Бежишь? Не пущу. Вдвоем и ждать и горевать легче.

— Поймал вас на слове, — слабо улыбнулся Эдик, стараясь перевести разговор в другое русло. — А почему вы против того, чтобы мы поженились?

Светлана Ильинична подошла к Эдику, обняла его за плечи и расплакалась.

— Вы и без моего дозволения... что я, слепая или не мать своей дочери? Только сам посуди, разве сейчас такая пора, чтобы свадьбы играть? Вот сижу, а сердце кровью обливается... знаешь ведь, что дороже Маши у меня никого на свете нету...

В сенях стукнула дверь. Светлана Ильинична торопливо вытерла глаза ладонями, точь-в-точь как Маша, и бросилась навстречу. Маша вошла нахохлившаяся, даже сердитая.

— А мы заждались! — бодро воскликнула Светлана Ильинична.

— Вижу, — сказала Маша, — по глазам...

— Это от керосиновой лампы, — улыбнулась Светлана Ильинична. — Никак привыкнуть не могу. Глаза режет... — и вышла на кухню.

— А у тебя почему глаза сухие? — Маша прильнула к Эдику.

— Ну что там?

— Поздно. Взяли Юрова, Кузнецова и Пашанина.

— Неужели Милявский?

— Это надо проверить.

— Ну, голубки, хватит ворковать. Идите к столу. — Светлана Ильинична поставила картошку в мундирах и сковороду мелко порезанного жареного сала.

— Королевский ужин! — воскликнул Эдик, потирая руки.

— Перестань! — Маша укоризненно посмотрела на него.

— А ты не шипи на моего любимого зятя, — вступилась Светлана Ильинична. — Подумаешь, обиделась, что не захотел работать в твоей больнице. И правильно сделал. Здоровый парень с высшим образованием и в санитарах...

Маша посмотрела на Эдика, на мать и догадалась:

— Я ему давно говорила. Не уходил. Ревновал, наверное...

— Ох, какие ж вы еще дети! — вздохнула Светлана Ильинична. — Думаете, я поверила вашим сказкам? Говорите начистоту — кого надо выручать — Эдика или тебя?

— Мы пока в стороне, — хмуро сказала Маша, — а вот наших врачей сегодня взяли в ЕЛ.

— Зачем тебе рисковать? Продали их, продадут и тебя. Уходи, доченька, пока не поздно.

— Нет, мама, я сейчас не уйду. Арестованные не выдадут никого. Я уверена.

— Что ты молчишь, Эдик? Твоя любовь сама лезет в петлю, а ты молчишь?

— Маша права. Стоит ей только уйти, как в гестапо сразу поймут, что она тоже...

— А ты? Ты ведь ушел?

— Мама, я была там с самого начала, а Эдик — человек случайный. Там даже фамилия его нигде не числится. Поняла?

... Утром Эдик проснулся и с облегчением подумал, что сегодня торопиться некуда. Он лежал и смотрел на старые потемневшие обои. Поблекшие цветочки, ромбики, кружочки создавали фигуры фантастических животных, людей, неестественных, с причудливыми очертаниями головы, лица. Эдик любил эту старую стену и этот созданный его воображением мир, который всякий раз возвращал его в детство. Именно тогда, лежа на этой кровати во время болезни, он открыл этот мир и молчаливо входил в него, смущенный и тревожный. Сейчас ему было хорошо и спокойно. Он смотрел на эти знакомые обои со снисходительной улыбкой повзрослевшего человека.

— Ты чего это валяешься? — окликнул его Митька. — А на работу?

— Все. Отработал я свое.

— И правильно, — сказал Митька. — Нечего в холуях ходить.

— А что ты есть будешь? — спросил Эдик. — Ждешь, пока мама все продаст за бесценок?

Митька молчал. Эдик отметил про себя, что прежде за такие слова брат обзывал его всячески, клялся, что продаст последние кальсоны, но на работу «к ним» не пойдет. Эдик решил наступать.

— Пора за ум браться, — спокойно сказал он. — На любой работе можно приносить пользу не «им», а нам,

— Кому это — нам?

— Не задавай глупых вопросов.

Митька опять замолчал. Наверное, думал. Зачем-то выходил во двор, возвращался, возился с каким-то железом на кухне,

Эдик встал, вышел умыться.

— Между прочим, — сказал Митька, — вчера интересный случай у меня был. Встречает меня на Ульяновской дядька один и говорит — или я чокнулся или Эдик Стасевич помолодел лет на десять. Я поправил человека, не Эдик я, а Митька Стасевич. Тогда дядька спросил про тебя. Я, конечно, сказал.

— Что сказал?

— Ну, что ты в больнице работаешь.

— Дурак.

— А что, это секрет?

— А может быть, и секрет.

— Я не знал.

— Ну и что тот дядька? — полюбопытствовал Эдик.

— Тот дядька сказал — передай братухе, что просит его Шпаковский зайти в мастерскую, что в подвале детского сада.

Эдик хорошо знал это старое кирпичное здание. Долго держалось оно под бомбежками, и казалось, перенесет все, что выпало на его долю. Но доконали снаряды. Обрушились толстые стены красного кирпича. Уцелел, наверное, только подвал.

— Что ж ты раньше молчал! — воскликнул Эдик.

— Ты же убежал к своей... а вернулся, я уже спал.

— Интересно, что тут делает этот самый старый монтер железнодорожного радиоузла, — весело говорил Эдик, энергично растираясь полотенцем. — Интересно...

— Хороший дядька?

— Был ничего... я с ним начинал свою трудовую биографию, а теперь кто знает...

Над входом в полуподвал на почерневшем куске фанеры неровными буквами было выведено: «Ремонт жестяных предметов», Эдик прочитал, улыбнулся и открыл дверь. В нос ударил запах керосина, канифоли, серной кислоты. В просторном низком помещении валялись ведра, тазы, чайники. В углу на табурете шипел примус, и в пламени его накалялся паяльник с толстой ручкой.

На стук двери из соседней комнаты вышел Шпаковский — был он в черном переднике, небритый, осунувшийся и показался Эдику старым. Но глаза, живые и озорные, были по-прежнему молодыми.