Народ понемногу примолк. Все с ужасом поглядывали в окна на приближающуюся хмарь воды, по которой плавали мелкие льдинки. Наконец, уже над самой водой, самолет, дотянув-таки до берега, не разворачиваясь, плюхнулся, точно выведенный штурманом, чуть ли не поперек посадочной полосы и, резко тормозя, остановился, накренясь набок. Выбравшись на дрожащих ногах наружу, мы увидели, что у нас разбито правое шасси. Трудно описать жалкое наше состояние, когда, бледные и трясущиеся, мы выгружали свое имущество из самолета. Единственным счастливцем оказался только наш нетерпеливый коллега, выпивший свой спирт и шампанское еще на льдине и мирно проспавший весь полет в своем кресле. "Ерунда, - заявил он на следующий день, похмелившись, никуда мы не падали. Все было в норме, нечего меня разыгрывать, я все отлично помню". Этот случай послужил мне хорошим уроком: никогда не откладывать выпивку "на потом" (до поры до времени).
      В следующий раз я попал в Арктику уже в семьдесят втором году, когда участвовал в перегоне речных судов через все моря Ледовитого океана из Архангельска в Николаевск-на-Амуре. На нашем жестяном суденышке "Морской-10" мне повезло за одну навигацию без аварий и зимовки во льдах пройти от Белого моря до Охотского через суровые льды пролива Вилькицкого и осенние тайфуны Берингова моря. Недели две мы стояли у острова Вайгач в поселке Варнике, ожидая лучшей ледовой обстановки в проливах Новой Земли и любуясь недолгой и неповторимой красотой цветущей августовской тундры...
      Много лет у меня дома в Ленинграде, а потом в Москве, я упорно продолжал хранить давно ненужное мне старое обмундирование из давних северных экспедиций. Жалко было расстаться с таким родным и надежным спальным мешком собачьего меха, с литыми сапогами, летными меховыми куртками и такими же непродуваемыми штанами. В самом углу на антресолях лежали аккуратно сложенные подсумки с десятью снаряженными обоймами к кавалерийскому карабину и большая россыпь "сэкономленных" патронов к нагану. Меня все время не покидало ощущение ностальгии по этим вещам, с которыми в юности связано было так много. Казалось, стоит снова обрядиться в "энцефалитный" костюм и сапоги с длинными голенищами, навесить на широкий офицерский пояс старый охотничий нож в черном кожаном чехле и горный компас в брезентовой кобуре, - и снова станешь молодым, любопытным, ожидающим радостного события за каждым новым поворотом реки. Вещи, однако, понемногу обветшали. Меховые штаны и куртки были распороты для домашних ковриков, патроны утоплены, сапоги и ножи раздарены.
      И все-таки что-то осталось. Потом тоже были экспедиции по всем морям и океанам - на солнечные Гавайские острова, в далекую Новую Зеландию, и в Бермудский треугольник, и на недоступное для человека океанское дно. Но эти экспедиции уже не вызывали у меня такой первозданной детской радости, как северные. Может быть, потому, что миновала молодость и притупилась острота восприятия нового. А может быть, потому еще, что характер воспитывает именно север, его суровые условия, жесткая и непреложная система сложившихся там людских отношений и жизнь в маленьких оторванных от нормальных условий мужских коллективах, где все надо делить поровну, где простителен страх, но непростительна ложь.
      Те давние пятидесятые годы экспедиций в енисейское Заполярье открыли мне глаза еще и на другое.
      В половодье мимо наших палаток по реке Сухарихе проплывали человеческие останки из безымянных захоронений, размытых весенней водой выше нас по течению, где догнивали остатки бараков и сторожевых вышек. А на левом берегу Енисея, вблизи от поселка Ермаково, там, где к Енисею должна была выходить по замыслу "величайшего гения всех времен и народов" печально знаменитая железная дорога Салехард - Игарка, я видел ржавеющие в болотах десятки паровозов "ИС" ("Иосиф Сталин"), завезенных сюда когда-то баржами. Еще тогда в Туруханском крае и под Игаркой стала открываться мне изнанка сталинской империи.
      И еще в этих северных экспедициях я впервые столкнулся со странными песнями, которые пели наши рабочие. Никто не знал их авторов, "просто слышали, и все". Песни эти пелись, конечно, не под гитару, а просто так вечером у костра или прямо у палатки. К одному поющему понемногу неторопливо присоединялись другие. Каждый пел не для других, а как бы только для себя, неспешно вдумываясь или не вдумываясь в слова. Незримая общность объединяла поющих, возникало подобие разговора и того странного точного взаимопонимания, которого я не встречал в других местах. Так я впервые понял, что песня может быть средством общения, выражением общего страдания, усталости, грусти. От того, что и жили вместе, и страдали.
      Стихи здесь не котировались - они считались проявлением слабости, сентиментальности. Песня - совсем другое дело. Песню можно было петь везде и всегда. В Арктике пели все: рабочие - после тяжелой работы на лесоповале под комарами и в жаре, летчики - после утомительных дневных или ночных полетов со сложными посадками и дурной видимостью, геологи - после изнурительного маршрута, не мигая глядя в желтое пламя вечернего костра... Песни были, конечно, разные, но тональность их, полное отсутствие бодрячества и фальши, точная психологическая правдивость иногда наивных, но всегда искренних слов, - были неизменными.
      Именно там, на Севере, подражая этим услышанным песням, я начал придумывать нехитрые мотивы на собственные стихи и петь их у костра, не сообщая при этом своего авторства. Так я всерьез начал писать песни, некоторые из которых до сих пор считаются "народными", такие, например, как "Перекаты", "Снег" или "От злой тоски не матерись".
      История этой последней песни довольно примечательна. Я написал ее в Туруханском крае в 1960 году как подражание "зековским" песням, которых наслушался к тому времени уже немало. Песня, видимо, прижилась. Уже на следующий год во время полевых работ, после какого-то сабантуя, наши рабочие, среди которых бывшие "зеки" составляли немалую часть, слегка подвыпив, стали петь старые лагерные песни и, к моему удивлению, спели эту мою. Поскольку был я еще молод, глуп и тщеславен, то немедленно заявил о своем авторстве. Вот этого-то, оказывается, и нельзя было делать. Все, что было мне сказано в ответ, практически на русский язык не переводится, а то, что переводится, может быть сведено к одной лаконичной фразе: "Еще раз скажешь, что твоя, - пришьем". Угроза была вовсе нешуточной - народ в тех краях подбирался серьезный. "Да за такую песню, - кричали они мне, - надо всю жизнь страдать в зоне! Чтобы ты, фраер с материка, да такую песню придумал? Наша песня, всегда была нашей, понял?" Нашлись даже очевидцы, которые "собственными ушами" слышали эту песню в сороковые в лагерях под Норильском.
      Через много лет я снова встретился с этой своей песней в повести безвременно ушедшего из жизни магаданского писателя и геолога Олега Куваева "Территория". Действие повести происходит на крайнем северо-востоке в районе Магадана. В ней описывается, как из Нагаевской губы под осень уходит "последний караван", жители собираются на берег прощаться с уходящим северным летом и поют эту песню, "написанную каким-то местным автором".
      В середине восьмидесятых на Кольском полуострове, неподалеку от Мурманска, местные врачи пытались показать мне могилу того самого Городницкого, который "От злой тоски" написал. "Тут он сидел, тут же в зоне его и пришили..." Моей фамилии они не спрашивали.
      А несколько лет назад мое авторство этой песни было признано как раз представителями того самого контингента, который когда-то его оспаривал. Я получил письмо из лагеря, расположенного в Ленинградской области где-то под Лугой. Письмо было подписано "членами общества книголюбов". "Дорогой Александр Михайлович, - было написано в письме, - мы любим ваши песни, особенно песню "От злой тоски", которую считаем своей". В конце письма были стандартные пожелания творческих успехов и счастья в личной жизни. А в конце написано главное: "А ежели что - примем как родного"...
      Так проходили мои "северные университеты". Иногда по ночам я просыпаюсь от писка комаров или крика пролетающей над палаткой птицы. Едкий запах густого белого дыма от брошенного в разгорающийся костер сухого ягеля щекочет мне ноздри, и кажется, что пора снова собираться в маршрут.
      С намагниченных лент
      Строки из тех экспедиций
      АВТОРСКИЙ КОММЕНТАРИЙ
      Все четыре песни, составившие эту подборку, давно известны. Две из них - "Тени тундры" и "Перелетные ангелы" - уже печатались в "Химии и жизни" в разные годы, и я благодарен редакции за их первые публикации.
      Мелодия к стихам "Тени тундры" написана ленинградским артистом Юрием Хохликовым. Стихи "На материк" в 1984 году под названием "Северная песня" были напечатаны в сборнике "Берег", изданном в Москве.
      ПЕСНЯ О ПЕРЕЛЕТНЫХ АНГЕЛАХ
      Нам ночами июльскими не спать на сене,
      Не крутить нам по комнатам сладкий дым папирос
      Перелетные ангелы летят на север,
      И их нежные крылья обжигает мороз.
      Опускаются ангелы на крыши зданий,
      И на храмах покинутых ночуют они,
      А наутро снимаются в полет свой дальний,
      Потому что коротки весенние дни.
      И когда ветры теплые в лицо подуют,
      И от лени последней ты свой выронишь лом,
      Это значит навек твою башку седую
      Осенит избавление лебединым крылом.
      Вы не плачьте, братишечки, по давним семьям,
      Вы не врите, братишечки, про утраченный юг
      Перелетные ангелы летят на север,
      И тяжелые крылья над тундрой поют.
      НА МАТЕРИК
      От злой тоски не матерись
      Сегодня ты без спирта пьян.
      На материк, на материк
      Идет последний караван.
      Опять пурга, опять зима
      Придет, метелями звеня.
      Уйти в бега, сойти с ума
      Теперь уж поздно для меня.
      Здесь невеселые дела,
      Здесь дышат горы горячо,
      А память давняя легла
      Зеленой тушью на плечо.
      Я до весны, до корабля
      Не доживу когда-нибудь.
      Не пухом будет мне земля,
      А камнем ляжет мне на грудь.
      От злой тоски не матерись
      Сегодня ты без спирта пьян.
      На материк, на материк
      Ушел последний караван.
      ПОЛНОЧНОЕ СОЛНЦЕ
      Твое окно рассветным светом полно.
      Вчерашних туч ушел далекий фронт.
      А в Заполярье солнце всходит в полночь,
      На полчаса зайдя за горизонт.
      И ты звенишь в асфальты каблучками,
      Спеша продолжить свой свободный труд.
      А в Заполярье зацветает камень
      И птицы перелетные орут.
      И будет все, как мы с тобой хотели,
      И будет день твой полон синевой,
      А в Заполярье - снежные метели,
      Как лебеди, летят над головой.
      И ты меня, наверное, не вспомнишь,
      Меня теперь и помнить - не резон,
      А в Заполярье солнце всходит в полночь,
      На полчаса зайдя за горизонт.
      ТЕНИ ТУНДРЫ
      Во мхах и травах тундры, где подспудно
      Уходят лета быстрые секунды,
      Где валуны - как каменные тумбы,
      Где с непривычки нелегко идти,
      Тень облака, плывущего над тундрой,
      Тень птицы, пролетающей над тундрой,
      И тень оленя, что бежит по тундре,
      Перегоняют пешего в пути.
      И если как-то раз, проснувшись утром,
      Забыв на час о зеркале и пудре,
      Ты попросила б рассказать о тундре
      И лист бумаги белой я нашел,
      Тень облака, плывущего над тундрой,
      Тень птицы, пролетающей над тундрой,
      И тень оленя, что бежит по тундре,
      Изобразил бы я карандашом.
      Потом, покончив с этим трудным делом,
      Оставив место для ромашек белым,
      Весь прочий лист закрасил бы я смело
      Зеленой краской, радостной для глаз.
      А после, выбрав кисточку потоньше
      И осторожно краску взяв на кончик,
      Я синим бы раскрасил колокольчик
      И этим бы закончил свой рассказ.
      Я повторять готов, живущий трудно,
      Что мир устроен празднично и мудро,
      Да, мир устроен празднично и мудро,
      Пока могу я видеть каждый день
      Тень облака, плывущего над тундрой,
      Тень птицы, пролетающей над тундрой,
      И тень оленя, что бежит по тундре,
      А рядом с ними - собственную тень.