Естественно, никто не заметил, как в каса маре появился Апостол. Он озирался во круг, пытаясь понять, что происходит, и тоже не заметил, каким образом в его руках очутился полный бокал. Его все время толкали чьи-то плечи, спины, вино расплескивалось, и когда вконец отчаявшийся Апостол решил осушить бокал, он оказался пустым. Апостол пробрался к открытому окну и махнул рукой. В каса маре ворвались звуки молдавского танца «переница». Это играло под окном трио гитаристов. Образовав круг, все стали танцевать. Польские туристы и туристки не совсем правильно делали па, зато целовались со знанием дела.

— Еще Польска не сгинела! — не без удовольствия признал Хари, с трудом вырываясь из объятий страстной туристки.

Он поднялся с колен, пританцовывая, приблизился к Зине, которая уже начинала злиться на него, и, заарканив ее платком, стал затаскивать в круг.

Взобравшись на стол под старой яблоней, Сеня вытягивал шею, чтобы увидеть Зину. И вот он увидел ее — на коленях перед самодовольным Хари. Электрогитара Сени жалобно взвыла, замерла на мгновение и затем разразилась бесшабашной мелодией «А нам все равно».

Гости, однако, продолжали плясать переницу, вернее целоваться под нее. Кшыштоф стирал со щеки Апостола следы нестирающейся губной помады. Апостол тоже хотел удалить со лба поляка темное пятно, но тот застонал, отдернулся:

— Это ваша дрога меня уцаловала, пан Апостол! Земля ваша добра, хумус найлепший, але дорога зла, наисквернейша! Тшеба срочно репароваць!…

— Завтра же возьмусь за дорогу, пан Цыган, — заверял Апостол, — прямо с утра!

— Товарищи туристы, прошу в автобус! — объявила гид.

В каса маре началось массовое братание. Провожать туристов вышли все. Автобус тронулся. Из окон торчали головы поляков и полячек:

— До видзеня! Ла реведере! До свидания!

— Пшиежджайте до слонэчнего Шленска! Автобус тряхнуло, и большинство голов исчезло.

Лишь ежик Кшыштофа продолжал храбро торчать в окошке:

— Не запомний о дродзе, пан Апостол!

— Запомню, не бойся! — крикнул Апостол.

Укатил автобус. Апостол признался Анжелике:

— Вот такие мне нравятся, хоть и иностранцы, а все понятно!

Две семьи — Калалбы и Апостолы — стояли перед схрамом Диониса» и махали оставшимися от переницы платками. У Хари их было несколько. На всех лицах светились улыбки, и казалось, что это одна большая дружная семья. Подкатила белая «волга», и большая семья распалась: Анжелика села б машину, за ней, что-то шепнув Хари, поспешила Зина. Апостол пожал руки старикам:

— Что было, то было, забудем это! Но мы никогда не забываем семьи погибших героев. Всегда поможем, чем сможем.

— Спасибо, Гриша, — сказал старик, — ничего вроде нам не надо. Разве что камышу бы вязанку, а? Крышу старую починить, как-никак, памятник енто… ентографии…

— Напряженка сейчас с камышом, мош Дионис, даже с шифером легче стало. Но как только достанем, тебе в первую очередь.

Председатель сел в «волгу», и она двинулась вслед за автобусом.

— Вася, микрофон! — крикнул Апостол.

Над селом на чистом польском языке понеслась песня «Разноцветные кибитки».

Молча постояв перед увеличенным до неузнаваемости снимком Архипа в солдатской гимнастерке, отец, мать, Федор и Георге продолжили осмотр школьного музея. Правда, назвать это музеем было трудно. Маленькая каморка была забита всякой всячиной. Здесь громоздились деревянные прялки и глиняные кувшины, искореженный пулемет с гильзами и немецкая каска с вмятинами, кости каких-то животных, чучела птиц, автомобильное колесо со спицами, старые газеты, какие-то документы и бог знает что еще.

И все же это был музей: на каждом предмете стоял инвентаризационный номер и висела табличка на двух языках, молдавском и русском.

«Опинки — единственный вид обуви, которую носили бедняки при буржуазно-помещичьем строе. В Настоящее время они полностью вышли из употребления».

— А ну-ка, Георге, почитай вот тут, — попросил отец.

Он стоял перед стендом, за стеклом которого висели его старые штаны!

Георге нагнулся:

— «Грубые домотканые рубища — вот во что одевал король своих подданных. В настоящее время один только Бендерский шелковый комбинат производит…»

— При чем здесь король? — недовольно заметила мать. — Я Дионису эти брюки справила. И не такие уж они грубые…

— А вот и пан директор, — сказал Федор.

Ионел стоял на пороге, глядя на моша Диониса глазами невинного агнца. Старик показал на брюки;

— Некрасиво, Ионел, получается.

— Да, не совсем этично, — согласился мальчик. — Но мы не могли допустить, чтобы такая ценная реликвия попала в чужие руки. А насчет компенсации не беспокойтесь, как только получим деньги за макулатуру, сразу же выплатим вам согласно действующему прейскуранту.

Калалбы улыбались, слушая этого слишком грамотного мальчика.

— Тесновато у вас тут, — сказал Федор.

— Строительство музейного комплекса намечено на следующую пятилетку, но из-за некоторых малосознательных элементов, — Ионел кивнул в сторону мош Диониса, который никак не мог оторвать глаз от своих брюк, — сроки строительства могут быть сорваны…

Тетушка Лизавета обняла мальчика, расцеловала:

— Спасибо тебе, сынок, за все спасибо. Тот легонько отстранился:

— Это наш долг, тетушка Лизавета.

А мош Дионис все глядел на брюки, которые уже принадлежали не ему, а истории…

Хари гонял на мотоцикле по бездорожью, рискуя сломать сразу две шеи, свою и Зинину. Крепко прижавшись к его спине, девушка слушала серенаду, которую Хари не столько пел, сколько выкрикивал нарочито хриплым голосом:

Потом они ходили по старому кладбищу и целовались в укромных местах.

— А может, и вправду вернуться в село? — прижимая к себе девушку, сказал Хари. — Возвращение блудного сына! Звучит? Буду землю пахать! Хлеборобом буду! Скотоводом!

— Никем ты не будешь, Хари, — тихо сказала девушка.

Возможно, он не услышал ее приговора или сделал вид, что* не слышит. Отпустив девушку, он поднялся, расправил плечи.

Впереди, у ворот кладбища, их поджидало трио гитаристов, правда, без инструментов.

— Иди домой, Зиночка, тебя папа дожидается, — сказал Хари и галантно поцеловал ей руку.

Опасливо оглядываясь, девушка скрылась за оградой.

— Як вашим услугам, господа, — сказал Хари, аккуратно вешая куртку на дерево. — Но учтите, у меня мотоцикл без коляски, поэтому в больницу я смогу доставить только одного. Кто желающий?

В его зубах дымилась сигарета.

Все трое медленно двинулись на Хари. Бузилэ добродушно улыбался, растопырив руки, словно для дружеского объятия. Сеня еще издали принял левостороннюю стойку. Бульдозерист делал быстрые хватательные движения, сжимая и разжимая кулаки.

— Ну что ж, начнем с виновника торжества, — сказал Хари, выплюнув окурок под ноги Сене.

Он бросился к Сене, но в последний момент изменил направление, метнулся к Бузилэ, нанес ему два коротких гулких удара в живот и отскочил в сторону. Бузилэ замер, широко открыв рот.

Сеня ринулся на Хари. Тот увернулся, и Сеня проскочил мимо. Бежавший вслед за Сеней бульдозерист тоже хотел увернуться, но его подбородок вошел в жесткую стыковку с кулаком Хари. Продолжая делать пальцами хватательные движения, бульдозерист взлетел в воздух.

Сеня рванулся к Хари. Тот легко ушел от удара, подскочил к Бузилэ, который уже почти отдышался, и нанес ему еще одну серию по корпусу, завершив ее эффектным щелчком в нос. Бузилэ снова застыл с открытым ртом.

Бульдозерист вскочил на ноги, но оказавшийся рядом Хари прямым ударом в лицо свалил его обратно, успев увернуться от набросившегося со спины Сени, который, получив подножку, упал на бульдозериста.

— Первый раунд окончен, — объявил Хари, потирая правый кулак. Затем вежливо обратился к Бузилэ, который продолжал стоять с открытым ртом. — Если вам плохо, вы тоже ложитесь. Все равно сейчас перерыв…Когда все трое снова двинулись на Хари, он напряженно смотрел на их руки: Сеня и бульдозерист сжимали по кирпичу, Бузилэ прикрывал свой торс листом шифера.

— Самое смешное, что он боксер, — как бы оправдываясь, сказал Бузилэ.

— Еще лучше владею карате, — процедил Хари, — а это, мальчики, уже не смешно.

Федор и Георге сидели в каса маре. На столе лежали фрукты, виноград и связка ключей, торжественно положенных отцом.

— Послушай, Федя, но почему ты не хочешь? — сказал Георге. — Ведь основная доля здесь твоя. И потом столько лет в этой тундре, сколько можно?

Неторопливо щипая виноград, Федор сказал: — Привык я там, Гицэ, прижился. И потом… вольготно там очень, на сотни верст сам себе хозяин, хошь живи, хошь помирай. После такой воли, браток, тесновато тут больно.

Вошел Хари. Лицо у него было в кровоподтеках, один глаз заплыл, в руке он держал какой-то предмет, завернутый в клок сениной рубахи:

— А еще говорят, что у нас любительский спорт! В каком-то захудалом селе встретил сразу трех профессионалов.

— На боксеров, что ли, напоролся? — спросил Федор.

— На каменщиков.

Из свертка на стол вывалился кусок кирпича. Федор взвесил его на ладони:

— Значит, сунул свой нос куда не надо. Хари размял нос, поморщился:

— Надо, Федя, надо. Жизнь — это борьба и остальные сорок восемь видов спортлото. — Он подцепил пальцем связку ключей, встряхнул. — Так кому достались ключи от счастья? Архип уже не в счет, я тоже.

Братья молчали. Играя ключами, Хари растянулся на; лавке, закрыл глаза:

— Отгадайте загадку, братья мои. Что будет, если ключи от счастья запустить в массовое производство?

Братья молчали.

— На счастье… появится… другой… замок, — засыпая, проговорил Хари.

— Может, оженим его на председательской дочке? — сказал Федор. — Приведет ее сюда и дело с концом.

— Его оженишь!… Он скорее голову в петлю сунет, чем палец в обручальное кольцо.

— Тогда давай ты сюда.

— Не смогу я, Федя, не выдержу, — признался Георге, — тебе здесь тесновато, а мне, — он усмехнулся, — глуховато…

Федор почесал грудь, зевнул:

— В любом случае дом — это надежное вложение капитала. Так что пусть стоит себе, не развалится. Квартирантов пустят, если что.

— Верно, сынок, он нас всех перестоит. — К столу подходил отец, обводя комнату довольным взглядом. — И жилец для него славный нашелся.

Братья переглянулись. Отец заметил спящего Хари:

— Небось, со своей коняки свалился? Кобыла, она что баба, сразу не обуздаешь, всю дорогу брыкаться будет.

Он снял с пальца Хари связку ключей:

— А вы чего не ложитесь? Поздно уже. И пошел к выходу.

— Какой жилец, батя? — спросил Федор.

Отец остановился, взглянул на него ясным взором:

— Архип, какой же еще? Он с фронта так и писал в последнем письме: вернусь, такой домище отгрохаем, не дом, а настоящий храм… Вот он и вернулся, брат ваш…

Гремя ключами, отец скрылся за дверью. Георге настороженно взглянул на брата:

— Что это с ним?

— Ну и ну, — протянул Федор, по-бычьи наклонил голову и направил на нее струю сифона.

Утром в председательском кабинете было полно народу: Апостол подписывал наряды. Между бригадирами протиснулся мош Дионис, протянул председателю листок:

— Подпиши и мне, Гриша. Апостол прочел:

Председатель закатил глаза, показывая этим, что говорить со стариком выше его сил. Все же он собрался с силами и простонал:

— Но ведь помещения для музея нету! И, по твоей милости, еще долго не будет!

— Есть, — сказал мош Дионис и выложил на стол связку ключей. — Помещайтесь. Новый дом — это дар колхозу от семьи павшего героя.

Тихо стало в кабинете. Старик напялил потертую шляпу и степенной походкой мецената пошел сквозь живой коридор оторопевших колхозников.

Апостол привычным движением открыл стоящую на столе аптечку, не глядя, сыпанул в ладонь каких-то таблеток, проглотил, запил прямо из кувшина и подошел к открытому окну.

— Андрей Никифорович, — сказал он, следя за удаляющейся фигурой старика. — Сейчас же верни мош Диониса и оформи с ним дарственную по всем статьям. А ты, Костикэ, собирай людей на митинг. Да поживей, пока старик не передумал и не подарил дом какой-нибудь развивающейся стране. От него всего можно ожидать.

Двор Калалбов был запружен народом. Духовой оркестр беспрерывно играл туш, и под его звуки в воздух взлетали тела Диониса, Лизаветы, Федора и Георге. Тетушка Лизавета сначала кричала от ужаса, потом освоилась в воздушном пространстве и даже умудрилась дать наказ порхающему рядом Дионису:

— Шею! Шею береги!

С каждым новым взлетом лица Федора и Георге прояснялись, их улыбки становились естественнее и шире…

На крыльце появился сонный, взъерошенный Хари. Несмотря на то, что видел он лишь одним глазом, парень быстро оценил обстановку, и через несколько секунд его тело уже мягко пружинило на руках молодых колхозниц…

На крыльцо «храма Диониса», превращенное в трибуну, один за другим взбирались ораторы. Оркестр заглушал их голоса, но не трудно было догадаться, о чем, например, говорил Дионис, вручая еще раз ключи Апостолу, Апостол, передавая их Ионелу, Ионел, деловито пристегивая их к поясу, где и без того уже висело много ключей…

На фасаде особняка, вместо прежней «охранной» таблички Хари, Филипп прибил новую, имитирующую мрамор:

Один из вколоченных в нее гвоздей был согнут наполовину…

На вершину холма взлетела белая «Волга». Не выходя из нее, Апостол приник к биноклю и стал насвистывать туш. Вскоре свист прекратился:

— Почему бульдозеры стоят? Я же им приказал, чтобы с утра взялись за дорогу! Бригаду асфальтировщиков вызвал, понимаешь… И Бузилэ на гравий поставил, тоже не видно…

— Лежит Бузилэ, — сказал Вася.

— Что с ним? Такой лоб!

— Живот болит, отравился, говорит, чем-то.

— Знаю я чем, в столовой салату съел, — догадался Апостол, — я ж им говорил, чтоб заменили!

— И его дружки-бульдозеристы тоже, видать, поотравлялись. Сенька хромает, а у другого рука на привязи.

— Хорошо, хоть иностранцы не пострадали, — сказал Апостол.

— Дочка, налей мне четверть стакана вермута, — сказал Филипп буфетчице.

— Чего? — подбоченилась та.

— Четверть, — начал Филипп и умолк.

В открытую дверь ворвался раскат грома:

— Филипп, немедленно выйди из буфета! Повторяю…

— А ну-ка убирайся отсюда, живо! — прикрикнула на него буфетчица.

Филипп поплелся к выходу:

— Я ж ему говорил, не дадут у нас четверть стакана, а он: разводи, разводи!…

На окраине села старухи уже заняли свои места перед ямой-кормушкой. Прошел самосвал, груженный бутом. Его так тряхнуло, что один камень свалился на дорогу. Длинноногая попыталась сдвинуть его на свою сторону, не получилось.

— Подсоби, — попросила она соседку.

С трудом они подкатили камень к калитке, разогнулись, чтобы передохнуть.

— Задумала что? — спросила толстушка.

— Ежели колхоз крупное строительство затеял, может, на глухую стену соберу, она у меня отходит.

— Больно долго их собирать, — растирая поясницу, рассуждала толстушка. — Вот, если бы они возили эти крупные, как их…

— Панели, что ли?

— Вот-вот, я б тоже переложила ту, что во двор выходит…

Послышался мощный рокот. На старух грозно надвигалось что-то, похожее на первые паровозы. Это был агрегат для приготовления асфальта. Следом двигалась машина для укладки асфальта. Процессию заключал каток. Стараясь перекрыть шум моторов, Длинноногая крикнула толстушке:

— Куда конь с копытом, туда и рак с клешней! Хотят как в городе сделать!

— Если как в городе, — прокричала в ответ толстушка, — тогда живем! Они этот асфальт завтра же перекопают!

— Зачем?

— Чем? — не расслышала толстушка. — Забыла, как называется! Да вон они, голуби!

Догоняя остальные машины, мимо них прогромыхал колесный трактор, волоча за собой дизельную установку. На ней, свесив ноги, сидели двое рабочих с отсутствующим выражением на лицах и с пневматическими молотками на коленях.

1975