- Я чуть глаза там не оставил! Как человек медицины понимаю: эта бескровная рука... это пришла! А-а-а! Оживают они!
      - Ужысь, ужысь, - вздыхала над ним санитарка.
      Она недавно похоронила мужа, но если Никанорыч встанет и снова будет пить да ее бить?! Значит, зря радовалась, что он навсегда успокоился...
      Скачков лично отправился в морг. Когда он подошел к Юле, она все еще не могла говорить, а словно шелестела:
      - Ра-дуй-ся...
      - Что?
      - Радуйся, безнадежных надеждо!
      Он взглядом умолял ее растаять, как мираж. А словами обещал немедленно зашить-перешить-посмотреть-увезти...
      В прожекторе жизни Юля сразу увидела себя - школьницу, потом - невесту, наконец - разведенную жену. И вспомнила огнезрачный престол, который дважды видела в печи... Зашьют, сто свечей поставлю Богородице!
      В операционной Феликс Прогар снова услышал стук в окно. Он уже знал, что это синички. После такого решил внимательно их рассмотреть, но ничего особенного не нашел: птички как птички, ну разве что похожи на двух горбоносых старушек.
      - Так, - сквозь зубы проговорил Скачков, - метастазы где?
      - Ошиблись. Это были не метастазы, а просто похожие...
      - А похожие... где?
      - Не знаю.
      - Не был бы я кандидат медицинских наук, в Бога поверил бы!
      ...Потом, когда хирурги все перешили и оправились, они говорили друг другу, что, конечно, природа так сильна, и у организма такой запас прочности! Кутузов тут мелькнул с турецкой пулей, пролетевшей через всю голову, и Ленин, конечно. Так уговаривали они друг друга, выставляя на стол заветные мензурки со спиртом. Лишь один растущий молодой талант Клинов перед тем как выпить перекрестился. Тут все навалились на него с жалостью: путевку в Усть-Качку дадим, курс антидепрессантов... А он им говорит:
      - Мне и так хорошо. Я все понял.
      Афанасьич, анестезиолог, за спиной Клинова покрутил у виска: мол, все больше ему не говорите ничего. И вообще об этом не надо. Но остановиться было невозможно.
      - Она же ушла у нас на столе, - разводил руками Феликс. - А вот дышит, и глаза блестят. Я специально глаза посмотрел - блестят.
      - Ну и что блестят? Подумаешь, - Афанасьевич видел, что мужики натурально не в себе, но значит, мало выпили; он подлил всем побольше.
      Скачков заговорил отрывисто, как пародист на эстраде:
      - Ну, я вскочил, лечу, прибежал, говорит... "Радуйся!"
      Клинов, приняв добрую порцию спирта, решился на целый рассказ: мол, дед по секрету... Это... к Сталину приезжал один священник, и ему было видение-знамение или как... что надо вокруг Москвы обнести икону Богородицы, тогда немцы не войдут, а уже куда обнести - они на подступах, и что придумал Сталин - на самолете облетели с иконой!
      - Вот что интересно: кто она такая, что ее вернули сюда? - спросил Феликс Прогар. - Надо изучить... по карточке. История болезни, то-се.
      А по палатам уже рос и ширился слух о чуде, рождались подробности: свет в морге был немилосердный, глаза не выдерживали. Воскресло уже пять человек. Потом - семь.
      А Юля очнулась в палате, но не решалась открыть глаза. Попробовала мысленно прочесть "Символ веры" - получилось! Значит, память со мной!.. Арсик, скоро мы увидимся...
      - Смотрю: тут трубка из меня торчит, там обрубка - куст такой из человека сделали, - говорила низким грудным голосом женщина на соседней кровати.
      - А ко мне слетел сегодня сон, - начала рассказывать другая. Хорошева, ты почему отключилась от наших бесед?
      Забегая вперед, скажем, что Хорошева здесь не скажет ни слова - она отключилась на трое суток: как потом выяснилось, сочиняла грандиозную благодарность врачам и сестрам.
      В это время на каталке привезли вновь прооперированную. Оказалось, что каталка не снижается - сломалась. Сестра выбежала, а больная слезла и отвезла каталку в коридор, вернулась и легла на свободное место. Приехала сестра с пустой каталкой и закричала в ужасе:
      - Каталка где?
      - Чего кричите? Я ведь не украду ее, - ответила новенькая. - Отвезла в коридор.
      - Да как вы не понимаете: я хотела вас со сломанной переложить на другую, снизить и потом - на кровать... - не договорив, сестра убежала за хирургом.
      Все забегали. Примчался Феликс Прогар, стал осматривать швы.
      - Что, понравилось тебе что-то у меня? - спросила новенькая игриво.
      - Мне сейчас не до шуток! Проверю швы и бежать...
      - Вот бы мне с вами пробежаться. Вы куда?
      - У меня будет двадцать минут у трупа.
      - Труп, наверное, холодный... мне двоих не разогреть.
      Юля не выдержала и открыла глаза: новенькая разбитная девушка ресницами приглашала хирурга... потом... куда-нибудь... Какой-то грубый оптимизм излучала вся эта сцена в послеоперационной палате. Нужный всем.
      Когда Феликс Прогар ушел, новенькая представилась:
      - Марго. Я им говорила: все там у меня уберите, чтобы я могла сколько хочу и когда хочу. А они: мы не там режем, мы аппендицит...
      - Марго, у нас тут лежит знаете кто? Воскресшая, да-да, - сказала женщина-куст и тоже представилась: - Меня зовут Валерия.
      - А меня - Юля, - представилась тихим голосом Юля.
      - Хитрая проснулась! Ну вы и хитрая! Мне и раньше говорили, что верующие специально хитро организуют чудеса, чтоб всех обмануть... но я в первый раз воочию вижу!
      - Бог свидетель, я ничего не организовывала, - растерялась Юля.
      - Вопрос так не стоит, - сказала Марина, к которой слетел сон.
      - Вопрос не стоит, и это подчеркивает импотенцию его, вопроса, отрезала Марго.
      На нее так цыкнули, что она заповторяла все слова из предыдущего диалога: "Ну, организуют чудеса, чтоб всех обмануть, верующие, дальше что?"
      Но в этот миг прибежала нянечка, у которой недавно умер муж. У нее все лицо уже сбежалось в рот, который тоже уносился куда-то внутрь, оставив узкую щель доброй улыбки:
      - Ты, наверно, какая-то необыкновенная, раз тебя оживили ТАМ? зашептала она. - Или сын необыкновенный?
      Юля отрицательно покачала головой.
      - У Бога разряды, думаете, есть какие-то? - шепотом отвечала она. Если и есть, то все наоборот: кому много дано, с того много и спросится.
      И уже через минуту Юлю на каталке суматошно повезли в другую палату, у дверей с перепугу поставили двух милиционеров. Им сказали, что ужасная Лукоянова нарушила все законы (забыв добавить, что это законы природы). Две недели они пасли дверь.
      Вот как так получается, что, когда выбирают пару людей, один из них маленький и толстый, а другой - исключительно высокий и сухопарый?! Милицейские взгляды просто выметали больничный коридор. Юля была одна в палате. И стражи прожигали взглядами каждый раз молодую медсестру, входящую к больной, так что юная Катя чувствовала приятное волнение, понимая их внимание в нормальном смысле. Милиционеры как бы ненароком, игриво, прижимались к Катюше. И не знала она, бедная, что каждый из милиционеров бедром прощупывает карманы ее халата: нет ли там диктофона от враждебных радиоголосов. Говорят, две передачи уже было, и несли такую чушь! Пермь назвали старинным сибирским городом, Лукоянову возвели в дворянство, но потом, правда, опровергли. Якобы им позвонили из ФРГ и сказали, что у Юлии Петровны в Германии отыскался дядя, из коренных крестьян. Милиционеры от нечего делать высчитывали, сколько лет дяде Юли, оказавшемуся в Германии. Если его угнали немцы в сорок первом, а было подростку четырнадцать, то... Забегая вперед, скажем, что кое-что хорошее от наличия милиционеров все же случилось: в конце концов красавица Катюша вышла замуж за одного из них (того, который высокий).
      Студент Павел Тилайкин в морге застонал от скуки вслух, и ему ответил стон из глубины холодильника. Он оглянулся: уже несколько дежурств его мучили эти ослышки! С тех пор как воскресла Лукоянова и напарник Паши, свидетель случившегося, попал в больницу, сам Паша уже сколько раз подбегал к месту рождения звука, а то и на цыпочках подкрадывался, страшась столкнуться с кем-нибудь из восставших. Третий сменщик - странный старик Котилло - уже донимал Пашу страшильными сюжетами: то у него якобы летаргические девушки вспархивали с прозекторского стола, то оттаявшие граждане будили сторожа. "Прикинь: я задремал, а клиент за ногу дергает". Паша оглядел холодильную камеру: ничего уже нет в этих фигурах, кроме скопища медленно гаснущих клеток. Как там мы проходили: нейроны окочуриваются через пять минут, клетки в крови - через два часа и тэ дэ. Он еще раз вздохнул. Странное эхо сегодня: возвращает вздох с какой-то подвывающей добавкой. "Я тебя, зараза!" - горячо шептал Паша. Или собаки, или бомжи, или бомжи, или собаки. Забирались и те, и эти, всякое бывало на памяти Паши. Он подрабатывал здесь уже третий год. Сам же считал себя мудрым и бессмертным. Казалось, что все жизни и все опыты лежащих вокруг тел спрессовались в нем. Так что же было? Какие звуки? Вооружившись штыковой лопатой, он побрел по ярко освещенному коридору морга. Стоны и поскуливания плыли такие, что можно было призадуматься. Наконец Пашу осенило: в камеру забрался сам Котилло, в голове того, старика, потрескивает "Северное сияние" (медицинский спирт- 60%, газировка - 40%). Никого, однако, не обнаружив, Паша решил успокоиться записыванием своих мыслей и впечатлений. "А ведь это рассказ получается", - понял он и стал выбирать себе красивый псевдоним. Забегая вперед, скажем, что сейчас он известный писатель, живет в Санкт-Петербурге. Но его псевдоним мы не будем здесь раскрывать - не имеем на то его разрешения...
      Юля не понимала, почему ей дали первую группу, ведь руки-ноги-голова все в порядке, но, впрочем, и понимала. Еще в больнице медсестра Катя шепотом поведала, что хирурга таскают и обвиняют, будто бы он задел во время первой операции не тот нерв, а анестезиолога - что передозировал наркоз. С самой Юлей несколько раз беседовали и советовали молчать, никому ничего не рассказывать, не проповедовать.
      - Я и не проповедую!
      - Вообще об этом не говорите никогда.
      - Я не могу. Я должна...
      Валентина Лихоед однажды принесла Юле газету со статьей, честно говоря, весьма сумбурной: есть, мол, мнение, что пора оживить антирелигиозную пропаганду, ибо есть всякие явления природы, которые выглядят, как чудо, но только - для темных людей! А на самом деле все это не что иное, как волновые процессы и магнитные игры от взрывов на солнце. Природа-матушка, она ведь такая сложная, брат! Она ведь заковыристо-хитрая, почти и не знает, что делает.
      Народ - он разнокипящий.
      Одни сразу поняли, что было что-то такое чудесное в родном городе.
      Другие - народные мыслители, Кулибины-Можайские, говорили о чрезмерных запасах сил организма.
      Третьи вспоминали, что 26 января в шесть с четвертью в окрестностях населенного пункта Дивья потерпело крушение космическое блюдце, после чего в рядом стоящем утесе образовалась расщелина, по которой старушки со всей области бодро вползали наверх, приобретая необыкновенную молодость (так что даже многие из них после поступили в техникум).
      А четвертые посмеивались: эх, народ ты наш народ, каким ты был до революции темным, так тебя советская власть и не переделала, что тебе надо еще, народушко, что?!
      И это все бурлило, несмотря на то, что городское общество "Знание" от Башни смерти до самых до окраин произвело ковровые бомбардировки лекциями о ложных чудесах. Одновременно радио и телевидение переполнились выступлениями ученых об успехах советской реаниматологии. "Не чудо, а установленный научный факт". Это утверждалось в разных вариантах. Оно, конечно, можно у нас воскресить любого, но не при помощи какого-то фокуса, а силой самой современной науки. Но тут самая ничтожная часть населения не поверила властям: какая реанимация, если Лукоянова лежала уже в морге?!
      29 июля Юлю вызвали в КГБ. В кабинете сидел смутно знакомый Юле человек.
      - Генка, ты, что ли? Так ты же в Армении!
      - Отец заболел, я попросил о переводе сюда.
      Она подумала, что его специально вызвали, чтоб воздействовать сильнее на нее, но он сразу развеял ее подозрения: сейчас пойдет и доложит по начальству, что ему нельзя с нею работать, так как они учились в одном классе. Но и не только учились! Генка выделял Юлю в классе, один раз на перемене задал такой вопрос: "Ты знаешь одно из самых совершенных творений природы - еще Дарвин посвятил этому свой гимн?!" - "Бабочка, что ли?" "Бабочка вообще ни хрена не делает, только летает". - "Ну кто же?" - "А вот кто!" И он показал дождевого червя в банке. Нашел, чем испугать. Она в огороде этих червей видала-перевидала... Потом родители Генки получили квартиру с городе, и он стал учиться в другой школе. Доходили слухи, что он работает в КГБ, но в Армении... Только... у него же зубы были - свитые в косу, а сейчас - голливудская улыбка прямо. Ну, сменили, выправили, в этой организации нужны люди неприметные.
      Как дочь шьющей матери, Юля с первого взгляда уловила, какой мир искусства скрыт в скромном сером костюме, что на Генке. Словно лекала другие были, по которым сшито. (Сейчас слово "лекало" не звучит с такой волшебной силой, как тогда.) Такой же костюм, как приросший к фигуре, Юля увидит вскоре на своем дяде из ФРГ. Об этом дяде и говорил что-то Генка: мол, его, брата Юлиного отца, в двухлетнем возрасте не повезли в ссылку, а оставили у крестного, потом немцы угнали в Германию... КГБ его разыскало, он за нею приедет: дядя Ганс/Иван Лукоянофф. Тут же, заметив Юлин меряющий взгляд, Генка довольно сказал:
      - Это нам из Японии привезли.
      Многолетняя ухоженность Геннадия Витальевича при невнимательном взгляде могла сойти за породу. Но при внимательном взгляде Юля разглядела некую общую несвинченность ухоженных черт.
      - Может, скоро вообще наш придет к власти, - продолжал он особым доверительным голосом, - так что зря нас не любят - мы все больше и больше силы набираем.
      - Андропов, что ли? - поразилась Юля, потому что Андропов только впечатление тела производил (видела его фотографию в окружении других политбюровских божков).
      - Леонид Ильич очень-очень болен, - с заботой сказал Генка. - Все ведь не вечные. Это лишь кое-кто верит в чудеса, потому что... научная база не проникла в массы.
      Не дай Бог, если кэгэбешник заберется на верхнюю ступеньку власти, думала Юля, ведь их не любят, а отсюда комплексы. Это будет сплошной детдомовец, сплошной Сережа Упрямцев - выпил и сразу: "Я вам всем покажу! Вы у меня поплачете-попляшете!"
      Маленький человек, сколько надежд питали вокруг тебя умные люди, сколько мечтали: вот ты вырастешь! А он и не думает расти, он лишь планирует подравнять всех под себя (или ниже).
      - Юльк, а почему ты не сменила фамилию? Я-то думал, что ты давно не Лукоянова!
      - Долго объяснять... советская власть все сделала, чтоб наш род прекратился... а мы не хотим. Фамилию вот хотя бы сохраняем.
      - Ну, хорошо поговорили, - с облегчением завершил беседу Генка (в глазах его был ужас: если она будет всем говорить то, что думает, то с нею сделают... сделают... а вот ничего и не сделают, сами же говорили, что нельзя ее уничтожать, а то эта "сука по небу полетит, и все полетят с должностей"). Он так поспешно убежал, что Юля поняла: она его больше не увидит никогда в жизни. Как хорошо, Генка!..
      Ей принесли чаю, и юноша, подавший чашку, исчез в каком-то шкафу. Пить Юля не стала: вдруг там что-то подмешали. Вскоре пришел невысокий лысоватый человек. Видно, что он себя изрядно накрутил, потому что кипел возмущением не из собственной сердцевины, а по поверхности. Его розовые черты лица перепончато дрожали.
      - Итак, известное событие с вами произошло... какого числа тысяча девятьсот восемьдесят второго года от гипотетического Рождества Христова?
      Эх, сам ты гипотетический - сомнительная личность, подумала Юля. Он смотрит на меня так, словно у меня взгляд антисоветский, дыхание антисоветское и каждое движение антисоветское.
      Дрожь лица перекинулась у него на голосовые связки, и он завизжал:
      - Сука! Ты будешь отвечать резко, четко, без заминки?! - и он поводил кулаком возле ее подбородка, а потом схватился за сигарету.
      Юлю никогда никто не называл сукой до этого мига, даже Сергей во время подпитий максимум, что мог сказать, это: "Я вам всем покажу!"
      "Господи, подскажи, как спастись!" - испуганно бормотала она.
      В это время кэгэбэшник, показывая, как его расстроила подлая фанатичка, щелкнул газовой зажигалкой, чтобы закурить. Вдруг высунулся длиннущий язык пламени и одним махом слизнул у мучителя ее сперва и ресницы, и брови, потом перекинулся на волосы. Запахло так, как у них на Стахановской осенью, когда резали и опаливали свиней. У Юли был пиджак на локте - еще ничего не поняв, она бросила его своему мучителю. А он сразу закутался и выбежал вслепую, вытянув руки и громко мыча от того, что припекло. Юля слышала из коридора его громкие заикания:
      - Это все она, он-на! В-вс-се она...
      У нее ручеек потек по спине между лопатками. Она, конечно, слышала, как здесь пытают! Что делать? И вдруг в запредельной тишине здания стали слышны какие-то нормальные слова:
      - Она - зажигалка - сама...
      - Валера, я так за тебя испугался!
      - Слишком с-сильно я крутанул просто.
      - "Скорую" вызвать?
      - "Скорую" не нужно - глаз видит.
      - А что болит?
      - Просто ожог на лбу...
      Комплексы комплексами, а где-то они кончаются. "Я вам всем покажу!", а как прихватило, так заговорили человеческими голосами, и потрясены, и сочувствуют, и готовы помочь. Ну, а с другой стороны, даже шакалы в стае не едят ослабевшего товарища... Получается, что выход один: ушибленных, закомплексованных должно быть меньше, а значит - меньше КГБ... Спецслужбы должны занять свое рабочее место - ловить шпионов, маньяков, и тогда их будут уважать.
      Юля заметила, что она бессознательно приняла позу жертвы: голова набок, позвоночник согнут. Надо бы выпрямиться! Но она не смогла этого сделать тело не слушалось, замерло словно. И за какую часть ущипнуть себя, чтоб тело задвигалось?
      В этот миг вошел третий - с веселым животом. Было ему лет пятьдесят: лицо-то уже книзу стекает, как бы к земле, наверху - в глазах и на лбу остатки усилий к пониманию. Он воздел руки:
      - Ну, обжигающая и испепеляющая! - и изобразил веселыми короткопалыми руками, будто он возносит чашу с чем-то пузырящимся, радостным, золотым. Все будет хорошо.
      И он ей поведал, что КГБ, конечно, бывает всякое, но для нее, Юли, оно нашло дядю в ФРГ. С каждым его ласковым словом весь мир вокруг все более и более вылизывался страхом, и тогда она решила гоношиться:
      - КГБ - не оно, а он!
      Тут молитва, задержанная мерзким страхом, пробилась сквозь эти липкие комки и заструилась опять по кругу: "Царю Небесный", "Верую", "Достойно есть", и снова "Царю Небесный"...
      Он посмотрел на нее и сказал:
      - Этим настроем вы мешаете нашему... вы не помогаете мне спасти вас!
      Юля вдруг ясно увидела всю его внутренность, но не тело, а другую. С виду-то все как у людей: две руки, две ноги, мысли - мечты о курорте, и как ему хорошо, что в нем все привычно стекленеет во время спецбеседы. И все же Юля видела, что под толстым фиолетовым стеклом душа его бьется, разевает рот в удушье и хочет очередным толчком, самым последним, передать, что она есть.
      Река пота на спине была у Юли такая: уносила силы в землю. "Для того Ты меня послал обратно, чтобы... сейчас так?"
      - Ваш дядя - Ганс Лукоянофф - сейчас очень богат!
      - Я не поеду в Германию, - сипло сказала Юля. - У меня здесь родные могилы.
      Он секунду думал над ее очередной хитростью, потом сказал:
      - Денег даст вам, по крайней мере, и вы переедете, куда хотите.
      - У меня подруга в Москве.
      - Вот, туда и поезжайте! А то тут вас все знают, безобразные слухи. Они и нас огорчают, мы вынуждены вас огорчать. А кому это надо?!
      - Но в Москве еще больше вас... - она язык чуть не перекусила пополам, чтоб не сказать такое, после чего она уже никогда отсюда не выйдет,- таких вот работников (неловко закончила, но в рамках внешней приличности).
      - Я вас понял. Завтра сидите дома. Мы вам обеспечим встречу с дядей. Он плохо говорит по-русски, с ним будет переводчик...
      Э-э, дядюшка-то, наверное, подменный, мой уехал в четырнадцать, так он не может забыть материнский язык.
      Но мы-то знаем, что дядя оказался настоящим: он - копия Юлиного отца, Петра Борисовича. На секунду она даже подумала: уж сходить с ума, так сходить, может, его загримировали. Поэтому она так почти взасос его целовала (то в одну щеку, то в другую) - проверяла, нет ли косметики, тонального крема какого-нибудь. А дядя Ганс (Иван) в свою очередь говорил: "Я радый... Арсик - ксерокс моего внука... Антон!" Переводчик откровенно скучал: видел, что дело рассасывается, наверняка ему будет премия, а эта хитрожопая дура уедет в Москву для головной боли тамошних коллег... купит дом в Подмосковье, все равно...
      * * *
      Казалось бы, Юля сама видела, что ее родители живы там, наверху, зачем трястись над этими могилами! Но на самом деле они стали ей еще дороже - как врата, через которые они ушли туда.
      Юля и Арсик пришли на кладбище перед самым отъездом из Перми - билеты были уже в кармане, чемоданы сданы в камеру хранения. Они собирались обложить дерном провалившиеся места на могилах, покрасить заново оградку. Они уже привыкли выделять топтунов из пейзажа. Для Юли фигура топтуна, ничем не отличавшаяся от других, словно была обведена фломастером. Впрочем, те и не особенно скрывались...
      - Расскажи еще, как дедушка на цыпочках ходил, - попросил Арсик.
      - Утром, чтоб не разбудить меня и маму, твою бабушку, он без тапок, на цыпочках, выходил во двор кормить поросенка...
      Ветер водил за нос принесенными издалека непонятными запахами. Память тускнеет - о, если бы она была такой же яркой, как у святых, которые каждую секунду помнят о высших мирах! Юля многое забыла из того возлетания из морга, но понимала ясно: с тех пор она стала еще больше любить эту хрупкую, земную, незадачливую жизнь, которая по сравнению с той, вечной, была такой больной и щемящей.
      - А Варя хороший дом нашла для нас? - спрашивал в который раз сын.
      - Варя плохого нам не сделает, ты же знаешь, Арсик!
      Целый год ушел на телефонные переговоры с подругой, наконец она присмотрела им домик в Клязьме: две комнаты и кухня. На невидимом воздушном круге Юля вернулась к своему топтуну. Очень у него был довольный вид - как у земледельца, который вспахал хорошо свое поле. Ей было открыто, что он с удовольствием занимался своей работой: видимо, какая-то склонность к подглядыванию врожденная. Но мало ли какие у всех склонности кишат. Один говорит: "Я не виноват, что меня тянет к рюмочке, к умничке", другой "голубой", третий - воровливый. Раньше люди рассуждали проще, видимо это испытание, которое свыше, и, пожалуй, временами они чувствовали азарт: "Эх, сейчас схлестнусь с рогатым, я ему не сдамся!" А сейчас все больше заботятся о сохранении своей уникальности. На самом деле битва человека с темной силой всегда проходит уникально. Если б о такой уникальности думали...
      - Я буду приезжать к вам! - сказала Юля родителям и отправила Арсика погулять подальше от краски (аллергия продолжала его мучить).
      Прозрачно ветвится нагретый воздух, трепещут две бабочки, в отдалении бродит топтун. Сын кашляет. Пермское время Юли иссякает. Мыслей вдруг стало так много, что они толпились со всех сторон: и кресты - мысль, и бабочки мысль, и только бедный топтун - как провал во всеобщей мыслительной способности. Где-то на окраине ее сознания мелькнул Василь Васильич. Он в самом деле промелькнул на днях на большой скорости, в обманной надежде, что она будет его притягивать. Но путь его лишь слегка искривился - силы притяжения Юли иссякли, и он ушел безвозвратно в мировое эротическое пространство - гладко выбритый, словно отполированный бритвой.
      Объяснив родителям, что пора на вокзал, Юля позвала сына. Она заметила, что фигура, словно обведенная фломастером, последовала с кладбища за ними. Они еще не дошли до ворот... навстречу шел Сережа. Какое-то неназванное время Юля стояла, как одна оболочка. Потом пришли вопросы: "Неужели это ее бывший муж? Вот он какой - таким был задуман Богом до своего рождения". Но это оказался совсем неизвестный хороший человек. Читатель уже ждет, что сейчас будет встреча, на будущее намек, и что неизвестный симпатяга побежит за Юлей, бросив все, в том числе и встречу с другом у входа в вечный свет? Юля подумала: хорошо, что вы, атеисты, хоть на кладбище что-то понимаете не одни вокруг унылые атомы. Он прошел мимо. Теперь скорее на вокзал.
      Сторож у ворот сидел неподвижно с видом летописца. Чувствовалось, что невидимая запись идет беспрерывно. Сторож думал: "Вот идет женщина, с которой хорошо бы поговорить! Хоть бы она спросила меня о чем-нибудь (и он высоко поднял руку, якобы смотрит время).
      - Который час? - спросила у него Юля, чтобы свериться часами.
      Сторож встал и отрапортовал:
      - Местное время четырнадцать часов три минуты. Сегодня двадцатое июля одна тысяча девятьсот восемьдесят третьего года. Давление выше нормы. Но скоро будет падать.
      * * *
      В 1999 году полковник (в отставке) Упрямцев приехал в монастырь, чтобы увидеться с Юлей. Обитель стояла на холме, и все - миряне и монашки напоминали Сергею, уже взобравшемуся наверх, героев вестерна, которые, тяжело пригнувшись, идут на преодоление судьбы.
      Рядос с ним стояли двое, возможно, муж и жена - развернули свертки, перекусывали, переговаривались. "Благодать". - "Благодать". - "Ты чувствуешь?"- "Да". Голос у мужчины был, как у Ельцина. С тех пор как Сергей увидел по телевидению президента со свечкой в храме, он про себя твердил: "Так вот что! Значит, это на самом деле правда? А я-то, а я-то... надо успеть!"
      Сергей, словно с кем-то споря, замечал, что вот, монахи-то, не только о небе думают. Идет стадо коров немалое, а здесь постройка грандиозная хозяйственная начата, чуть ли не цех будет. А с другой стороны, они ведь есть-пить должны.
      Куры у него под ногами занимались своим глупым клеванием, а петух вдруг замер на ходу и посмотрел куда-то вдаль, этим показывая, что опасности бегут от его огненного взгляда. Затем он побрел, по-гусарски загребая ногами, и вдруг на него напал припадок кукарека. Откричав, он в изнеможении оглянулся - и вот уже с видом Шварценеггера рвет когтями землю, показывая, что силы-то у него есть.
      "Да! - вскинулся вдруг Сергей: - с чего это я уставился?" А вот когда Арсику исполнился год, он был ростом с петуха. Это был другой петух, лукояновский, на улице Стахановской. Арсик недавно научился ходить и всем подражал: то примерял стригущую походку отца, то важную кулачную поступь темно-красного петуха, который шел, словно иллюстрируя всем известную сказку (вот-вот под мышкой появится коса, которою он выгонит лису из избушки лубяной).
      Сергей думал, что, конечно, от монастырской жизни у Юли пергаментное лицо, но не сомневался, что узнает ее. Ведь эти брови казачки - они бегут над глазами прямые-прямые, и вдруг - резкий слом, от которого сердце ухает вниз... Но она подошла, повязанная платком глухо, никаких бровей не видно. И все же он сразу узнал ее: то же розовое лицо, разве что глаза словно посветлее.
      - Здравствуй, Сережа! Я письмо твое получила... Арсений гостит у меня, сейчас подойдет. Он женат, ждут первенца. Его рукоположили, - иссякнув новостями, она замолчала, говоря взглядом вот что: "А теперь расскажи о себе - зачем вдруг приехал?" (а то, что она думала в глубине, Юля перехватывала на полпути к взгляду и не пускала наружу: "Ой, Сережа, какой ты весь животами со всех сторон обложенный стал. А раньше у тебя гири-гантели по всем углам. Может быть, ты улетал в свою вину перед нами, а тело без присмотра все загребало в пределах досягаемости и совало в себя").
      Он всегда искал самое основное начальство. Одно время по училищу прошла эпидемия вызывания духов. Курсант Кокшаров (кстати, в гору идет - надо поздравить его с очередным званием) спросил у блюдечка: "Когда я сдам дисциплину 34-10?" Само собой предполагалось, что духи настолько выше, что даже знают, какой засекреченный учебный курс имеется в виду под "34-10". А Сергей тогда спросил, в каком чине он выйдет в отставку. Блюдечко недолго думало: генерал-майором. Он тогда еще огорчился: почему не полным генералом. Юля смотрит так вопросительно, вот-вот спросит, с какими звездами я попал на гражданку.
      Но она не спросила. Подошел Арсений, сын, а теперь его нужно называть "отец", вот времена, и познакомил со своей женой, то есть матушкой. Матушка Наталья по контрасту с мужем выглядела очень нарядно: в обширной шляпе из мелкой соломки и в необъятном длинном платье из ситца в мелкий цветочек, месяце так на шестом, прикинул Сергей.
      Юля вздохнула: непонятно, для чего тебе эта встреча нужна, но, может, зачем-то это нужно.
      Сергей слышал какие-то слухи, даже, кажется, Кокшаров писал ему в Москву, что Юля участвовала в каком-то нелепом шоу с воскрешением якобы, на что только эта церковь не пойдет... чтобы... Он опасливо посмотрел вверх: прости, забыл, где нахожусь. Видимо, Наталья, невестка, знала все и относилась к Сергею без тени родственного чувства. От ее колючего взгляда Сергей побагровел, отвернулся в сторону и кинул в рот таблетку.
      - Вот что я хотел... Арсений, у тебя есть брат. Николай, - отдышавшись от сердечного стрекотания, сообщил Сергей.
      Юля положила узкую руку свою на грудь и нетерпеливо заперебирала пальцами. Сын слабо улыбнулся: мол, принял к сведению.
      - Давайте обменяемся телефонами... со временем будет видно.
      - Спешить некуда, - добавила льда матушка Наталья. - В ближайшие два года мы будем в цейтноте.
      После всех приличных слов расставания Сергей шел и плакал, надеясь, что тот Маршал, который на небе, понимает, для чего он приезжал сюда. Подумаешь, не сказал пары фраз каких-то: "Юля, прости", то-се...
      На него оглядывались миряне, но не потому, что он плакал (многие сюда приезжали с проблемами), а потому что в последние годы Сергей стал сильно походить на Зюганова. Впрочем, Юля этого не заметила - не смотрела вообще телевизор.
      На другой день Юля получила бандероль от Вари - там была книга стихов, изданная в Израиле, где Варя с мужем и двумя дочерьми жила уже двенадцать лет. Среди прочего подруга писала: "Когда будете в Париже, обязательно загляните на бульвар Сен-Мишель - там такие музеи!"
      Юля показала письмо сыну, он покивал:
      - Да, конечно, ведь Париж начинается прямо вон за тем лесом - просто все некогда как-то туда отправиться.