- Хозяева обидели? - спросил Евсей.
      Он чувствовал, что это не так, но считал себя обязанным службою спросить именно об этом. Вынужденно вздохнул и добавил:
      - На них всю жизнь работай...
      Худая, сердитая кухарка вдруг закричала:
      - Зятя у неё убили!.. А сестру нагайками исхлестали, в больницу легла...
      - В Петербурге? - тихо осведомился Климков.
      - Ну да...
      Маша набрала полную грудь воздуха и протяжно застонала.
      - Господи! Переплётчик; смирный, непьющий, - по сорок рублей в месяц добывал. Таню избили, а она - на сносях. Мужеву товарищу... ногу прострелили... Всех убили, всех изувечили, окаянные, чтобы им ни сна, ни отдыха!
      Она долго, злобно взвизгивала, растрёпанная, жалкая, а потом свалилась на постель и, воткнув в подушки голову, глухо застонала, вздрагивая.
      - Дядя прислал ей письмо, - говорила кухарка, бегая от плиты к столу и обратно. - Что пишет! Вся наша улица письмо это читает, никто не может понять! Шёл народ с иконами, со святыми, попы были - всё по-христиански... Шли к царю они, - дескать, государь, отец, убавь начальства, невозможно нам жить при таком множестве начальников, и податей не хватает на жалованье им, и волю они взяли над нами без края, что пожелают, то и дерут. Честно, открыто всё было, и вся полиция знала, никто не мешал... Пошли, идут, и вдруг - давай в них стрелять! Окружили их со всех концов и стреляют, и рубят, и конями топчут. Два дня избивали насмерть, ты подумай!
      Её неприятный голос опустился до шёпота, стало слышно, как шипит масло на плите, сердито булькает, закипая, вода в котле, глухо воет огонь и стонет Маша. Евсей почувствовал себя обязанным ответить на острые вопросы кухарки, ему хотелось утешить Машу, он осторожно покашлял и сказал, не глядя ни на кого:
      - Говорят - японцы это устроили...
      - Та-ак! - иронически вскричала кухарка. - Вот-вот, - японцы, как же! Знаем мы этих японцев. Барин наш объяснял, кто они такие, да! Скажи-ка ты брату моему про японцев, он тоже знает, как их зовут. Подлецы, а не японцы...
      По рассказам Мельникова Евсею было известно, что брат кухарки, Матвей Зимин, служит на мебельной фабрике и читает запрещённые книжки. И вдруг Евсею захотелось сказать, что полиции известна неблагонадёжность Зимина.
      Но в эту минуту Маша вскочила с постели и, поправляя волосы, закричала:
      - Нечем оправдаться - выдумали японцев!..
      - Сво-олочи! - протянула кухарка. - Вчера, на базаре, тоже какой-то насчёт японцев проповедь говорил... Старичок один послушал его, да как начал сам - и про генералов и про министров, - без стеснения! Нет, народ не обманешь!
      Глядя на пол, Климков молчал. Желание сказать кухарке о надзоре за её братом исчезло. Невольно думалось, что каждый убитый имеет родных, и теперь они - вот так же - недоумевают, спрашивают друг друга: за что? Плачут, а в сердцах у них растет ненависть к убийцам и к тем, кто старается оправдать преступление. Он вздохнул и сказал:
      - Страшное дело сделано...
      Думая про себя:
      "Мне ведь тоже надо защищать начальство..."
      Маша толкнула ногой дверь в кухню, и Евсей остался один с кухаркой. Она покосилась на дверь и ворчливо говорила:
      - Убивается женщина, молоко даже спортилось у неё, третий день не кормит! Ты вот что, торговец, в четверг, на той неделе, рождение её, кстати я тоже именины свои праздновать буду, - так ты приходи-ка в гости к нам, да подари ей хоть бусы хорошие. Надо как-нибудь утешить!
      - Я приду!
      Климков ушёл, взвешивая в уме всё, что говорили Женщины. Речи кухарки были слишком крикливы, бойки, сразу чувствовалось, что она говорит не от себя, а чужое; горе Маши не трогало его. Но он понимал, что эти речи были необычны, не по-человечески смелы. У Евсея было своё объяснение события: страх толкнул людей друг против друга, и тогда вооружённые и обезумевшие истребили безоружных и безумных. Но это объяснение не успокаивало души, он видел и слышал, что люди как будто начинают освобождать себя из плена страха, упрямо ищут виноватых, находят их и осуждают. Всюду появилось множество тайных листков, в них революционеры описывали кровавые дни в Петербурге и ругали царя, убеждая народ не верить правительству. Евсей прочитал несколько таких листков, их язык показался ему непонятным, но он почувствовал в этих бумажках опасное, неотразимо входившее в сердце, насыщая его новой тревогой. И решил больше не читать их.
      Было строго приказано найти типографию, в которой печатались листки, переловить людей, которые раскидывали их; Саша ругался и даже ударил за что-то Векова по лицу. Филипп Филиппович стал приглашать по вечерам агентов и беседовал с ними. Обыкновенно он сидел среди комнаты за столом, положив на него руки, разбрасывал по столу свои длинные пальцы и всё время тихонько двигал ими, щупая карандаши, перья, бумагу; на пальцах у него разноцветно сверкали какие-то камни, из-под чёрной бороды выглядывала жёлтая большая медаль; он медленно ворочал короткой шеей, и бездонные, синие стёкла очков поочерёдно присасывались к лицам людей, смирно и молча сидевших у стен. Он никогда почти не вставал с кресла, у него двигались только пальцы да шея; толстое лицо казалось нарисованным, борода приклеенной. Пухлый и белый, он был солиден, когда молчал, но как только раздавался его тонкий, взвизгивающий голос, похожий на пение железной пилы, когда её точит подпилок, всё на нём - чёрный сюртук и орден, камни и борода - становилось чужим и лишним. Иногда Евсей думал, что перед ним сидит искусно сделанная кукла, а в ней спрятан маленький, сморщенный человечек, похожий на чёртика, и что, если на эту куклу громко крикнуть, чёртик испугается, выскочит из неё и убежит, прыгнув в окно.
      Но он боялся Филиппа Филипповича и, чтобы не привлечь на себя заглатывающего взгляда его синих очков, сидел возможно дальше от него и тоже всё время старался не двигаться.
      - Господа! - дрожал в воздухе тонкий голос. - Вы должны запомнить слова мои. Каждый должен весь свой ум, всю душу вложить в борьбу с тайным, хитрым врагом. В борьбе за жизнь вашей матери России все средства позволены. Революционеры не брезгуют ничем, не стесняются и убийством. Вспомните, сколько погибло ваших товарищей от их руки. Я не говорю вам убивайте, нет, конечно, убить человека немудрено, это может сделать всякий дурак. Закон - с вами, вы идёте против беззаконников, щадить их преступно, их надо искоренять, как вредную траву. Вы должны сами догадываться о том, как вернее и лучше задушить нарождающуюся революцию... Этого требует царь и родина...
      Помолчав, он взглянул на свои кольца.
      - У вас мало энергии, мало любви к делу. Например: вы прозевали старого революционера Сайдакова; мне известно, что он прожил у нас в городе три с половиною месяца. Второе, вы до сей поры не можете найти типографию...
      Кто-то обиженно сказал:
      - Без провокаторов - трудно...
      - Прошу не прерывать! Я сам знаю, что трудно и что легко! Вы до сей поры не можете собрать серьёзных улик против целого ряда лиц, известных своим крамольным духом, не можете дать оснований для их ареста...
      - А вы - без оснований! - сказал Пётр и засмеялся.
      - К чему эти шутки? Я говорю серьёзно. Если мы арестуем их без оснований, мы должны будем выпустить их, - только и всего. А лично вам, Пётр Петрович, я замечу, что вы уже давно обещали мне нечто - помните?.. Точно так же и вы, Красавин, говорили, что вам удалось познакомиться с человеком, который может провести вас к террористам, - ну, что же?..
      - Жулик он, человек-то! Да вы подождите, я своё дело сделаю!.. спокойно отозвался Красавин.
      - Не сомневаюсь, но прошу всех вас понять, что мы должны работать энергичнее. Надо торопиться!
      Говорил он долго, иногда целый час, не отдыхая, спокойно, одним и тем же голосом и только слова - должен, должны - произносил как-то особенно, в два удара: сперва звонко выкрикивал: - "доллл..." - и, шипящим голосом оканчивая: - "жженн", - обводил всех синими лучами стеклянного взгляда. Это слово хватало Евсея за горло и душило.
      А шпионы, после беседы, говорили друг с другом:
      - Крещёный жид, а поди-ка ты...
      - Ему с Нового года ещё прибавили шестьсот рублей...
      Иногда вместо Филиппа с шпионами беседовал красивый, богато одетый господин Леонтьев. Он не сидел, а расхаживал по комнате, держа руки в карманах, вежливо сторонился от всех, его гладкое лицо было холодно и брезгливо, тонкие губы двигались неохотно, он всегда хмурился, и глаз его не было видно. Приезжал из Петербурга господин Ясногурский, широкоплечий, низенький, лысый, с орденом на груди. У него был огромный рот, дряблое лицо, тяжёлые глаза, точно два маленькие камня, и длинные руки. Говоря, он громко чмокал губами, щедро сыпал крепкие похабные ругательства, и Евсею особенно глубоко запомнилась одна его фраза:
      - Они говорят народу: ты можешь устроить для себя другую, лёгкую жизнь. Врут они, дети мои! Жизнь строит государь император и святая наша церковь, а люди ничего не могут изменить, ничего!..
      Все говорили об одном - нужно служить усерднее, нужно быть ловчее, потому что революционеры становятся всё более сильны. Иногда рассказывали о царях, о том, как они умны и добры, как боятся и ненавидят их иностранцы за то, что русские цари всегда освобождали разные народы из иностранного плена - освободили болгар и сербов из-под власти турецкого султана, хивинцев, бухар и туркмен из-под руки персидского шаха, маньчжуров от китайского царя. А немцы, англичане и японцы недовольны этим, они хотели бы забрать освобождённые Россией народы в свою власть, но знают, что царь не позволит им сделать это, - вот почему
      они ненавидят царя и, желая ему всякого зла, стараются устроить в России революцию.
      Евсей, слушая эти речи, ждал, когда будут говорить о русском народе и объяснят: почему все люди неприятны и жестоки, любят мучить друг друга, живут такой беспокойной, неуютной жизнью, и отчего такая нищета, страх везде и всюду злые стоны? Но об этом никто не говорил.
      После одной из бесед Веков сказал Евсею, идя с ним по улице:
      - Значит - входят они в силу, слышал ты?.. Невозможно понять - что такое? Тайные люди, живут негласно - и вдруг начинают всё тревожить, - так сказать - всю жизнь раскачивают. Трудно сообразить - откуда же сила?
      Мельников, теперь ещё более угрюмый и молчаливый, похудевший и растрёпанный, однажды ударил кулаком по колену и зарычал:
      - Желаю знать - где правда?
      - Что такое? - сердито спросил Маклаков.
      - Что? Вот что - я так понимаю - одно начальство ослабело, наше начальство. Теперь поднимается на народ другое. Больше ничего!..
      - И вышел вздор! - сказал Маклаков, смеясь. Мельников посмотрел на него и вздохнул.
      - Не ври, Тимофей Васильевич... Врёшь ты... Умный, а врёшь.
      Речи о революционерах западали в голову Климкова, создавая там тонкий слой новой почвы для роста мыслей; эти мысли беспокоили, куда-то тихо увлекали...
      XIV
      Идя в гости к Маше, он вдруг сообразил: "Познакомлюсь со столяром сегодня... Революционер..."
      Он пришёл первым, подарил Маше голубые бусы, Анфисе роговую гребёнку; они, довольные подарками, наперебой угощали его чаем и наливкой. Маша, красиво выгибая полную белую шею, заглядывала в лицо ему с доброй улыбкой, и глаза её мягко ласкали его сердце. Анфиса, разливая чай, спрашивала:
      - Ну, купец наш тороватый, когда же мы на твоей свадьбе гулять будем?
      Евсей конфузился и, стараясь не показывать этого, доверчиво рассказывал:
      - Жениться я не решусь, - это очень трудно...
      - Трудно? Ах ты, скромница... Марья, слышишь? Трудно, говорит, жениться-то...
      Маша улыбалась в ответ на громкий смех кухарки, искоса поглядывая на Климкова.
      - Может, они трудность по-своему понимают...
      - Я - по-своему!.. - сказал Евсей, поднимая голову. - Я, видите ли, насчёт того, что человека найти трудно, - чтобы жить душа в душу и друг друга не бояться. Чтобы верить человеку...
      Маша села рядом с ним, он покосился на её шею, грудь, вздохнул...
      "А если сказать им - где я служу?.."
      Испуганный этим желанием, он быстрым усилием задавил его и, повысив голос, торопливо продолжал:
      - Если человек не понимает жизнь, то лучше пусть он один остаётся...
      - Одному - очень трудно! - сказала Маша и налила ему рюмку наливки. Выкушайте!
      Евсею хотелось говорить много и открыто, он видел, что его слушают охотно, и это, вместе с двумя рюмками вина, возбуждало его. Но пришла горничная журналиста, Лиза, тоже возбуждённая, и сразу овладела вниманием Анфисы и Маши. Косая на левый глаз, бойкая, красиво причёсанная и ловко одетая, она казалась хорошенькой и бесстыдной.
      - Мои идолы созвали гостей на сегодня и не хотят меня отпускать! говорила она, усаживаясь. - Ну, нет, говорю, уж как вам угодно...
      - Много гостей? - скучно спросил Климков, вспомнив свои обязанности.
      - Мно-ого! Да ведь это какие гости? Никогда никто гривенника в руку не сунет. Даже в Новый год и то два рубля тридцать копеек собрала я на чай с них...
      - Небогатые, значит? - спрашивал Евсей.
      - Ну, какое богатство? Ни у кого галош крепких нету...
      - Кто же они, служащие?
      - Разные. Иной в газете пишет, другой просто студент, - ах, какой один хорошенький есть! Чернобровый, кудрявый, с усиками, зубы белые, ровные, весёлый-развесёлый. Недавно приехал из Сибири, всё про охоту рассказывает...
      Евсей взглянул на Лизу и опустил голову; хотелось сказать ей:
      "Перестаньте!.."
      Но вместо этого он тихо спросил:
      - Сослан был?
      - Кто его знает! Мои господа тоже были ссыльные.
      - Кого теперь не ссылают! - воскликнула кухарка. - Жила я у Попова, инженера; богатый человек, свой дом имел, лошадей, жениться собирался, вдруг пришли ночью жандармы - цап!.. И заслали его в Сибирь...
      - Я господ своих не осуждаю! - перебила её Лиза. - Нисколько. Они хорошие люди, не ругаются, не жадные... И всё они знают, обо всём говорят...
      Евсей беспомощно посмотрел на румяное лицо Маши и подумал:
      "Молчала бы, дура..."
      - И у нас господа тоже всё понимают! - заявила Маша с гордостью.
      - Когда случилось это - бунт в Петербурге, - оживлённо начала Лиза, так у нас все ночи напролёт говорили...
      - Ведь и наши были у вас! - снова заметила кормилица.
      - Были, были! Много народу было! И говорили они, и писали жалобы, а один даже заплакал, ей-богу!
      - Заплачешь! - сказала кухарка, вздыхая.
      - Схватил себя за голову и рыдает - несчастная, говорит, Россия! Воды ему давали. Даже мне жалко его, тоже заплакала...
      Маша испуганно оглянулась.
      - Господи, - как вспомню я сестрицу...
      Встала и ушла в комнату кухарки. Женщины сочувственно посмотрели вслед ей, а Климков облегчённо вздохнул и против своего желания спросил Лизу, скучно и с натугой:
      - Кому же они жалобы писали?
      - Уж не знаю! - ответила Лиза.
      - А Марья плакать пошла! - заметила кухарка.
      Дверь отворилась, и, покашливая, вошёл брат кухарки.
      - Холодновато! - сказал он, снимая с шеи красный шарф.
      - А вот, выпей скорее...
      - Следует! Здравствуй и поздравляю.
      Тонкий, он двигался свободно, не торопясь, а в голосе у него звучало что-то важное, не сливавшееся с его светлой бородкой и острым черепом. Лицо у него было маленькое, худое, скромное, глаза большие, карие.
      "Революционер!" - напомнил себе Евсей, молча пожимая руку столяра. И заявил: - Мне пора идти...
      - Куда? - вскричала кухарка, схватив его за руку. - Ты, купец, не ломай компании...
      Зимин взглянул на Евсея и задумчиво сказал:
      - Вчера у нас на фабрике ещё заказ взяли. Гостиную, кабинет, спальню. Всё - военные заказывают. Наворовали денег и хотят жить в новом стиле...
      "Ну, вот! - с досадой воскликнул мысленно Евсей. - Сразу начал, - ах, господи!"
      Не представляя, к чему поведёт его вопрос, он спросил столяра:
      - А у вас на фабрике революционеры есть?
      Точно уколотый, Зимин быстро повернулся к нему и посмотрел в глаза. Кухарка нахмурилась и сказала негромко и недовольно:
      - Говорят, они везде теперь есть...
      - От ума это или от глупости? - спросила Лиза.
      Не выдержав тяжёлый и пытливый взгляд столяра, Климков медленно опустил голову. Вежливо, но строго Зимин осведомился:
      - Вас почему это интересует?
      - Я - без интереса! - вяло ответил Евсей.
      - Зачем же вы спрашиваете?
      - Так! - сказал Евсей, а через несколько секунд прибавил: - Из вежливости...
      Столяр улыбнулся.
      Евсею казалось, что три пары глаз смотрят на него подозрительно и сурово'. Было неловко, и что-то горькое щипало в горле. Вышла Маша, виновато улыбаясь, оглянула всех, и улыбка исчезла с её лица.
      - Что это вы?
      "Это - от вина!" - мелькнуло в голове Евсея. Он встал на ноги, покачнулся и заговорил:
      - Я спросил потому, что давно хотел сказать вашей сестре про вас...
      Зимин тоже встал, лицо его сморщилось, пожелтело, он спокойно спросил:
      - Что - сказать- про меня?
      До слуха Евсея дошёл тихий шёпот Маши:
      - Из-за чего они?
      - Я знаю, - говорил Евсей, и ему казалось, что он поднялся с пола на воздух, качается в нём, лёгкий, как перо, и всё видит, всё замечает с удивительной ясностью, - что за вами следит агент охранного отделения...
      Кухарка покачнулась на стуле, изумлённо и испуганно воскликнув:
      - Ма-атвей?..
      - Позволь! - сказал Зимин, успокоительно проведя рукой перед её лицом.
      Потом он решительно и строго приказал:
      - Вот что, молодой человек, - вам надо идти домой! И мне. Одевайтесь...
      Евсей улыбался. Он всё ещё чувствовал себя пустым и лёгким, это было приятно. Он плохо помнил, как ушёл, но не забыл, что все молчали и никто не сказал ему - прощай...
      На улице Зимин толкал его плечом в плечо и говорил негромко, отчётливым голосом:
      - Прошу вас к сестре моей больше не ходить...
      - Разве я вас обидел? - спросил Евсей.
      - Вы кто такой?
      - Я торгую...
      - А откуда вам известно, что следят за мной?
      - Знакомый сказал...
      - Шпион?
      - Да...
      - А вы тоже шпион?
      - Нет, - сказал Евсей.
      Но, взглянув в лицо Зимина, бледное и худое, вспомнил глуховатый спокойный звук его голоса и без усилия поправился:
      - Тоже...
      Несколько шагов молчали.
      - Ну, идите! - сказал Зимин, вдруг останавливаясь. Голос его прозвучал негромко, он странно потряс головой.
      - Ступайте...
      Евсей прислонился спиной к забору и смотрел на столяра, мигая глазами. Зимин тоже рассматривал его, покачивая правую руку.
      - Ведь вот, - недоумённо сказал Евсей, - вам сказал правду, что за вами следят...
      - Ну?
      - А вы сердитесь...
      Столяр наклонился к нему и облил Климкова волною шипящих слов.
      - Да чёрт с вами, - я и без вас знаю, что следят, ну? Что, - дела плохо идут? Думал меня подкупить да из-за моей спины предавать людей? Эх ты, подлец!.. Или хотел совести своей милостыню подать? Иди ты к чёрту, иди, а то в рожу дам!
      Евсей отвалился от забора и пошёл.
      - Га-адина! - услышал он сзади себя брезгливый вздох.
      Климков повернулся и первый раз в жизни обругал человека во всю силу своего голоса.
      - Сам гадина! Сукин сын...
      Столяр не ответил, и шагов его не было слышно. Где-то ехал извозчик, под полозьями саней взвизгивал снег, скрежетали камни.
      "Назад пошёл туда", - соображал Климков, медленно шагая по тротуару.
      Он сплюнул, потом тихонько запел:
      Уж ты сад ли мой сад...
      И снова остановился у фонаря, чувствуя, что надо утешить себя.
      "Вот я иду и могу петь... Услышит городовой - ты чего орёшь? Сейчас я ему покажу мой билет... Извините, скажет. А запоёт столяр - его отправят в участок. Не нарушай тишины..."
      Климков усмехнулся, глядя в темноту.
      "Да, брат? Ты - не запоёшь..."
      Это не успокоило, на сердце было печально, горькая, мыльная слюна оклеивала рот, вызывая слёзы на глазах.
      Уж ты са-ад ли мой са-ад,
      Да сад зелёный мо-ой...
      - запел он всей грудью, а глаза крепко закрыл. Но и это не помогло, сухие, колючие слёзы пробивались сквозь веки и холодили кожу щёк.
      - Из-звозчик! - низким голосом крикнул Климков, всё ещё бодрясь. Но когда он сел в сани, в нём как будто сразу лопнуло множество туго натянутых жилок, голова опустилась, и, качаясь в санях, он забормотал:
      - Хорошо обидели, - очень крепко!.. Спасибо! Э-эх, добрые люди, умные люди...
      Эта жалоба была приятна, она насыщала сердце охмеляющей сладостью, которую Евсей часто испытывал в детстве, - она ставила его против людей в мученическую позу и делала более заметным для себя самого.
      XV
      Утром, лёжа в постели, он, нахмурившись, смотрел в потолок и, вспоминая происшедшее, уныло думал: "Нет, надо не за людями, а за собой следить..." Мысль показалась ему странной.
      "Разве я злодей сам себе?"
      Начал лениво одеваться, заставляя себя думать о задаче дня, - он должен был идти в фабричную слободу.
      Светило солнце, с крыш говорливо текла вода, смывая грязный снег, люди шагали быстро и весело. В тёплом воздухе протяжно плавал добрый звон великопостных колоколов, широкие ленты мягких звуков поднимались и улетали из города в бледно-голубые дали...
      "Теперь идти бы куда-нибудь, - полями, пустынями!" - думал Евсей, входя в тесные улицы фабричной слободки. Вокруг него стояли красноватые, чумазые стены, небо над ними выпачкано дымом, воздух насыщен запахом тёплого масла. Всё вокруг было неласково, глаза уставали смотреть на прокопчённые каменные клетки для работы.
      Климков зашёл в трактир, сел за столик у окна, спросил себе чаю и начал прислушиваться к говору людей. Их было немного, всё рабочие, они ели и пили, лениво перебрасываясь краткими словами, и только откуда-то из угла долетал молодой, неугомонный голос:
      - Ты подумай - откуда богатство?
      Евсей с досадой отвернулся. Он нередко слышал речи о богатстве и всегда испытывал при этом скучное недоумение, чувствуя в этих речах только зависть и жадность. Он знал, что именно такие речи считаются вредными.
      - Работаешь ты - дёшево, а покупаешь товар - дорого, верно ли? Всякое богатство накоплено из денег, которые нам за работу нашу недоплачены. Давай, возьмём пример...
      "Жадные все!" - думал Евсей.
      Насыщая себя приятной горечью порицания людей, он уже ничего не слушал, не видел. Вдруг над ухом его раздался весёлый голос:
      - Климков, что ли?
      Он быстро вскинул голову, перед ним стоял кудрявый парень, - кто это?
      - Не узнаёшь? А - Якова помнишь? Двоюродные братья мы...
      Парень засмеялся и сел за стол. Его смех окутал Климкова тёплым облаком воспоминаний о церкви и тихом овраге, о пожаре и речах кузнеца. Молча, смущённо улыбаясь, он осторожно пожал руку брата.
      - Не узнал я...
      - Понятно! - воскликнул Яков. - А я тебя - сразу! Ты - как был, так и остался... чего делаешь?
      Климков отвечал осторожно - нужно было понять, чем опасна для него эта встреча? Но Яков говорил за двоих, рассказывая о деревне так поспешно, точно ему необходимо было как можно скорее покончить с нею. В две минуты он сообщил, что отец ослеп, мать всё хворает, а он сам уже три года живёт в городе, работая на фабрике.
      - Вот и вся жизнь.
      Яков был как-то особенно густо и щеголевато испачкан сажей, говорил громко, и, хотя одежда у него была рваная, казалось, что он богат. Климков смотрел на него с удовольствием, беззлобно вспоминал, как этот крепкий парень бил его, и в то же время боязливо спрашивал себя:
      "Революционер?"
      - Ну, как живётся?
      - А тебе - как?
      - Работать - трудно, жить - легко! Так много работы - жить время нет!.. Для хозяина - весь день, вся жизнь, а для себя - минуты! Книжку почитать некогда, в театр пошёл бы, а - когда спать? Ты книжки читаешь?
      - Я? Нет...
      - Ну да, - нет времени! Хотя я всё-таки успеваю. Тут такие есть книжки - возьмёшь её и весь замрёшь, словно с милой любовницей обнимаешься, право... Ты насчёт девиц - как? Счастливый?
      - Ничего! - сказал Евсей.
      - Меня - любят! Девицы здесь тоже, - ах ты! В театр ходишь?
      - Бывал...
      - Я это люблю! Я всё хватаю, будто мне завтра умирать надо! Зоологический сад - вот тоже прекрасно где!
      Сквозь слой грязи на щеках Якова выступала краска возбуждения, глаза у него горели, он причмокивал губами, точно всасывая что-то живительное, освежающее. У Евсея шевелилась зависть к этому здоровому, жадному телу. Он упорно начал напоминать себе о том, как Яков колотил его крепкими кулаками по бокам. Но радостная речь звучала не умолкая, вокруг Евсея носились, точно ласточки - звеня, ликующие слова и возгласы. Он с невольной улыбкой слушал и чувствовал, что распевается надвое, хотелось слушать, и было неловко, почти совестно. Он вертел головой и вдруг увидел за окном лицо Грохотова. На левом плече шпиона и на руке у него висели рваные брюки, грязные рубахи, пиджаки. Незаметно подмигнув Климкову, он прокричал кислым голосом:
      - Старое платье продаю-покупаю...
      - Мне пора! - сказал Евсей, вскакивая на ноги.
      - Ты в воскресенье свободен? Приходи ко мне... нет, Лучше я к тебе это где?
      Евсей молчал, ему не хотелось указать свою квартиру.
      - Ты что? С барышней живёшь? Эка важность! Познакомь, вот и всё, чего стыдишься? Верно ли?
      - Я, видишь ли, живу не один...
      - Ну, да...
      - Только я не с барышней, а - со стариком. Яков расхохотался.
      - Экий ты нескладный! Чёрт знает как говоришь! Ну, старика нам не надо, конечно. А я живу с двумя товарищами, ко мне тоже неудобно заходить. Давай, уговоримся, где встретиться...
      Уговорились, вышли из трактира, и, когда Яков, прощаясь, ласково и сильно пожал руку Климкова, Евсей пошёл прочь от него так быстро, как будто ждал, что брат воротится и отнимет это крепкое рукопожатие. Шёл он и уныло соображал:
      "Здесь самое клёвое место, здесь, говорят, больше всего революционеров - Яков будет мешать..."
      По душе у него прошло серою тенью злое раздражение.
      - Старое платье продаю! - пропел Грохотов сзади него и зашептал: Покупай рубашку, Климков!
      Евсей обернулся, взял в руки какую-то тряпку и начал молча рассматривать её, а шпион, громко расхваливая товар, шёпотом говорил:
      - Гляди, - ты попал в точку! Кудрявый - я к нему присмотрелся социалист! Держись за него, с ним можно много зацепить. - И, вырвав из рук Евсея тряпку, обиженным голосом закричал: - Пять копеек? За такую вещь? Смеёшься, друг, напрасно обижаешь... Иди своей дорогой, иди! - И, покрикивая, зашагал через улицу.
      "Вот, теперь я сам буду под надзором!" - подумал Евсей, глядя в спину Грохотова.
      Когда малоопытный шпион знакомился с рабочими, он был обязан немедленно донести об этом своему руководителю, а тот или давал ему более опытного в сыске товарища, или сам являлся к рабочим, и тогда завистливо говорилось:
      "Захлестнулся в провокацию".
      Такая роль считалась опасной, но за предательство целой группы людей сразу начальство давало денежные награды, и все шпионы не только охотно "захлёстывались", но даже иногда старались перебить друг у друга счастливый случай и нередко портили дело, подставляя друг другу ножку. Не раз бывало так, что шпион уже присосался к кружку рабочих, и вдруг они каким-то таинственным путём узнавали о его профессии и били его, если он не успевал вовремя выскользнуть из кружка. Это называлось - "передёрнуть петлю".
      Климкову было трудно поверить, что Яков социалист, и в то же время ему хотелось верить в это. Разбуженная братом зависть перерождалась в раздражение против Якова за то, что он встал на дороге. И вспоминались его побои.
      Вечером он сообщил Петру о своём знакомстве.
      - Ну, и что же? - сердито спросил Пётр. - Не знаешь, что надо делать? На какой же чёрт вашего брата учат?
      Он убежал куда-то, встрёпанный, худой, с тёмными пятнами под глазами.
      "Видно, опять в карты проигрался!" - скучно подумал Климков.
      На другой день об успехе Евсея узнал Саша, подробно расспросил его, в чём дело, подумал и, гнило улыбаясь, начал учить:
      - Погодя немного, ты осторожно скажешь им, что поступил конторщиком в типографию, - слышишь? Они спросят - не можешь ли ты достать шрифта? Скажи - могу, но умей сказать это просто, так, чтобы люди видели, что для тебя всё равно: достать - не достать... Зачем - не спрашивай! Веди себя дурачком, каков ты есть. Если ты это дело провалишь - тебе будет скверно... После каждого свидания - докладывай мне, что слышал...
      Евсей чувствовал себя перед Сашей маленькой собачкой на верёвке, смотрел на его прыщеватое, жёлтое лицо и, ни о чём не думая, ждал, когда Саша выпустит его из облака противных запахов, - от них тошнило.
      Он пошёл на свидание с Яковом пустой, как труба, но когда увидал брата с папиросой в зубах, в шапке набекрень, - дружески улыбнулся ему.
      - Как дела? - весело крикнул Яков.
      - Нашёл работу, - ответил Евсей и тотчас подумал:
      "Это я сказал прежде времени..."
      - Где?
      - В типографии, конторщиком...
      Яков громко свистнул.
      - В типографии?.. - Хочешь - в гости сведу? Хорошая компания, две девицы - одна модистка, другая шпульница. Слесарь один, молодой парень, гитарист. Потом ещё двое - тоже народ хороший...
      Он говорил быстро, глаза его радостно улыбались всему, что видели. Останавливаясь перед окнами магазинов, смотрел взглядом человека, которому все вещи приятны, всё интересно, - указывал Евсею на оружие и с восторгом говорил:
      - Револьверы-то? Словно игрушки...
      Подчиняясь его настроению, Евсей обнимал вещи расплывчатым взглядом и улыбался удивлённо, как будто впервые он видел красивое, манящее обилие ярких материй, пёстрых книг, ослепительную путаницу блеска красок и металлов. Ему нравилось слушать голос Якова, была приятна торопливая речь, насыщенная радостью, она так легко проникала в тёмный пустырь души.
      - Весёлый ты! - одобрительно сказал он.