- Ага! - и этим положил начало нового трудного дня. Он проводил гостя в клозет, который имел право на чин ватерклозета, ибо унитаз промывался водой из бака. Рядом с этим учреждением оказалось не менее культурное ванна, и вода в ней уже была заботливо согрета.
      Большой, тяжелый человек оказался очень ловким, быстро наполнил ванну водою, принес простыни, полотенца, нижнее белье, попутно сообщил, что:
      - Морозец ударил на одиннадцать градусов, слава богу!
      И даже попытался успокоить сконфуженного гостя:
      - Это - медовуха действует. Ешь - сколько хочешь, она как метлой чистит. Немцы больше четырех рюмок не поднимают ее, балдеют. Вообще медовуха - укрощает. Секрет жены, он у нее в роду лет сотню держится, а то и больше. Даже и я не знаю, в чем тут дело, кроме крепости, а крепость - не так уж велика, 65-70 градусов.
      Когда Самгин вышел к чаю - у самовара оказался только один городской голова в синей рубахе, в рыжем шерстяном жилете, в широчайших шароварах черного сукна и в меховых туфлях. Красное лицо его, налитое жиром, не очень украшала жидкая серая борода, на шишковатом черепе волосы, тоже серые, росли скупо. Маленькие опухшие желтые глазки сияли благодушно.
      - Ваши еще спят? - спросил Самгин.
      - Мои-то? Не-ет, теперь ведь время позднее, одиннадцать скоро. Дочь на лепетицию ушла, тут любители театра имеются, жена исправника командует. А мать где-нибудь дома, на той половине.
      - Не представляю, как я с расстроенным желудком поеду в это село, прискорбно сказал Самгин.
      - А - и не надо ехать! Кум правильно сообразил: устали вы, куда вам ехать? Он лошадь послал за уполномоченными, к вечеру явятся. А вам бы пришлось ехать часов в шесть утра. Вы - как желаете: у меня останетесь или к Фроленкову перейдете?
      Состояние желудка не позволяло Самгину путешествовать, он сказал, что предпочел бы остаться.
      - Сделайте одолжение! За честь сочту, - с радостью откликнулся Денисов и даже, привстав со стула, поклонился гостю. А после этого начал:
      - Непонятна некоторым нам здесь причина войны. Конечно, это - как вы вчерась говорили - немцы, русских не любят, да - ведь какие немцы-то? Торговцу, особенно оптовому, крупному... ведь ему это не надобно - любить. Ведь - извините наше понимание - торговец любит торговлю, фабрикант фабрикацию. Кум Фроленков суда строить любит. У него вот имеется мысль построить баржу для мелкой воды, такую, чтоб она скользила по воде, не оседая в нее, - понимаете? Каждый должен любить свое дело... Да. Вот я, например, торгую гусем. Гусь мой живет - кормится у минчуков, у литваков, это - к немцам близко.
      Говорил он с паузами, в паузах надувал щеки и, оттопыривая губы, шипел, выпускал длинную струю воздуха.
      - Изжога мучает, - объяснил он шипение. Тяжелый, бесцветный голос его звучал напряженно, и казалось, что глава города надеется не на смысл слов, а только на силу голоса. - У нас тут говорят, что намерение царя возместить немцам за ихнюю помеху в турецкой войне. Будто в ту пору дедушка его протянул руку, чтобы Константинополь взять, а немцы - не дали. Англичане тогда заодно с немцами были, а теперь вот против и царю сказано: бери Константинополь, мы - не против этого, только - немцев побей. И французы - тоже, французы - они уж прямо: что хошь бери, да - избавь от немцев...
      Слушать Денисова было скучно, и Клим Иванович Самгин, изнывая, нетерпеливо ждал чего-то, что остановило бы тугую, тяжелую речь. Дом наполнен был непоколебимой, теплой тишиной, лишь однажды где-то красноречиво прозвучал голос женщины:
      - Иди, скажи ему, сукину сыну...
      - Жена воюет, - объяснил Денисов. - Беда с работниками, совсем беда!
      И, тяжко вздохнув, добавил:
      - Покойник отец учил меня: "Работник должен ходить пред тобой, как монах пред игуменом". Н-да... А теперь он, работник, - разбойник, все чтобы бить да ломать, а кроме того - жрать да спать.
      Тут Самгин вспомнил, что у него есть хороший предлог спрятаться от хозяина, и сказал ему, что до приезда уполномоченных он должен кое-что прочитать в деле.
      - Пожалуйста, пожалуйста, - торопливо откликнулся Денисов. Чемоданчик ваш кум прислал сюда...
      "Предусмотрительно", - подумал Самгин, осматриваясь в светлой комнате, с двумя окнами на двор и на улицу, с огромным фикусом в углу, с картиной Якобия, премией "Нивы", изображавшей царицу Екатерину Вторую и шведского принца. Картина висела над широким зеленым диваном, на окнах - клетки с птицами, в одной хлопотал важный красногрудый снегирь, в другой грустно сидела на жердочке аккуратненькая серая птичка.
      "Соловей, должно быть", - решил Самгин.
      Сел на диван, закурил и, прищурясь, задумался. Но желудок беспокоил, мешал думать, и мысль лениво одевалась в неопределенные слова:
      "Да, вот они..."
      Память показывала десятка два уездных городов, в которых он бывал. Таких городов - сотни. Людей, подобных Денисову и Фроленкову, наверное, сотни тысяч. Они же - большинство населения городов губернских. Люди невежественные, но умные, рабочие люди... В их руках - ремесла, мелкая торговля. Да и деревня в их руках, они снабжают ее товарами.
      "Их, разумеется, значительно больше, чем фабрично-заводских рабочих. Это надобно точно узнать", - решил Клим Иванович, тревожно прислушиваясь, как что-то бурчит в животе, передразнивая гром. Унизительно было каждые полчаса бегать в уборную, прерывая ход важных дум. Но, когда он возвращался на диван, возвращались и мысли.
      Он подумал, что гимназия, а особенно - университет лишают этих людей своеобразия, а ведь, в сущности, именно в этом своеобразии языка, мысли, быта, во всем, что еще сохраняет в себе отзвуки исторического прошлого, именно в этом подлинное лицо нации.
      "Изображая отрицательные характеры и явления, наша литература прошла мимо этих людей. Это - главный грех критического, морализирующего искусства. Наше искусство - насквозь морально".
      Явилась кругленькая хозяйка с подносом в руках и сказала сухим, свистящим сквозь зубы голосом, совершенно не совпадающим с ее фигурой, пышной, как оладья:
      - Вот, выпейте-ко бульончику - обязательно закрепит!
      Выпил и уже через десяток минут почувствовал себя менее тревожно, точно смазанным изнутри.
      Уже смеркалось, когда явился веселый, румяный Фроленков и с ним трое мужиков: один - тоже высокий, широколобый, рыжий, на деревянной ноге, с палочкой в мохнатой лапе, суровое, носатое лицо окружено аккуратно подстриженной бородой, глаза спрятаны под густыми бровями, на его могучей фигуре синий кафтан; другой - пониже ростом, лысый, седобородый, курносый, в полукафтанье на вате, в сапогах из какой-то негнущейся кожи, точно из кровельного железа.
      "Таких много", - определил Самгин, внимательно присматриваясь к третьему.
      Третий - в женской кацавейке, подпоясанной шалью, свернутой жгутом, в серых валяных сапогах. На первый взгляд он показался ниже товарищей, но это потому, что был очень широк в плечах. Голова его в шапке седых курчавых волос, такими же волосами густо заросло лицо, в бороде торчал нос, большой и прямой, точно у дятла, блестели черные глаза. Начиная с головы, человек этот удивлял своей лохматостью, из дырявой кацавейки торчали клочья ваты, на животе - бахрома шали, - как будто его пытались обтесать, обстрогать, сделать не таким широким и угловатым, но обтесать не удалось, он так и остался весь в затесах, в стружках.
      - Вот, значит, мы и здесь, - сообщил Фроленков. - Вот это вот и есть самые они - уполномоченные...
      Черные глаза лохматого мужика побегали по лицу Самгина и, найдя его глаза, неприятно остановились на них, точно приклеенные.
      - Это - герой японский Дудоров, Степан, это - мудрец наш Егерев, Михаиле Степанов...
      - А я - Ловцов, Максим, - звучно сказал лохматый. - Эти двое уполномочены были дело вести, а меня общество уполномочило на мировую.
      На товарищей своих он пренебрежительно махнул рукой: они стояли по обе стороны двери, как стража.
      - Садитесь, - неохотно сказал им Денисов, они покорно сели, а Ловцов выступил шага на два вперед, пошаркал ногами по полу, как бы испытывая его прочность, и продолжал:
      - И чтобы не мямлить, не хитрить, так я сразу...
      - Ты погоди, - куда ты? - вскричал Фроленков.
      - Сразу и требую: объявите - какие ваши условия?
      - Ах ты, господи! - вскричал Фроленков.
      - Ты, Анисим, - не поймана щука, ты не трепещи! Бери кума за пример сидит, как чугунный памятник на кладбище.
      - А тебе бы не задираться, Ловцов! - угрюмо посоветовал голова.
      - Как это я задираюсь? Я - просто объяснил господину адвокату, зачем я послан...
      На высоких нотах голос Ловцова срывался, всхрапывал. Стоял этот мужик "фертом", сунув ладони рук за опояску, за шаль, отведя локти в сторону. Волосы на лице его неприглядно шевелились, точно росли, пристальный взгляд раздражал Самгина.
      - Доверитель мой предлагает: отказаться от предъявленного им иска к обществу крестьян села Песочного, а общество должно отказаться от встречного иска к нему, Ногайцеву.
      - Тут и все? - спросил Ловцов.
      - Да. Все.
      - Дешево. А - как же убытки наши? Убытки-то кто возместит нам?
      - Что вы называете убытками? - осведомился Самгин и немедленно получил подробное объяснение:
      - Убытками называются цифры денег. Адвокат, который раньше вас тянул это дело три года с лишком и тоже прятал под очками бесстыжие глаза...
      - Ведь вон как говорит, смутьян! - весело подчеркнул Фроленков.
      - Он перебрал у нас цифру денег в 1160 рублей - раз! На 950 рублей у нас расписки его имеются.
      - Он - помер, - напомнил Самгин.
      - Наследников потревожим, - сообщил лохматый мужик. - Желаем получить сумму за четырехлетнее пользование лугами - два. Рендатель лугов - вот он!
      Ловцов указал кивком головы в сторону Фроленкова, - веселый красавец вытянул в его сторону руку, сложив пальцы кукишем, но Ловцов только головой тряхнул, продолжая быстро и спокойно:
      - У нас - все сосчитано.
      - У меня - тоже, - сказал Фроленков.
      - С господина Ногайцева желаем получить пятьсот целковых за расходы, за беззаконное его дело, за стачку с монахами, за фальшивые планы.
      - Все это, все ваши требования... наивны, не имеют под собой оснований,-прервал его Самгин, чувствуя, что не может сдержать раздражения, которое вызывал у него упорный, непоколебимый взгляд черных глаз. Ногайцев - гасит иск и готов уплатить вам двести рублей. Имейте в виду: он может и не платить...
      - За-аплотит! - спокойно возразил Ловцов.- И Фроленков заплотит.
      - Да - ну? - игриво спросил Фроленков.
      - Обязательно заплотишь, Анисим! 1930 целковых. Хошь ты и с полицией сено отбирал у нас, а все-таки оно краденое...
      - Вот - извольте видеть, как он говорит, - пожаловался Фроленков. - Эх ты, Максим, когда ты угомонишься, сумасшедший таракан?..
      Самгин встал, сердито сказав, что дело сводится исключительно к прекращению иска Ногайцева, к уплате им двухсот рублей.
      - Больше ни о чем я не могу и не буду говорить, - решительно заявил он.
      - А вы - чего молчите? - строго крикнул Фроленков на хромого и Егерева.
      - Да ведь мы-что же? Мы вроде как свидетели, - тихо ответил Егерев, а Дудоров - добавил:
      - Нам-не верят, вот-Максима послали.
      - Меня послали того ради, что вы - трусы, а мне бояться некого, уж достаточно пуган, - сказал Ловцов.
      Денисов тоже попробовал встать, но только махнул рукой:
      - Идите в кухню, Егерев, пейте чай. А Ловцов повернулся спиной к солидным людям и сказал:
      - Вы - не можете? Понимаю: вы противоположная сторона. Мы против вас своего адвоката поставим.
      Ушли. Фроленков плотно притворил за ними дверь и обратился к Самгину:
      - Вот, не угодно ли? Но его речь угрюмо прервал Денисов.
      - Напрасно ты, кум, ко мне привел их. У меня в этом деле интересу нет. Теперь станут говорить, что и я тоже в чепуху эту впутался...
      - А ты будто не впутан? - спросил Фроленков, усмехаясь. - Вот, Клим Иваныч, видели, какой характерный мужичонка? Нет у него ни кола, ни двора, ничего ему не жалко, только бы смутьянить! И ведь почти в каждом селе имеется один-два подобных, бездушных. Этот даже и в тюрьмах сиживал, и по этапам гоняли его, теперь обязан полицией безвыездно жить на родине. А он жить вовсе не умеет, только вредит. Беда деревне от эдаких.
      - Все пятый год нагрешил... Москва насорила, - хмуро вставил Денисов.
      - Верно! - согласился Фроленков. - Много виновата Москва пред нами, пред Россией... ей-богу, право!
      - Послушать бы, чего он там говорит, - предложил Денисов, грузно вставая на ноги, и осторожно вышел из комнаты, оставив за собой ворчливую жалобу:
      - Ты все-таки, Анисим, напрасно привел их ко мне...
      - Ну, ничего, потерпишь, - пробормотал красавец вслед ему и присел на диван рядом с Самгиным. - Н-да, Москва... В шестом году прибыл сюда слободской здешний мужик Постников, Сергей, три года жил в Москве в дворниках, а до того - тихой был работник, мягкой... И такие начал он тут дела развертывать, что схватили его, увезли в Новгород да там и повесили. Поспешно было сделано: в час дня осудили, а наутро - казнь. Я свидетелем в деле его был: сильно удивлялся! Стоит он, эдакой, непричесанный, а говорит судьям, как власть имущий.
      Рассказывал Фроленков мягко, спокойно поглаживал бороду обеими руками, раскладывал ее по жилету, румяное лицо его благосклонно улыбалось.
      "Поучает меня, как юношу", - отметил Самгин, тоже благосклонно.
      - Конечно - Москва. Думу выспорила. Дума, конечно... может пользу принести. Все зависимо от людей. От нас в Думу Ногайцев попал. Его, в пятом году, потрепали мужики, испугался он, продал землишку Денисову, рощицу я купил. А теперь Ногайцева-то снова в помещики потянуло... И - напутал. Смиренномудрый, в графа Толстого верует, а - жаден. Так жаден, что нам даже и смешно, - жаден, а - неумелый.
      Дверь тихонько приоткрылась, заглянул городской голова, поманил пальцами - Фроленков встал, улыбаясь, подмигнул Самгину.
      - Приглашает. Идемте.
      Вышли в коридор, остановились в углу около большого шкафа, высоко в стене было вырезано квадратное окно, из него на двери шкафа падал свет и отчетливо был слышен голос Ловцова:
      - Ты, Егерев, старше меня на добрый десяток лет, а будто дураковатее. Может - это ты притворяешься для легкости жизни, а?
      - Брось, Максим, речи твои нам известны...
      - Разве мужик может верить им? Видел ты когда-нибудь с их стороны заботу об нас? Одна у них забота - шкуру драть с мужика. Какую выгоду себе получил? Нам от них - нет выгоды, есть только убыток силы.
      Самгин понимал, что подслушивать под окном - дело не похвальное, но Фроленков прижал его широкой спиной своей в угол между стеной и шкафом. Слышно было, как схлебывали чай с блюдечек, шаркали ножом о кирпич, правя лезвие, старушечий голос ворчливо проговорил:
      - А ты пей, пей, говорун! Гляди, опять в полицию отправят.
      Жирные, удушливые кухонные запахи густо вытекали из окна.
      - Вот Дудорову ногу отрезали "церкви и отечеству на славу", как ребятенки в школе поют. Вот снова начали мужикам головы, руки, ноги отрывать, а - для чего? Для чьей пользы войну затеяли? Для тебя, для Дудорова?
      - Вот - собака! - радостно шепнул Фроленков. Клим Иванович Самгин выскользнул из-за его спины и, возвращаясь в комнату, подумал:
      "Да, вредный мужичонка. В эти дни, когда снова поставлен вопрос: "славянские ручьи сольются ль в русском море, оно ль иссякнет..."
      Посредине комнаты стоял Денисов, глядя в пол, сложив руки на животе, медленно вертя большие пальцы; взглянув на гостя, он тряхнул головой.
      - Не будет толку - с Максимкой дела не свяжешь!
      - Я думаю поехать в Песочное, поговорить с крестьянами непосредственно, - заявил Самгин. Денисов оживился, разнял руки и, поглаживая бедра свои, уверенно сказал:
      - Тоже не будет толку. Мужики закона не понимают, привыкли беззаконно жить. И напрасно Ногайцев беспокоил вас, ей-богу, напрасно! Сами судите, что значит - мириться? Это значит - продажа интереса. Вы, Клим Иванович, препоручите это дело мне да куму, мы найдем средство мира.
      Явился Фроленков и, улыбаясь, сказал:
      - Ругаются. Бутылочку выпили, и - пошла пылать словесность.
      - Вот тоже и вино: запретили его - везде самогон начался, ханчу гонят, древесный спирт пьют, - сердито заговорил Денисов. Фроленков весело, но не без зависти дополнил:
      - А монастырь тихо-тихо продает водочку по пятишнице склянку.
      - Чай пить, чай пить! - пригласила франтовато разодетая Софья и, взяв Самгина под руку, озабоченно начала спрашивать:
      - Вы согласны с тем, что поворот интеллигенции к религиозному мышлению освобождает ее из тумана философии Гегеля и Маркса, делает более патриотичной и что это заслуга Мережковского?
      - И понять даже нельзя, о чем спрашивает! - с восхищением прорычал Денисов, шлепнув дочь ладонью по спине. Фроленков, поддержав его восхищение звучным смехом, прибавил:
      - Иной раз соберутся они, молодежь, да и начнут козырять! Сидишь, слушаешь, и - верно! Все слова - русские, а смысел - не поймать!
      Клим Иванович Самгин видел, что восторги отцов - плотского и духовного - не безразличны девице, румяное лицо ее самодовольно пылает, кругленькие глазки сладостно щурятся. Он не любил людей, которые много спрашивают. Ему не нравилась эта пышная девица, мягкая, точно пуховая подушка, и он был доволен, что отцы, помешав ему ответить, позволили Софье забыть ее вопрос, поставить другой:
      - Вы знаете профессора Пыльникова? Да? Не правда ли - какой остроумный и талантливый? Осенью он приезжал к нам на охоту... тут у нас на озере масса диких гусей...
      - Н-да, диких, - скептически вставил Денисов. Дочь рассказывала:
      - Их было трое: один - поэт, огромный такой и любит покушать, другой неизвестно кто.
      - Известно, - сказал Фроленков. - Разжалованный чиновник какой-то. Тагильский фамилия.
      "Однофамилец", - подумал Самгин, но все-таки спросил: - Каков он собой?
      - Неприятный, - сказала девушка, наморщив переносье. Самгин невольно и утвердительно кивнул головою.
      - Небольшой такой, хворый. Седой. Молчаливый, - добавил Фроленков к слову крестницы.
      Девица снова начала ставить умные вопросы, и Самгин, достаточно раздраженный ею, произнес маленькую речь:
      - Вас очень многое интересует, - начал он, стараясь говорить мягко. Но мне кажется, что в наши дни интересы всех и каждого должны быть сосредоточены на войне. Воюем мы не очень удачно. Наш военный министр громогласно, в печати заявлял о подготовленности к войне, но оказалось, что это - неправда. Отсюда следует, что министр не имел ясного представления о состоянии хозяйства, порученного ему. То же самое можно сказать о министре путей сообщения.
      Указав на отсутствие согласованности дорожного строительства с целями военной обороны, он осторожно поговорил о деятельности министерства финансов.
      - Живем - в долг, на займы у французских банкиров, задолжали уже около двадцати миллиардов франков.
      Начал он свою речь для того, чтоб заткнуть рот просвещенной девицы, но быстро убедился, что он репетирует, и удачно. Убедило его в этом напряженное внимание Фроленкова и Денисова, кумовья сидели не шевелясь, застыв в неподвижности до того, что Фроленков, держа в одной руке чайную ложку с медом, а другой придерживая стакан, не решался отправить ложку в рот, мед таял и капал на скатерть, а когда безмолвная супруга что-то прошептала ему, он, в ответ ей, сердито оскалил зубы. Денисов сидел отвалясь на спинку стула, выкатив глаза, положив тяжелую руку на круглое плечо дочери, и вздыхал, посапывая. Внимание, так наглядно выраженное крупными жителями маленького, затерянного в болотах города, возбуждало красноречие и чем-то обнадеживало Клима Ивановича, наблюдая за ними, он попутно напомнил себе, что таких - миллионы, и продолжал говорить более смело, твердо.
      - Прибавьте к этому, что у нас возможно нечто фантастическое, уродливое, недопустимое в Европе. Я имею в виду Распутина. Вероятно, половину всего, что говорится о его влиянии на царицу, царя, - половина этого - выдумки, сплетни. Но все же остается факт: в семье царя играет какую-то роль... темный человек, малограмотный, продажный. Вы слышали вчера проповедника, которого я знал юношей, когда он был столяром. Это человек... жалкий, человек, так сказать, засоренного ума. Но он - честный, искренно верующий в бога, возлюбивший людей. Распутин, по всей видимости, не таков.
      Фроленков больше не мог молчать, он сунул ложку в стакан, схватив рукой бороду у подбородка, покачнулся, под ним заскрипел стул.
      - Ведь вот ведь как правда-то звенит!..
      - Что же делать-то? - прискорбно спросил Денисов. - Ах ты, господи...
      - Надобно расширить круг внимания к жизни, - докторально посоветовал Клим Иванович. - Вы, жители многочисленных губерний, уездов, промысловых сел, вы - настоящая Русь... подлинные хозяева ее, вы - сила, вас миллионы. Не миллионеры, не чиновники, а именно вы должны бы править страной, вы, демократия... Вы должны посылать в Думу не Ногайцевых, вам самим надобно идти в нее.
      - А - дела-то? Дела-то - как? - ноющим тоном спросил Фроленков.
      - В делах - стеснение! - угрюмо зарычал Денисов. - Война эта... Покою нет! Дела спокоя требуют.
      - Да, вот-мужики там, в кухне,-вспомнил Фроленков.
      - Да пошли ты их к чортовой матери, - мрачно зарычал Денисов. - Пускай на постоялый идут. Завтра, скажи, завтра поговорим! Вы, Клим Иванович, предоставьте нам все это. Мы Ногайцеву скажем... напишем. Пустяковое дело. Вы - не беспокойтесь. Мужика мы насквозь знаем!
      Фроленков послал к мужикам жену, а сам встал и, выходя в соседнюю комнату, позвал:
      - Кум, поди-ко сюда!
      Воспользовавшись уходом отцов, девица Софья тотчас спросила:
      - Вы читали книгу Родионова "Наше преступление"?
      - Нет, - сухо сказал Самгин.
      Ей было жарко. Сильно подрумяненная теплом и чаем, она обмахивала толстенькое личико платком в кружевах, - пухлая ручка мелькала в глазах Самгина.
      "Горничная", - определил он, а девица говорила бойко и торопясь:
      - Замечательная. Он - земский начальник в Боровичах. Он так страшно описал своих мужиков, что профессор Пыльников - он тоже из Боровичей сказал: "Все это - верно, но Родионов уже хочет восстановить крепостное право". Скажите: крепостное право нельзя уже возобновить?
      - А - вам хочется, чтоб восстановили?
      - Я не понимаю политики, не люблю. Но надо же что-нибудь делать с мужиками, если они такие... Выглянув из двери, Фроленков спросил:
      - В стуколку не играете?
      - Нет.
      - А в рамс?
      - Кажется - могу.
      - Тогда - пожалуйте! До ужина схватимся, поиграем.
      Клим Иванович был удовлетворен своим выступлением, кумовья все больше нравились ему, он охотно сел играть, играл счастливо, выиграл 83 рубля, и, когда прятал деньги, - у него даже мелькнуло подозрение:
      "Точно взятку дали. Впрочем - за что? Я иногда бываю несправедлив к людям".
      Потом сытно ужинали, крепко выпили. Самгин лег спать не помня себя и был разбужен Денисовым около полудня.
      - Надо вставать, а то не поспеете к поезду, - предупредил он. - А то может, поживете еще денечек с нами? Очень вы человек-по душе нам! На ужин мы бы собрали кое-кого, человек пяток-десяток, для разговора, ась?
      Самгин сказал, что он тоже очень рад знакомству с такими почтенными людями, но остаться не может, надобно ехать в Ригу.
      - Все по военным делам? Э-эх, война, война.
      Часа три до Боровичей он качался в удобном, на мягких рессорах, тарантасе, в Боровичи попал как раз к поезду, а в Новгороде повторилось, но еще более сгущенно, испытанное им.
      В буфете, занятом офицерами, маленький старичок-официант, бритый, с лицом католического монаха, нашел Самгину место в углу за столом, прикрытым лавровым деревом, две трети стола были заняты колонками тарелок, на свободном пространстве поставил прибор; делая это, он сказал, что поезд в Ригу опаздывает и неизвестно, когда придет, станция загромождена эшелонами сибирских солдат, спешно отправляемых на фронт, задержали два санитарных поезда в Петроград.
      - А тут еще беженцы из Польши толкутся... "Знает, что говорит члену Союза городов", - отметил Самгин и спросил:
      - Беспорядок?
      - Сами в себе запутались - тяжело глядеть, - сказал старичок.
      Обычный шум мирной работы ножей и вилок звучал по-новому, включая в себя воинственный лязг ножен сабель. За окнами, на перроне, пела, ревела и крякала медь оркестра, музыку разрывали пронзительные свистки маневренных паровозов, тревожные сигналы стрелочников, где-то близко гудела солдатская песня. Офицерство, туго связанное ремнями портупей, вело себя размашисто и очень крикливо. Было много женщин и цветов, стреляли бутылки шампанского, за большим столом посредине ресторана стоял человек во фраке, с раздвоенной бородой, высоколобый, лысый, и, высоко, почти над головою, держа бокал вина, говорил что-то. До Самгина долетали только отдельные слова:
      - Наша ошибка... Не следовало... И мы в 71 году могли... И вместо группы маленьких государств - получили Германию.
      - Ус-спокойся, папаша! - кричал молодой, звонкий голос. - Воз-звратим пруссаков в первобытное состояние. За нашу армию-ур-ра!
      Ура кричали охотно, хотя и нестройно. Кто-то предложил:
      - Здоровье его величества...
      - Отставить!
      - Па-ачему?
      - Кто это смел?
      - В кабаке не место славить государя!
      - Верно!
      - Нет, позвольте...
      Блаженно улыбаясь, к лавровому дереву подошел маленький, тощий офицер и начал отламывать ветку лавра. Весь он был новенький, на нем блестели ремни, пряжки. Сияли большие глаза. Смуглое, остроносое лицо с маленькой черной бородкой (нем.).
      Кошмарное знакомство становилось все теснее и тяжелей. Поручик Петров сидел плечо в плечо с Климом Самгиным, хлопал его ладонью по колену, толкал его локтем, плечом, радовался чему-то, и Самгин убеждался, что рядом с ним - человек ненормальный, невменяемый. Его узенькие, монгольские глаза как-то неестественно прыгали в глазницах и сверкали, точно рыбья чешуя. Самгин вспомнил поручика Трифонова, тот был менее опасен, простодушнее этого.
      "Тот был пьяница, неудачник, а этот - нервнобольной. Безумный. Герой".
      Толстая женщина принесла пиво и вазочку соленых сухарей. Петров, гремя саблей, быстро снял портупею, мундир, остался в шелковой полосатой рубашке, засучил левый рукав и, показав бицепс, спросил Самгина:
      - Утешительно? Пьем за армию! Ну, расскажите-ка, что там, в Петрограде? Что такое-Распутин и вообще все эти сплетни?
      Но он не стал ждать рассказа, а, выдернув подол рубахи из брюк, обнажил левый бок и, щелкая пальцем по красному шраму, с гордостью объяснил:
      - Штыком! Чтоб получить удар штыком, нужно подбежать вплоть ко врагу. Верно? Да, мы, на фронте, не щадим себя, а вы, в тылу... Вы - больше враги, чем немцы! - крикнул он, ударив дном стакана по столу, и матерно выругался, стоя пред Самгиным, размахивая короткими руками, точно пловец. - Вы, штатские, сделали тыл врагом армии. Да, вы это сделали. Что я защищаю? Тыл. Но, когда я веду людей в атаку, я помню, что могу получить пулю в затылок или штык в спину. Понимаете?
      - Я слышал о случаях убийства офицеров солдатами, - начал Самгин, потому что поручик ждал ответа.
      - Ага, слышали?
      - Да, но я не верю в это...
      - Наивно не верить. Вы, вероятно, притворяетесь, фальшивите. А представьте, что среди солдат, которых офицер ведет на врага, четверо были выпороты этим офицером в 907 году. И почти в любой роте возможны родственники мужиков или рабочих, выпоротых или расстрелянных в годы революции.
      Мысль о таких коварных возможностях была совершенно новой для Клима Ивановича, и она ошеломила его.
      "Люди вроде Кутузова, конечно, вспомнили бы о Немезиде", - тотчас сообразил он и затем сказал:
      - Никогда не думал об этом.
      - Не думали? А теперь что думаете? Клим Иванович Самгин развел руками и вполне искренно выговорил:
      - Это положение вдвое возвышает мужество и героизм офицерства. Защищать отечество...
      - При условии - одна пуля в лоб, другая в затылок, - так? Да? Так?
      - Да-а, - протяжно откликнулся Самгин в ответ на свистящий шопот.
      Поручик Валерий Николаевич Петров заглянул в лицо его, положил руки на плечи ему и растроганно произнес:
      - Дайте, я вас поцелую, голубчик!
      Толстые губы его так плотно и длительно присосались, что Самгин почти задохнулся, - противное ощущение засасывания обострялось колющей болью, которую причиняли жесткие, подстриженные усы. Поручик выгонял мизинцем левой руки слезы из глаз, смеялся всхлипывающим смехом, чмокал и говорил:
      - Спасибо, голубчик! Ситуация, чорт ее возьми, а? И при этом мой полк принимал весьма деятельное участие в борьбе с революцией пятого года понимаете?
      В правой руке он держал стакан, рука дрожала, выплескивая пиво, Самгин прятал ноги под стул и слушал сипящее кипение слов:
      - Но полковник еще в Тамбове советовал нам, офицерству, выявить в ротах наличие и количество поротых и прочих политически неблагонадежных, выявить и, в первую голову, употреблять их для разведки и вообще-ясно? Это, знаете, настоящий отец-командир! Войну он кончит наверняка командиром дивизии.
      Он очень долго рассказывал о командире, о его жене, полковом адъютанте; приближался вечер, в открытое окно влетали, вместе с мухами, какие-то неопределенные звуки, где-то далеко оркестр играл "Кармен", а за грудой бочек на соседнем дворе сердитый человек учил солдат петь и яростно кричал:
      - Болван! Слушай - такт! Ать, два, левой, левой! Делай - ать, два!
      И визгливый тенорок выпевал:
      Жизни тот один достоин,
      Кыто н-на смерть всеида готов.
      - Хор - делай!
      Хор громко, но не ладно делал на мотив "Было дело под Полтавой":
      Православный русский воин,
      Не считая, бьет врагов...
      Так громчей, музыка,
      Играй победу...
      - Отставить, болваны!
      - Я повел двести тридцать, осталось - шестьдесят два, - рассказывал поручик, притопывая ногой.