Клим Иванович Самгин продолжал говорить. Он выразил - в форме вопроса - опасение: не пойдет [ли] верноподданный народ, как в 904 году, на Дворцовую площадь и не встанет ли на колени пред дворцом царя по случаю трехсотлетия.
      - Мы, русские, слишком охотно становимся на колени не только пред царями и пред губернаторами, но и пред учителями. Помните:
      Учитель! Перед именем твоим
      Позволь смиренно преклонить колена.
      - Неверно цитируете, - с удовольствием отметил человек из угла.
      - Заметив, как легко мы преклоняем колена,-этой нашей склонностью воспользовалась Япония, а вслед за нею - немцы, заставив нас заключить с ними торговый договор, выгодный только для них. Срок действия этого договора истекает в четырнадцатом году. Правительство увеличивает армию, усиливает флот, поощряет промышленность, работающую на войну. Это предусмотрительно. Балканские войны никогда еще не обходились без нашего участия...
      - Мне кажется возможным, что самодержавие в год своего трехвекового юбилея предложит нам - в качестве подарка - войну.
      - А даже маленькая победа может принести нам большой вред, - крикнул человек дз угла, бесцеремонно перебив речь Самгина, и заставил его сказать:
      - Я - кончил.
      Гости молчали, ожидая, что скажет хозяин. Величественный, точно индюк, хозяин встал, встряхнул полуседой курчавой головой артиста, погладил ладонью левой руки бритую щеку, голубоватого цвета, и, сбивая пальцем пепел папиросы в пепельницу, заговорил сдобным баритоном:
      - Очень интересная речь. Разрешу себе подчеркнуть только один ее недостаток: чуть-чуть много истории. Ах, господа, история! - вполголоса н устало воскликнул он. - Кто знает ее? Она еще не написана, нет! Ее писали, как роман, для утешения людей, которые ищут и не находят смысла бытия, - я говорю не о временном смысле жизни, не о том, что диктует нам властное завтра, а о смысле бытия человечества, засеявшего плотью своей нашу планету так тесно. Историю пишут для оправдания и прославления деяний нации, расы, империи. В конце концов история - это памятная книга несчастий, страданий и вынужденных преступлений наших предков. И внимательное чтение истории внушает нам более убедительно, чем евангелие: будьте милостивы друг к другу.
      Он устало прикрыл глаза, покачал головою, красивым движением кисти швырнул папиросу в пепельницу, - швырнул ее, как отыгранную карту, и, вздохнув глубоко, вскинув энергично красивую голову, продолжал:
      - История жизни великих людей мира сего - вот подлинная история, которую необходимо знать всем, кто не хочет обольщаться иллюзиями, мечтами о возможности счастья всего человечества. Знаем ли мы среди величайших людей земли хоть одного, который был бы счастлив? Нет, не знаем... утверждаю: не знаем и не можем знать, потому что даже при наших очень скромных представлениях о счастье - оно не было испытано никем из великих.
      Лицо его приняло горестное выражение, и в сочном голосе тоже звучала горечь. Он играл голосом и словами с тонким, отлично разработанным искусством талантливого лицедея, удивляя обилием неожиданных интонаций, певучестью слов, которыми он красиво облекал иронию и печаль, тихий гнев и лирическое сознание безнадежности бытия. С чувством благоговения и обожания он произносил имена - Леонардо Винчи, Джонатан Свифт, Верлен, Флобер, Шекспир, Байрон, Пушкин, Лермонтов, - бесконечное количество имен, - и называл всех носителей их великомучениками:
      - Вот они, великомученики нашей церкви, церкви интеллектуалистов, великомученики духа, каких не знает и не имеет церковь Христа...
      -Господа! - возгласил он с восторгом, искусно соединенным с печалью. Чего можем требовать мы, люди, от жизни, если даже боги наши глубоко несчастны? Если даже религии в их большинстве - есть религии страдающих богов - Диониса, Будды, Христа?
      Он замолчал, покачивая головой, поглаживая широкий лоб, правая рука его медленно опускалась, опустился на стул и весь он, точно растаяв. Ему все согласно аплодировали, а человек из угла сказал:
      - Аминь! Но - чорт с ней, с истиной, я все-таки буду жить. Буду, наперекор всем истинам...
      - Вы, по обыкновению, глумитесь, Харламов, - печально, однако как будто и сердито сказал хозяин. - Вы - запоздалый нигилист, вот кто вы, добавил он н пригласил ужинать, но Елена отказалась. Самгин пошел провожать ее. Было уже поздно и пустынно, город глухо ворчал, засыпая. Нагретые за день дома, остывая, дышали тяжелыми запахами из каждых ворот. На одной улице луна освещала только верхние этажи домов на левой стороне, а в следующей улице только мостовую, и это раздражало Самгина.
      - Ты послушал бы, как он читает монолог Гамлета или Антония. Первоклассный артист. Говорят, Суворин звал его в свой театр на любых условиях.
      Самгин был недоволен собой, чувствуя, что этот красавец стер его речь, как стирают тряпкой надпись мелом на школьной доске. Казалось, что это понято и Еленой, отчего она и говорит так, как будто хочет утешить его, обиженного.
      "Дура",- мысленно сказал он ей и спросил: - Это он часто играет в пессимизм?
      Она охотно ответила:
      - Нет, он вообще веселый, но дома выдерживает стиль. У него нелады с женой, он женат. Она очень богатая, дочь фабриканта. Говорят - она ему денег не дает, а он - ленив, делами занимается мало, стишки пишет, статейки в "Новом времени".
      Самгин уже не слушал ее, думая, что во Франции такой тип, вероятно, не писал бы стихов, которых никто не знает, а сидел в парламенте...
      "Мы ленивы, не любопытны", - вспомнил он и тотчас подумал: "Он никого не цитировал. Это - признак самоуверенности. Игра в пессимизм простенькая игра. Но красиво сказать - он умеет. Мне нужно взять себя в руки", - решил Клим Иванович Самгин, чувствуя, что время скользит мимо его с такой быстротой, как будто все, наполняющее его, катилось под гору. Но быстрая смена событий не совпадала с медленностью, которая делала Клима Ивановича заметной фигурой. С ним любезно здоровались крупные представители адвокатуры, его приглашали на различные собрания, когда он говорил, его слушали внимательно, все это - было, но не удовлетворяло. Он очень хорошо мог развивать чужие мысли, подкрепляя их множеством цитат, нередко оригинальных, запас его памяти был неисчерпаем. Но он чувствовал, что его знания не сгруппированы в стройную систему, не стиснуты какой-то единой идеей. Он издавна привык думать, что идея - это форма организации фактов, результат механической деятельности разума, и уверен был, что основное человеческое коренится в таинственном качестве, которое создает исключительно одаренных людей, каноника Джонатана Свифта, лорда Байрона, князя Кропоткина и других этого рода. Это качество скрыто глубоко в области эмоции, и оно обеспечивает человеку полную свободу, полную независимость мысли от насилия истории, эпохи, класса. Клим Иванович Самгин понимал, что это уже - идея, хотя и не новая, но - его, продуманная, выношенная лично им. Но он был все-таки настолько умен, что видел: в его обладании эта идея бесплодна. Она тоже является как будто результатом поверхностной, механической деятельности разума и даже не способна к работе организации фактов в стройную систему фраз - фокусу, который легко доступен даже бездарным людям. Как все талантливые люди, биографии которых он знал, он был недоволен жизнью, недоволен людями, и он чувствовал, что в нем, как нарыв, образуется острое недовольство самим собою. Оно поставило пред ним тревожный вопрос:
      "Неужели я эмоционально так беден, что останусь на всю жизнь таким, каков есть?"
      Он вспоминал, как оценивали его в детстве, как заметен был он в юности, в первые годы жизни с Варварой. Это несколько утешало его.
      Елена уехала с какой-то компанией на пароходе по Волге, затем она проедет в Кисловодск и там будет ждать его. Да, ему тоже нужно полечиться нарзаном, нужно отдохнуть, он устал. Но он не хотел особенно подчеркивать характер своих отношений с этой слишком популярной и богатой дамой, это может повредить ему. Ее прошлое не забыто, и она нимало не заботится о том, чтоб его забыли. И, телеграммами откладывая свой приезд, Самгин дождался, что Елена отправилась через Одессу в Александрию, а оттуда - через Марсель в Париж на осенний сезон. Тогда он поехал в Кисловодск, прожил там пять недель и, не торопясь, через Тифлис, Баку, по Каспию в Астрахань и [по] Волге поднялся до Нижнего, побывал на ярмарке, посмотрел, как город чистится, готовясь праздновать трехсотлетие самодержавия, с той же целью побывал в Костроме. Все это очень развлекло его. Он много работал, часто выезжал в провинцию, все еще не мог кончить дела, принятые от Прозорова, а у него уже явилась своя клиентура, он даже взял помощника Ивана Харламова, человека со странностями: он почти непрерывно посвистывал сквозь зубы и нередко начинал вполголоса разговаривать сам с собой очень ласковым тоном:
      - Не чуешь, Ваня, где тут кассационный повод?
      Он был широкоплечий, большеголовый, черные волосы зачесаны на затылок и лежат плотно, как склеенные, обнажая высокий лоб, густые брови и круглые, точно виши", темные глаза в глубоких глазницах. Кожа на костлявом лице его серовата", на девой щеке - бархатная родника, величиной с двадцатикопеечную монету, хрящеватый нос загнут вниз крючком, а губы толстые и яркие.
      В числе его странностей был интерес к литературе контрреволюционной, он знал множество различных брошюр, романов и почему-то настойчиво просвещал патрона:
      - Вот, Клим Иванович, примечательная штучка наших дней - "Чума", роман Лопатина. Весь читать - не надо, я отметил несколько страничек, усмехнетесь!
      Желая понять человека, Самгин читал:
      "Старики фабричные, помнившие дни восстания на Пресне, устраивали пародии военно-волевого суда и расстреливали всякого человека, одетого в казенную форму".
      - Послушайте, Харламов, это же ложь? - кричал Самгин в комнату, где, посвистывая, работал помощник.
      - Так у него, у Лопатина, все - ложь.
      - Почему вас интересуют такие книги?
      - Учусь, - отвечал Харламов. - А вы читали "Наше преступление" Родионова, "Больную Россию" Мережковского, "Оправдание национализма" Локотя, "Речи" Столыпина?..
      Харламов, как будто хвастаясь, называл десятки книг. Самгин лежал, курил, слушал и думал, что странностями обзаводятся люди пустые, ничтожные, для того, чтоб их заметили, подали им милостину внимания.
      "Это Михайловский, Николай Константинович, сказал - милостина внимания".
      Над повестью Самгин не работал, исписал семнадцать страниц почтовой бумаги большого формата заметками, характеристиками Марины, Безбедова, решил сделать Бердникова организатором убийства, Безбедова - фактическим исполнителем и поставить за ними таинственной фигурой Крэйтона, затем начал изображать город, но получилась сухая статейка, вроде таких, какие обычны в словаре Брокгауза.
      Изредка являлся Дронов, почти всегда нетрезвый, возбужденный, неряшливо одетый, глаза - красные, веки опухли.
      - Тоську в Буй выслали. Костромской губернии, - рассказывал он. - Туда как будто раньше и не ссылали, чорт его знает что за город, жителя в нем две тысячи триста человек. Одна там, только какой-то поляк угряз, опростился, пчеловодством занимается. Она - ничего, не скучает, книг просит. Послал все новинки - не угодил! Пишет: "Что ты смеешься надо мной?" Вот как... Должно быть, она серьезно втяпалась в политику...
      Об издании газеты он уже ж говорил, а на вопрос Самгина пробормотал:
      - Какая теперь газета, к чорту! Я, брат, махнул деньгами и промахнулся.
      "Кажется - лжет",- подумал Самгин и осведомился:
      - Проиграл в карты?
      - Цемент купил, кирпич... Большой спрос на строительные материалы... Надеялся продать с барышом. Надули на цементе...
      Когда он рассказывал о Таисье, Самгин заметил, что Агафья в столовой перестала шуметь чайной посудой, а когда Дронов ушел, Самгин спросил рябую женщину:
      - Слышали о судьбе Тоси?
      - Слышала.
      Хозяин смотрел на нее, ожидая, что она еще скажет. А она, поняв его, бойко сказала:
      - Что ж -везде жить можно, была бы душа жива... У меня землячок один в ссылку-то дошел еле грамотным, а вернулся-статейки печатает...
      "Это - не Анфимьевна", - подумал Самгин.
      В должности "одной прислуги" она работала безукоризненно: вкусно готовила, держала квартиру в чистоте и порядке и сама держалась умело, не мозоля глаз хозяина. Вообще она не давала повода заменить ее другой женщиной, а Самгин хотел бы сделать это - он чувствовал в жилище своем присутствие чужого человека, - очень чужого, неглупого и способного самостоятельно оценивать факты, слова.
      Как-то вечером Дронов явился с Тагильским, оба выпивши. Тагильского Самгин не видел с полгода и был неприятно удивлен его визитом, но, когда присмотрелся к его фигуре, - почувствовал злорадное любопытство: Тагильский нехорошо, почти неузнаваемо изменился. Его округлая, плотная фигура потеряла свою упругость, легкость, серый, затейливого покроя костюм был слишком широк, обнаруживал незаметную раньше угловатость движений, круглое лицо похудело, оплыло, и широко открылись незнакомые Самгину жалкие, собачьи глаза. Он и раньше был внешне несколько похож на Дронова, такой же кругленький, крепкий, звонкий, но раньше это сходство только подчеркивало неуклюжесть Ивана, а теперь Дронов казался пригляднее.
      Чмокая губами, Тагильский нетрезво, с нелепыми паузами между слов рассказывал:
      - В Киеве серьезно ставят дело об употреблении евреями христианской крови. - Тагильский захохотал, хлопая себя ладонями по коленам. - Это очень уместно накануне юбилея Романовых. Вы, Самгин, антисемит? Так нужно, чтоб вы заявили себя филосемитом, - понимаете? Дронов - анти, а вы - фило. А я ни в тех, ни в сех или - глядя по обстоятельствам и - что выгоднее.
      - Он думает, что это затеяно с целью создать в обществе еще одну трещину, - объяснил Дронов, раскачиваясь на стуле.
      - Именно! - вскричал Тагильский. - Разобщить, разъединить. Глупо, общества - нет. Кого разъединять?
      - Выпить - нечего? - спросил Дронов, а когда хозяин ответил утвердительно и строго: "Нечего!" - "Сейчас будет!.." - сказал Дронов. И ушел в кухню.
      Самгин не успел протестовать против его самовольства, к тому же оно не явилось новостью. Иван не впервые посылал Агафью за своим любимым вином.
      Чмокая, щурясь, раздувая дряблое лицо гримасами, Тагильский бормотал:
      - Общество, народ - фикции! У нас - фикции. Вы знаете другую страну, где министры могли бы саботировать парламент - то есть народное представительство, а? У нас - саботируют. Уже несколько месяцев министры не посещают Думу. Эта наглость чиновников никого не возмущает. Никого. И вас не возмущает, а ведь вы...
      Тагильский визгливо засмеялся, грозя пальцем Самгину; затем, отдуваясь, продолжал:
      - А, знаете, я думал, что вы умный и потому прячете себя. Но вы прячетесь в сдержанном молчании, потому что не умный вы и боитесь обнаружить это. А я вот понял, какой вы...
      - Поздравляю вас с этим, - сказал Самгин, не очень задетый пьяными словами.
      - Вы - не обижайтесь, я тоже дурак. На деле Зотовой я мог бы одним ударом сделать карьеру.
      - Каким образом? - спросил Самгин, невольно подвигаясь к нему и даже понизив голос.
      - Мог бы. И цапнуть деньги, - говорил Тагильский, как в бреду.
      - Вы узнали, кто убил?
      Тагильский сидел опираясь руками о ручки кресла, наклонясь вперед, точно готовясь встать; облизав губы, он смотрел в лицо Самгина помутневшими глазами и бормотал.
      - Я - знал, - сказал он, тряхнув головой. - Это - просто. Грабеж, как цель, исключен. Что остается? Ревность? Исключена. Еще что? Конкуренция. Надо было искать конкурента. Ясно?
      - Да, но - кто же?
      Самгин торопился услышать имя, соображая, что при Дронове Тагильский не станет говорить на эту тему.
      - Фактический убийца, наверное, - Безбедов, которому обещана безнаказанность, вдохновитель - шайка мерзавцев, впрочем, людей вполне почтенных.
      - Ты - про это дело? - (сказал) Дронов, входя, и вздохнул, садясь рядом с хозяином, потирая лоб.- Дельце это - заноза его, - сказал он, тыкая пальцем в плечо Тагильского, а тот говорил:
      - Дом Безбедова купил судебный следователь. Подозрительно дешево купил. Рудоносная земля где-то за Уралом сдана в аренду или продана инженеру Попову, но это лицо подставное.
      В памяти Клима Ивановича встала мягкая фигура Бердникова, прозвучал его жирный брызгающий смешок:
      "П-фу-бу-бу-бу".
      Вспомнить об этом человеке было естественно, но Самгин удивился: как далеко в прошлое отодвинулся Бердников, и как спокойно пренебрежительно, вспомнилось о нем. Самгин усмехнулся в отступил еще дальше от прошлого, подумав:
      "И вся эта история с Мариной вовсе не так значительна, как я приучил себя думать о ней".
      - Брось, - небрежно махнув, рукой, сказал Дронов. - Кому все это интересно? Жила одинокая, богатая вдова, ее за это укокали, выморочное имущество поступило в казну, казна его продает, вот и все, и - к чорту!
      - Ты - глуп, Дронов, - возразил Тагильский, как будто трезвея, и, ударяя ладонью по ручке кресла, продолжал: - Если рядом со средневековым процессом об убийстве евреями воришки Ющннского, убитого наверняка воровкой Чеберяк, поставить на суде дело по убийству Зотовой и привлечь к нему сначала в. качестве свидетеля прокурора, зятя губернатора, - р-ручаюсь, что означенный свидетель превратился бы в обвиняемого...
      - Сказка, - сквозь зубы выговорил Дронов, ожидающе поглядывая на дверь в столовую. - Фантазия, - добавил он.
      - ...в незаконном прекращении следствия, которое не могло быть прекращено за смертью подозреваемого, ибо в делопроизводстве имелись документы, определенно говорившие о лицах, заинтересованных в убийстве более глубоко, чем Безбедов...
      - Да поди ты к чертям! - крикнул Дронов, вскочив на ноги. - Надоел... как гусь! Го-го-го... Воевать хотим-вот это преступление, да-а! Еще Извольский говорил Суворину в восьмом году, что нам необходима удачная война все равно с кем, а теперь это убеждение большинства министров, монархистов и прочих... нигилистов.
      Коротенькими шагами быстро измеряя комнату, заглядывая в столовую, он говорил, сердито фыркая, потирая бедра руками:
      - Тыл готовим, чорт... Трехсотлетие-то для чего празднуется? Напомнить верноподданным, сукиным детям, о великих заслугах царей. Всероссийская торгово-промышленная выставка в Киеве будет.
      - Война? - И - прекрасно, - вяло сказал Тагильский. - Нужно нечто катастрофическое. Война или революция...
      - Нет, революцию-то ты не предвещай! Это ведь неверно, что "от слова не станется". Когда за словами - факты, так неизбежно "станется". Да... Ну-ка, приглашай, хозяин, вино пить...
      - Я - чаю, - сказал Тагильский.
      - Есть и чай, идем!
      Тагильский пошевелился в кресле, но не встал, а Дронов, взяв хозяина под руку, отвел его в столовую, где лампа над столом освещала сердито кипевший, ярко начищенный самовар, золотистое вино в двух бутылках, стекло и фарфор посуды.
      - Ты - извини, что я привел его и вообще распоряжаюсь, - тихонько говорил Дронов, разливая вино.
      - Можешь не извиняться, - разрешил Клим Иванович.
      - Важный ты стал, значительная персона, - вздохнул Дронов. - Нашел свою тропу... очевидно. А я вот все болтаюсь в своей петле. Покамест широка, еще не давит. Однако беспокойно. "Ты на гору, а чорт-за ногу". Тоська не отвечает на письма - в чем дело? Ведь - не бежала же? Не умерла?
      Самгин слушал его невнимательно, думая: конечно, хорошо бы увидеть Бердникова на скамье подсудимых в качестве подстрекателя к убийству! Думал о гостях, как легко подчиняются они толчкам жизни, влиянию фактов, идей. Насколько он выше и независимее, чем они и вообще-люди, воспринимающие идеи, факты ненормально, болезненно.
      - "Мы переносим жизнь, как боль" - кто это сказал?
      Дронов выглянул в соседнюю комнату и сказал, усмехаясь:
      - Спит. Плохо он кончит, сопьется, вероятно. Испортил карьеру себе этим убийством.
      - Испортил?
      - Ну да. Ему даже судом пригрозили за какие-то служебные промахи. С банком тоже не вышло: кому-то на ногу или на язык наступил. А - жалко его, умный! Вот, все ко мне ходит душу отводить. Что - в других странах отводят душу или - нет?
      - Не знаю.
      - Пожалуй, это только у нас. Замечательно. "Душу отвести" - как буяна в полицию. Или - больную в лечебницу. Как будто даже смешно. Отвел человек куда-то душу свою и живет без души. Отдыхает от нее.
      Говорил Дронов как будто в два голоса - и сердито и жалобно, щипал ногтями жесткие волосы коротко подстриженных усов, дергал пальцами ухо, глаза его растерянно скользили по столу, заглядывали в бокал вина.
      - Был вчера на докладе о причинах будущей войны. Докладчик - какой-то безымянный человек, зубы у него крупные, но посажены наскоро, вкривь и вкось. Докладец... неопределенного назначения. Осведомительный, так сказать: вот вам факты, а выводы - сами сделайте. Рассказывалось о нашей политике в Персии, на Балканах, о Дарданеллах, Персидском заливе, о Монголии. По-моему, вывод подсказывался такой: ежели мы не хотим быть колонией Европы, должны усердно заняться расширением границ, то есть колониальной политикой. Н-да, чорт...
      Держа одной рукой стакан вина пред лицом и отмахивая другой дым папиросы Самгина, он помолчал, вздохнул, выпил вино.
      - Был там Гурко, настроен мрачно и озлобленно, предвещал катастрофу, говорил, точно кандидат в Наполеоны. После истории с Лидвалем и кражей овса ему, Гурко, конечно, жить не весело. Идиот этот, октябрист Стратонов, вторил ему, требовал: дайте нам сильного человека! Ногайцев вдруг заявил себя монархистом. Это называется: уверовал в бога перед праздником. Сволочь.
      Налив вино мимо бокала, он выругался матерными словами и продолжал, все сильнее озлобляясь:
      - Целую речь сказал: аристократия, говорит, богом создана, он отбирал благочестивейших людей и украшал их мудростью своей. А социализм выдуман буржуазией, торгашами для устрашения и обмана рабочих аристократов, и поэтому социализм - ложь. Кадеты были, Маклаков, - брат министра, на выхолощенного кота похож, Шингарев, Набоков. Гучков был. Скука была, в большом количестве. Потом, десятка два, ужинать поехали, а после ужина возгорелась битва литераторов, кошкодав Куприн с Леонидом Андреевым дрались, Муйжель плакал, и вообще был кавардак...
      Он снова помолчал, затем вдруг подскочил на стуле и взвизгнул:
      - Безмолвствуешь... столп и утверждение истины! Ну, что ты молчишь... Эх, Самгин... Поди ты к чорту...
      - Опомнись! Ты - пьян, - строго сказал Клим Иванович.
      - Поди ты к чорту, - повторил Дронов, отталкивая стул ногой и покачиваясь. - Ну да, я - пьян... А ты - трезв... Ну, и - будь трезв... чорт с тобой.
      Он, хватаясь за спинки стульев, выбрался в соседнюю комнату и там закричал, дергая Тагильского:
      - Идем... эй! Проснись... идем!
      Самгин, крепко стиснув зубы, сидел за столом, ожидая, когда пьяные уйдут, а как только они, рыча, как два пса, исчезли, позвонил Агафье и приказал:
      - Если Дронов придет в следующий раз, скажите, что я не желаю видеть его.
      Лицо женщины, точно исклеванное птицами, как будто покраснело, брови, почти выщипанные оспой, дрогнули, широко открылись глаза, но губы она плотно сжала.
      "Недовольна. Протестует", - понял Самгин Клим Иванович и строго спросил:
      - Вы - слышали?
      - Как же, слышала.
      - Следовало ответить: слушаю или - хорошо.
      - Слушаю, - не сразу ответила Агафья и ушла. "Да, ее нужно рассчитать, - решил Клим Иванович Самгин. - Вероятно, завтра этот негодяй придет извиняться. Он стал фамильярен более, чем это допустимо для Санчо".
      Но Дронов не пришел, и прошло больше месяца времени, прежде чем Самгин увидел его в ресторане "Вена". Ресторан этот печатал в газетах объявление, которое извещало публику, что после театра всех известных писателей можно видеть в "Вене". Самгин давно собирался посетить этот крайне оригинальный ресторан, в нем показывали не шансонеток, плясунов, рассказчиков анекдотов и фокусников, а именно литераторов.
      И вот он сидит в углу дымного зала за столиком, прикрытым тощей пальмой, сидит и наблюдает из-под широкого, веероподобного листа. Наблюдать - трудно, над столами колеблется пелена сизоватого дыма, и лица людей плохо различимы, они как бы плавают и тают в дыме, все глаза обесцвечены, тусклы. Но хорошо слышен шум голосов, четко выделяются громкие, для всех произносимые фразы, и, слушая их, Самгин вспоминает страницы ужина у банкира, написанные Бальзаком в его романе (Дважды.)
      Мы пойдем к нашим новеньким братьям,
      Мы к Гучкову пойдем в комитет,
      Что нам стоны людей и проклятья,
      Что нам Маркса великий завет?
      Вставай и т. д.
      Так кричит сам Георгий Плеханов,
      Шейдеман, Вандервельде и Гед,
      В Государственной думе Бурьянов
      Повторяет с трибуны их бред.
      Вставай и т. д.
      Бросим красное знамя свободы
      И трехцветное смело возьмем,
      И свои пролетарские взводы
      На немецких рабочих пошлем.
      - Плохо,- сказал Самгин.
      - Уж - чего хуже! - откликнулся Харламов.
      - Грубо, - добавил Самгин.
      - Примитив, - пожав плечами, как будто извиняясь, объяснил Харламов.
      "Издевается?" - спросил Клим Иванович сам себя и впервые отметил, что нижняя губа Харламова толще верхней, а это придает его лицу выражение брезгливое, а глаза у него мало подвижны и смотрят бесцеремонно прямо. Тотчас же вспомнилось, что фразы Харламова часто звучат двусмысленно.
      О разгроме германского посольства он рассказывал так:
      - Разрушали каменный дом, неприятного стиля. Могли бы разрушить и соседние дома. А - разреши полиция, так и Зимний дворец растрепали бы. Знакомый помощник частного пристава жаловался мне: "Война только что началась, а уж говорят о воровстве: сейчас задержали человека, который уверял публику, что ломают дом с разрешения начальства за то, что хозяин дома, интендант, сорок тысяч солдатских сапог украл и немцам продал". А когда с крыши посольства сбросили бронзовую группу, старичок какой-то заявил:
      "Вот бы и с Аничкова моста медных-то голых парней убрать".
      Самгин сухо спросил:
      - Вы отрицаете в этом акте наличие народного гнева?
      - Не заметил я гнева, - виновато ответил Харламов, уже неприкрыто издеваясь, и добавил: - Просто - забавляются люди с разрешения начальства.
      - Это, разумеется, неверно, это - шарж! - заявил Самгин, а Харламов еще добавил:
      - А вот газетчики - гневаются: запретили им публичное выражение ощущений, лишили дара слова, - даже благонамеренную сваху "Речь" - и ту прихлопнули.
      Для Самгина было совершенно ясно, что всю страну охватил взрыв патриотических чувств, - в начале войны с японцами ничего подобного он не наблюдал. А вот теперь либеральная буржуазия единодушно приняла лозунг "единение царя с народом". Государственная дума торжественно зачеркнула все свои разногласия с правительством, патриотически манифестируют студенты, из провинций на имя царя летят сотни телеграмм, в них говорится о готовности к битве и уверенности в победе, газетами сообщаются факты "свирепости тевтонов", литераторы в прозе и в стихах угрожают немцам гибелью и всюду хвалебно говорят о героизме донского казака Козьмы Крючкова, который изрубил шашкой и пронзил пикой одиннадцать немецких кавалеристов.
      - Десяток наверное прибавили для накаливания штатских людей воинской храбростью, - сказал Харламов.
      "Играет роль скептика, потому что хочет подчеркнуть себя", - определил Самгин. Было неприятно, что Елена все более часто говорит о Харламове:
      - Интересный. Забавный. Чудак.
      - Чудаков у нас слишком много, от них устаешь, - заметил Самгин, а через несколько дней услыхал:
      - Талантливый! Вчера читал мне что-то вроде оперетки - очень смешно! Там хор благочестивых банкиров уморительно поет:
      О, какая благодать
      Кости ближнего глодать!
      - В эти дни едва ли уместно балаганить, - сказал Самгин, а она твердо возразила:
      - Нет, именно в такие дни нужно жить веселее, чем всегда! Кстати: ты понимаешь что-нибудь в биржевой игре? Я в четверг выиграла восемь тысяч, но предупреждают, что это - опасно и лучше покупать золото, золотые вещи...
      - Да, конечно, золото, - равнодушно подтвердил Клим Иванович.
      Действия этой женщины не интересовали его, ее похвалы Харламову не возбуждали ревности. Он был озабочен решением вопроса: какие перспективы и пути открывает пред ним война? Она поставила под ружье такое количество людей, что, конечно, продлится недолго,- не хватит средств воевать года. Разумеется, Антанта победит австро-германцев. Россия получит выход в Средиземное море, укрепится на Балканах. Все это - так, а - что выиграет он? Твердо, насколько мог, он решил: поставить себя на видное место. Давно пора.
      - Я обязан сделать это из уважения к моему житейскому опыту. Это ценность, которую я не имею права прятать от мира, от людей.
      Но эти формулы не удовлетворяли его. Он чувствовал, что не от людей, а от самого себя пытается спрятать нечто, всю жизнь беспокоившее его. Он не считал себя честолюбивым и не чувствовал обязанным служить людям, он не был мизантропом, но видел большинство людей ничтожными, а некоторых чувствовал органически враждебными. Поползли мрачные слухи о разгроме в Восточной Пруссии армии Самсонова, он упрекнул себя в торопливости решения. А через несколько дней Елена, щелкая пальцами, показала ему фотоснимок:
      - Посмотри, какой курьез!
      Снимок - мутный, не сразу можно было разобрать, что на нем - часть улицы, два каменных домика, рамы окон поломаны, стекла выбиты, с крыльца на каменную площадку высунулись чьи-то ноги, вся улица засорена изломанной мебелью, валяется пианино с оторванной крышкой, поперек улицы - срубленное дерево, клен или каштан, перед деревом - костер, из него торчит крышка пианино, а пред костром, в большом, вольтеровском кресле, поставив ноги на пишущую машинку, а винтовку между ног, сидит и смотрит в огонь русский солдат. На заднем фоне расплывчато изображены еще двое солдат, они впрягают или распрягают бесформенную лошадь.