- Не знаю, - решительно ответил Самгин и, шагнув вперед, заставил Николая прижаться к стене.
      "Или - шпион, или - считает меня... своим человеком", - соображал Клим Иванович, закурив папиросу, путешествуя по гостиной, меланхолически рассматривая вещи. Вещей было много, точно в магазине. На стенах приятно пестрели небольшие яркие этюды маслом, с одного из них смотрело, прищурясь, толстогубое бритое лицо, смотрело, как бы спрашивая о чем-то. На изящной полочке стояло десятка полтора красиво переплетенных в сафьян книжек: Миропольского, Коневского, стихи Блока, Сологуба, Бальмонта, Брюсова, Гиппиус, Вилье де-Лиль Адан, Бодлер, Верлен, Рихард Демель, "Афоризмы" Шопенгауэра.
      "Да, - ответил Клим Иванович, - в Москве я не могу жить".
      И - вздохнул, не без досады, - дом казался ему все более уютным, можно бы неплохо устроиться. Над широкой тахтой - копия с картины Франца Штука "Грех" - голая женщина в объятиях змеи, - Самгин усмехнулся, находя, что эта устрашающая картина вполне уместна над тахтой, забросанной множеством мягких подушек. Вспомнил чью-то фразу: "Женщины понимают только детали". Затем он подумал, что Варвара довольно широко, но не очень удачно тратила деньги на украшение своего жилища. Слишком много мелочи, вазочек, фигурок из фарфора, коробочек. Вот и традиционные семь слонов из кости, из черного дерева, один - из топаза. Самгин сел к маленькому столику с кривыми позолоченными ножками, взял в руки маленького топазового слона и вспомнил о семерке авторов сборника "Вехи".
      "Конечно, эта смелая книга вызовет шум. Удар в колокол среди ночи. Социалисты будут яростно возражать. И не одни социалисты. "Свист и звон со всех сторон". На поверхности жизни вздуется еще десяток пузырей".
      Этот ход мысли раздражал его, и, крепко поставив слона на его место к шестерым, Самгин снова начал путешествовать по комнате. Знакомым гостем явилось более острое, чем всегда, чувство протеста: почему он не может создать себе крупное имя?
      "Прожито полжизни. Почему я не взялся за дело освещения в печати убийства Марины? Это, наверное, создало бы такой же шум, как полтавское дело братьев Критских, пензенское - генеральши Болдыревой, дело графа Роникер в Варшаве... "Таинственные преступления - острая приправа пресной жизни обывателей", - вспомнил он саркастическую фразу какой-то газеты.
      "Газета? Возможно, что Дронов прав - нужна газета. Независимая газета. У нас еще нет демократии, которая понимала бы свое значение как значение класса самостоятельного, как средоточие сил науки, искусства, - класса, независимого от насилия капитала и пролетариата".
      Клим Иванович Самгин присел на ручку кресла и почти вслух произнес:
      "Вот моя идея!"
      В столовой, при свете лампы, бесшумно, как по воздуху, двигалась Фелицата.
      - Чай готов, - тихо сказала она. Самгин промолчал, прислушиваясь, как в нем зреет незнакомое, тихо и приятно волнующее чувство.
      "Идея человечества так же наивна, как идея божества. Пыльников болван. Никто не убедит меня, что мир делится на рабов и господ. Господа рождаются в среде рабов. Рабы враждуют между собой так же, как и владыки. Миром двигают силы ума, таланта".
      В этот час мысли Клима Самгина летели необычно быстро, капризно, даже как будто бессвязно, от каждой оставалось и укреплялось сознание, что Клим Иванович Самгин значительно оригинальнее и умнее многих людей, в их числе и авторов сборника "Вехи".
      Вдруг выскользнула посторонняя мысль:
      "А может быть, Безбедова тоже убили, чтоб он молчал о том, что знает? Может быть, Тагильский затем и приезжал, чтобы устранить Безбедова? Но если мотив убийства - месть Безбедова, тогда дело теряет таинственность и сенсацию. Если б можно было доказать, что Безбедов действовал, подчиняясь чужой воле..."
      "Нет, нужно отказаться от мысли возбудить это дело, - решил он. Нужно попробовать написать рассказ. В духе Эдгара По. Или - Конан-Дойля".
      Приятно волнующее чувство не исчезало, а как будто становилось все теплее, помогая думать смелее, живее, чем всегда. Самгин перешел в столовую, выпил стакан чаю, сочиняя план рассказа, который можно бы печатать в новой газете. Дронов не являлся. И, ложась спать, Клим Иванович удовлетворенно подумал, что истекший день его жизни чрезвычайно значителен.
      "Это праздничный день, когда человек находит сам себя",-сказал он себе, закурив на сон грядущий последнюю папиросу.
      Дронов явился после полудня, держа ежовую голову свою так неподвижно, точно боялся, что сейчас у него переломятся шейные позвонки. Суетливые глазки его были едва заметны на опухшем лице красно-бурого цвета, лиловые уши торчали смешно и неприглядно.
      - Башка трещит, - хрипло сказал он и хозяйски грубовато зарычал:
      - Цапля, вино какое-нибудь - есть? Давай, давай! Был вчера на именинах у одного жулика, пили до шести часов утра. Сорок рублей в карты проиграл обида!
      Но, выпив сразу два стакана вина, он заговорил менее хрипло и деловито. Цены на землю в Москве сильно растут, в центре города квадратная сажень доходит до трех тысяч. Потомок славянофилов, один из "отцов города" Хомяков, за ничтожный кусок незастроенной земли, необходимой городу для расширения панели, потребовал 120 или даже 200 тысяч, а когда ему не дали этих денег, загородил кусок железной решеткой, еще более стеснив движение.
      - Вот тебе и отец города! - с восторгом и поучительно вскричал Дронов, потирая руки. - В этом участке таких цен, конечно, нет, - продолжал он. Дом стоит гроши, стар, мал, бездоходен. За землю можно получить тысяч двадцать пять, тридцать. Покупатель - есть, продажу можно совершить в неделю. Дело делать надобно быстро, как из пистолета, - закончил Дронов и, выпив еще стакан вина, спросил: - Ну, как?
      - Я решил продать.
      - Правильно. Интеллигент-домовладелец - это уже не интеллигент, а домовладелец, стало быть - не нашего поля ягода.
      Самгин нахмурил брови, желая сказать нечто, но - не успел придумать, что сказать и как? А Дронов продолжал оживленно, деловито и все горячее:
      - Значит, сейчас позвоним и явится покупатель, нотариус Животовский, спекулянт, держи ухо остро! Но, сначала, Клим Иванович, на какого чорта тебе тысячи денег? Не надобно тебе денег, тебе газета нужна или книгоиздательство. На газету - мало десятков тысяч, надо сотни полторы, две. Предлагаю: давай мне эти двадцать тысяч, и я тебе обещаю через год взогнать их до двухсот. Обещаю, но гарантировать-не могу, нечем. Векселя могу дать, а - чего они стоят?
      - В карты играть будешь? - спросил Самгин, усмехаясь.
      - На бирже будем играть, ты и я. У меня верная рука есть, человек неограниченных возможностей, будущий каторжник или - самоубийца. Он честный, но сумасшедший. Он поможет нам сделать деньги.
      Дронов встал, держась рукой за кромку стола. Раскалился он так, что коротенькие ноги дрожали, дрожала и рука, заставляя звенеть пустой стакан о бутылку. Самгин, отодвинув стакан, прекратил тонкий звон стекла.
      - Деньги - будут. И будет газета, - говорил Дронов. Его лицо раздувалось, точно пузырь, краснело, глаза ослепленно мигали, точно он смотрел на огонь слишком яркий.
      - Замечательная газета. Небывалая. Привлечем все светила науки, литературы, Леонида Андреева, объявим войну реалистам "Знания", - к чорту реализм! И - политику вместе с ним. Сто лет политиканили - устали, надоело. Все хотят романтики, лирики, метафизики, углубления в недра тайн, в кишки дьявола. Властители умов - Достоевский, Андреев, Конан-Дойль.
      Самгин тихонько вздохнул, наполняя стакан белым вином, и подумал:
      "Сколько в нем энергии".
      А Дронов, поспешно схватив стакан, жадно выхлебнул из него половину, и толстые, мокрые губы его снова задрожали, выгоняя слова:
      - Мы дадим новости науки, ее фантастику, дадим литературные споры, скандалы, поставим уголовную хронику, да так поставим, как европейцам и не снилось. Мы покажем преступление по-новому, возьмем его из глубины...
      Держа стакан у подбородка, он замахал правой рукой, хватая воздух пальцами, сжимая и разжимая кулак.
      - Культура и преступность - понимаешь?
      - Это будет политика, - вставил Самгин.
      - Нет! Это будет обоснование права мести, - сказал Дронов и даже притопнул ногой, но тотчас же как будто испугался чего-то, несколько секунд молчал, приоткрыв рот, мигая, затем торопливо и невнятно забормотал:
      - Ну, это - потом! Это - программа. Что ты скажешь, а?
      Протирая очки платком, Самгин не торопился ответить. Слово о мести выскочило так неожиданно и так резко вне связи со всем, что говорил Дронов, что явились вопросы: кто мстит, кому, за что?
      "Он типичный авантюрист, энергичен, циник, смел. Его смелость - это, конечно, беспринципность, аморализм", - определял Самгин, предостерегая себя, - предостерегая потому, что Дронов уже чем-то нравился ему.
      - В общем - это интересно. Но я думаю, что в стране, где существует представительное правление, газета без политики невозможна.
      Дронов сел и удивленно повторил:
      - Представительное...
      Но тотчас же, тряхнув головой, продолжал:
      - В нашей воле дать политику парламентариев в форме объективного рассказа или под соусом критики. Соус, конечно, будет политикой. Мораль тоже. Но о том, что литераторы бьют друг друга, травят кошек собаками, тоже можно говорить без морали. Предоставим читателю забавляться ею.
      После этого Дронов напористо спросил:
      - Ты признал, что затея дельная, интересная, а - дальше?
      И грубо добавил:
      - Согласен дать деньги?
      - Я должен подумать.
      - Должен? Кому? Ведь не можешь же ты жалеть случайно полученные деньги?
      "Какой нахал! Хам", - подумал Самгин, прикрыв глаза очками, - а Иван Дронов ожесточенно кричал:
      - Вехисты - правы: интеллигент не любит денег, стыдится быть богатым, это, брат, традиция!
      Он говорил еще долго и кончил советом Самгину: отобрать и свезти в склад вещи, которые он оставляет за собой, оценить все, что намерен продать, напечатать в газетах объявление о продаже или устроить аукцион. Ушел он, оставив домохозяина в состоянии приятной взволнованности, разбудив в нем желание мечтать. И первый раз в жизни Клим Иванович Самгин представил себя редактором большой газеты, человеком, который изучает, редактирует и корректирует все течения, все изгибы, всю игру мысли, современной ему. К его вескому слову прислушиваются политики всех партий, просветители, озабоченные культурным развитием низших слоев народа, литераторы, запутавшиеся в противоречиях критиков, критики, поверхностно знакомые с философией и плохо знакомые с действительной жизнью. Он - один из диктаторов интеллектуальной жизни страны. Он наиболее крупный и честный диктатор, ибо не связан с какой-то определенной программой, обладает широчайшим опытом и, в сущности, не имеет личных целей. Не честолюбив. Не жаден на славу, равнодушен к деньгам. Он действительно независимый человек.
      "Практическую, хозяйственную часть газеты можно поручить Дронову. Да, Дронов - циник, он хамоват, груб, но его энергия - ценнейшее качество. В нем есть нечто симпатичное, какая-то черта, сродная мне. Она еще примитивна, ее следует развить. Я буду руководителем его, я сделаю его человеком, который будет дополнять меня. Нужно несколько изменить мое отношение к нему".
      Самгин напомнил себе Ивана Дронова, каким знал его еще в детстве, и решил:
      "Да, он, в сущности, оригинальный человек".
      На другой день утром Дронов явился с покупателем. Это был маленький человечек, неопределенного возраста, лысоватый, жиденькие серые волосы зачесаны с висков на макушку, на тяжелом, красноватом носу дымчатое пенснэ, за стеклами его мутноватые, печальные глаза, личико густо расписано красными жилками, украшено острой французской бородкой и усами, воинственно закрученными в стрелку. Одет был в темносерый мохнатый костюм, очень ловко сокращавший действительные размеры его животика, круглого, точно арбуз. Он казался мягким, как плюшевая кукла медведя или обезьяны, сделанная из различных кусков, из остатков.
      - Козьма Иванов Семидубов, - сказал он, крепко сжимая горячими пальцами руку Самгина. Самгин встречал людей такого облика, и почти всегда это были люди типа Дронова или Тагильского, очень подвижные, даже суетливые, веселые. Семидубов катился по земле не спеша, осторожно" говорил вполголоса, усталым тенорком, часто повторяя одно и то же слово.
      - Дом - тогда дом, когда это доходный дом, - сообщил он, шлепая по стене кожаной, на меху, перчаткой. - Такие вот дома - несчастье Москвы, продолжал он, вздохнув, поскрипывая снегом, растирая его подошвой огромного валяного ботинка. - Расползлись они по всей Москве, как плесень, из-за них трамваи, тысячи извозчиков, фонарей и вообще - огромнейшие городу Москве расходы.
      Голос его звучал все жалобнее, ласковей.
      - Против таких вот домов хоть Наполеона приглашай.
      И снова вздохнул;
      - Мелкой жизнью живем, государи мои, мелкой!
      - Правильно, - одобрил Дронов. Расхаживая по двору, измеряя его шагами, Семидубов продолжал:
      - Англичане говорят "мой дом - моя крепость", так англичане строят из камня, оттого и характер у них твердый. А из дерева - какая же крепость? Вы, государи мои, как оцениваете это поместье?
      - Тридцать пять тысяч, - быстро сказал Дронов.
      - Несерьезная цена. Деньги дороже стоят.
      - А ваша цена?
      - Половинку тридцати.
      - Смеетесь.
      - Тогда - до свидания, - грустно сказал Семидубов и пошел к воротам. Дронов сердито крякнул, прошипел! "Ж-жулик!" - и, отправился вслед за ним, а Самгин остался среди двора, чувствуя, что эта краткая сцена разбудила в нем какие-то неопределенные сомнения.
      Вечером эти сомнения приняли характер вполне реальный, характер обидного, незаслуженного удара. Сидя за столом, Самгин составлял план повести о деле Марины, когда пришел Дронов, сбросил пальто на руки длинной Фелицаты, быстро прошел в столовую, забыв снять шапку, прислонился спиной к изразцам печки и спросил, угрюмо покашливая:
      - Ты знал, что на это имущество существует закладная в двадцать тысяч? Не знал? Так-поздравляю! - существует. - Он снял шапку с головы, надел ее на колено и произнес удивленно, с негодованием: - Когда это Варвара ухитрилась заложить?
      - Она была легкомысленна, - неожиданно для себя сказал Самгин, услышал, что сказалось слишком сердито, и напомнил себе, что у него нет права возмущаться действиями Варвары. Тогда он перенес возмущение на Дронова.
      "Он говорит о Варваре, как о своей любовнице". А Дронов, поглаживая шапку, пробормотал:
      - Замечательно ловко этот бык Стратонов женщин грабил.
      Самгин сорвал очки с носа, спрашивая:
      - Ты хочешь сказать...?
      - Я уже сказал. Теперь он, как видишь, законодательствует, отечество любит. И уже не за пазухи, не под юбки руку запускает, а - в карман отечества: занят организацией банков, пассажирское пароходство на Волге объединяет, участвует в комиссии водного строительства. Н-да, чорт... Деятель!
      Говорил Дронов, глядя в угол комнаты, косенькие глазки его искали там чего-то, он как будто дремал.
      - Все-таки это полезное учреждение - Дума, то есть конституция, отлично обнаруживает подлинные намерения и дела наиболее солидных граждан. А вот... не солидные, как мы с тобой...
      И, прервав ворчливую речь, он заговорил деловито:
      если земля и дом Варвары заложены за двадцать тысяч, значит, они стоят, наверное, вдвое дороже. Это надобно помнить. Цены на землю быстро растут. Он стал развивать какой-то сложный план залога под вторую закладную, но Самгин слушал его невнимательно, думая, как легко и катастрофически обидно разрушились его вчерашние мечты. Может быть, Иван жульничает вместе с этим Семидубовым? Эта догадка не могла утешить, а фамилия покупателя напомнила:
      "Снова - семь".
      Дронов посидел еще минут пять и вдруг исчез, даже не простясь.
      "Дом надо продать", - напомнил себе Клим Иванович и, закрыв глаза, стал тихонько, сквозь зубы насвистывать романс "Я не сержусь", думая о Варваре и Стратонове:
      "Свинство".
      возился с продажей дома больше месяца, за это время Самгин успел утвердиться в правах наследства, ввестись во владение, закончить план повести и даже продать часть вещей, не нужных ему, костюмы Варвары, мебель. Дронов даже похудел. Почти каждый день он являлся пред Самгиным полупьяный, раздраженный, озлобленный, пил белое вино и рассказывал диковинные факты жульничества.
      - Состязание жуликов. Не зря, брат, московские жулики славятся. Как Варвару нагрели с этой идиотской закладной, чорт их души возьми! Не брезглив я, не злой человек, а все-таки, будь моя власть, я бы половину московских жителей в Сибирь перевез, в Якутку, в Камчатку, вообще - в глухие места. Пускай там, сукины дети, жрут друг друга - оттуда в Европы никакой вопль не долетит.
      Самгин слушал эту пьяную болтовню почти равнодушно. Он был уверен, что возмущение Ивана жуликами имеет целью подготовить его к примирению с жульничеством самого Дронова. Он очень удивился, когда Иван пришел красный, потный, встал пред ним и торжественно объявил:
      - Сделано. За тридцать две. Имеешь двенадцать шестьсот - наличными и два векселя по три на полгода и на год. С мясом вырвал.
      Он сел в кресло, вытирая платком потное лицо, отдуваясь.
      - Жарко. Вот так март. Продал держателю закладной. Можно бы взять тысяч сорок и даже с половиной, но, вот, посмотри-ка копию закладной, какие в ней узелки завязаны.
      Он бросил на стол какую-то бумагу, но обрадованный Самгин, поддев ее разрезным ножом, подал ему.
      - Не надо. Не хочу.
      Дронов прищурился, посмотрел на него и пробормотал:
      - Жест - ничего, добропорядочный. Ну, ладно. А за эту возню ты мне дашь тысячу?
      - Возьми хоть две.
      - Вот как мы! - усмехнулся Дронов.- Мне, чудак, и тысячи - много, это я по дружбе хватил - тысячу. Значит - получим деньги и - домой? Я соскучился по Тоське. Ты попроси ее квартиру тебе найти и устроить, она любит гнезда вить. Неудачно вьет.
      Он дважды чихнул и спросил сам себя!
      - Простудился, что ли?
      Чихая, он, видимо, спугнул свое оживление, лицо его скучно осунулось, крепко вытирая широкий нос, крякнул, затем продолжал, размышляя, оценивая:
      - Очень помог мне Семидубов. Лег в больницу, аппендицит у него. Лежит и философствует в ожидании операции.
      Философия Семидубова не интересовала Самгина, но, из любезности, он спросил, кто такой Семидубов.
      Дронов вдруг стер ладонью скуку с лица, широко улыбаясь, сверкнул золотом клыков.
      - Он - интересный. Как это у вас называется? Кандидат на судебные должности, что ли? Кончив университет, он тот же год сел на скамью подсудимых по обвинению в продаже водопроводных труб. Лежали на Театральной площади трубы, он видит, что лежат они бесполезно, ну и продал кому-то, кто нуждался в трубах. Замечательный. Посадили его. на полгода, что ли. Вышел стал в карты играть. Играет счастливо, но не шулер. Я познакомился с ним года два тому назад, проиграл ему тысячу триста, все, что было. Конечно, расстроился. А он говорит: "Возьмите рублей пятьсот у меня, продолжим". "Мне, говорю, платить нечем". - "А - зачем платить? Я играю для удовольствия. Человек я холостой, деньги меня любят, третьего дня в сорок две минуты семнадцать тысяч выиграл". Я, знаешь, взял. Отыгрался, даже шестьдесят пять рублей выиграл. Поблагодарил и теперь играю с ним только в преферанс да в винт по маленькой.
      Рассказал Дронов с удовольствием, почти не угашая улыбку на скуластом лице, и Самгин должен был отметить, что эта улыбка делает топорное лицо нянькина внука мягче, приятней.
      - Пестрая мы нация, Клим Иванович, чудаковатая нация, - продолжал Дронов, помолчав, потише, задумчивее, сняв шапку с колена, положил ее на стол и, задев лампу, едва не опрокинул ее. - Удивительные люди водятся у нас, и много их, и всем некуда себя сунуть, В революцию? Вот прошумела она, усмехнулась, да - и нет ее. Ты скажешь - будет! Не спорю. По всем видимостям - будет. Но мужичок очень напугал. Организаторов революции частью истребили, частью - припрятали в каторгу, а многие - сами спрятались. Он посмотрел на Самгина и-докончил:
      - Впрочем - что я тебе говорю? Сам все знаешь. Самгин молча наклонил голову, а Иван, помолчав. сказал, как бы извиняясь:
      - Конечно, Семидубов этот-фигура мутная. Чорт его знает - зачем нужны такие? Иной раз я себя спрашиваю: не похож ли на него?
      Клим Иванович Самгин внутренне и брезгливо поморщился:
      "Кажется - еще одна исповедь".
      Но Дронов сказал:
      - Меня Тоська научила думать о самом себе правдиво, без прикрас. И предложил:
      - Поедем к "Яру"? Самгин отказался.
      - Ну, в Художественный, сегодня "Дно"? Тоже не хочешь? А мне нравится эта наивнейшая штука. Барон там очень намекающий: рядился-рядился, а ни к чему не пригодился. Ну, я пошел.
      Уходя, он неодобрительно отметил:
      - Куришь ты - на страх врагам. Как головня дымишься.
      Клим Иванович Самгин, поправив очки, взглянул на гостя подозрительно и даже озлобленно, а когда Дронов исчез - поставил его рядом с Лютовым, Тагильским.
      "Такой же. Изломанный, двоедушный, хитрый. Бесчестный. Боится быть понятым и притворяется искренним. Метит в друзья. Но способен быть только слугой".
      Покончив на этом с Дроновым, он вызвал мечту вчерашнего дня. Это легко было сделать-пред ним на столе лежал листок почтовой бумаги, и на нем, мелким, но четким почерком было написано:
      "Заострить отношение Безбедова к Марине, сделать его менее идиотом, придав настроению вульгарную революционность. Развернуть его роман. Любимая им - хитрая, холодная к нему девчонка, он интересен ей как единственный наследник богатой тетки. Показать радение хлыстов?"
      Пред ним встала дородная, обнаженная женщина, и еще раз Самгин сердито подумал, что, наверное, она хотела, чтоб он взял ее. В любовнице Дронова есть сходство с Мариной - такая же стройная, здоровая.
      "Научила думать о самом себе правдиво". Что это значит? О себе человек всегда правдиво думает".
      Покуривая, он снова стал читать план и нашел, что - нет, нельзя давать слишком много улик против Безбедова, но необходимо, чтоб он знал какие-то Маринины тайны, этим знанием и будет оправдано убийство Безбедова как свидетеля, способного указать людей, которым Марина мешала жить.
      Уже после Парижа он, незаметно для себя, начал вспоминать о Марине враждебно, и враждебность постепенно становилась сильнее.
      "Что внесла эта женщина в мою жизнь?" - нередко спрашивал он и находил, что она подорвала, пошатнула его представление о самом себе. Ее таинственная смерть не сделала его участником громкого уголовного процесса, это только потому, что умер Безбедов. Участие на суде в качестве свидетеля могло бы кончиться для него крайне печально. Обвинитель воспользовался бы его прошлым, а там - арест, тюрьма, участие в Московском восстании, конечно, известное департаменту полиции. Конечно, прокурор воспользовался бы случаем включить в уголовное дело интеллигента-политика, - это диктуется реакцией и общим озлоблением против левых. Думая об этом, Клим Иванович Самгин ощущал нервный холодок где-то в спине и жадно глотал одуряющий дым крепкого табака.
      "Да, эта бабища внесла в мою жизнь какую-то темную путаницу. Более того - едва не погубила меня. Вот если б можно было ввести Бердникова... Да, написать повесть об этом убийстве - интересное дело. Писать надобно очень тонко, обдуманно, вот в такой тишине, в такой уютной, теплой комнате, среди вещей, приятных для глаз".
      Петербург встретил его не очень ласково, в мутноватом небе нерешительно сияло белесое солнце, капризно и сердито порывами дул свежий ветер с моря, накануне или ночью выпал обильный дождь, по сырым улицам спешно шагали жители, одетые тепло, как осенью, от мостовой исходил запах гниющего дерева, дома были величественно скучны. Тон газеты "Новое время" не совпадал с погодой, передовая по-весеннему ликовала, сообщая о росте вкладов в сберегательные кассы, далее рассказывалось, что количество деревенских домохозяев, укрепивших землю в собственность, достигло почти шестисот тысяч. Самгин, прочитав это, побарабанил по столу пальцами, посвистал.
      "Надобно искать квартиру".
      Пред вечером он пошел к Дронову и там, раздеваясь в прихожей, услышал голос чахоточного Юрина:
      - Персы "низложили" шаха, турки султана, в Германии основан Союз Ганзы, союз фабрикантов для борьбы против "Союза сельских хозяев", правительство немцев отклонило предложение Англии о сокращении морских вооружений, среди нашей буржуазии заметен рост милитаризма... - ты думаешь, между этими фактами нет связи? Есть... и - явная...
      - Подожди, кто-то пришел. О, это Клим Иванович! Самгину восклицание Таисьи показалось радостным, рукопожатие ее особенно крепким, Юрин, как всегда, полулежал в кресле, вытянув ноги под стол, опираясь затылком в спинку кресла, глядя в потолок, Таисья на стуле, рядом с ним, пред нею тетрадь, в ее руке - карандаш. Он протянул Самгину бессильную руку, не взглянув на него.
      - Это хорошо, что вы пришли, будем чай пить, расскажите про Москву. А то Евгений все учит меня.
      - Учение - свет, - не очень остроумно напомнил Самгин.
      - Ему вредно говорить...
      - Мне - все вредно, - откликнулся Юрин, двигая ногами, и все-таки были слышны его короткие, хриплые вздохи.
      - Куда ты? - тревожно спросила женщина, он ответил:
      - Играть.
      Таисья помогла ему на ноги, и осторожно, как слепой, он ушел в гостиную.
      - Умирает - видите? - шопотом сказала женщина. Самгин молча пожал плечами и сообразил! "Она была рада, что я прервал его поучение".
      Мелькнули неоформленно, исчезли слова!
      "Марксизм... Смерть..."
      В гостиной фисгармония медленно и неладно начинала выпевать мелодию какой-то знакомой песни, Тося, тихонько отбивая такт карандашом по тетради, спросила вполголоса:
      - Хотите, чтоб я вам помогла найти квартиру? - Стена за окном осветилась солнцем и как будто отодвинулась подальше.
      - Можно бы даже сейчас сходить, тут, недалеко, в нашей улице, но...
      Она указала карандашей в сторону гостиной, там песня не удалась и ее сменил чей-то хорал.
      "Да, наверное, она очень легко доступна". И даже развращена", подумал Самгин, присматриваясь к лицу и бюсту женщины.
      - О чем вы думаете?
      - Слушаю.
      - Он всегда "грает скучное.
      - Сколько вам лет? Это - нескромный вопрос?
      - Почему - нескромный? Двадцать четыре. Но на вид я старше, да?
      - Не нахожу.
      В гостиной угрюмо выли басы.
      - Все находят, что старше. Так и должно быть. На семнадцатом году у меня уже был ребенок. И я много работала. Отец ребенка - художник, теперь говорят - почти знаменитый, он за границей где-то, а тогда мы питались чаем и хлебом. Первая моя любовь - самая голодная.
      "Вот еще одна исповедь", - отметил Самгин, сочувственно покачав головой.
      К басам фисгармонии присоединились альты, дисканта, выпевая что-то зловещее, карающее, звуки ползли в столовую, как дым, а дым папиросы, которую курил Самгин, был слишком крепок и невкусен. И вообще - все было неприятно.
      - Иногда даже сахара не на что было купить. Но - бедный, он был хороший, веселый. Не шуми, Степанида Петровна. - Это было сказано старухе, которая принесла поднос с посудой.
      - Петровна у меня вместо матери, любит меня, точно кошку. Очень умная и революционерка, - вам смешно? Однако это верно: терпеть не может богатых, царя, князей, попов. Она тоже монастырская, была послушницей, но накануне пострига у нее случился роман и выгнали ее из монастыря. Работала сиделкой в больнице, была санитаркой на японской войне, там получила медаль за спасение офицеров из горящего барака. Вы думаете, сколько ей лет шестьдесят? А ей только сорок три года. Вот как живут!
      Юрин играл, повторяя одни и те же аккорды, и от повторения сила их мрачности как будто росла, угнетая Самгина, вызывая в нем ощущение усталости. А Таисья ожесточенно упрекала:
      - Ах, Клим Иванович, - почему литераторы так мало и плохо пишут о женских судьбах? Просто даже стыдно читать: все любовь, любовь...
      - Но позвольте, любовь...
      - Да, да, я знаю, это все говорят: смысл женской жизни! Наверное, даже коровы и лошади не думают так. Они вот любят раз в год.
      Она - раздражала не тем, как говорила, а потому, что разрушала его представление о ней, ему было скучно и хотелось сказать ей что-нибудь обидное, разозлить еще больше.
      - "Любовь и голод правят миром", - напомнил Самгин.
      - Нет! Не верю, что это навсегда, - сказала женщина. Он отметил, что густой ее голос звучал грубо, малоподвижное лицо потемнело и неприятно расширились зрачки.
      "Злится", - решил он.
      - Вот - увидите, - говорила [она], - и голода не будет, и любовь будет редким счастьем, а не дурной привычкой, как теперь.
      - Скучное будущее обещаете вы, - ответил он на ее смешное пророчество.
      - Будет месяц любви, каждый год - месяц счастья. Май, праздник всех людей...
      - Это кондитерская мечта, это от пирожного, - сказал Самгин, усмехаясь.
      Таисья выпрямилась, точно готовясь кричать, но он продолжал:
      - Вы сообразите: каково будет беременным работать на полях, жать хлеб.
      Женщина встала, пересела на другой стул и, спрятав лицо за самоваром, сказала:
      - Вот как? Вы не любите мечтать? Не верите, что будем жить лучше?
      - "Хоть гирше, та инше", - сказал Дронов, появляясь в двери. - Это бесспорно, до этого - дойдем. Прихрамывая на обе ноги по очереди, - сегодня на левую, завтра-на правую, но дойдем!
      - Ты - как мышь, - встретила его Таисья и пошла в гостиную.
      - Я в прихожей подслушивал, о чем вы тут... И осматривал карманы пальто. У меня перчатки вытащили и кастет. Кастет - уже второй. Вот и вооружайся. Оба раза кастеты в Думе украли, там в раздевалке, должно быть, осматривают карманы и лишнее - отбирают.
      Юрин перестал играть, кашлял, Таисья что-то внушительно говорила ему, он ответил:
      - Мне горячее вредно.
      Дронов у буфета, доставая бутылки, позванивая стаканами, рассказывал что-то о недавно организованной фракции октябристов.
      - Лидер у них Гололобов, будто бы автор весьма популярного в свое время рассказа, одобренного Толстым, - "Вор", изданного "Посредником". Рассказец едва ли автобиографический, хотя оный Гололобов был вице-губернатором.