- Вот так всегда и спорят, - сказала Тося, улыбаясь Самгину. - Вы - не любите спорить?
      - Нет, - сказал он, женщина одобрительно кивнула головой:
      - Это - хорошо. А Женя - любит, хотя ему вредно. Облако синеватого дыма колебалось над столом.
      - Завтра еду в Москву, - сказал Дронов Самгину. - Нет ли поручения? Сам едешь? Завтра? Значит, вместе!
      - Надо протестовать, - кричала рыжая, а Плотникова предложила:
      - Послать речь Гермогена в Европу...
      - Дорогой мой, - уговаривал Ногайцев, прижав руку к сердцу. - Сочиняют много! Философы, литераторы. Гоголь испугался русской тройки, закричал... как это? Куда ты стремишься и прочее. А - никакой тройки и не было в его время. И никто никуда не стремился, кроме петрашевцев, которые хотели повторить декабристов. А что же такое декабристы? Ведь, с вашей точки, они феодалы. Ведь они... комики, между нами говоря.
      Юрин вскрикивал хрипло:
      - Вы сами - комик...
      - Ну, да, - с вашей точки, люди или подлецы или дураки, - благодушным тоном сказал Ногайцев, но желтые глаза его фосфорически вспыхнули и борода на скулах ощетинилась. К нему подкатился Дронов с бутылкой в руке, на горлышке бутылки вверх дном торчал и позванивал стакан.
      - Идем, идем, - сказал он, подхватив Ногайцева под руку и увел в гостиную. Там они, рыженькая дама и Орехова, сели играть в карты, а Краснов, тихонько покачивая головою, занавесив глаза ресницами, сказал Тосе:
      - Люди, милая Таисья Романовна, делятся на детей века и детей света. Первые поглощены тем, что видимо и якобы существует, вторые же, озаренные светом внутренним, взыскуют града невидимого...
      - Вот какая у нас компания, - прервала его Тося, разливая красное вино по стаканам. - Интересная?
      - Да, очень, - любезно ответил Самгин, а Юрин пробормотал [что-то], протягивая руку за стаканом.
      - Ну - как? Читаете книжку Дюпреля? - спросил Краснов. Тося, нахмурясь, ответила:
      - Пробую. Очень трудно понимать.
      - Это "Философию мистики" - что ли? - осведомился Юрин и, не ожидая ответа, продолжал:
      - Не читай, Тося, ерундовая философия.
      - Докажите, - предложил Краснов, но Тося очень строго попросила:
      - Нет, пожалуйста, не надо спорить! Вы, Антон Петрович, лучше расскажите про королеву.
      Краснов, покорно наклонив голову, потер лоб ладонью, заговорил:
      - Шведская королева Ульрика-Элеонора скончалась в загородном своем замке и лежала во гробе. В полдень из Стокгольма приехала подруга ее, графиня Стенбок-Фермор и была начальником стражи проведена ко гробу. Так как она слишком долго не возвращалась оттуда, начальник стражи и офицеры открыли дверь, и-что же представилось глазам их?
      В гостиной люди громко назначали:
      - Черви.
      - Бубенцы, - выкрикивал Ногайцев.
      - Королева сидела в гробу, обнимая графиню. Испуганная стража закрыла дверь. Знали, что графиня Стенбок тоже опасно больна. Послан был гонец в замок к ней, и - оказалось, что она умерла именно в ту самую минуту, когда ее видели в объятиях усопшей королевы.
      - Ясно! - сказал Юрин. - Стража была вдребезги пьяная.
      Краснов рассказал о королеве вполголоса и с такими придыханиями, как будто ему было трудно говорить. Это было весьма внушительно и так неприятно, что Самгин протестующе пожал плечами. Затем он подумал:
      "Руки у него вовсе не дряблые".
      Да, у Краснова руки были странные, они все время, непрерывно, по-змеиному гибко двигались, как будто не имея костей от плеч до пальцев. Двигались как бы нерешительно, слепо, но пальцы цепко и безошибочно ловили все, что им нужно было: стакан вина, бисквит, чайную ложку. Движения этих рук значительно усиливали неприятное впечатление рассказа. На слова Юрина Краснов не обратил внимания, покачивая стакан, глядя невидимыми глазами на игру огня в красном вине, он продолжал все так же вполголоса, с трудом:
      - О событии этом составлен протокол и подписан всеми, кто видел его. У нас оно опубликовано в "Историческом и статистическом журнале" за 1815 год.
      - Нашли место, где чепуху печатать, - вставил Юрин, покашливая и прихлебывая вино, а Тося, усмехаясь, сказала:
      - Я очень люблю все такое. Читать - не люблю, а слушать готова всегда. Я - страх люблю. Приятно, когда мураши под кожей бегают. Ну, еще что-нибудь расскажите.
      - Охотно, - согласился Краснов.
      - Без трех, - сердито, басом сказала Орехова.
      - А - зачем ходили с дамы пик? - упрекнул ее Ногайцев.
      - Иван Пращев, офицер, участник усмирения поляков в 1831 году, имел денщика Ивана Середу. Оный Середа, будучи смертельно ранен, попросил Пращева переслать его, Середы, домашним три червонца. Офицер сказал, что пошлет и даже прибавит за верную службу, но предложил Середе: "Приди с того света в день, когда я должен буду умереть". - "Слушаю, ваше благородие", сказал солдат и помер.
      - А у меня - десятка, хо-хо! - радостно возгласил Дронов.
      - Через тридцать лет Пращев с женой, дочерью и женихом ее сидели ночью в саду своем. Залаяла собака, бросилась в кусты. Пращев - за нею и видит: стоит в кустах Середа, отдавая ему честь. "Что, Середа, настал день смерти моей?"-"Так точно, ваше благородие!"
      - Вот это - дисциплина! - восхищенно сказал Юрин, но иронический возглас его не прервал настойчивого течения рассказа:
      - Пращев исповедался, причастился, сделал все распоряжения, а утром к его ногам бросилась жена повара, его крепостная, за нею гнался [повар] с ножом в руках. Он вонзил нож не в жену, а в живот Пращева, от чего тот немедленно скончался.
      - Страшно жить, Тося! - вскричал Юрин.
      - Страшно - слушать, а жить... жить-то не страшно, - ответила она, начиная убирать чайную посуду со стола.
      В гостиной Ногайцев громко, тоскливо жаловался:
      - Это не игра, а - уголовщина. Предательство. Дронов - хохотал, а рыжая дама захлебывалась звонким смехом, и сокрушенно мычала Орехова.
      - Вы, господин Юрин, все иронизируете, - заговорил Краснов, передвигая Тосе вымытые чашки. - Я, видимо, кажусь вам идиотом...
      - Диагноз приблизительно верный.
      - Вот видите, вам уже хочется оскорбить меня...
      - Тем, что я считаю ваше самоопределение правильным? - спросил Юрин.
      - Ага, вы уже отняли слово приблизительно! Самгин поморщился, думая:
      "Кажется, начнут ругаться".
      И действительно, Краснов заговорил голосом повышенным и шипящим, как бы втягивая воздух сквозь зубы.
      - Вам, человеку опасно, неизлечимо больному, следовало бы...
      - Умереть, - докончил Юрин. - Я и умру, подождите немножко. Но моя болезнь и смерть - мое личное дело, сугубо, узко личное, и никому оно вреда не принесет. А вот вы - вредное... лицо. Как вспомнишь, что вы - профессор, отравляете молодежь, фабрикуя из нее попов... - Юрин подумал и сказал просительно, с юмором:- Очень хочется, чтоб вы померли раньше меня, сегодня бы! Сейчас...
      - Убейте, - предложил Краснов, медленно, как бы с трудом выпрямив шею, подняв лицо. Голубовато блеснули узкие глазки.
      - Сил нет, - ответил Юрин.
      Держа в руках самовар, Тося сказала негромко:
      - Вы - что? С ума сошли? Прошу прекратить эти... шуточки. Тебе, Женя, вредно сердиться, вина пьешь ты много. Да и куришь.
      Самгин, поправив очки, взглянул на нее удивленно, он не ожидал, что эта женщина способна говорить таким грубо властным тоном. Еще более удивительно было, что ее послушали, Краснов даже попросил:
      - Извините...
      - Лучше помогите-ка мне стол накрыть, ужинать пора. Картежники, вы скоро?
      Поставив самовар на столик рядом с буфетом, раскладывая салфетки, она обратилась к Самгину:
      - Одни играют в карты, другие словами, а вы - молчите, точно иностранец. А лицо у вас - обыкновенное, и человек вы, должно быть, сухой, горячий, упрямый- да?
      - Не знаю. Я еще не познал самого себя, - неожиданно произнес Самгин, и ему показалось, что он сказал правду.
      - Точно иностранец, - повторила Тося. - Бывало, в кондитерской у нас кофе пьют, болтают, смеются, а где-нибудь в уголке сидит англичанин и всех презирает.
      - Я далек от этого, - сказал Клим, а она сказала:
      - Вот уж не люблю англичан! Такие... индюки! - И крикнула в гостиную:
      - Картежники, вы - скоро?
      Картежники явились, разделенные на обрадованных и огорченных. Радость сияла на лице Дронова и в глазах важно надутого лица Ореховой, - рыженькая дама нервно подергивала плечом, Ногайцев, сунув руки в карманы, смотрел в потолок. Ужинали миролюбиво, восхищаясь вкусом сига и огромной индейки, сравнивали гастрономические богатства Милютиных лавок с богатствами Охотного ряда, и все, кроме Ореховой, согласились, что в Москве едят лучше, разнообразней. Краснов, сидя против Ногайцева, начал было говорить о том, что непрерывный рост разума людей расширяет их вкус к земным благам и тем самым увеличивает количество страданий, отнюдь не способствуя углублению смысла бытия.
      - Истина буддизма в аксиоме: всякое существование есть страдание, но в страдание оно обращается благодаря желанию. Непрерывный рост страданий благодаря росту желаний и, наконец, смерть - убеждают человека в иллюзорности его стремления достигнуть личного блага.
      - Нет, уж о смерти, пожалуйста, не надо, - строго заявила Тося, Дронов поддержал ее:
      - Я - тоже против. К чорту!
      - Женя правильно сказал: смерть-личное дело каждого.
      - Однако, хотя и личное, - начал было Ногайцев, но, когда Тося уставила на него свои темные глаза, он изменил тон и быстро заговорил:
      - А, знаете, ходит слух, что у эсеров не все благополучно.
      - В головах? - спросил Юрин.
      - В партии, в центре, - объяснил Дронов, видимо не поняв иронии вопроса или не желая понять. - Слух этот - не молод.
      -Будто бы последние аресты-результат провокации...
      Краснов сообщил, что в Петербург явился царицынский бунтовщик иеромонах Илиодор, вызванный Распутиным, и что Вырубова представила иеромонаха царице.
      - Дела домашние, семейные дела, - сказал Ногайцев, а Дронов - сострил:
      - Монах для дамы - вкуснее копченого сига...
      - Ох, Ванечка, - вздохнула Тося.
      Следя, как питается Краснов, как быстро и уверенно его гибкие руки находят лучшие куски пищи, Самгин подумал:
      "Этот всегда будет сыт".
      Встряхнув кудрями, звонко заговорила рыженькая дама.
      - Ужасно много событий в нашей стране! - начала она, вздыхая, выкатив синеватые, круглые глаза, и лицо ее от этого сделалось еще более кукольным. - Всегда так было, и - я не знаю: когда это кончится? Всё события, события, и обо всем интеллигентный человек должен думать. Крестьянские и студенческие бунты, террор, японская война, террор, восстание во флоте, снова террор, 9 Января, революция, Государственная дума, и все-таки террор! В конце концов-страшно выйти на улицу. Я совершенно теряюсь! Чем же это кончится?
      Юрин, усмехаясь, прошептал Тосе что-то, она, погрозив ему пальцем, сказала:
      - Не нужно! Не шали.
      Все молчали. Самгин подумал, что эта женщина говорит иронически, но присмотрелся к ее лицу и увидал, что на глазах ее слезы и губы вздрагивают.
      "Напилась", - решил он, а рыженькая продолжала, еще более тревожно и протестующе:
      - Во Франции, в Англии интеллигенция может не заниматься политикой, если она не хочет этого, а мы- должны! Каждый из нас обязан думать обо всем, что делается в стране. Почему - обязан?
      Она тихонько всхлипнула, Орехова, гладя ее плечо, задушевно, басом посоветовала ей:
      - Не волнуйтесь, милая Анна Захаровна, - вам вредно.
      - Так хочется порядка, покоя, - нервозно вскричала Анна Захаровна, отирая глаза маленьким платочком.
      Самгин посмотрел на нее неприязненно и думая: "Как грубо можно исказить весьма ценную мысль!"
      Примирительно заговорил Краснов:
      - В нашей воле отойти ото зла и творить благо. Среди хаотических мыслей Льва Толстого есть одна христиански правильная: отрекись от себя и от темных дел мира сего! Возьми в руки плуг и, не озираясь, иди, работай на борозде, отведенной тебе судьбою. Наш хлебопашец, кормилец наш, покорно следует...
      Его не слушали. Орехова и рыженькая, встав из-за стола, прощались с Тосей, поднялся и Ногайцев. Дронов сказал Самгину:
      - Значит-едем?
      Идя домой, по улицам, приятно освещенным луною, вдыхая острый, но освежающий воздух, Самгин внутренне усмехался. Он был доволен. Он вспоминал собрания на кулебяках Анфимьевны у Хрисанфа и все, что наблюдалось им до Московского восстания, - вспоминал и видел, как резко изменились темы споров, интересы, как открыто говорят о том, что раньше замалчивалось.
      "Конечно, это-другие люди,-напомнил он себе, но тотчас же подумал: Однако с какой-то стороны они, пожалуй, интереснее. Чем? Ближе к обыденной жизни?"
      Не решая этот вопрос, он нашел, [что] было приятно чувствовать себя самым умным среди этих людей. Неприятна только истерическая выходка этой глупой рыжей куклы.
      "Какая дура".
      В общем, чутко прислушиваясь к себе, Самгин готов был признать, что, кажется, никогда еще он не чувствовал себя так бодро и уверенно. Его основным настроением было настроение самообороны, и он далеко не всегда откровенно ставил пред собою некоторые острые вопросы, способные понизить его самооценку. Но на этот раз он спросил себя:
      "Неужели это потому, что я, получив наследство стал независимым человеком? Временно независимым", - добавил он, вспомнив, что ценность наследства неизвестна ему. Но этот вопрос почему-то не потребовал решения, может быть, потому, что в памяти встала фигура Тоси, ее бюст, воинственно приподнятый сарафаном. Самгин был в том возрасте, когда у многих мужчин и женщин большого сексуального опыта нормальное биологическое влечение становится физиологическим любопытством, которое принимает характер настойчивого желания узнать, чем тот или та не похожи на этого или эту. В подобных случаях память и воображение, соединясь, могутна некоторых действовать так же тиранически, как и страстная любовь. Но Мессалина, вероятно, недолго удовлетворяла бы любопытство дон-Жуана, так же как и он ее любопытство. Тося казалась Самгину соблазнительной и легко доступной. Он думал о ней с удовольствием и, представляя ее раздетой, воображал похожей на Марину, какой видел ее после "радения". Она все еще оставалась мозолью его мозга, одним из наиболее обидных моментов жизни и, ночами, нередко мешала ему уснуть. К тому же с некоторого времени он в качестве средства, отвлекающего от неприятных впечатлений, привык читать купленные в Париже книги, которые, сосредоточивая внимание на играх чувственности, легко прекращали бесплодную и утомительную суету мелких мыслей.
      Весь следующий день Самгин прожил одиноко все в том же бодром настроении, снисходительно размышляя о Дронове и его знакомых. За окном буйно кружилась, выла и свистела вьюга, бросая в стекла снегом, изредка в белых вихрях появлялся, исчезал большой, черный, бородатый царь на толстом, неподвижном коне, он сдерживал коня, как бы потеряв путь, не зная куда ехать. Самгин, покуривая, ходил, сидел, лежал и, точно играя в шахматы, расставлял фигуры знакомых людей, стараясь найти в них сходство. Сначала он отвел в сторону группу людей наименее интересных и наиболее неприятных ему. Это были люди, ограниченные определенной системой фраз, их возглавлял Кутузов, и заранее можно было знать, что каждый из них скажет по тому или иному данному поводу.
      "Конченые люди, не способные к дальнейшему росту. - Попы социалистической церкви, - назвал он их. - Забыли, что социализм выдуман буржуазией и является производным от нищенской фантастики христианства. Проповедники классовой борьбы и абсолютно невозможной диктатуры пролетариата, всячески безграмотного. Я - не отрицаю социализм в той форме, как он понят немцами. В Германии он - естественный для буржуазной культуры шаг вперед. Там он - исторически понятен. Но у нас? В стране, где возможны Разин, Пугачев, аграрные погромы, Московское восстание... Безумие. Авантюризм честолюбцев, которым нечего терять..."
      Он сам был искренно удивлен резкостью и определенностью этой оценки, он никогда еще не думал в таком тоне, и это сразу приподняло, выпрямило его. Взглянув в зеркало, он увидал, что смоченные волосы, высохнув, лежат гладко и этим обнаруживают, как мало их и как они стали редки. Он взял щетку, старательно взбил их, но, и более пышные, они все-таки заставили его подумать:
      "Скоро буду лысым".
      Это было очень неприятно.
      Держа в одной руке щетку, приглаживая пальцами другой седоватые виски, он минуты две строго рассматривал лицо свое, ни о чем не думая, прислушиваясь к себе. Лицо казалось ему значительным и умным. Несколько суховатое, но тонкое лицо человека, который не боится мыслить свободно и органически враждебен всякому насилию над независимой мыслью, всем попыткам ограничить ее.
      "Ин-те-лли-гент, - мысленно и с уважением назвал он себя. - Новая сила истории, сила, еще недостаточно осознавшая свое значение и направление". Затем счесал гребенкой со щетки выпавшие волосы, свернул их в комок, положил в пепельницу, зажег спичку, а когда волосы, затрещав, сгорели вздохнул. После этого, несколько охлажденный своей жертвой времени, он снова начал соединять людей по признакам сходства характеров. Дронова он поставил рядом с Митрофановым. Затем присоединил к ним Тагильского. Подумав, прибавил к ним четвертого - Макарова, но тотчас же сообразил, что это - нехорошо, неудачно.
      "К ним нужно Лютова. И Бердникова. Да, именно скота Бердникова".
      Но тяжелая туша Бердникова явилась в игре Самгина медведем сказки о том, как маленькие зверки поселились для дружеской жизни в черепе лошади, но пришел медведь, спросил - кто там, в черепе, живет? - и, когда зверки назвали себя, он сказал: "А я всех вас давишь", сел на череп и раздавил его вместе с жителями.
      Неприятное, унижающее воспоминание о пестрой, цинической болтовне Бердникова досадно спутало расстановку фигур, сделало игру неинтересной. Да и сами по себе фигуры эти, при наличии многих мелких сходств в мыслях и словах, обладали только одним крупным и ясным - неопределенностью намерений.
      "На чем пытаются утвердить себя Макаров, Тагильский? Чего хотят? Почему Лютов давал деньги эсерам? Чем ему мешало жить самодержавие?"
      За окном, в снежной буре, подпрыгивал на неподвижном коне черный, бородатый царь в шапке полицейского, - царь, ничем, никак не похожий на другого, который стремительно мчался на Сенатской площади, попирая копытами бешеного коня змею.
      Самгин отошел от окна, лег на диван и стал думать о женщинах, о Тосе, Марине. А вечером, в купе вагона, он отдыхал от себя, слушая непрерывную, возбужденную речь Ивана Матвеевича Дронова. Дронов сидел против него, держа в руке стакан белого вина, бутылка была зажата у "его между колен, ладонью правой руки он растирал небритый подбородок, щеки, и Самгину казалось, что даже сквозь железный шум под ногами он слышит треск жестких волос.
      - Понимаешь, какая штука, - вполголоса торопливо говорил Дронов, его скуластое лицо морщилось, глаза, как и прежде, беспокойно бегали, заглядывая в окно, в темноту, разрываемую искрами и огнями, в лицо Самгина, в стакан. - Не хочется оказаться в дураках. Жизнь - чорт ее знает - вдруг как будто постарела, сморщилась, а вместе с этим началось в ней что-то судорожное, эдакая, знаешь, поспешность... хватай, ребята! Ну, в промышленности, в торговле это - естественно, тут - как марксисты учат-или фабрикуй нищих, или сам нищим будешь. А - нищенство хотя и национальное ремесло, но - не из приятных, росту гордости - не способствует. А "человек - это звучит гордо", и он, чорт, хочет быть гордым. Ну, понимаешь...
      Запрокинув голову, он вылил вино в рот, облил подбородок, грудь, сунул стакан на столик и, развязывая галстук, продолжал:
      - Меня, брат, интеллигенция смущает. Я ведь-хочешь ты не хочешь причисляю себя к ней. А тут, понимаешь, она резко и глубоко раскалывается. Идеалисты, мистики, буддисты, йогов изучают. "Вестник теософии" издают. Блаватскую и Анну Безант вспомнили... В Калуге никогда ничего не было, кроме калужского теста, а теперь - жители оккультизмом занялись. Казалось бы, после революции...
      - Это движение началось еще до революции, - напомнил Самгин.
      - В качестве предохранительной прививки? Профилактика? - спросил Дронов, бережно поставив бутылку в угол дивана.
      - Возможно,-согласился Самгин.
      - Н-да. Значит, кто-то что-то предусмотрел? Кто же это командует?
      Самгин, усмехаясь, молча пожал плечами.
      - Литераторы-реалисты стали пессимистами, - бормотал Дронов, расправляя мокрый галстук на колене, а потом, взмахнув галстуком, сказал: Недавно слышал я о тебе такой отзыв: ты не имеешь общерусской привычки залезать в душу ближнего, или-в карман, за неимением души у него. Это сказал Тагильский, Антон Никифоров...
      - Я очень мало знаю его, - поторопился заявить Самгин.
      - А он тебя, по-моему, правильно... оценил, - охлажденно и как будто обиженно продолжал Дронов. - К людям ты относишься... неблагосклонно. Даже как будто брезгливо...
      -Это-неверно,-строго сказал Самгин.- Он так же мало знает меня, как я - его. Ты давно знаком с ним?..
      - Года два уже. Познакомились на бегах. Он - деньги потерял или-выкрали. Занял у меня и-очень выиграл! Предложил мне половину. Но я отказался, ставил на ту же лошадь и выиграл втрое больше его. Ну кутнули... немножко. И познакомились.
      - Что это за человек? - настороженно спросил Самгин.
      - Чорт его знает, - задумчиво ответил Дронов и снова вспыхнул, заговорил торопливо: - Со всячинкой. Служит в министерстве внутренних дел, может быть в департаменте полиции, но - меньше всего похож на шпиона. Умный. Прежде всего - умен. Тоскует. Как безнадежно влюбленный, а неизвестно-о чем? Ухаживает за Тоськой, но - надо видеть - как! Говорит ей дерзости. Она его терпеть не может. Вообще - человек, напечатанный курсивом. Я люблю таких... несовершенных. Когда - совершенный, так уж ему и чорт не брат.
      "Это он - про меня", - сообразил Самгин и сказал: - Жена у тебя интересная...
      - Все одобряют, - сказал Дронов, сморщив лицо. - Но вот на жену - мало похожа. К хозяйству относится небрежно, как прислуга. Тагильский ее давно знает, он и познакомил меня с ней. "Н" хотите ли, говорит, взять девицу, хорошую, но равнодушную к своей судьбе?" Тагильского она, видимо, отвергла, и теперь он ее называет путешественницей по спальням. Но я-не ревнив, а она - честная баба. С ней - интересно. И, знаешь, спокойно: не обманет, не продаст.
      - А Юрин? - спросил Самгин.
      - Большевичек. Умненький. Но, как видишь, отыгранная Карта. Вот он Тоськина любовь, но - материнская.
      Он говорил таким скучным тоном, что заставил Самгина подумать:
      "Притворяется".
      Минуты две молчали, потом Дронов сказал: - Ну, что же, спать, что ли? - Но, сняв пиджак, бросив его на диван и глядя на часы, заговорил снова: Вот, еду добывать рукописи какой-то сногсшибательной книги. - Петя Струве с товарищами изготовил. Говорят:
      сочинение на тему "играй назад!" Он ведь еще в 901 году приглашал "назад к Фихте", так вот... А вместе с этим у эсеров что-то неладно. Вообще - развальчик. Юрин утверждает, что все это - хорошо! Дескать - отсевается мякина и всякий мусор, останется чистейшее, добротное зерно... Н-да...
      - Взгляд - правильный, - сказал Самгин, чтобы сказать что-нибудь.
      - Не знаю, - откликнулся Дронов и замолчал, но, сидя на постели уже в ночном белье и потирая подбородок, вдруг и сердито пробормотал:
      - Знаешь, все-таки самое меткое и грозное, что придумано, - это классовая теория и идея диктатуры рабочего класса.
      Самгин, наклонив голову, взглянул на него через очки, но Дронов уже лег, натянул на себя одеяло.
      "Обиделся, - решил Самгин, погасив огонь. - Он стал интереснее и, кажется, умней. Но все-таки напрасно я допустил его говорить со мною на "ты".
      - Смешно, - сказал Дронов.
      - Что?
      - Человек, родом - немец, обучает русских патриотизму.
      Помолчав, а затем уступая желанию оборвать Дронова - Самгин сказал сухо и докторально:
      - Струве имеет вполне определенные заслуги пред интеллигенцией: он первый указал ей, что роль личности в истории - это иллюзия, самообман...
      - А - еще что? - спросил Дронов, помолчав. "А еще - он признал за личностью право научного бесстрастного наблюдения явлений", - хотел сказать Самгин, но не решился и сказал сонным голосом:
      - Поздно. Давай уснем...
      Дронов, не уступая, лежа на боку и размешивая пальцем сумрак, говорил ядовито, повысив голос:
      - Роль личности он отрицал, будучи марксистом, а затем, как тебе известно, перекрестился в идеализм, а идеализм без индивидуализма не бывает, а индивидуализм, отрицающий роль личности в жизни, - чепуха! Невозможен...
      Самгин не ответил ему, но подумал, засыпая:
      "Я мало читаю по вопросам философии".
      - Москва! - разбудил его Дронов, одетый в толстый, мохнатый костюм табачного цвета, причесанный, солидный.
      - Завтракаем в "Московской", в час? - предложил он.
      - Если успею, - сказал Самгин и, решив не завтракать в "Московской", поехал прямо с вокзала к нотариусу знакомиться с завещанием Варвары. Там его ожидала неприятность: дом был заложен в двадцать тысяч частному лицу по первой закладной. Тощий, плоский нотариус, с желтым лицом, острым клочком седых волос на остром подбородке и красненькими глазами окуня, сообщил, что залогодатель готов приобрести дом в собственность, доплатив тысяч десять двенадцать.
      - Не больше? - спросил Самгин, сообразив, что на двенадцать тысяч одному можно вполне прилично прожить года четыре. Нотариус, отрицательно качая лысой головой, почмокал и повторил!
      - Не больше.
      Нотариус не внушал доверия, и Самгин подумал, что следует посоветоваться с Дроновым, - этот, наверное, знает, как продают дома. В доме Варвары его встретила еще неприятность: парадную дверь открыла девочка подросток - черненькая, остроносая и почему-то о радостью, весело закричала:
      - Варвары Кирилловны дома нет, в Петербург уехали! Радость ее показалась Самгину неприличной, он строго сказал:
      - Варвара Кирилловна - померла!
      - Господи, - тихонько произнесла девочка, но, отшатнувшись, спросила: - А может, вы врете? - И тотчас же визгливо закричала: - Фелицата Назарна!
      Явилась знакомая - плоскогрудая, тонкогубая женщина в кружевной наколке на голове, важно согнув шею, она молча направила стеклянные глаза в лицо Самгина, а девчушка тревожно и торопливо говорила, указывая на него пальцем:
      - Он говорит - померла Варвара-то Кирилловна.
      - Мне ничего неизвестно, - сказала женщина, не помогая Самгину раздеться, а когда он пошел из прихожей в комнаты, встала на дороге ему.
      - Позвольте-с, как же это...
      - Подите прочь, - крикнул Самгин. - Что вы - не знаете меня?
      - Знаю-с, но - не могу...
      И, отступив на шаг в сторону, деревянным голосом скомандовала:
      - Анка, позвони в участок, чтобы Мирон Петрович пришел.
      - Вы-дура! - заявил Самгин.- Я вас выгоню,- крикнул он и тотчас устыдился своего гнева, а женщина, следуя за ним по пятам, говорила однотонно и убийственно скучно:
      - Если право имеете - можете и выгнать, а ругать не имеете права. Я служащая, мне поручено имущество.
      - Но ведь вы же знаете, кто я, - миролюбиво напомнил Самгин.
      - Я Варваре Кирилловне служу, и от нее распоряжений не имею для вас... - Она ходила за Самгиным, останавливаясь в дверях каждой комнаты и, очевидно, опасаясь, как бы он не взял и не спрятал в карман какую-либо вещь, и возбуждая у хозяина желание стукнуть ее чем-нибудь по голове. Это продолжалось минут двадцать, все время натягивая нервы Самгина. Он курил, ходил, сидел и чувствовал, что поведение его укрепляет подозрения этой двуногой щуки.
      "Если ее оставить даже на сутки - она обворует", - соображал он.
      Наконец пришел толстый, чернобородый помощник пристава, молча выслушал стороны и сказал внушительным басом:
      - Как юрист, вы должны бы предъявить удостоверение врача или больницы о смерти.
      - Удостоверение оставлено мною у нотариуса, можете справиться.
      - Не обязаны, - сказал полицейский, вздохнув глубоко и прикрывая ресницами большие черные глаза на лице кирпичного цвета.
      - Я оплачу хлопоты, - сказал Самгин, протянув ему билет в двадцать пять рублей.
      - Прекрасно, - откликнулся полицейский, отдал честь, подняв широкую ладонь к плюшевому черепу, и ушел, поманив пальцем Фелицату.
      Самгин чувствовал себя отвратительно. Одолевали неприятные воспоминания о жизни в этом доме. Неприятны были комнаты, перегруженные разнообразной старинной мебелью, набитые мелкими пустяками, которые должны были говорить об эстетических вкусах хозяйки. В спальне Варвары на стене висела большая фотография его, Самгина, во фраке, с головой в форме тыквы, - тоже неприятная.
      "Чорт с ней, пусть эта дура ворует", - решил он и пошел на свидание с Дроновым.
      Москва была богато убрана снегом, толстые пуховики его лежали на крышах, фонари покрыты белыми чепчиками, всюду блестело холодное серебро, морозная пыль над городом тоже напоминала спокойный блеск оксидированного серебра. Под ногами людей хрящевато поскрипывал снег, шуршали и тихонько взвизгивали железные полозья саней.
      "Уютный город", - одобрительно подумал Самгин. Дронова еще не было в гостинице, Самгин с трудом нашел свободный столик в зале, тесно набитом едоками, наполненном гулом голосов, звоном стекла, металла, фарфора. Самгин не впервые сидел в этом храме московского кулинарного искусства, ему нравилось бывать здесь, вслушиваться в разноголосый говор солидных людей, ему казалось, что, хмельные от сытости, они, вероятно, здесь более откровенны, чем где-либо в другом месте. Однажды он даже подумал, что этот пестрый, сложный говор должен быть похож на "общие исповеди" в соборе Кронштадта, организованные знаменитым попом Иоанном Сергеевым. Ловя отдельные фразы и куски возбужденных речей, Самгин был уверен, что это лучше, вернее, чем книги и газеты, помогает ему знать, "чем люди живы". Вот и сейчас, сзади его, приятный басок говорил увещевающим тоном:
      - Мы, провинциалы, живем спокойней вас, москвичей, у нас есть время наблюдать за вами, и - что же мы видим?