- Это - я, Клим, - сказал он, наклоняясь к ней. Но, не узнавая его, тревожно щупая беспокойными руками грудь, халат, подушки, она повторяла, всхрапывая:
      - Прочь. Зверь...
      Прошло еще минут пять, прежде чем явились санитары с носилками, вынесли ее, она уже молчала, и на потемневшем лице ее тускло светились неприятно зеленые, как бы злые глаза.
      "Умирает, - решил Самгин. - Умрет, конечно", - повторил он, когда остался один. Неприятно тупое слово "умрет", мешая думать, надоедало, точно осенняя муха. Его прогнал вежливый, коротконогий и кругленький человечек, с маленькой головкой, блестящей, как биллиардный шар. Войдя бесшумно, точно кошка, он тихо произнес краткую речь:
      - По закону мы обязаны известить полицию, так как все может быть, а больная оставила имущество. Но мы, извините, справились, установили, что вы законный супруг, то будто бы все в порядке. Однако для твердости вам следовало бы подарить помощнику пристава рублей пятьдесят... Чтобы не беспокоили, они это любят. И притом - напуганы, - время ненадежное...
      У Самгина оказался билет в сто рублей и еще рублей двадцать. Он дал сто.
      Тогда человек счастливым голоском заявил, что этот номер нужно дезинфицировать, и предложил перенести вещи Варвары в другой, и если господин Самгин желает ночевать здесь, это будет очень приятно администрации гостиницы.
      Он ушел.
      "Негодяй и, наверное, шпион", - отметил брезгливо Самгин и тут же подумал, что вторжение бытовых эпизодов в драмы жизни не только естественно, а, прерывая течение драматических событий, позволяет более легко переживать их. Затем он вспомнил, что эта мысль вычитана им в рецензии какой-то парижской газеты о какой-то пьесе, и задумался о делах практических.
      "О чем хочет говорить Кутузов? Следует ли говорить с ним? Встреча с ним - не безопасна. Макаров - рискует..."
      Открыл форточку в окне и, шагая по комнате, с папиросой в зубах, заметил на подзеркальнике золотые часы Варвары, взял их, взвесил на ладони. Эти часы подарил ей он. Когда будут прибирать комнату, их могут украсть. Он положил часы в карман своих брюк. Затем, взглянув на отраженное в зеркале озабоченное лицо свое, открыл сумку. В ней оказалась пудреница, перчатки, записная книжка, флакон английской соли, карандаш от мигрени, золотой браслет, семьдесят три рубля бумажками, целая горсть серебра.
      "Она любила серебро, - вспомнил он. - Если она умрет, у меня не хватит денег похоронить ее".
      Тот факт, что Варвара завещала ему дом, не очень тронул и не удивил его, у нее не было родных. Завещания и не нужно было - он, Самгин, единственный законный наследник.
      Он сел, открыл на коленях у себя небольшой ручной чемодан, очень изящный, с уголками оксидированного серебра. В нем - несессер, в сумке верхней его крышки - дорогой портфель, в портфеле какие-то бумаги, а в одном из его отделений девять сторублевок, он сунул сторублевки во внутренний карман пиджака, а на их место положил 73 рубля. Все это он делал машинально, не оценивая: нужно или не нужно делать так? Делал и думал:
      "Она не мало видела людей, но я остался для нее наиболее яркой фигурой. Ее первая любовь. Кто-то сказал: "Первая любовь-не ржавеет". В сущности, у меня не было достаточно солидных причин разрывать связь с нею. Отношения обострились... потому что все вокруг было обострено".
      В продолжение минуты он честно поискал: нет ли в прошлом чего-то, что Варвара могла бы поставить в вину ему? Но - ничего не нашел.
      Когда он закуривал новую папиросу, бумажки в кармане пиджака напомнили о себе сухим хрустом. Самгин оглянулся - все вокруг было неряшливо, неприятно, пропитано душными запахами. Пришли двое коридорных и горничная, он сказал им, что идет к доктору, в 32-й, и, если позвонят из больницы, сказали бы ему.
      Кутузов, сняв пиджак, расстегнув жилет, сидел за столом у самовара, с газетой в руках, газеты валялись на диване, на полу, он встал и, расшвыривая их ногами, легко подвинул к столу тяжелое кресло.
      - Увезли? - спросил он, всматриваясь в лицо Самгина. - А я вот читаю отечественную прессу. Буйный бред и либерально-интеллигентские попытки заговорить зубы зверю. Существенное-столыпинские хутора и поспешность промышленников как можно скорее продать все, что хочет купить иностранный капитал. А он - не дремлет и прет даже в текстиль, крепкое московское дело. В общем-балаган. А вы-постарели, Самгин.
      - Вам этого не скажешь, - ответил Самгин.
      - Обо мне - начальство заботится, посылало отдохнуть далеко на север, четырнадцать месяцев отдыхал. Не совсем удобно, а - очень хорошо для души. Потом вот за границу сбегал.
      Говорил Кутузов вполголоса, и, как всегда, в сиреневых зрачках его играла усмешка. Грубоватое лицо без бороды казалось еще более резким и легко запоминаемым.
      - Видели Ленина? - опросил Самгин, наливая себе чаю.
      - Как же.
      - Что он - в прежних мыслях?
      - Вполне и даже - крепче. Старик - удивителен. Иногда с ним очень трудно соглашаться, но - попрыгав, соглашаешься. Он смотрит в будущее сквозь щель в настоящем, только ему известную. Вас, интеллигентов, ругает весьма энергично...
      - За что?
      - За меньшевизм и всех других марок либерализм. Тут Луначарский с Богдановым какую-то ахинею сочинили?
      - Не читал.
      - Ильич говорит, что они шлифуют социализм буржуазной мыслью, находя, что его нужно облагородить.
      Кутузов встал, сунув руки в карманы, прошел к двери. Клим отметил, что человек этот стал как будто стройнее. легче.
      "Похудел. Или - от костюма".
      А Кутузов, возвратись к столу, заговорил скучновато, без обычного напора:
      - Вопрос о путях интеллигенции - ясен: или она идет с капиталом, или против его - с рабочим классом. А ее роль катализатора в акциях и реакциях классовой борьбы - бесплодная, гибельная для нее роль... Да и смешная. Бесплодностью и, должно быть, смутно сознаваемой гибельностью этой позиции Ильич объясняет тот смертный визг и вой, которым столь богата текущая литература. Правильно объясняет. Читал я кое-что, - Андреева, Мережковского и прочих, - чорт знает, как им не стыдно? Детский испуг какой-то...
      Наклонясь к Самгину и глядя особенно пристально, он спросил, понизив голос:
      - Слушайте-ко, вы ведь были поверенным у Зотовой, - что это за история с ней? Действительно - убита?
      И, повторяя краткие, осторожные ответы Клима, он ставил вопросы:
      - Кем? Подозревался племянник. Мотивы? Дурак. Мало для убийцы. Угнетала - ага! Это похоже на нее. И - что же племянник? Умер в тюрьме, гм...
      "Считает себя в праве спрашивать тоном судебного следователя",-подумал Самгин и сказал:
      - Мне кажется - отравили его.
      - Вполне уголовный роман. Вы - не любитель таковых? Я - охотно читаю Конан-Дойля. Игра логикой. Не очень мудро, но - забавно.
      Говоря это, он мял пальцами подбородок и смотрел в лицо Самгина с тем напряжением, за которым чувствуется, что человек думает не о том, на что смотрит. Зрачки его потемнели.
      - Темная история, - тихо сказал он. - Если убили, значит, кому-то мешала. Дурак здесь - лишний. А буржуазия - не дурак. Но механическую роль, конечно, мог сыграть и дурак, для этого он и существует.
      Самгин, сняв очки, протирая их стекла, опустил голову.
      - Я почти два года близко знал ее, - заговорил он. - Знал, но - не мог понять. Вам известно, что она была кормчей в хлыстовском корабле?
      - Что-о? Она? - Кутузов небрежно махнул рукой и усмехнулся. - Это провинциальная ерунда, сплетня.
      Он очень удивился, когда Самгин рассказал ему о радении, нахмурил брови, ежовые волосы на голове его пошевелились.
      - Вот - балаган, - пробормотал он и замолчал, крепко растирая ладонями тугие щеки.
      - Как о ней думаете - в конце концов? - спросил Самгин.
      - Прежде всего - честолюбива, - не сразу ответил Кутузов. - Весьма неглупа, но возбудителем ума ее служило именно честолюбие. Здоровая плоть и потому - брезглива, брезгливость, должно быть, служила сдерживающим началом ее чувственности. Детей - не любила и не хотела, - сказал он, наморщив лоб, и снова помолчал. - Любознательна была, начитанна. Сектантством она очень интересовалась, да, но я плохо знаю это движение, на мой взгляд - все сектанты, за исключением, может быть, бегунов, то есть анархистов, богатые мужики и только. Сектанты они до поры, покамест мужики, а становясь купцами, забывают о своих разноречиях с церковью, воинствующей за истину, то есть - за власть. Интерес к делам церковным ей привил муж.
      Кутузов сразу и очень оживился:
      - Вот это был - интересный тип! Мужчина великой ненависти к церкви и ко всякой власти. Паскаля читал по-французски, Янсена и, отрицая свободу воли, доказывал, что все деяния человека для себя - насквозь греховны и что свобода ограничена только выбором греха: воевать, торговать, детей делать... Считая благодать божию недоступной человеку, стоял на пути к сатанизму или полному безбожию. Горячий был человек. Договаривался, в задоре, до того, что однажды сказал: "Бог есть враг человеку, если понимать его церковно".
      Закурив папиросу, он позволил спичке догореть до конца, ожег пальцы себе и, помахивая рукою в воздухе, сказал:
      - Теперь мне кажется, что Марина-то на этих мыслях и свихнулась в хлыстовство...
      Но тотчас же, отрицательно встряхнув головой, встал и, шагая по комнате, продолжал:
      - Но- нет! Хлыстовство - балаган. За ним скрывалось что-то другое. Хлыстовство - маскировка. Она была жадна, деньги любила. Муж ее давал мне на нужды партии щедрее. Я смотрел на него как на кандидата в революционеры. Имел основания. Он и о деревне правильно рассуждал, в эсеры не годился. Да, вот что я могу сказать о ней.
      - Вы гораздо больше сказали о нем, - отметил Самгин; Кутузов молча пожал плечами, а затем, прислонясь спиною к стене, держа руки в карманах, папиросу в зубах и морщась от дыма, сказал:
      - Была у нее нелепая идея накопить денег и устроить где-то в Сибири нечто в духе Роберта Оуэна... Фаланстер, что ли... Вообще - балаган. Интеллигентка. Хороший, здоровый мозг, развитие и свободное проявление которого тесно ограничено догмами и нормами классовых интересов буржуазии. Человечество деятельно организуется для всемирного боя-для драчки, как говорит Ильич. Турция, Персия, Китай, Индия охвачены национальным стремлением вырваться из-под железной руки европейского капитала. Сей последний, видя, чем это грозит ему, не менее стремительно укрепляет свои силы, увеличивает боевые промышленно-технические кадры за счет наиболее даровитых рабочих, делая из них высококвалифицированных рабочих, мастеров, мелких техников, инженеров, адвокатов, ученых, особенно - химиков, как в Германии. Умело действуя на инстинкт собственности, на честолюбие, привлекает пролетариат интеллигентный, в качестве мелких акционеров, в дело обирания масс. Подготовка борьбы с Востоком не исключает, конечно, борьбы с пролетариатом у себя дома, - девятьсот пятый- шестой года кое-чему научили капиталистов. Буржуазия- не дурак, - повторил Кутузов, усмехаясь.
      Говорил он глядя в окно, в густосерый сумрак за ним, на желтое, масляное пятно огня в сумраке. И говорил, как бы напоминая самому себе:
      - Интеллигенты, особенно - наши, более голодные, чем в Европе, смутно чувствуют трагизм грядущего, и многих пугает не опасность временных поражений пролетариата, а-несчастие победы, Ильич-прав. Стократно прав. Пугает идея власти рабочего класса. И вот они прячутся в религиозно-философские дебри, в хлыстовство, в разврат, к чорту. А особенно - в примиренчество разных форм и разного рода. А знаете, Самгин, очень хорошо, что у нас и самодержавие и буржуазия одинаково бездарны. Но очень плохо, что многовато мужика, - закончил он и, усмехаясь, погасил окурок папиросы, как мастеровой, о подошву сапога. А Самгин немедленно и торопливо закурил, и эта почти смешная торопливость требовала объяснения.
      "Начнет выспрашивать, как я думаю. Будет убеждать в возможности захвата политической власти рабочими..."
      Слушая Кутузова внимательно, Самгин не испытывал желания возражать ему - но все-таки готовился к самозащите, придумывая гладкие фразы:
      "Человек имеет право думать как ему угодно, но право учить -требует оснований ясных для меня, поучаемого... На чем, кроме инстинкта собственности, можно возбудить чувство собственного достоинства в пролетарии?.. Мыслить исторически можно только отправляясь от буржуазной мысли, так как это она является родоначальницей социализма..."
      Он заготовил еще несколько фраз, но все они не удовлетворяли его, ибо каждая обещала зажечь бесплодный, бесполезный спор.
      Он не сомневается в своем праве учить, а я не хочу слышать поучений". Самгиным овладевала все более неприятная тревога: он понимал, что, если разгорится спор, Кутузов легко разоблачит, обнажит его равнодушие к социально-политическим вопросам. Он впервые назвал свое отношение к вопросам этого порядка - равнодушным и даже сам не поверил себе: так ли это?
      И поправил догадку:
      "Временно пониженным..."
      Кутузов, растирая щеки ладонями, говорил:
      - Пренеприятно зудит кожа. Обморозил, когда шел из ссылки. А товарищ ноги испортил себе.
      - Вы знаете, что Сомова - умерла? - вдруг вспомнил Самгин.
      - Да, знаю, - откликнулся Кутузов и, гулко кашлянув, повторил: - Знаю, как же... - Помолчав несколько секунд, добавил, негромко и как-то жестко: Она была из тех женщин, которые идут в революцию от восхищения героями. Из романтизма. Она была человек морально грамотный...
      - То есть? - спросил Самгин. Кутузов, дважды щелкнув пальцами, ответил, как бы сердясь на кого-то:
      - Безошибочное чутье на врага. Умная душа. Вы - помните ее? Котенок. Маленькая, мягкая. И - острое чувство брезгливости ко всякому негодяйству. Был случай: решили извинить человеку поступок весьма дрянненький, но вынужденный комбинацией некоторых драматических обстоятельств личного характера. "Прощать - не имеете права", - сказала она и хотя не очень логично, но упорно доказывала, что этот герой товарищеского отношения - не заслуживает. Простили. И лагерь врагов приобрел весьма неглупого негодяя.
      - Она предлагала убить? - любознательно осведомился Самгин.
      Кутузов усмехнулся, но не успел ответить: в дверь постучали, и затем почтительный голосок произнес:
      - По телефону получено, что больная госпожа... Самгина очень опасна.
      Кутузов молча взглянул на Клима, молча пожал руку его.
      Клим Иванович Самгин признал себя обязанным поехать в больницу, но на улице решил пройтись пешком.
      Город был пышно осыпан снегом, и освещаемый полной луною снег казался приятно зеленоватым. Скрипели железные лопаты дворников, шуршали метлы, а сани извозчиков скользили по мягкому снегу почти бесшумно. Обильные огни витрин и окон магазинов, легкий, бодрящий морозец и все вокруг делало жизнь вечера чистенькой, ласково сверкающей, внушало какое-то снисходительное настроение.
      "Сомову он расписал очень субъективно, - думал Самгин, но, вспомнив рассказ Тагильского, перестал думать о Любаше. - Он стал гораздо мягче, Кутузов. Даже интереснее. Жизнь умеет шлифовать людей. Странный день прожил я, - подумал он и не мог сдержать улыбку. - Могу продать дом и снова уеду за границу, буду писать мемуары или - роман".
      Но тут он сообразил, что идет в сторону от улицы, где больница, и замедлил шаг.
      "Поздно, едва ли допустят... к больной. И - какой смысл идти к ней? Присутствовать при акте умирания тяжело и бесполезно".
      Он продолжал шагать и через полчаса сидел у себя в гостинице, разбирая бумаги в портфеле Варвары. Нашел вексель Дронова на пятьсот рублей, ключ от сейфа, проект договора с финской фабрикой о поставке бумаги, газетные вырезки с рецензиями о каких-то книгах, заметки Варвары. Потом спустился в ресторан, поужинал и, возвратясь к себе, разделся, лег в постель с книгой Мережковского "Не мир, но меч".
      Проснулся рано, в настроении очень хорошем, позвонил, чтоб дали кофе, но вошел коридорный и сказал:
      - Вас дожидает человек из похоронной конторы...
      Самгин минуту посидел на постели, прислушиваясь, как отзовется в нем известие о смерти Варвары? Ничего не услыхал, поморщился, недовольный собою, укоризненно спрашивая кого-то:
      "Разве я бессердечен?"
      Одеваясь, он думал:
      "Бедная. Так рано. Так быстро".
      И, думая словами, он пытался представить себе порядок и количество неприятных хлопот, которые ожидают его. Хлопоты начались немедленно: явился человек в черном сюртуке, краснощекий, усатый, с толстым слоем черных волос на голове, зачесанные на затылок, они придают ему сходство с дьяконом, а черноусое лицо напоминает о полицейском. Большой, плотный, он должен бы говорить басом, но говорит высоким, звонким тенором:
      - Наше бюро было извещено о кончине уважаемой...
      - Когда она умерла? - осведомился Клим.
      - В половине седьмого текущим утром, и я немедленно...
      Самгин остановил его, сказав, что он сегодня в пять часов должен уехать из Петербурга и что церемония похорон должна быть совершена ускоренно.
      - Для бюро похоронных процессий желание ваше- закон, - сказал человек, почтительно кланяясь, и объявил цену церемонии.
      "Дорого", - сообразил Самгин, нахмурясь, но торговаться не стал, находя это ниже своего достоинства.
      - Значит - священник не провожает, - сказал представитель бюро. - Как вам угодно, - добавил он.
      Во втором часу дня он шагал вслед за катафалком, без шапки, потирая щеки и уши. День был яркий, сухо морозный, острый блеск снега неприятно ослеплял глаза, раздражали уколы и щипки мороза, и вспоминалось темное, остроносое лицо Варвары, обиженно или удивленно приподнятые брови, криво приоткрытые губы. Идти было неудобно и тяжело, снег набивался в галоши, лошади, покрытые черной попоной, шагали быстро, отравляя воздух паром дыхания и кисловатым запахом пота, хрустел снег под колесами катафалка и под ногами четырех человек в цилиндрах, в каких-то мантиях с капюшонами, с горящими свечами в руках. Пятый, с крестом в руках, шагал впереди лошадей. Ветер сдувал снег с крыш, падал на дорогу, кружился, вздымая прозрачные белые вихри, под ногами людей и лошадей, и снова взлетал на крыши.
      "Идиоты", - сердито назвал их Самгин, исподлобья оглядываясь. Катафалк ехал по каким-то пустынным улицам, почти без магазинов в домах, редкие прохожие как будто не обращали внимания на процессию, но все же Самгин думал, что его одинокая -фигура должна вызывать у людей упадков впечатление. И не только жалкое, а, пожалуй, даже смешное; костлявые, старые лошади ставила доги в снег неуверенно, черные фигуры в цилиндрах покачивались на белизне снега, тяжело по снегу влачились их теня, на концах свечей дрожали ненужные бессильные язычки огней - и одинокий человек в очках, с непокрытой головой и растрепанными жидкими волосами на ней. Самгин догадывался, что во всем этом есть что-то чрезмерно, уродливо мрачное, способное вызвать усмешку, как вызывает ее карикатура. Вспоминались наиболее неприятные впечатления: похороны Туробоева, аллегорически указывающий в пол желтый палец Лютова, взорванный губернатор - Самгин чувствовал себя обиженно и тоскливо. Он очень обрадовался, когда его догнал лихач, из саней выскочил Дронов и, подойдя к нему, сказал:
      - Вы не дойдете, ведь это - далеко! Едемте, встретим на кладбище.
      Не ожидая согласия, он взял Самгина под руку, усадил в санки, посоветовал:
      - Наденьте шапку-то...
      Лихач тряхнул вожжами, рыжая лошадь стремительно ворвалась в поток резкого холода, Самгин сжался и, спрятав лицо в воротник пальто, подумал уныло:
      "Простужусь".
      Быстро домчались до кладбища. Дронов оказал лихачу:
      - Подождешь! - Спросил Самгина: - Озябли? - и выругался: - Морозец, черт его возьми.
      Толкнув Клима на крыльцо маленького одноэтажного дома, он отворил дверь свободно, как в ресторан, в тепле очки Самгина немедленно запотели, а когда он сиял их - пред ним очутился Ногайцев и высокая, большеносая мужеподобная дама, в котиковой шайке.
      - Соболезную искренно - и тоже чрезвычайно огорчен, - сообщил он, встряхивая руку Самгина, а дама басовито сказала:
      - Орехова, Мария, подруга Вари, почти четыре года не видались, встретились случайно, в сентябре, и вот- пришла проводить ее туда, откуда не возвращаются.
      Она величественно отошла в угол комнаты, украшенный множеством икон и тремя лампадами, села к столу, на нем буйно кипел самовар, исходя обильным паром, блестела посуда, комнату наполнял запах лампадного масла, сдобного теста и меда. Самгин с удовольствием присел к столу, обнял ладонями горячий стакан чая. Со стены, сквозь запотевшее стекло, на него смотрело лицо бородатого царя Александра Третьего, а под ним картинка: овечье стадо пасет благообразный Христос, с длинной палкой в руке.
      - Да, вот как подкрадывается к нам смерть, - говорил Ногайцев, грея спину о кафли голландской печки.
      - Нестерпимо жалко Варю, - сказала Орехова, макая оладью в блюдечко с медом. - Можно ли было думать...
      Дронов, разыскивая что-то в карманах брюк и пиджака, громко откликнулся:
      - О смерти думать - бесполезно. О жизни - тоже. Надобно просто - жить, и - больше никаких чертей.
      - Ты, Ваня, молчи, - посоветовал Ногайцев.
      - Это - почему?
      - Ты - выпивши, - объяснил Ногайцев. - А это, брат, не совсем уместно в данном, чрезвычайном случае...
      - Ба, - сказал Дронов. - Ничего чрезвычайного - нет. Человек умер. Сегодня в этом городе, наверное, сотни людей умрут, в России - сотни тысяч, в мире - миллионы. И - никому, никого не жалко... Ты лучше спроси-ка у смотрителя водки, - предложил он.
      - Вот уж это неприлично - пить водку здесь, - заметила Орехова.
      Дронов, читая какую-то записку, пробормотал:
      - Даже и на могилах пьют...
      - А могила - далеко? - спросил Самгин. Орехова ответила;
      - К сожалению - очень далеко, в шестом участке. Знаете - такая дороговизна!
      Самгин вздохнул. Он согрелся, настроение его становилось более мягким, хмельной Дронов казался ему симпатичнее Ногайцева и Ореховой, но было неприятно думать, что снова нужно шагать по снегу, среди могил и памятников, куда-то далеко, слушать заунывное пенис панихиды. Вот открылась дверь и кто-то сказал:
      - Привезли.
      Ногайцев отвел Самгина в сторону и пошептал ему:
      - Тут начнется эдакая, знаете... пустяковина. Попы, нищие, могильщики, нужно давать на чай и вообще... Вам противно будет, так вы дайте Марье Ивановне рублей... ну, полсотни! Она уж распорядится...
      Да, могила оказалась далеко, и трудно было добраться к ней по дорожкам, капризно изломанным, плохо очищенным от снега. Камни и бронза памятников, бугры снега на могилах, пышные чепчики на крестах источали какой-то особенно резкий и пронзительный холод. Чем дальше, тем ниже, беднее становились кресты, и меньше было их, наконец пришли на место, где почти совсем не было крестов и рядом одна с другой было выковыряно в земле четыре могилы. Над пятой уже возвышалась продолговатая куча кусков мерзлой земли грязножелтого цвета, и, точно памятник, неподвижно стояли, опустив головы, две женщины: старуха и молодая. Когда низенький, толстый поп, в ризе, надетой поверх мехового пальто, начал торопливо говорить и так же поспешно запел дьячок, женщины не пошевелились, как будто они замерзли. Самгин смотрел на гроб, на ямы, на пустынное место и, вздрагивая, думал:
      "Вот и меня так же..."
      В больнице, когда выносили гроб, он взглянул на лицо Варвары, и теперь оно как бы плавало пред его глазами, серенькое, остроносое, с поджатыми губами, - они поджаты криво и оставляют открытой щелочку в левой стороне рта, в щелочке торчит золотая коронка нижнего резца. Так Варвара кривила губы всегда во время ссор, вскрикивая:
      "Ах, остафь!"
      Он вообразил свое лицо на подушке гроба - неестественно длинным и без очков.
      "В очках, кажется, не хоронят..."
      - Да, вот что ждет всех нас, - пробормотала Орехова, а Ногайцев гулко крякнул и кашлянул, оглянулся кругом и, вынув платок из кармана, сплюнул в него...
      ...Это было оскорбительно почти до слез. Поп, встряхивая русой гривой, возглашал:
      - "Во блаженном успении вечный покой подаждь, господи..."
      Позванивали цепочки кадила, синеватый дымок летал над снегом, дьячок сиповато завывал:
      - "Ве-ечная па-амять, ве-ечная..."
      "Да, вот и меня так же", - неотвязно вертелась одна и та же мысль, в одних и тех же словах, холодных, как сухой и звонкий морозный воздух кладбища. Потом Ногайцев долго и охотно бросал в могилу мерзлые комья земли, а Орехова бросила один, - но большой. Дронов стоял, сунув шапку под мышку, руки в карманы пальто, и красными глазами смотрел под ноги себе.
      - Ну - ладно, пошли! - сказал он, толкнув Самгина локтем. Он был одет лучше Самгина - и при выходе с кладбища нищие, человек десять стариков, старух, окружили его.
      - К чорту! - крикнул он и, садясь в санки, пробормотал:-Терпеть не могу нищих. Бородавки на харе жизни. А она и без них - урод. Верно?
      Самгин не ответил. Озябшая лошадь мчалась встречу мороза так, что санки и все вокруг подпрыгивало, комья снега летели из-под копыт, резкий холод бил и рвал лицо, и этот внешний холод, сливаясь с внутренним, обезволивал Самгина. А Дронов, просунув руку свою под локоть его, бормотал:
      - Жаловалась на одиночество. Это последний крик моды - жаловаться на одиночество. Но - у нее это была боль, а не мода.
      Слово "одиночество" тоже как будто подпрыгивало, разрывалось по слогам, угрожало вышвырнуть из саней. Самгин крепко прижимался к плечу Дронова и поблагодарил его, когда Иван сказал:
      - Едемте ко мне, чай пить.
      Остановились у крыльца двухэтажного дома, вбежали по чугунной лестнице во второй этаж. Дронов, открыв дверь своим ключом, втолкнул Самгина в темное тепло, помог ему раздеться, сказал:
      - Налево, - и убежал куда-то в темноту.
      Озябшими руками Самгин снял очки, протер стекла, оглянулся: маленькая комната, овальный стол, диван, три кресла и полдюжины мягких стульев малинового цвета у стен, шкаф с книгами, фисгармония, на стене большая репродукция с картины Франца Штука "Грех" - голая женщина, с грубым лицом, в объятиях змеи, толстой, как водосточная труба, голова змеи - на плече женщины. Над фисгармонией большая фотография "Богатырей" Виктора Васнецова. Рядом с книжным шкафом - тяжелая драпировка. За двумя окнами - высокая, красно-кирпичная, слепая стена. И в комнате очень крепкий запах духов.
      "Женат", - механически подумал Самгин. Неприятно проскрежетали медные кольца драпировки, высоко подняв руку и дергая драпировку, явилась женщина и сказала:
      - Здравствуйте. Меня зовут - Тося. Прошу вас... А, дьявол!
      И она так резко дернула драпировку, что кольца взвизгнули, в воздухе взвился шнур и кистью ударил ее в грудь.
      Самгин прошел в комнату побольше, обставленную жесткой мебелью, с большим обеденным столом посредине, на столе кипел самовар. У буфета хлопотала маленькая сухая старушка в черном платье, в шелковой головке, вытаскивала из буфета бутылки. Стол и комнату освещали с потолка три голубых розетки.
      - Петровна, - сказала Тося, проходя мимо ее, и взмахнула рукой, точно желая ударить старушку, но только указала на нее через плечо большим пальцем. Старушка, держа в руках по бутылке, приподняла голову и кивнула ею, - лицо у нее было остроносое, птичье, и глаза тоже птичьи, кругленькие, черные.
      - Садитесь, пожалуйста. Очень холодно?
      - Очень.
      - Выпейте водки.
      ...Голос у нее низкий, глуховатый, говорила она медленно, не то равнодушно, не то - лениво. На ее статной фигуре - гладкое, модное платье пепельного цвета, обильные, темные волосы тоже модно начесаны на уши и некрасиво подчеркивают высоту лба. Да и все на лице ее подчеркнуто: брови слишком густы, темные глаза - велики и, должно быть, подрисованы, прямой острый нос неприятно хрящеват, а маленький рот накрашен чересчур ярко.
      "Странное лицо. Неумело сделано. Мрачное. Вероятно - декадентка. И Леонида Андреева обожает. Лет тридцать - тридцать пять", - обдумывал Самгин. В комнате было тепло, кладбищенские мысли тихонько таяли. Самгин торопился изгнать их из памяти, и ему очень не хотелось ехать к себе, в гостиницу, опасался, что там эти холодные мысли нападут на него с новой силой. В тишине комнаты успокоительно звучал грудной голос женщины, она, явно стараясь развлечь его, говорила о пустяках, жаловалась, что окна квартиры выходят на двор и перед ними - стена.
      - Напоминает "Стену" Леонида Андреева? - спросил Самгин.
      - Нет. Я не люблю Андреева, - ответила она, держа в руке рюмку с коньяком. - Я все старичков читаю - Гончарова, Тургенева, Писемского...
      - Достоевского, - подсказал Самгин.
      - А я и его не люблю, - сказала она так просто, что Самгин подумал: "Вероятно - недоучившаяся гимназистка, третья дочь мелкого чиновника",-подумал и спросил:
      - А - Горький?
      - Этот, иногда, ничего, интересный, но тоже очень кричит. Тоже, должно быть, злой. И женщин не умеет писать. Видно, что любит, а не умеет... Однако-что же это Иван? Пойду, взгляну...
      "Хорошая фигура, - отметил Самгин, глядя, как плавно она исчезла. Чем привлек ее Дронов?"
      Она вернулась через минуту, с улыбкой на красочном лице, но улыбка лочти не изменила его, только рот стал больше, приподнялись брови, увеличив глаза. Самгин подумал, что такого цвета глаза обыкновенно зовут бархатными, с поволокой, а у нее они какие-то жесткие, шлифованные, блестят металлически.
      - Представьте, он - спит! - сказала она, пожимая плечами. - Хотел переодеться, но свалился на кушетку и - уснул, точно кот. Вы, пожалуйста; не думайте, что это от неуважения к вам! Просто: он всю ночь играл в карты, явился домой в десять утра, пьяный, хотел лечь спать, но вспомнил про вас, звонил в гостиницу, к вам, в больницу... затем отправился на кладбище.
      Самгин любезно попросил ее не беспокоиться и заявил, что он сейчас уйдет, но женщина, все так же не спеша, заговорила, присаживаясь к столу:
      - Нет, я вас не пущу, посидите со мной, познакомимся, может быть, даже понравимся друг другу. Только - верьте: Иван очень уважает вас, очень высоко ценит. А вам... тяжело будет одному в эти первые часы, после похорон.
      "Первые часы", - отметил Клим.